здесь были драконы

Составляем тир-лист эпистемологических теорий

https://www.youtube.com/watch?v=JyCdzE2Yx1s
https://www.twitch.tv/team_yalda

Ладно, ещё один опрос и закругляемся. Представим, что ваш знакомый столкнулся с депрессией. Выбирая психотерапевта, он в какой-то момент остановился на двух специалистах. Не зная, кого именно выбрать, он решил посоветоваться с вами.

Про Вячеслава известно, что он дипломированный специалист, который работает уже более 10 лет и его методы помогают 8 из 10 клиентов. Однако так случилось, что он недавно расстался со своей женой из-за того, что изменял ей. Об Ольге известно, что она имеет релевантное образование, практикует уже более 10 лет и её методы помогают 8 из 10 клиентов. Но так получилось, что она недавно рассталась с мужем из-за того, что изменяла ему.

Ваш знакомый просит подсказать, какой из психотерапевтов, с вашей точки зрения, заслуживает большего доверия?

Ошибка конъюнкции – это одно из тех когнитивных искажений, открытие которых прославило Тверски и Канемана. Суть её в том, что конъюнкция событий (произойдет A и B) оценивается как более вероятный сценарий, чем отдельное событие (произойдет A).

Канеман и Тверски особенно подчеркивали, что здесь нарушается закон вероятности, который они считали наиболее простым и фундаментальным. Вероятность того, что произойдет одно событие не может быть меньше вероятности того, что произойдет это же событие и ещё что-то. Напротив, сочетание событий не может быть более вероятным, чем каждое из них по отдельности, потому что для того, чтобы произошло сочетание событий должно произойти каждое из них по отдельности. Это согласуется с обыденной интуицией о том, что простые сценарии, которые состоят из относительно меньшего числа событий, выглядят более вероятными, чем сложные, которые состоят из относительно большего числа событий.

Но, как выяснилось, ошибке конъюнкции подвержены и обычные люди, и эксперты. Тверски и Канеман, например, тестировали интуиции практикующих врачей, которые в их исследовании в 91% случаев посчитали, что у больного скорее будет одновременно одышка и гемипарез, чем просто гемипарез. Обычные люди (в смысле, американские и канадские студенты), к слову, ошибались в 88% случаев, но процент внезапно снижался до 56%, если участникам исследования предлагалось поставить деньги на событие или конъюнкцию, включающую это событие.

К чему я это? Допустим, у вас есть знакомый Василий, который является профессором физики. Вам известно, что в личных беседах в 8 из 10 случаев он сообщает вам ложную информацию. И теперь нужно оценить, что более вероятно:

(1) Василий лгал вам в 8 из 10 случаев.
(2) Василий лгал вам в 8 из 10 случаев и 2 из 10 случаев, когда он вам не лгал, приходились на разговоры о физике.

Ну, вы поняли.

Что же, продолжим накачивать наши интуиции. Представим теперь такую ситуацию. Вы — турист в незнаком для себя городе. От своих знакомых вы слышали о секретном заведении, которое точно стоит посетить, но которое не отмечено на карте. Проблема в том, что в частной беседе каждый из них назвал вам разные адреса.

О своих знакомых вы знаете следующее. Вельзевул является коренным жителем и профессиональным фуд-блогером, но вы заметили, что в личном общении, о чем бы вы не говорили, в 8 из 10 случаев он сообщал вам ложную информацию. Велиал лишь однажды был в этом городе в качестве туриста, но вы заметили, что в личном общении, о чем бы вы не говорили, в 8 из 10 случаев он сообщал вам правдивую информацию.

Вы вызываете такси и ваш водитель Асмодей сообщает, что оба ваших знакомых ошибаются и на самом деле заведение находится в третьем месте. О таксисте вы не знаете ничего, кроме имени. У вас есть время, чтобы посетить все три точки и единственное, что вы потеряете — это время и деньги, которые придется тратить на поездку. Вопрос в следующем: какой адрес будет разумно проверить в первую очередь?

