Хотя психотерапия стоит на строго научных позициях, бывает, ей приходится оперировать околонаучными инструментами. Одним из таких является понимание о том, что психика и тело тесно связаны двусторонней связью. Иногда психические проблемы проявляются через телесность. Примером такого явления является история про мой зуб.
На языке стоматологии он носит гордое название «единичка». Это тот самый передний, самый большой зуб, с которого начинается любая улыбка и в целом первое впечатление о человеке.
Где-то во время первого или второго курса с зубом случилась беда, которая даже сейчас, спустя 15 лет, все еще мгновенно остужает пыл стоматологов и ортодонтов, но возбуждает хирургов и имплантологов, — у него сломался корень. Я до сих пор не знаю, как это случилось. Просто в какой-то день я обнаружил, что во рту что-то не так, и понял, что надо идти к врачу.
Все специалисты, которых я посетил в тот день, дали один и тот же диагноз — удаление, чем быстрее, тем лучше. Уже тогда появилась услуга установки имплантов, и это не было финансовой проблемой, но был один фактор, перевернувший ситуацию.
Это был друг моего отца, работавший заведующим ортодонтическим отделением муниципальной клиники. Он часто выручал его и помогал ему с той или иной стоматологической проблемой. Именно туда меня и привел отец перед удалением зуба за альтернативным мнением.
Оказаться там для меня, привыкшего к частным клиникам, было ощутимым шоком. Вместо комфортного приемного отделения с улыбчивым администратором — душный коридор с немногочисленными скамейками, забитыми пенсионерами. Вместо понятной записи на конкретное время — долгое, доходящее до двух часов ожидание живой очереди, где врач может позвать тебя в кабинет как спустя 15 минут, так и в самом конце времени приема.
Уже на первом таком посещении спустя полчаса я начал возмущаться происходящим и встал, чтобы уйти домой. Отец схватил меня за руку и попросил остаться. «Я не хочу», — сказал я. Он ответил что-то. Я давно уже не помню, что, но у меня сохранились в памяти эмоции — что-то, одновременно несущее и стыд, и вину, и агрессию. Что-то крайне несвойственное для моего отца, эмоциональный характер которого с полным правом можно описать как «стойкий, нордический».
В любом случае, это меня убедило, и я дождался своей очереди. И мой зуб спасли — его долго лечили, но сумели сделать так, чтобы он простоял все эти 15 лет.
Сейчас я прохожу через сложное лечение у того же специалиста, призванное опять полностью его перестроить и выиграть еще 10 лет жизни для зуба, который по сути давно мертв и напоминает что-то вроде биомеханического протеза. Все вокруг говорят о бессмысленности такого лечения и возможности поставить имплант, который закончит проблемы, связанные с его состоянием.
Но меня что-то останавливает. Я разговариваю об этом с психотерапевтом. Мы говорим о страхе отпускать, о вечном поиске родительской любви, которой я был лишен в детстве, о цеплянии за прошлое, в котором как будто можно найти упущенное.
Она рассказывает, что бывает так, что в семьях есть пожилой член семьи, возраст которого давно перевалил за любой общепринятый, и образ жизни слабо похож на хоть сколько-то живой, но он продолжает жить, потому что члены семьи не готовы с ним прощаться.
Она просит нарисовать мой зуб, и я рисую то, что больше всего напоминает надгробную плиту, над которой заходит солнце. «Возможно, пришло время отпустить то, что давно умерло?» — спрашивает она. Но в ответ я вспоминаю ту далекую фразу, сказанную отцом в душном коридоре среди ждущих бабушек. И обещаю себе: я отпущу, но только после еще одной попытки — попытки спасти то, что, возможно, спасти нельзя, но что все еще цепляется за меня своей историей.
Каждый раз, проходя через очередной этап лечения, я думаю, что все это не только про зуб. Это про меня, мои страхи и надежды, мой поиск смысла и моего места. Возможно, это не просто еще одна попытка спасти то, что уже мертво, но и еще одна попытка найти себя в этом мире. Даже если для этого придется в какой-то момент признать: пришло время отпустить.