стихотворение не реже раза в неделю

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ОДА

как нас мало в природе чем свет сосчитал и сбился
в большинстве своем кворум из мрамора или гипса
а какие остались что в бостоне что в москве
кто в приюте для странников духа кто с круга спился
собирайтесь с аэродромов по мере списка
вот проснешься и думаешь где вы сегодня все

состоимся и сверим что мы кому простили
на коре зарубки круги на древесном спиле
только день в году для кого эта ночь темна
а потом как в лувре друг другу в лицо полотна
потому что раз рождены то бесповоротно
нежные словно из звездной пыли тела

это хвойное небо под ним пастушки коровки
всех хвостатых и без бегом достаем из коробки
старичок с топориком ослик и вся семья
с колыбели как мы добыча клинка и приклада
как умел любил и не ведал что бог неправда
мы убили его и живем на земле всегда

даже веру в фантом за такую любовь заочно
мы прощаем ему то есть я совершенно точно
как обязан прощать а другие поди пойми
вот у люльки кружком в канители в крашеной стружке
человечки-венички плюшевые игрушки
да сияет сегодня всем звезда из фольги

в этом сонме зверей рождество твое христе боже
так понятно живым и с судьбой человека схоже
соберемся по списку когда истекает год
заливает время запруды свои и гати
и две тысячи лет нам шлет дитя на осляти
если бога и нет нигде то дитя-то вот

скоро снова к столу простите что потревожу
я ведь сам пишу как привык то есть снявши кожу
лоскуты лица развесив перед собой
те кого уместил в вертеп в еловую нишу
это вы и есть а то что я вас не вижу
не толкуйте опрометью что лирник слепой

праздник прав а не святочный бог когда-то
наши дети в яслях и гусеницы и котята
минус мрамор и гипс но в барыше любовь
у истока вселенной подсмотрев это слово
я с тех пор как двинутый снова о ней и снова
и не стихну пока язык не ободран в кровь

Алексей Цветков.

мороз не снисходит до слов языка,
простых, с переводом на птичий,
и редкие можно читать облака
как азбуку нейроотличий

когда в расписании нет поездов
оно наконец достоверно
побрезговав яствами наших столов
мороз означает примерно:

«эмпатия это тропический плод
в окошках адвент мандаринов
петит примечаний, парад нечистот,
горючая смесь парафинов

чего вы боитесь в садовых углах
зачем отвергаете встречу
я перешагну ваш теплеющий страх
я вас вообще не замечу»

но мы возжигаем наш чёрный мангал
в смешном торопливом раздоре
и видим проталину — чёрный прогал —
как нечто на уровне — море

в нём тонут, разбужены, микромиры
и к точкам плывет запятая
в нём год отразился как слой кожуры
а искра в нём гаснет, слетая

и всё бесполезнее жертвенный чад
и наши шампуры в колчане
незваные гости пришли и молчат
и нас проницает молчанье

дух гоголя зябнет, чернеет январь
натурализованный санта
но чувство, что нам подарили словарь
в порядке лендлиза/десанта

страницы пусты, но подарок не зря
рви топливо жги неглаголом
мороз не снисходит до слов словаря
шаг долог, и мы под подолом

Лев Оборин.

Должен снег лететь
и кондитерская на углу гореть,
мать ребёнка должна тянуть
за руку, должен ветер дуть,
и калоши глянцевые блестеть,

продавщицы розовые в чепцах
кружевных должны поднимать
хруст слоёных изделий в щипцах,
и ребёнок, влюблённый в мать,
должен гибнуть в слезах,

и старик, что бредёт домой,
должен вспомнить, как — боже мой! —
как сюда он любил
заходить, как он кофе пил,
чёрный кофе двойной,

«Больше, — шепчет, — лишь смерть одна,
потому что должна
этот шорох и запах смыть...» —
и глухая должна стена
тень его укрупнить,

и тогда снегопад густой
всё укроет собой,
и точильного камня жрец
сотворит во мгле под конец
дикий танец с искрой.

Владимир Гандельсман.

любовь моя, а что мы проморгали
за фильмами и книгами, когда
от удовольствия глаза мы закрывали
и пили мирные горячие хинкали,
простые, как вода?

летит пилотник посреди зимы.
обнимемся, пока,
подчеркнутые снегом,
еще стоим в захваченном лесу
живые мы.