Раз пошло такое дело, то давайте немного модифицируем начальный пример. Представим, что у вас есть два знакомых. Владимир является профессором физики, который публикуется в престижных англоязычных журналах и работает в лучшем исследовательском институте вашей страны. При этом вы заметили, что в личном общении, о чем бы вы не говорили, он сообщает вам ложную информацию в 8 из 10 случаев. Антон же только преподаватель физики в провинциальной школе. При этом вы заметили, что в личном общении, о чем бы вы не говорили, он сообщает вам правдивую информацию в 8 из 10 случаев.

Во время спора с третьим знакомым заходит речь о том, обоснована ли концепция X в физике. Вы вспоминаете, что в личном разговоре Владимир говорил вам о том, что X – это обоснованная концепция, а Антон говорил о том, что X – это необоснованная концепция. Вопрос в следующем: на кого из них будет более уместно сослаться в споре как на надежный источник?

У Линды Загзебски есть известный «кофейный» аргумент против релайабилизма, который можно выразить так: если вы наслаждаетесь хорошим кофе, то какая разница, насколько хорошей была кофеварка? Иначе говоря, если в познании важно именно достижение истины, то какая разница, насколько надежным был процесс, с помощью которого истина была достигнута?

Напомню, что релайабилисты как раз и считают, что надежность процесса (то, как часто он приводит к истинным убеждениям) очень важна. Чтобы отстоять это положение, они отвечают на претензию Загзебски следующим образом: надежность кофеварки важна ровно в той степени, в которой вы хотите регулярно получать хороший кофе; так и надежность когнитивных процессов важна в той мере, в которой вы планируете регулярно достигать истин.

На мой взгляд, это хороший ответ по двум причинам. Во-первых, он показывает, что в «кофейный» аргумент заложено странное представление о субъекте, который ценит некое благо, но не ценит максимизацию этого блага. Я могу представить контексты, где такое сочетание взглядов возможно (например, в коллекционировании), но относительно познания оно выглядит максимально сомнительным.

Во-вторых, ответ релайабилистов учитывает нюансы. Например, если вы разово забежали в какую-то незнакомую кофейню и вам посчастливилось получить хороший кофе, то какая разница, умеют ли его там готовить на самом деле? Когда вы совершаете некоторое разовое действие на свой страх и риск, то вам действительно не до надежности, поскольку вы заведомо совершаете поступок, надежность которого вам неизвестна. Но если вы решите, что вам снова нужно заглянуть в кофейню, где вы получили вкусный напиток, и раз за разом будете обнаруживать, что бариста не может воспроизвести свой прошлый успех, то такая невнимательность к надежности источника получения блага постепенно сделает счастливый случай горьким разочарованием. Таким образом, если для вас важно некоторое благо, то возможность порадоваться тому, что вы его получили случайно, не исключает того, что ещё приятнее будет получать его регулярно.

Интересный разворот всех этих обсуждений происходит тогда, когда мы замечаем, что эпистемически надежными являются не только процессы, но и источники информации, которыми могут выступать отдельные люди. Формируя представления о том, кому стоит доверять и в какой мере, в обычной жизни мы оказываемся подверженными т.н. прагматическим вторжениям – на нас влияет не только то, как часто источник предоставляет правдивую информацию, но и его моральные, эстетические, репутационные и другие вне-эпистемические свойства. Релайабилистский совет, полагаю, очевиден: собственные представления о надежности и достоверности источников порой стоит намеренно очищать от вне-эпистемических влияний.

И для этого я предлагаю небольшое упражнение. Представим, что у вас есть два знакомых. Василий является профессором физики, но его личностная особенность состоит в том, что в 8 из 10 случаев он врёт вам в личных беседах. Андрей является эзотериком широкой специализации и его личностная особенность состоит в том, что если он вам что-то и сообщает лично, то в 8 из 10 случаев он доносит до вас верную информацию. Во время спора с третьим знакомым заходит речь о какой-то концепции из физики. Вы вспоминаете, что о ней вам в личной беседе рассказывал и Василий, и Андрей. Вопрос в следующем: на кого из них будет более уместно сослаться в споре как на надежный источник?

