стихотворение не реже раза в неделю

звуки прямы и прозрачны

«мы не хотим говорить о смерти»

было потом:
когда никто не смотрел,
проронил в приступе серебра,
проросло

под осыпающимися калитками
что-то внутри неподъёмно парило
что-то внутри тяжело неслось
от скорости было невидимым
как будто не существовало

когда никто не смотрит
за любой спиной что найдено
автоматическая травма коммуникации,
непрерывного нацеливания, касаний
ранящие щелчки, ожидание перерыва,
что-то ненужное

и далее:
преодолевал избытки
соболезновал, поздравлял

или уснуть
или выпить и выкурить
предназначение или дело
оправдание, великое или любое
почему они остались, для чего, какой смысл,
оставшиеся стоят и не знают

Станислава Могилёва.

СРАВНЕНЬЯ

Сколь сладок пот томленных в колбах роз
Сколь ароматен дух мускатных рос
Или восточный царственный бальзам,
Благоуханный столь сверкает нам
Возлюбленной моей прекрасный лик,
Чей лоб как перламутра влажный блик.

А у твоей — не лоб, сплошной нарыв
И менструален и спермоточив:
Как жир ботфорт, подметок и ремней
Что варивал в Сансерре, заперт в ней
Войною беззаконной, тощий люд
Иль сыпь-зараза или гнойный зуд —
Такой на этом лбу нечистый сплав
Вскипает в чирьях скверен и кровав.

Глава моей — космически кругла
Как Иды плод, что Зависть поднесла
Иль тот, к покраже коего ревнив,
Судил нас Бог, бессмертия лишив...
Гагатовый болван — глава твоей:
Ни уст, ни ок, ни носа, ни бровей
Лишь вечный хаос — точно как Луна
Когда в земную тень погружена.

Дар Прозерпины в той благой груди —
Она — фиал, коим владеет Дий.
Моржовая — твоя и вся в червях
Иль гроб, где гниль внутри, а сверху прах.

Как жимолость дрожащая юна
Так кожа юных рук ее нежна
Твоя же — как вареная живьем
Иль битая кнутом иль батожьем
Она как герб давно уже ничей
Облупленный от солнечных лучей,
Морщинистых морковок жалкий пук
Свисает завершеньем красных рук.

Сколь ласковы те тайные огни
Что душу злата вдунув в прах земли
Свой блеск вдруг явят в бренном веществе,
Столь сладостно в любимом естестве.
А у твоей — как отрыгнувший зев
Мортиры, что дымится онемев
Иль медный горн излившийся сполна
Иль Этны пасть где зелень спалена.

Сравнить ли то, что длите вы таясь
С червем, сосущим яд из черных язв?
Трепещешь весь не потому ли ты,
Что на змеином луге рвешь цветы?
А ваш разврат — бездушный и сухой,
Вы словно щебень пашете сохой!

Я ж с милой — пара нежных голубков
Сам пастырь с дароносицей таков,
Так нежен зонд влагающий хирург
Больному в рану...
А теперь, мой друг,
Конец Сравненьям. Ты ж покончи с ней:
Гнусны Сравненья, но она — гнусней!

Джон Донн.
Перевод Анри Волохонского.

Несколько смертных строк смертному телу
столько же светлых мук светлому взгляду
бедный твой город: картонный, а белый белый
белой гостиной славный фонтаном садом

скаредный всхлип а выдох на всё согласный
сводной одной минутой явился скудный
смутный вид сбоку сиял красотой напрасной
ссадиной рта простудной

так проплывая слои атмосферы серной
мягкие ткани памяти проникая
вслед тебе льется лес ели и желны
достигая тебя зеленея вовсе смывая

Анна Горенко.

РОМАНС

всегда боялся быть пошлым
витя гладнев, 14 лет повесился на ремне
перед смертью нарисовал огромную 2 фломастером
на обложке учебника по химии
химичка, старая коммунистка, плять, шестьдесят лет, никак не уйдет на пенсию
дома столько проблем, трудно ходить по школе улыбаться
витю жалко, не пил, не курил, думал
подумаешь, не знал фолиевую кислоту
кто её знает
как-то страшно, чувствовал, что делать
как завязывать петлю, куда прилаживать, как надевать на шею
может, это всё в крови, заложено в генах, инстинкт смерти
химичка по ночам мучается, себя ругает:
старая дура, зачем упёрлась, умный мальчик, немного вредный
сама теперь не вспомню, какой была в его годы

Александр Анашевич.

ловец шагов, глодатель холодов,
обозреватель кровель, клочьев дыма,
автомобилей, льющих ближний свет
по дождевым обочинам, по стенам,
асфальт, асфальт, ты мой щербатый брат,

я тоже в трещинах лежу и вижу
кривую шляпу мусорного бака,
сутулое, как над пустым столом,
склонившееся небо и ржаной
февральский воздух, хоть ножом отрежь
или культей фонарной.

Григорий Стариковский.

– Я – бог Авраама, Иакова и Исаака.
Ну а ты-то,
собственно говоря,
чей?

– Я...
в кармане, знаешь, была дырка, и я
завалился в подкладку,
среди табачных крошек,
снов, черепов, любовей.
А там и вовсе потерялся.

Чей ли я?..
видишь – у меня есть
и чем влагать, и куда, и еще рот
и несколько иных
уловок; но едва ли уловлю лучшего себя, кроме себя.

Сергей Круглов.