Екатерина Соколова.

ПЛАТАН-ПОЗВОНОЧНИК

На платан-позвоночник, что до пястьев истёкших облез,
С облаков подзолоченных осыпается шелковый блеск.
Там, где низкое облако в кислоту обращенного льда —
Там в колючья разодрана проволка и стекает руда, как вода.

Там, где мгла просыпается, там, где мга протирает стекло,
До того там протерто стекло, что и солнце стекло
По платану полуголому, что сдирает последний кушак,
И — на мертвую голову с морозной осокой в ушах.

Олег Юрьев.

В стремнине незамерзающего ножа
слово снег вскипает туманным облачком,
дуновением числа, уходящего в аркады
сводчатого расторжения.
В излуке губ странствует,
чередуя вспышки золы с умолчанием угля.
Это вопрос, помещенный за имя чужой страны,
ищущий тщетно в ответе свое отражение.

Будто один-единственный знак, размыкающий узость
сводящего в тесноту острия, в стремнину
незамерзающего дуновения.
«Каким тебе впервые запомнился снег?»

К полуночной коже падающая ладонь.
Или пролитый сновидением мрак.
Плоскость — не имущая сторон,
воронка пристальности, вращающая крылами мельниц,

усечение окончаний страницей,
надорванной небыстрым взмахом.

Аркадий Драгомощенко.

ПОСВЯЩЕНЬЕ С ТАТУИРОВКОЙ

Мой нацарапать стих
Хочу вдоль белой шкуры
Из букв голубых

Чтоб тушью несмываемой
Насквозь в тебе синел
И с каждым новым маем
Всё глубже зеленел

А выжженная надпись
След инеева шрама
Сверкала светлой росписью
Высоко на стенах храма

И вечным звоном чуда
Блестел с твоих икон
Драконова сосуда
Бесцветный остракон.

Анри Волохонский.

Вдох над вещами
И выдох
Какими же все лучами
Было вначале

А сейчас Новый год
Настает и вот-вот настанет
Озарено

Настает и вот-вот настанет
То ли пойти в кино
То ли сквозь зум с друзьями
Выпить, глядя на самое
Манящее, самое-самое
Темное светлое дно

Андрей Гришаев.

ну что
потомки подопытных дрозофил
раненые рабы
беспилотные головы
скоро опять новый год
скоро опять старые байки о главном
жизнь уже не стянуть шнурками кед —
трещат и лопаются
трещат и лопаются

но
всклокоченный пианист
слышит лишь скрипку в пятом ряду
шорох-шепот её ресниц

и зал
рукоплещет

 
Ирина Котова.

НО НЕ ЭЛЕГИЯ

Зине

Параллельный снег.
Звериный дым ютится по неолитовым норам ночи.
Понимание заключено в скобки глаз, покусывающих белое.
И мозг, словно в лабиринте мышь.

Ты видишь то, что ты видишь.
Мир притаился. Tы только дичь,
ступающая с оглядкой по ворсу хруста. Пойману быть.
Помойка утратила таинственную мощь
                останавливать энтропию,
как кровотечение останавливает разжеванная крапива,
как бесноватых пение.
          Два деления или три тому
по шкале C° еще прощались (расторгая связи) части,
к полноте стремясь, к распаду, как к встрече.
Откуда же ствол тепла?
Прямо солнце, ложась на кровельный скат.
Воскресенье и опять воскресенье.
Теперь и труп, должно быть, тверд, как звезда,
и неуязвим так же в озерах подземных — не страшен,
как не страшно оружие или огня безмятежного
светозарный столп,
у которого смолистые корабли ворон,
уменьшаясь, падают за ноготь видимого,
глазом Арктики живя наполовину и мной,
вмявшим в снег куст красноватой полыни.
Так узнаем строение неба, — отмеряя себя от месяца, —
      наследуя царство по первородства праву,
издохшую мышь вытряхиваешь из лабиринта.
Из параллельных, звериного дыма,
из того, что видишь, и того — что увидено.

Аркадий Драгомощенко.

ГОЛОС

Сквозь ватное время, сквозь воздух, мелькая,
Как бабочка в елках над тенью от стула,
В затянутых наледью стеклах трамвая,
В густых спотыканьях невнятного гула...

Внутри треугольников и полукружий,
Сквозь блики на поручнях, в точке покоя
Нам было предсказано что-то такое,
Что все остальное осталось снаружи.