Вышла статья нашего научного редактора А.Т. Юнусова "Ἐπιστήμη ἁπλῶς Аристотеля: знание или понимание?"

В современных исследованиях Аристотеля последнего полувека ряд комментаторов отстаивают позицию, согласно которой наиболее корректной интерпретацией центрального для аристотелевской эпистемологии понятия ἐπιστήμη ἁπλῶς является не «знание в собственном смысле», а «понимание в собственном смысле». Эта позиция, у истоков которой стоит классическая статья Майлза Бёрнита, опубликованная в томе материалов 8-го Symposium Aristotelicum, не получила в аристотелистике широкой поддержки, но в то же время не была подвергнута подробным обсуждению и критике. Настоящая статья посвящена опровержению этой позиции. Главная ошибка Бёрнита состоит в том, что он не проводит различия между дотеоретическим представлением о понятии ἐπιστήμη и его теоретической экспликацией в текстах Аристотеля. Бёрнит указывает на то, как непохожа теория ἐπιστήμη Аристотеля на современные теории знания и как она похожа на современные теории понимания. Но непохожесть двух теорий не обязательно свидетельствует о том, что это теории двух разных вещей; мы вполне можем иметь дело с двумя конкурирующими теоретическими экспликациями одного феномена. Чтобы понять, говорит ли Аристотель о чём-то, отличном от знания, мы должны сравнивать не его теорию с современными теориями знания, а его дотеоретическое понимание ἐπιστήμη с современным дотеоретическим пониманием знания. Такое сравнение показывает, что ἐπιστήμη Аристотеля почти до неотличимости похоже в этом смысле на знание, которое обсуждается в современной философии.

Составляем тир-лист по эпистемологии!

https://www.youtube.com/watch?v=2IkN7OnTYzU
https://www.twitch.tv/team_yalda

В одной из своих статей Дерек Парфит рассуждал о «я-предках» и «я-потомках». Например, по отношению к своей же личности, но в том состоянии, в котором она была, когда вы были ребенком, сегодняшний вы являетесь я-потомком. Сама же более ранняя версия вашей личности – это ваш я-предок.

Причина, по которой вообще имеет смысл говорить о предках и потомках внутри отдельного «Я», состоит в том, что разные срезы или этапы личности сохраняют между собой психологическую преемственность, но необязательно сохраняют психологическую связанность. Убеждения и мотивация, свойственные для более ранней версии вашей личности, необязательно наследуются более поздней личностью. Несмотря на это, более поздняя версия вашей личности неизбежно является преемником всего, что было «до».

Поскольку людям свойственно со временем всё-таки менять своё мировоззрение, пребывать в разных эмоциональных состояниях и жить ради разных вещей, то между различными версиями одной и той же личности возникает психологическая разница, достойная концептуализации как разница между предками и потомками.

Полагаю, что забота о своём будущем «Я» — это распространенная практика. И мы обычно (напрасно) не проводим различия между психологической преемственностью и связанностью. Тем самым, вероятно, мы переоцениваем то, насколько наше будущее «Я» будет похожим на «Я» настоящее. Уже сама намеренная попытка что-то сделать для я-потомка может существенно изменить то, кем именно он будет.

Примером здесь могут служить всякие плановые мероприятия по расширению кругозора. Дело в том, что в стартовой точке вы видите те преимущества и недостатки широкого кругозора, которые важны для человека с относительно более узким кругозором. Следовательно, достигнув желаемого, может оказаться, что оно было действительно желаемым именно для я-предка, который всё это инициировал, но не для я-потомка, который всё это получил.