Цитирование и упавшая в снег тетрадь
наречие не сказал надломленный,
наследующего день река смыслов увлекает.
На одеяле слепит царапины
пересечений — недостаточны фрагменты карт,
слов своих искажений серии ран. Ноль,
черника ретроспекции минерального укола,
складка будущего многовариантного сна.
Осколки в ладони в год коллажа царапин
раскрытая ладонь остаётся скользить иначе.
Утро мнимо добавлено от дна полдня,
проколами парные безголосые знаки насквозь,
пальцами нити браслета, сон мерно
пропускает фантом сахара тлеет.

Алексей Кручковский.

ДОЛУ

Ты казнил меня, как блоху.
Ты прижал меня коленом ко дну.
Я был скрючен, как буква ка,
когда кололо меня твое колено.
Ты кинул меня, как куклу, в жимолость, —
я валялся там весь исколот.
Ты дергал меня за локоны, был зол, —
я плакал, как тихий ангел, как мальчик.

Ты сунул своего друга во флакон, ты дунул
страшным дуновением в тыл моих крыльев.
Я пал на камни, как кости орла.
Так стрела, пущенная лучником, ранит куклу.
Ты окунул меня во флакон чернил,
как будто мне непозволительно дышать воздухом,
я задохнулся в душном флаконе и умер, —
ты же сделал из мертвого друга мумию.

Наглый кот лакал мою кровь, ели
мою плоть мрачные псы, — ты ж смеялся.
Дитя вгоняло в меня иголки, визжа от радости.
А мальчишки играли на мне в ножички, — шутка ли?
Некая девочка посыпала меня песочком, будто
я уже умер, будто это и есть могила.
Ты сказал мне злорадно, что я есть брутто,
нетто которого насквозь прогнило.

Ты рвал мне губы, ты жрал мои сосцы,
толпа взирала на эту сцену безучастно.
А помнишь, милый друг, ты дал мне леденцов?
А в кои веки ты читал мне про Оле Лукойе?
Как свирепый демон, страдающий без вкуса крови,
ты вырвал из меня адамово яблоко, радуясь.
Зловеще веяли твои крыла, застилая небо,
но внутренние мои небеса озарялись светом.

Ты дал жару восковым фигурам, ты поджег
роскошный паноптикум в припадке гнева.
Но это и неудивительно, потому что ты
очень страдал после моего трагического финала.
Милый друг, запомни, я на тебя не сержусь,
ведь в наши отношения вмешалась метафизика.
Помни, милый друг, я очень горжусь
нашей собачьей свадьбой и пьяным венчанием.

Валерий Артамонов.

ИЗ ЗИМНЕГО ОКНА

голова
ягуаровым резким движеньем,
и, повернувшись, забываю слова;

и страх занимает
глубокие их места,

он прослежен давно
от окон — через — сугробы — наис — косок —

до черных туннелей;

я разрушен давно
на всем этом пути,
издали, из подворотен
белые распады во мгле
бьют
по самому сердцу —

страшнее, чем лица во время бурана;

все полно до отказа, и пластами тюленьими,
не разграничив себя от меня,
что-то тесное тихо шевелится
мокрыми воротниками и тяжелыми ветками;
светится, будто пласты скреплены
свистками и фарами;

и, когда, постепенно распавшись,
ослабевшее это пространство
выявляет меня в темноте,

я весь,
оставленный здесь между грудами тьмы, —
что-то больное
и невыразимо мамино,

как синие следы у ключиц

Геннадий Айги.

что уголь в трубке черноглазой ворошить
что провод телефонный
садись Наталья саван шить
какой по счету? энный
кабы знать как милого дружка приворожить

кабы научиться вам блаженные слова
но укутанные в ледяные шали
имена их теплятся едва
и любовников что в темные аллеи
удалились – не дозва...

но достанет их из-под земли
каблучок французский заступ жало
милый ангел Натали
неужели
так-таки и стан осиный узкий
Незнакомки замели?

затем что так полулегка
смычку тому еще послушна
пускай прозрачные шелка
падут неслышно
как слепая ласточка в горячие снега

Александр Скидан.

Небо плоское
Оно прогибается над твоей головой, сейчас мелькнёт глаз или ноготь или
Небо плоское
Зелёный диванчик в кафе Билингва, лютый мороз, белое белое пламя
Небо плоское
Плоские тучи плоскую луну растущую приоткрывают белый человек на углу светофор проход для красного человека – проход для зелёного
Небо плоское
Рыжий Манцарек совсем не умел петь, глотку будто смазали жареным салом, разве что в Оклахоме буги, пришлось выписывать доморощенного вуду из киноколледжа
Небо плоское
Площе не бывает, что́ там крышка стола, бумажный листок, прямая, откуда мы знаем может плоскость это совсем другое может это как
Небо плоское
Январь, очередь за мороженым
Небо

Ирина Шостаковская.

пледы

1.

о чём же ещё кроме любви и боли
даже самые изысканные обезболенные роды
сексуальней отправленной в баню роты
первогодков заваливших вступительные в вузы
зачем-то придуманы отопительные сезоны
дягилевские музы в выкуренных парижах
ничего, что не мой, хорошо, что рыжий
надо отдохнуть, говорят, три с чем-то...
клетчатые пледы, блядское треченто
пахнет типографской, двигайся поближе

2.

у тебя горло больное и гланды виноградины
дядя Серёжа смотрел на северном ветре
остановка мокрая все простудились
и бровь тебе большим пальцем пригладил
в макдональдсе попросили чаю
от кашля я напросилась на шею
а не то голос пропадёт как ты мне скажешь
что немножко любишь и что забыли сахар

3.

нам больше пойдёт собака, чем кошка
как нам больше идёт спать друг с другом порознь
из чисто (казалось бы) практических соображений
пусть будет ризеншнауцер, девочка, Джемма
я боюсь, что растаю, если ты меня обнимешь
мы можем обсудить варианты имени
в ту ночь я лежала и плакала
обнимая некупленную собаку

Татьяна Мосеева.