Осталось спокойно держать на весу
Снопы и царапины света на грани
Пустой пустоты, в черно-белом лесу,
Среди отражений цветов на поляне.

Осталось стоять, как живой человек,
В трамвае, гремящем то громче, то тише
Сквозь ватное время, танцующий снег
И голос, которого тут не услышишь.

Дмитрий Веденяпин.

перед смертью попросил морошку
болотный янтарь
северные апельсины

умирать зимой это слушать
как лопаются во рту
маленькие русские шампанские фрукты
что заколдованы красивым дантесом
в пахнущие стихотворениями
ягоды
кругло переписанные от руки

Андрей Сен-Сеньков.

Кто выпустил мартышек из мешка
Кто выплеснул мороженое в вазу
Сон прорастает тысячей ветвей

а я сижу без бот без колпака
и забываю вещи прошлой жизни
и забываю лица прошлой жизни

и колупаю самое себя
и развожу и наношу на карты
филадельфийский zagar's magic garden

бутылки сон бутылки зеркала
кем стала кем хотела кем была
и кем о ком пожалуйста не надо

из куклы вынуть куклу вынуть куклу
щенка из поводка стекло из слова
тверзея от касанья бытового

так вскладчину себя и разлагать
то открывая плоть то закрывая —
как бы какой рождественский подарок
который забываешь отослать

Ксения Щербино.

Эта глубокосиняя,
серебряная, угольная как ночь,
алая как пустыня,
бездна: радость
ожидания Рождества.

Замешана на какой-то
особой боли —
словно один из маленьких ангелов, играющих в снежки,
лизнул крест на морозе.

Сергей Круглов.

Самая темная ночь
перед рассветом, где-то в районе
сочельника и московских бульваров, когда
мигает иллюминация, и бездомная кровь
останавливается на скамейках.

Звездочки снега гонят газетный лист.
Самая темная ночь встает
над нефтяными вышками Салехарда,
запахнута в северное сияние.
Ничего не видно соседям по широте.

Самая темная ночь наступает
на скейтборд одинокого вагонзака
и со свистом летит на прогулку,
только искры гаснут в полах ее темноты
и окалиной падают вдоль магистрали.

Лев Оборин.

так-так-так, говорит спичка,
подпрыгивая на полу,
как-то так вот, говорит другая,
а за ней третья: вот то-то,
четвёртая: то-то же,
сссссссссссссс,
шшшшшшшш, –
всем коробком себе по́д ноги,
последней выпрыгнула царевна-лягушка,
маленькая квакерша.
так-так-так, мол, вот уже и спички роняю,
гляжу в окно долотом,
золотым язычком вызваниваю стишочки:
что же это такое? –
сидит посереди ночи, не сдвинешь,
согласные лузгает, зубами лязгает:
как ты это сделал?
как ты это сделал?
такой как ты.

Юлия Идлис.

ЖАЛОБЫ КЛЕРКА

Рождественские открытки для иностранных коллег —
та еще морока,
но это цветочки
в сравнении с посланиями в Еврокомиссию
на бумаге, по поводу выбора которой
три раза собирались семь человек
и орали друг на друга так,
будто они «строят любовь» в прямом эфире,
и чья туманная велеречивость
сводится к тому,
что мы очень ценим то,
что вы нас однажды оценили,
глагол «to appreciate» — один из надежнейших якорей
в зыбком море бюрократической вежливости.
А все началось с детсадовских
перемазанных клеем кривых аппликаций
для «милых мам»…
Нет, я ничего не имею против
предпраздничной суеты,
особенно мне нравятся
пьяные курьеры,
их подчеркнутая деловитость
и спонтанные комплименты.
Нет, я ничего не имею против.

Мара Маланова.

Электрический ток в новогодней гирлянде
поднимается по спирали, к крыльям-колосьям, короне
и скипетрам, в целом композиция напоминает лунный
жезл Сейлор Мун, это немного спасает положение и снимает
часть имперских коннотаций. «Радужная лунная
сердечная боль!», – я кричу и вращаюсь внутри хрустального
шарика, где идет снег, он падает на срочников и контрактников,
падает на отпущенных из тюрьмы сатанистов и расчленителей,
вернувшихся после службы в зоне СВО (в детстве мы все
боялись зомби-апокалипсиса, чтобы потом вырасти
и узнать из новостей, как это бывает на самом деле), падает
на детей, скатывающихся с восьмиметровой горки на Дворцовой,
и их родителей, ожидающих у подножия, чтобы поймать
разогнавшиеся ватрушки.