Забота о своих прошлых «Я» — это менее распространенная практика. Хотя, конечно, порой можно явным образом сделать что-то именно для себя из прошлого, радуясь реализации то, чего хотел бы ваш я-предок. И я думаю, что если кому-то действительно хочется делать что-то для себя же, но из прошлого, то это один из критериев, по которому можно констатировать относительно большую психологическую связанность между различными версиями личности этого человека.

Как бы то ни было, в этом году мне выпала возможность взглянуть на своих я-предков. Во-первых, в «Финиковом компоте» вышел мой текст, который я написал в 2021-м. Как ни странно, но это рецензия на книгу Павлова о постпостмодернизме. Тогда мне это казалось интересным и важным. Во-вторых, у Евгения Логинова скоро выйдет книга о доказательствах бытия Бога, где есть и моё интервью, которое я давал в 2022-м.

Что сказать, так держать, я-предки!

Разочарование – это, конечно же, по-своему очаровательное состояние, поскольку оно предполагает обидчиво диаметральную реакцию субъекта на эффект, произведенный его же перспективой. Но что отличает очарованного от неочарованного? То, что первый добавляет к своему восприятию чего-то или кого-то нечто сверх воспринятой информации. Как правило, примешивается позитивная оценка, эмоция или аффект. Одновременно с этим очарование трудно сконструировать намеренно – просто ввиду того, что есть нечто разочаровывающее в сознательном желании быть очарованным.

Пользуясь идеей Ортеги-и-Гассета о том, что личность – это она сама и её обстоятельства, я бы предположил, что очарованность предполагает погружение или включение себя в обстоятельства. Отсюда и возникает ощущение большей объективности этого чувства, чем в случае простого конструирования хорошего отношения. Важен именно успех в том, чтобы вынести личную оценку вовне, увидеть в ней локкеанское вторичное качество, наверняка произведенное чем-то первичным и относящимся к объекту очарования непосредственно.

Тем заметнее шаткое положение разочарования. Оно происходит в тот момент, когда обстоятельства возвращают вам ту часть вас, которую вы пытались в них включить. Можно сказать, что в процессе разочарования вы становитесь собой без части собственных обстоятельств. И пока даже в неосознаваемом очаровании сохраняется доля личного контроля, поскольку оно направлено от субъекта, то этот контроль теряется, когда разочарование направляется к субъекту. Возможно, наиболее фрустрирующий аспект ситуации и состоит в том, что конечный пункт разочарования – это исключение из самой дихотомии очарованности и разочарованности. И чем ситуация ближе к этой точке, тем больше попытки поддерживать разочарование становятся похожими на конструирование негативного отношения.

Сами же попытки продлить своё нахождение внутри дихотомии, где субъективная перспектива смешивается с миром вокруг, и являются предметом мета-очарования, упомянутого вначале. Так можно взглянуть и на пример Гассета с «отсутствием возлюбленной в Мадриде», поскольку попытка включить себя в отсутствие является, пожалуй, лучшей одой минувшему очарованию.

Что же тогда не так с не-очарованностью, если ради бегства от неё можно даже пожелать продления разочарования? Полагаю, что всё с ней так. Более того, большинство актуально очарованных или разочарованных, вероятно, предпочтут считать, что они смотрят на всё трезвым взглядом, не примешивая своих эмоций и оценок. Возможно, в том и разгадка, что не-очарованность выгодно проецировать вовне, но скучно проживать.

Здесь вышла моя статья о порядках знания. Что в обычной жизни, что в различных науках, что в эпистемологии существует представление о том, что знание бывает разных порядков. Одно дело, когда вы знаете столицу Никарагуа (знание первого порядка). Другое дело, когда вы знаете о том, что знаете (знание второго порядка). Третье дело, когда вы понимаете, что не существует никакой преграды в том, чтобы фармить порядки знания путем наворота одного «знания о том, что...» на другое.

Проблема лишь в том, что интуитивное деление знания на разные уровни и порядки часто оказывается в той же степени смутным, сколь и непродуманным. Особенно, если считать, что такие деления отражают реальную разницу между различными видами знания. Как ни странно, но осознать проблему помогает имеющаяся дискуссия о КК-принципе. На первый взгляд она может показаться отвлеченным обсуждением одной из аксиом эпистемической логики, но на самом деле именно там уже явно показаны наиболее разрушительные следствия наивного разговора о порядках знания.