НОРМАЛЬНЫЕ ЛЮДИ

Чудаков на свете много.
Они подстригают сами себя
Маникюрными ножницами,
Выскакивают на проезжую часть
И машут руками над головой,
Чтобы поймать такси.
Поедают кусками поваренную соль.
Но не стоит ни на кого показывать пальцем.
Один приятель говорил:
Все мы вроде нормальные люди,
А снится нам чёрт-те что.

Мара Маланова.

ЛЬЮИСУ КЭРОЛЛУ

Я не покончу с собой.
Из брезгливости, от неуменья.
Я надеюсь на милую смерть,
Любящую меня, как ты, аметистовая пичуга.
Вы посмертно поймете, что я —
Результат умножения
Кольриджа на Ленинград,
Апельсина на снег,
Врага на друга.

Всё, что будет со мной,
Лучше того, что было.
Бесконечное танго трамваев, идущих вспять.
Слияние рынка с заводом «Электросила»
Возбуждает желание смеяться и рисовать.

Все, кто будет со мной,
Тебя и добрей, и чище.
И поэтому ты напрасно живешь со мной.

И дрожат над нами уродливые ручищи
Безнадежной родины, Великой и Неземной.


Полина Барскова.

вот пароход. он гад и сволочь.
погода утренняя не в нашу пользу
когда повесилась, повесилась, повесилась
наконец-то дочь моя бедная эльза
я почувствовал: не доплывёт

именно так я и сбрендил.

девять анонимов ночуют в палатках
ждут новостей у причала
сутки прошли. голова в заплатках.
пить маленькими глотками нас жизнь учила
а мы не смущались выпивали залпом.
один стал спилбергом другой стивеном кингом
я тоже стану знаменит выебу кого
или напишу классную книгу

она будет типа того палпом
фикшеном, такой что всем ого-го.

девять анонимов ночуют в палатках
ждут новостей. бедная эльза.
я против всего этого, в т. ч. избирательного ценза
и против того и против сего
однако ж о всяких там дегенератках
хороших слов сказать не могу.
я напишу книгу, такую что ого-го
беспричинно погибла несчастная эльза
о её смерти прочтут на том берегу.

вот пароход. он сволочь сволочь
сука ёбаная затонул
не ходите девки по ягоды в болото
не гуляйте с матросами бойтесь акул.

и сонный выползень сказал
о эльза помни о своём
заветном прозвище. сказал
и сгинул. каждый о своём
подумал про себя, а вслух
сказал парам парам парам.
не кукарекает петух
и денег вам не дам

Данила Давыдов.

кажется, всё — время:
холод, пролёт лестниц,
звуки сирен поздних.

чудится всё время:
в окнах — одно небо,
в небе — один воздух.

а остальной мусор —
слева ли он, справа —
пыль, шелуха роста,

и никакой мусор
не отнимал права
жить и дышать просто.

Геннадий Каневский.

когда бы не бежевый компот,
который опротивел
и жил в алюминиевых баках,
когда бы не хруст в промёрзших костях
неживых беженцев, едущих в закрома
в бывших собаках,
когда бы не новости: сыграли ноль ноль
погибло свыше трёхсот пятидесяти
когда бы не боль
когда бы не сотня воль
дети взбесившиеся
до пыток на свалке или в подъезде
голубя под рукой
муравья гусеницы
другого ребёнка…
когда бы не «подожжем себя изнутри,
чтобы ходить за огонь»,
когда бы «не пропадом пропади»
в системе распознавания свой-чужой…
дети срывающие капюшон
ныряющие в снег
исчезающие в брезенте
в каждый момент переменного бега
нас нет нас нет повторите…
когда бы не упражнения в смерти,
мы бы умели играть в какой-то иной,
не ранящий хоровод?
нá вот, возьми это питьё!
и пой, пой!

Сергей Чегра.

Ангелы анальгина порхают над головой,
Прельщают своей голизной.
Амальгама каждого глаза источает ртуть.
Это всё так просто, как прости и забудь;
Как будто эта линза направлена на меня,
И в луче её каждый сам себе херувим;
Так бездетная пара танцует свой менуэт,
А всё остальное — херня.
Грубое слово не портит рисунок губ,
Разве что делает осмысленнее изгиб;
Ангелы анальгина все обращаются в слух,
Поскольку я к ним обращаюсь вслух.
Прочее обращается в прах.

Евгения Риц.

Будет, будет буран!
Хоккеисты, останьтесь в гостиной!
Милиционер,
не седлай,
не седлай удалой мотоцикл!
Моряки, отложите отплытие!
Ребята,
не ходите гулять за ворота!
Водолаз, побойтесь бога
Посейдона
и не лазайте под водой!

Будет, будет буран!
Но ребята
почем зря
играют в снежки
за воротами.
Тридцать три хоккеиста
чередой
выезжают на лед.
Водолазы
ведут дуговую подводную сварку.
Корабль налегает на курс.
А работник милиции
несется в погоню
по уже опустевшим предместьям.

Но хотя хоккеисты
неистовствуют
и ложатся костьми,
но хотя водолазы
почти совсем залатали пробоину,
но хотя совершилось
взятие
снежного городка,
хотя штурманы не боятся шторма
и хотя,
после недолгой схватки,
задержан
преступник-рецидивист, —
будет, будет буран!

Сергей Кулле.