Александра Цибуля.

Божьи сердечки обнимаются в темноте,
Тень не приходится на тень.
Только в примерочной оборачиваешься к себе лицом —
Показываешь товар лицом.
Божьи сердечки бьются под пальтецом,
Смеются над простецом.
Грудная клетка больше, чем лестничная,
Вмещает слов.
Товар на славу, а перевозчик слеп.
Каждый отныне не более чем вино и хлеб,
Чем корица и красный чай,
Колониальная лавка, табачная требуха,
А только так — посмеивается невзначай —
Несть греха, мол, в том, чтобы не снесть греха.
Хозяин был, но никого не застал,
Потом весь вышел, после совсем застыл,
У него прочный, но ненадёжный тыл,
Ненадёванный смоляной оскал.
Но на скольких хватит этого не то чтобы не тепла,
Но точно — не воздуха, не парообразной глухонемой молвы?
Если бы я знала, куда текла,
Не повернула бы туда головы.
Только в примерочной, в комнатах — как-то уже недосуг.
Да и какой у нас может быть досуг?
Только так — выпустишь из обеих рук,
Разорвёшься меньше, чем надвое, — на тысячу и один,
Потому что, изгнанный изо всех грудин,
Мнимый воздух оказывается вовсе не так упруг.

Евгения Риц.

ВОРОНА, ГОЛУБЬ И КАПИТАН

Над крышей каркает ворона
и голубя в когтях сжимает.
А тот без крика и без стона
в когтях вороньих молча повисает,

как будто апельсин без кожуры,
как будто апельсин без кожуры.

Вверх смотрит дикий пес из конуры
и цепь свою поверх столба мотает.
На небе голубом ворона пролетает,
в когтях сжимая апельсин без кожуры.

Похоже, будто апельсин вороний
похож на дождь Данаи золотой,
похож на дождь Данаи золотой.

На море парус плещет из-под ветра.
На палубе виднеется суровый капитан.
В трубу подзорную ворону наблюдая,
он видит: на расстоянии около десяти метров
несет она в когтях оптический обман,
да и на вид она — еще довольно молодая.

«Когда б она была Даная,
когда б она была Даная!» —
вздыхает молчаливый капитан
и мчится — дальше в океан.

Владимир Эрль.

всё смотрю на то, чего нет
то, что спрятано у белки в дупле
то, на чём лежит зимний плед
то, что ночью зарывается в снег

только то и есть, чего нет
тихий дом, дорога к звезде
то, как бабушка дышит во сне
дождь, идущий везде и нигде

и всё то, что считается здесь
будто есть, как закат, рассвет
вовсе не есть, не здесь
только след, только то, чего нет

Алла Горбунова.

вершится тайком
и если писать синим
по стенам течёт

школа гулко пуста
последний учитель уходит
и уносит указку
и розги

здесь отражён свет бумаги
и внятна тень письма

вот мы на другом фоне:
мастерская художника и нефтяной пластилин
смешивается с деревянной стружкой
чай забыт остыл никому не нужен
и дальше — снег за окном глазом схвачен одномоментно

вскользь течение времени
вслепую пространство бесконечно

ход по кругу
лиса кусает себя за хвост

отдать руку воде здесь очень просто
плыть не нужно
посмотри в язык: он творится у тебя на глазах
вырастает в споры и плодит себя же
и вертится шея а не голова
светает

Лада Чижова.

БИОПОЛИТИКА

Я вялый нереволюционный интеллигент, потому что Сталин
расстрелял моего деда-революционера в 1938.
Папа рос без его влияния и революционная традиция
таким образом прервалась.
Сам дед был геем, можно сказать, «натурализовавшимся»
после сталинского указа
о запрете гомосексуализма в 1934.
Бабушка жила довольно свободно до запрета абортов
в 1936.
В 1937 они поженились.
Если бы не эти законы,
ни папы, ни меня, конечно, не было бы;
я вспоминаю об этом каждый раз, когда начинаю
заслуженно очернять фигуру Сталина,
раздувая масштаб репрессий, к чему приступаю и сейчас.

Кирилл Медведев.