Собственно, мой подход состоит в том, чтобы не онтологизировать порядки знания и понимать их номинально, только как удобные формы речи для описания некоторых познавательных ситуаций.

Пора просыпаться 🌚

Художник: Jakub Rozalski.

Составляем тир-лист позиций в эпистемологии!

https://www.youtube.com/watch?v=1XD1Pzlj57M
https://www.twitch.tv/team_yalda

У Алексея Соловьева недавно вышла книга, в которой он рассказывает о выгоревших супергероях – о людях, которые на своем опыте убеждаются, что для достижения успеха в чем-либо недостаточно просто очень-очень-очень сильно постараться. Как считает Алексей, сегодня сложилась целая культурная индустрия (от популярной психологии до корпоративной эзотерики), которая подталкивает людей принимать воззрение, согласно которому саморазвитие является панацеей. Ищите ли вы счастье или желаете повысить свои доходы – вам предлагают заглянуть внутрь себя, найти ресурсы для решения своих проблем там и больше за эти пределы не выходить. И всё сводится к тому, что если что-то у вас в жизни не получилось, то виноваты только вы сами, поскольку всегда вообразима ситуация, где можно было бы меньше прокрастинировать и приложить больше личных усилий.

Как мы обсуждали в подкасте, это воззрение часто подразумевает искаженную экономическую метафору. Основная уловка состоит в том, что, описывая жизнь человека как «бизнес», а саморазвитие как «инвестиции», почему-то подразумевается, что инвестиции обязательно будут успешными, если их будет достаточно. По каким-то причинам описание собственного развития в экономических метафорах не оказывается настолько последовательным, чтобы дойти до того, что, например, сам «бизнес» может быть слишком нишевым, а «инвестиции» откровенно неудачными.

Как и своих статьях ранее, Алексей в первую очередь критикует разные элементы этой культурной индустрии «предпринимателей самих себя», указывая на то, чего стоит избегать в построении траектории своей жизни. Однако стилистически, конечно, книга заметно отличается, поскольку написана для широкого круга читателей и включает в себя элемент мимикрии под один из критикуемых объектов (под селф-хелп). Подозреваю, что издательство могло намекать на то, что для красоты картины нужны явные советы и решения.

Вспоминается мысль Жижека о том, что «мечта об альтернативе не позволяет нам до конца продумать тупик сегодняшнего положения». Как мне видится, элементы явной позитивной программы выглядят несколько инородно, ведь общий пафос подхода Алексея не в том, чтобы свернуть куда-нибудь с неудачного пути или ускориться настолько, чтобы он стал удачным. Речь скорее о том, чтобы не стесняться порой остановиться и даже сделать несколько шагов назад, если что-то важное было упущено из-за самого желания двигаться постоянно.

Современная континентальная философия изобилует позициями, которые порывают с недавним постмодернистским прошлым и обозначают себя в качестве «реализмов». В авангарде этого движения находится Квентин Мейясу, который считает, что законы природы могут меняться, а Бог может появиться, даже если раньше его не существовало. Взгляды других новых реалистов разнообразны и не менее экстравагантны, а поэтому, чтобы разобраться с ними, Никита Архипов из La Pensée Française перевел статью Паскаля Анжеля, в которой французский аналитический философ критикует новые реализмы, показывая, что они не являются ни новыми, ни реализмами.

Лингвистический поворот, темный поворот, разворот к телу, два эпистемологических поворота, спекулятивный поворот, поворот к социальному и культуре – куда только не заносило философию. Если воспринимать каждое такое объявление всерьез, то возникает впечатление, что философия когда-то давно съехала в обрыв и всё ещё беспорядочно крутится в затяжном падении.