РАЗДИРАЕМЫЕ ДИАЛЕКТИКОЙ

Раздираемые диалектикой
долга и желания,
мы покинули лагерь и, поблуждав по улицам,
вскоре оказались во дворе с маленьким зоопарком
(попугаи, голуби, еноты)
а потом под огромным деревом,
на которое смотрело одинокое горящее окно,
а потом на спортивной площадке,
зажатой между домами.
– Где ты хочешь? спросила Анна. – В центре поля, в воротах,
а может быть на левом фланге?
Через некоторое время предутренние запахи
раскрывающихся цветов, терпких листьев
и вся эта пурга
тащила нас дальше,
переулки, подворотни, дворы говорили опять любите друг друга,
но любить не давали,
повсюду были камеры, заборы, замки, коды,
и становилось ясно,
что спортплощадка была прекрасным местом как и остальные
исчезающие в городе
открытые площадки лужайки пустыри
которые потому так и возбуждают что все
укромные места
давно огорожены, охраняются,
просеяны камерами,
прошиты взглядами,
из-за любого угла может выскочить хозяин
или охранник,
и только в открытых местах
ты наг и неуязвим –
у тебя есть 10 секунд
на то, чтобы подумать о защите
или подготовиться к смерти
если силы не равны.
Вернувшись в лагерь,
мы обнаружили,
что он разгромлен,
некоторых, видно, особо сопротивлявшихся убили,
некоторым из убитых отрезали головы;
как кочаны на какой-то адской грядке
лежали и смотрели на нас
головы товарищей.
Среди них ходили упыри
в темных костюмчиках.
У них не было противоречий между личным и политическим.
Мы видели, что они отработанный историей материал.
И мы пошли пить кофе в Макдональдс.

Кирилл Медведев.

О, позвоночник! Жемчуга ли нитка
рассыпаться готова от избытка
нарядной тяжести, дороговизны, шика –
и заскакать по полу белым градом.
Так ты, разбит своим карманным адом,
лежишь ничком на самой кромке крика.

А был такой мужчина, Пал Иваныч.
Он распинал больных, как на кресте,
на теле собственном, и щелкало везде
под пальцами, и проходило за ночь.
К нему стояли согнутые люди
с рентгеновскими снимками в перстах,
и щелкало у них во всех местах,
и расправлялись вогнутые груди.

Короче, сотвори себе кумира,
чтоб тупо не простаивала лира,
чтоб злой жучок ее не обглодал.
Чтоб внутренний костер не голодал.

О, Пал Иваныч, вынь мою болячку
и сердце суетливое впридачку,
на полотне рентгеновского снимка
чтоб от меня остались сон и дымка,
невнятная оскомина долгов
и бледная мозоль от жемчугов.

Татьяна Риздвенко.

Больше всех все равно жалко Шуберта,
говорящего карр! январю,
жалко Шуберта, на сугробе рта
подпевающего словарю.

У него на шее табличка:
«Я укрывал партизан».
Боевое серое личико
зарывается в синий пар.

Это небо — вполне законное
поражение в птичьих правах.
Лес, одетый во всё суконное,
расползается на швах.

Игорь Булатовский.

громче славного бояна
гусли дёргает боец
перед ним на пне стеклянном
хлеба шмат тарелка щец

«снять трусы» — велел ревнивый
все разделись торопливо

посмотрите в эту книгу
«апокалипсис» — гремит
потрясая бледной гривой
конь копытом о гранит

с ним теперь одно мученье
это татлина творенье

что там плавает в котле?
волосы и кишки
объясняет старый дед
тощему сынишке:

«жизнь закончена она
не глупа и не умна»

солнце в море утонуло
муж приревновал жену
мать ребенка окунула
и стоит прижав ко дну

а оттуда изнутри
всё слабее пузыри


Дмитрий Волчек.

1943: СМЕРТЬ НА ПЕРЕГОНЕ
Беспрепятственно поезд прошёл 370 вёрст
с тяжким гулом состав раздвигает январскую ночь
ни хера впереди снег и лес и не видно конца
свист в проклятых щелях заглушает удары колес
застегнув возле горла немецкий рыжеющий френч
пожилой машинист невнимательно смотрит вперёд
в его чисто промытых морщинах туман и покой
ничего не меняется и ничего не грозит
скоро утро в аптечке есть валокордин
партизаны в лесу наигрались устали и спят
равномерно безвреден остоебенивший снег
остопиздевший лес безопасен небросок и глуп
и в какой-то момент машинист засыпает и спит
видит одновременно два одинаковых сна:
позади
за спиной за пределами Бог знает где
впалый глаз под болезненным веком подёрнутый льдом
неожиданно что-то его принуждает открыть
машинист просыпается поезд бежит в тот же миг
подчиняясь неведомой силе успев разглядеть
кособоко и страшно срывается вправо и прочь
сквозь разбитые окна бросает на полном ходу
неестественно прущий всё прямо товарный состав
стратегически важная жидкость в цистернах поёт
машинист исчезает снег кружится поезд идёт
снег ложится всё гуще и ближе скорость растёт

Олег Пащенко.

стою под липкой как кровь паутиной снега
чёрная снежинка ложится на моё зрение
это рот безликого недруга
его чёрный рот, обернутый в плевок:
это называется пустая птица.
это называется пустая птица.
смотри:
вот я закидываю голову наверх

я описываю головой разнообразные фигуры, ищу
что там? это называется полый снег.
вакуумная снежинка. это форма снежинки, а не она сама
нам её не хватает, чтобы утолить свою жажду.
мы пьём снег, но его мало
из руки неба на меня летят белые глаза
как бело, но
старо, но
мы продырявили плотную сетку мира
чёрными своими глазами
с помощью одной круглой как рот снежинки
от неизвестно какого чувства. от сомнения

она орала войной
в ночное окно
окно от крика выло
как замерзшая вода

в голове
чужие светлые мысли


Анастасия Елизарьева.

Там за окошком развивался лес.
Как яйцеклетка. (Как грудная жаба.)
Внутри него злодействует отвес,
а снег над ним стоит,
как дирижабль.
Не падая, не опускаясь вниз,
но так располагаясь вдоль сетчатки,
что вместе с ним качаются участки
земли, как опрокинутый карниз.
И вместе с арматурою корней
они спрессованы в одно большое эхо
плотней, чем орден, тяжелей, чем бляха
с насильно выдавленным якорем на ней...

Так длился лес
из белых электричек,
и, вваливаясь, трудовой народ,
когда я говорил, смотрел мне в рот,
и я давал им
сигарет и спичек.

Александр Ерёменко.

в шахте ли блеск
на слоистых сколах
или в ночном лесу белая сова

вот и у любящих:
все слова –

те, что можно взять где угодно
достать свободно –

почему-то всегда в угольной
пыли?
в тающих клочьях лесного
страха:

«пошли домой» –
значит «я тобой спасся»

«ага, пошли» –
означает «зимой

будет по краю крыши
ходить ворона
проверять мёрзлые тайники

будет тоска огромна а дни
легки»

Василий Бородин.

КРЫСОЛОВ

Надену что почище и пойду
Дудеть в мою волшебную дуду

Играть прилежно, до седьмого пота
Чтоб розовым окрасились края
Не самая приятная работа
Но посудите сами — должен кто-то
Чудовищ вызывать из забытья?

Вот чёрные шеве́лятся кулисы
В полу́ночной бесформенной тени
Большие полузмеи, полукрысы
Кишмя кишат, лишь руку протяни

Фонарь в кустах качнётся от испуга
Собьются с такта точные часы
И задрожат крысиные усы
Вдруг на границе светового круга

Неотвратимость упадёт на плечи
Раскатится осколками триоль
И выйдет в круг чудовищный король
И скажет — проводи нас, человече!

И я кивну, и с самого начала
Опять начну мелодию мою
И прыгну в ледяную полынью
Сильнее оттолкнувшись от причала.

Олег Селютов.

И снег идет не по закону,
и телефон неизлечим.
Не подходите к телефону,
придумав тысячу причин.

Здесь под обыденными масками
таятся странные миры,
и няньки с детскими колясками
гуляют, пряча топоры.

Когда слипаются страницы,
а чистую не завели,
я все наличные рубли
беру, чтоб сразу расплатиться,
не вылезая из земли.

Михаил Айзенберг.

ВАЛЬС С ЧЕРТОВЩИНОЙ

Только заслышу польку вдали,
Кажется, вижу в замочною скважину:
Лампы задули, сдвинули стулья,
Пчелками кверху порх фитили,
Масок и ряженых движется улей.
Это за щелкой елку зажгли.

Великолепие выше сил
Туши и сепии и белил,
Синих, пунцовых и золотых
Львов и танцоров, львиц и франтих.
Реянье блузок, пенье дверей,
Рев карапузов, смех матерей.
Финики, книги, игры, нуга,
Иглы, ковриги, скачки, бега.

В этой зловещей сладкой тайге
Люди и вещи на равной ноге.
Этого бора вкусный цукат
К шапок разбору рвут нарасхват.
Душно от лакомств. Елка в поту
Клеем и лаком пьет темноту.

Все разметала, всем истекла,
Вся из металла и из стекла.
Искрится сало, брызжет смола
Звездами в залу и зеркала
И догорает дотла. Мгла.
Мало-помалу толпою усталой
Гости выходят из-за стола.

Шали, и боты, и башлыки.
Вечно куда-нибудь их занапастишь!
Ставни, ворота и дверь на крюки,
В верхнюю комнату форточку настежь.
Улицы зимней синий испуг.

Время пред третьими петухами.
И возникающий в форточной раме
Дух сквозняка, задувающий пламя,
Свечка за свечкой явственно вслух:
Фук. Фук. Фук. Фук.

Борис Пастернак.

ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ

1.

Тебя и чай уже не кроет,
картёжница? запей вином,
меня лишь телик успокоит.

За городом, где прёт зигзагом,
не леденея, Кандурча,
бравируй вымокшим госзнаком.

Толста́я в клетчатой обложке –
my best – с коробкою конфет,
душа как тело в неотложке.

Ты должен отзыв накарябать
к тринадцатому, после лыж,
так перестань на мозги капать.

На белом автореферате –
шампур вонзается в сосну –
к обрыву выйти, как в зарплате.

Делёз под яблоки и груши,
возьми в мешок на пятерых,
как весело торчать на суше

японской, сунь за батарею
скелеты пары свитеров,
я улетаю в алетейю.

2.

Вставай, конькобежец, на ноги,
пока не закрыли подвал,
как строчка бежит караоке,

я вензель коньковый проспал.
Лыжню мировую профукал,
украдкой ворвись на каток,

в хоккейных коньках центрифугой
крутись, чтобы вымок и взмок.
Пивко и лыжня совместимы,

когда заблудился в бору,
поспорь о душе с Диотимой,
котлетой заешь на пару.

Пошли золотое крепленье
по матери, снег на ура
до белого греет каленья,

сосновая тает кора.
Семейный подряд баскетбола,
в шашлычных рубцах пуховик,

рождественский выдох Эола,
нервический, шулерский тик.
Греми побеждённой тарелкой –

пока занавеской бельма
подпрыгнет непуганой белкой,
накроет кромешная тьма.