Конечно, людей с их тягой именовать любую микро-тенденцию в любой области «поворотом» можно понять. Так можно обратить чьё-то внимание на изменения, как и неплохо прорекламировать что-то новое. Одно дело – допустим, выстраивать витиеватый рассказ о том, как нечто новое сплелось из активного экстернализма Кларка и Чалмерса, аффордансов Гибсона, феноменологии Мерло-Понти, пары цитат из Ницше и множества не менее интересных вещей. Другое дело – вместо долгих объяснений просто сходу хлопнуть слушателя по лбу заявлением о том, что в нулевых в философии когнитивных наук произошел «поворот к воплощению».

И если к обычным рекламным сообщениям почти никто не относится слишком серьезно, то всполохи философской (само)рекламы порой вполне себе оседают в умах и учебниках золой исторических штампов. Возможно, это негативное следствие странной философской традиции выстраивать генеалогии чего-угодно от Платона до наших дней. При такой амбициозной задаче не до исторических нюансов, а поэтому упрощения только стройнят эпические саги, сочиняющиеся в формате Geistesgeschichte.

Концептуальная проблема с «поворотами» состоит в том, что это практически всегда преувеличение с потенциалом упрощающего обобщения. Подразумевается событие, оказывающее массовый эффект, который наверняка может затронуть даже тех, кто находился в отдалении и особо не был причастен. Во избежание лишнего пафоса предлагаю в голове заменять любой «поворот» на «ответвление», ведь такие нарративы часто сообщают о группе новаторов, которые отходят от каких-то канонов в своей сферы мысли. И наличие нового веяния верифицировать куда легче, чем его подлинное влияние (тем более в моменте).

Собственно, у «поворотов» есть и систематическая проблема с подтверждением. Любое утверждение о повороте от чего-либо к чему-либо – это дескриптивное утверждение, которое потенциально может быть проверено. Например, библиомертическими методами, вроде построения сетей коцитирования, способных показать широту академического влияния того или иного автора. При желании можно было бы даже более-менее точно определить, что стоит, а что не стоит считать «поворотом» с точки зрения количественных показателей. Как нетрудно догадаться, несмотря на то что утверждения о «поворотах» в философии обычно построены как эмпирически проверяемые высказывания, проверять их никто не спешит. Вместо этого в лучшем случае остается довольствоваться перечислением главных творцов «поворота».

Шутки ли ради, но, возможно, утверждения о «поворотах» лучше воспринимать в качестве высказывания намерений или пожеланий. Дескать, было бы неплохо, чтобы философы занялись ещё и этим; и если сделать вид, что поворот к этому уже происходит, то, кто знает, может действительно займутся.

Парфитианцы наносят ответный удар

Вышел новый номер журнала «Омский научный вестник», в который вошли сразу две статьи с критикой меня и Алексея Кардаша по поводу отстаиваемого нами принципа мереорганической преемственности. Первая статья — «Телепортация Парфита, или работа над ошибками» Романа Кочнева, в которой он отвечает на мою критику. Вторая статья — «Телепортация, репликация и мереология» Андрея Нехаева. Роман и Андрей подходят к критике мереорганической преемственности с двух разных сторон и в некоторых местах даже занимают противоположные позиции, поэтому каждый из материалов заслуживает отдельного и пристального внимания.

Мой ответ на обе статьи выйдет в этом журнале уже в следующем году. Алексей, насколько я понимаю, тоже планирует вернуться к дискуссии и опубликовать свой ответ. В общем, для любителей проблематики тождества личности наступающий 2025-й обещает быть богатым на контент.

Спешу сообщить, что у меня сегодня день рождения. Во-первых, хочется поблагодарить всех тех, кто как-либо причастен к тому, что в такие дни мне есть чем гордиться. Во-вторых, если вам требовался повод, чтобы попрактиковаться в этике искусного слова, то он перед вами. В-третьих, если покажется, что слов недостаточно, то поддержка Insolarance в виде подписки на Бусти или разового доната – это отличный подарок.