Виталий Лехциер.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ОДА

как нас мало в природе чем свет сосчитал и сбился
в большинстве своем кворум из мрамора или гипса
а какие остались что в бостоне что в москве
кто в приюте для странников духа кто с круга спился
собирайтесь с аэродромов по мере списка
вот проснешься и думаешь где вы сегодня все

состоимся и сверим что мы кому простили
на коре зарубки круги на древесном спиле
только день в году для кого эта ночь темна
а потом как в лувре друг другу в лицо полотна
потому что раз рождены то бесповоротно
нежные словно из звездной пыли тела

это хвойное небо под ним пастушки коровки
всех хвостатых и без бегом достаем из коробки
старичок с топориком ослик и вся семья
с колыбели как мы добыча клинка и приклада
как умел любил и не ведал что бог неправда
мы убили его и живем на земле всегда

даже веру в фантом за такую любовь заочно
мы прощаем ему то есть я совершенно точно
как обязан прощать а другие поди пойми
вот у люльки кружком в канители в крашеной стружке
человечки-венички плюшевые игрушки
да сияет сегодня всем звезда из фольги

в этом сонме зверей рождество твое христе боже
так понятно живым и с судьбой человека схоже
соберемся по списку когда истекает год
заливает время запруды свои и гати
и две тысячи лет нам шлет дитя на осляти
если бога и нет нигде то дитя-то вот

скоро снова к столу простите что потревожу
я ведь сам пишу как привык то есть снявши кожу
лоскуты лица развесив перед собой
те кого уместил в вертеп в еловую нишу
это вы и есть а то что я вас не вижу
не толкуйте опрометью что лирник слепой

праздник прав а не святочный бог когда-то
наши дети в яслях и гусеницы и котята
минус мрамор и гипс но в барыше любовь
у истока вселенной подсмотрев это слово
я с тех пор как двинутый снова о ней и снова
и не стихну пока язык не ободран в кровь

Алексей Цветков.

мороз не снисходит до слов языка,
простых, с переводом на птичий,
и редкие можно читать облака
как азбуку нейроотличий

когда в расписании нет поездов
оно наконец достоверно
побрезговав яствами наших столов
мороз означает примерно:

«эмпатия это тропический плод
в окошках адвент мандаринов
петит примечаний, парад нечистот,
горючая смесь парафинов

чего вы боитесь в садовых углах
зачем отвергаете встречу
я перешагну ваш теплеющий страх
я вас вообще не замечу»

но мы возжигаем наш чёрный мангал
в смешном торопливом раздоре
и видим проталину — чёрный прогал —
как нечто на уровне — море

в нём тонут, разбужены, микромиры
и к точкам плывет запятая
в нём год отразился как слой кожуры
а искра в нём гаснет, слетая

и всё бесполезнее жертвенный чад
и наши шампуры в колчане
незваные гости пришли и молчат
и нас проницает молчанье

дух гоголя зябнет, чернеет январь
натурализованный санта
но чувство, что нам подарили словарь
в порядке лендлиза/десанта

страницы пусты, но подарок не зря
рви топливо жги неглаголом
мороз не снисходит до слов словаря
шаг долог, и мы под подолом

Лев Оборин.

Должен снег лететь
и кондитерская на углу гореть,
мать ребёнка должна тянуть
за руку, должен ветер дуть,
и калоши глянцевые блестеть,

продавщицы розовые в чепцах
кружевных должны поднимать
хруст слоёных изделий в щипцах,
и ребёнок, влюблённый в мать,
должен гибнуть в слезах,

и старик, что бредёт домой,
должен вспомнить, как — боже мой! —
как сюда он любил
заходить, как он кофе пил,
чёрный кофе двойной,

«Больше, — шепчет, — лишь смерть одна,
потому что должна
этот шорох и запах смыть...» —
и глухая должна стена
тень его укрупнить,

и тогда снегопад густой
всё укроет собой,
и точильного камня жрец
сотворит во мгле под конец
дикий танец с искрой.

Владимир Гандельсман.

любовь моя, а что мы проморгали
за фильмами и книгами, когда
от удовольствия глаза мы закрывали
и пили мирные горячие хинкали,
простые, как вода?

летит пилотник посреди зимы.
обнимемся, пока,
подчеркнутые снегом,
еще стоим в захваченном лесу
живые мы.

Екатерина Соколова.

ПЛАТАН-ПОЗВОНОЧНИК

На платан-позвоночник, что до пястьев истёкших облез,
С облаков подзолоченных осыпается шелковый блеск.
Там, где низкое облако в кислоту обращенного льда —
Там в колючья разодрана проволка и стекает руда, как вода.

Там, где мгла просыпается, там, где мга протирает стекло,
До того там протерто стекло, что и солнце стекло
По платану полуголому, что сдирает последний кушак,
И — на мертвую голову с морозной осокой в ушах.

Олег Юрьев.

В стремнине незамерзающего ножа
слово снег вскипает туманным облачком,
дуновением числа, уходящего в аркады
сводчатого расторжения.
В излуке губ странствует,
чередуя вспышки золы с умолчанием угля.
Это вопрос, помещенный за имя чужой страны,
ищущий тщетно в ответе свое отражение.

Будто один-единственный знак, размыкающий узость
сводящего в тесноту острия, в стремнину
незамерзающего дуновения.
«Каким тебе впервые запомнился снег?»

К полуночной коже падающая ладонь.
Или пролитый сновидением мрак.
Плоскость — не имущая сторон,
воронка пристальности, вращающая крылами мельниц,

усечение окончаний страницей,
надорванной небыстрым взмахом.

Аркадий Драгомощенко.

ПОСВЯЩЕНЬЕ С ТАТУИРОВКОЙ

Мой нацарапать стих
Хочу вдоль белой шкуры
Из букв голубых

Чтоб тушью несмываемой
Насквозь в тебе синел
И с каждым новым маем
Всё глубже зеленел

А выжженная надпись
След инеева шрама
Сверкала светлой росписью
Высоко на стенах храма

И вечным звоном чуда
Блестел с твоих икон
Драконова сосуда
Бесцветный остракон.

Анри Волохонский.

Вдох над вещами
И выдох
Какими же все лучами
Было вначале

А сейчас Новый год
Настает и вот-вот настанет
Озарено

Настает и вот-вот настанет
То ли пойти в кино
То ли сквозь зум с друзьями
Выпить, глядя на самое
Манящее, самое-самое
Темное светлое дно

Андрей Гришаев.

ну что
потомки подопытных дрозофил
раненые рабы
беспилотные головы
скоро опять новый год
скоро опять старые байки о главном
жизнь уже не стянуть шнурками кед —
трещат и лопаются
трещат и лопаются

но
всклокоченный пианист
слышит лишь скрипку в пятом ряду
шорох-шепот её ресниц

и зал
рукоплещет

 
Ирина Котова.

НО НЕ ЭЛЕГИЯ

Зине

Параллельный снег.
Звериный дым ютится по неолитовым норам ночи.
Понимание заключено в скобки глаз, покусывающих белое.
И мозг, словно в лабиринте мышь.

Ты видишь то, что ты видишь.
Мир притаился. Tы только дичь,
ступающая с оглядкой по ворсу хруста. Пойману быть.
Помойка утратила таинственную мощь
                останавливать энтропию,
как кровотечение останавливает разжеванная крапива,
как бесноватых пение.
          Два деления или три тому
по шкале C° еще прощались (расторгая связи) части,
к полноте стремясь, к распаду, как к встрече.
Откуда же ствол тепла?
Прямо солнце, ложась на кровельный скат.
Воскресенье и опять воскресенье.
Теперь и труп, должно быть, тверд, как звезда,
и неуязвим так же в озерах подземных — не страшен,
как не страшно оружие или огня безмятежного
светозарный столп,
у которого смолистые корабли ворон,
уменьшаясь, падают за ноготь видимого,
глазом Арктики живя наполовину и мной,
вмявшим в снег куст красноватой полыни.
Так узнаем строение неба, — отмеряя себя от месяца, —
      наследуя царство по первородства праву,
издохшую мышь вытряхиваешь из лабиринта.
Из параллельных, звериного дыма,
из того, что видишь, и того — что увидено.

Аркадий Драгомощенко.

ГОЛОС

Сквозь ватное время, сквозь воздух, мелькая,
Как бабочка в елках над тенью от стула,
В затянутых наледью стеклах трамвая,
В густых спотыканьях невнятного гула...

Внутри треугольников и полукружий,
Сквозь блики на поручнях, в точке покоя
Нам было предсказано что-то такое,
Что все остальное осталось снаружи.

Осталось спокойно держать на весу
Снопы и царапины света на грани
Пустой пустоты, в черно-белом лесу,
Среди отражений цветов на поляне.

Осталось стоять, как живой человек,
В трамвае, гремящем то громче, то тише
Сквозь ватное время, танцующий снег
И голос, которого тут не услышишь.

Дмитрий Веденяпин.

перед смертью попросил морошку
болотный янтарь
северные апельсины

умирать зимой это слушать
как лопаются во рту
маленькие русские шампанские фрукты
что заколдованы красивым дантесом
в пахнущие стихотворениями
ягоды
кругло переписанные от руки

Андрей Сен-Сеньков.

Кто выпустил мартышек из мешка
Кто выплеснул мороженое в вазу
Сон прорастает тысячей ветвей

а я сижу без бот без колпака
и забываю вещи прошлой жизни
и забываю лица прошлой жизни

и колупаю самое себя
и развожу и наношу на карты
филадельфийский zagar's magic garden

бутылки сон бутылки зеркала
кем стала кем хотела кем была
и кем о ком пожалуйста не надо

из куклы вынуть куклу вынуть куклу
щенка из поводка стекло из слова
тверзея от касанья бытового

так вскладчину себя и разлагать
то открывая плоть то закрывая —
как бы какой рождественский подарок
который забываешь отослать

Ксения Щербино.

Эта глубокосиняя,
серебряная, угольная как ночь,
алая как пустыня,
бездна: радость
ожидания Рождества.

Замешана на какой-то
особой боли —
словно один из маленьких ангелов, играющих в снежки,
лизнул крест на морозе.

Сергей Круглов.

Самая темная ночь
перед рассветом, где-то в районе
сочельника и московских бульваров, когда
мигает иллюминация, и бездомная кровь
останавливается на скамейках.

Звездочки снега гонят газетный лист.
Самая темная ночь встает
над нефтяными вышками Салехарда,
запахнута в северное сияние.
Ничего не видно соседям по широте.

Самая темная ночь наступает
на скейтборд одинокого вагонзака
и со свистом летит на прогулку,
только искры гаснут в полах ее темноты
и окалиной падают вдоль магистрали.

Лев Оборин.

так-так-так, говорит спичка,
подпрыгивая на полу,
как-то так вот, говорит другая,
а за ней третья: вот то-то,
четвёртая: то-то же,
сссссссссссссс,
шшшшшшшш, –
всем коробком себе по́д ноги,
последней выпрыгнула царевна-лягушка,
маленькая квакерша.
так-так-так, мол, вот уже и спички роняю,
гляжу в окно долотом,
золотым язычком вызваниваю стишочки:
что же это такое? –
сидит посереди ночи, не сдвинешь,
согласные лузгает, зубами лязгает:
как ты это сделал?
как ты это сделал?
такой как ты.

Юлия Идлис.

ЖАЛОБЫ КЛЕРКА

Рождественские открытки для иностранных коллег —
та еще морока,
но это цветочки
в сравнении с посланиями в Еврокомиссию
на бумаге, по поводу выбора которой
три раза собирались семь человек
и орали друг на друга так,
будто они «строят любовь» в прямом эфире,
и чья туманная велеречивость
сводится к тому,
что мы очень ценим то,
что вы нас однажды оценили,
глагол «to appreciate» — один из надежнейших якорей
в зыбком море бюрократической вежливости.
А все началось с детсадовских
перемазанных клеем кривых аппликаций
для «милых мам»…
Нет, я ничего не имею против
предпраздничной суеты,
особенно мне нравятся
пьяные курьеры,
их подчеркнутая деловитость
и спонтанные комплименты.
Нет, я ничего не имею против.

Мара Маланова.

Электрический ток в новогодней гирлянде
поднимается по спирали, к крыльям-колосьям, короне
и скипетрам, в целом композиция напоминает лунный
жезл Сейлор Мун, это немного спасает положение и снимает
часть имперских коннотаций. «Радужная лунная
сердечная боль!», – я кричу и вращаюсь внутри хрустального
шарика, где идет снег, он падает на срочников и контрактников,
падает на отпущенных из тюрьмы сатанистов и расчленителей,
вернувшихся после службы в зоне СВО (в детстве мы все
боялись зомби-апокалипсиса, чтобы потом вырасти
и узнать из новостей, как это бывает на самом деле), падает
на детей, скатывающихся с восьмиметровой горки на Дворцовой,
и их родителей, ожидающих у подножия, чтобы поймать
разогнавшиеся ватрушки.

Александра Цибуля.

Божьи сердечки обнимаются в темноте,
Тень не приходится на тень.
Только в примерочной оборачиваешься к себе лицом —
Показываешь товар лицом.
Божьи сердечки бьются под пальтецом,
Смеются над простецом.
Грудная клетка больше, чем лестничная,
Вмещает слов.
Товар на славу, а перевозчик слеп.
Каждый отныне не более чем вино и хлеб,
Чем корица и красный чай,
Колониальная лавка, табачная требуха,
А только так — посмеивается невзначай —
Несть греха, мол, в том, чтобы не снесть греха.
Хозяин был, но никого не застал,
Потом весь вышел, после совсем застыл,
У него прочный, но ненадёжный тыл,
Ненадёванный смоляной оскал.
Но на скольких хватит этого не то чтобы не тепла,
Но точно — не воздуха, не парообразной глухонемой молвы?
Если бы я знала, куда текла,
Не повернула бы туда головы.
Только в примерочной, в комнатах — как-то уже недосуг.
Да и какой у нас может быть досуг?
Только так — выпустишь из обеих рук,
Разорвёшься меньше, чем надвое, — на тысячу и один,
Потому что, изгнанный изо всех грудин,
Мнимый воздух оказывается вовсе не так упруг.

Евгения Риц.

ВОРОНА, ГОЛУБЬ И КАПИТАН

Над крышей каркает ворона
и голубя в когтях сжимает.
А тот без крика и без стона
в когтях вороньих молча повисает,

как будто апельсин без кожуры,
как будто апельсин без кожуры.

Вверх смотрит дикий пес из конуры
и цепь свою поверх столба мотает.
На небе голубом ворона пролетает,
в когтях сжимая апельсин без кожуры.

Похоже, будто апельсин вороний
похож на дождь Данаи золотой,
похож на дождь Данаи золотой.

На море парус плещет из-под ветра.
На палубе виднеется суровый капитан.
В трубу подзорную ворону наблюдая,
он видит: на расстоянии около десяти метров
несет она в когтях оптический обман,
да и на вид она — еще довольно молодая.

«Когда б она была Даная,
когда б она была Даная!» —
вздыхает молчаливый капитан
и мчится — дальше в океан.

Владимир Эрль.

всё смотрю на то, чего нет
то, что спрятано у белки в дупле
то, на чём лежит зимний плед
то, что ночью зарывается в снег

только то и есть, чего нет
тихий дом, дорога к звезде
то, как бабушка дышит во сне
дождь, идущий везде и нигде

и всё то, что считается здесь
будто есть, как закат, рассвет
вовсе не есть, не здесь
только след, только то, чего нет

Алла Горбунова.

вершится тайком
и если писать синим
по стенам течёт

школа гулко пуста
последний учитель уходит
и уносит указку
и розги

здесь отражён свет бумаги
и внятна тень письма

вот мы на другом фоне:
мастерская художника и нефтяной пластилин
смешивается с деревянной стружкой
чай забыт остыл никому не нужен
и дальше — снег за окном глазом схвачен одномоментно

вскользь течение времени
вслепую пространство бесконечно

ход по кругу
лиса кусает себя за хвост

отдать руку воде здесь очень просто
плыть не нужно
посмотри в язык: он творится у тебя на глазах
вырастает в споры и плодит себя же
и вертится шея а не голова
светает

Лада Чижова.

БИОПОЛИТИКА

Я вялый нереволюционный интеллигент, потому что Сталин
расстрелял моего деда-революционера в 1938.
Папа рос без его влияния и революционная традиция
таким образом прервалась.
Сам дед был геем, можно сказать, «натурализовавшимся»
после сталинского указа
о запрете гомосексуализма в 1934.
Бабушка жила довольно свободно до запрета абортов
в 1936.
В 1937 они поженились.
Если бы не эти законы,
ни папы, ни меня, конечно, не было бы;
я вспоминаю об этом каждый раз, когда начинаю
заслуженно очернять фигуру Сталина,
раздувая масштаб репрессий, к чему приступаю и сейчас.

Кирилл Медведев.