Если философские вопросы уже нe захватывают ваш ум с былой силой, то рекомендую обратить внимание на вопросы о философских вопросах. Например, в эпистемологии есть проблема критерия (problem of the criterion), которая проистекает из соотношения двух базовых вопросов о познании: (1) «Что мы знаем?» и (2) «На основании чего мы отличаем знание от незнания?».

Предполагается, что на один вопрос невозможно ответить, не ответив сначала на другой. Но с чего-то начать всё-таки нужно, поэтому на один из вопросов приходится отвечать, не ответив на другой. Так, озвучив сначала конкретный пример знания, в перформативном смысле вы сделаете это, не опираясь на какие-либо явные критерии отличия знания от незнания. Даже если вы их озвучите позже, то вполне ясно, что минутой ранее все получилось и без них.

Если же вы сначала обозначите критерии, то внезапно употребите «знание» и «незнание» в каком-то неопределенном смысле. То есть, предложите критерий, как отличать не пойми что от не пойми чего.

В качестве альтернативы можно сходу закрутить юлу когерентизма, заявив, что мы знаем, что отличает знание от незнания благодаря примерам знания и незнания. То есть, что ответом на (1) является (2), а (1) является ответом на (2). И это даже похоже на стратегию. Проблему критерия тогда можно переопределить как форму анализа вопросов (1) и (2), которая показывает, что они не имеют независимых, некруговых ответов.

Интересный аспект проблемы критерия – это указание на значимость эпистемической хронологии. Того, в какой последовательности мы вообще отвечаем на вопросы и что-то узнаем.

Во-первых, сам выбор чего-либо в качестве начальной точки задает исследовательский контекст, делающий более вероятными одни познавательные сценарии, а не другие. Искажения, предвзятости и уникальные особенности личной перспективы – это не только следствие (ир)рациональности агента, но и результат влияния эпистемической хронологии, которая заведомо всецело не контролируется индивидом. Никто не застрахован от неудачной начальной точки даже во вполне обыденном исследовании и познании мира вокруг.

Во-вторых, по мере изучения, исследования или познания некоего X субъект обычно становится более информированным об этом самом Х. Это означает, что не только ответы на вопросы, которые делались раньше, но и сам выбор этих вопросов или объектов для исследования был сделан под влиянием недостаточной информированности об X. Отсюда следует, что пересматривать и обновлять стоит не только убеждения, но и саму их композицию.

В-третьих, повышение информированности – это необязательный эффект от изучения чего-либо. Возможны сценарии и с ровно обратным эффектом. Неудачно начав, можно не только собрать охапку заблуждений, но и благодаря ошибке согласованности сплести из них систему убеждений с хотя бы частичной защитой от возможности пересмотра.

Каждый из нас, скажем так, заброшен в свою область познавательного болота. Выбраться ли или обжиться – любой вариант предполагает, что с чего-то нужно начать. И некоторые кочки слишком шатки, чтобы по ним же вернуться назад. Выбранный путь обременяет. Вплоть до того, что последовательное и длительное изучение болота может подсказать, что следующий логичный шаг – это оказаться на его дне. Однако длительность, последовательность и факт пройденного пути не означают, что подсказка верна и этот шаг стоит того.

Не знаю, обрадует ли это вас так же, как и меня, но мой последний музыкальный релиз теперь можно послушать на различных площадках. Получился мини-альбом на 3 трека и, как мне подсказали в прошлый раз, по звучанию они близки к таким жанрам как глитч и гиперпоп.

В общем, буду рад вашим прослушиваниям 🦇

Что будет, если я исчезну? Вопрос под стать экзистенциалистам, однако из индивидуальной перспективы нам вряд ли удастся шагнуть дальше ответа «черт его знает».

«Духу в машине» надлежит вообразить себя развоплащенным, чтобы взглянуть на собственное отсутствие с позиции парадоксального взгляда из ниоткуда. Парадокс в том, что это всегда не просто взгляд откуда-то, но из конкретных и определенных обстоятельств, в рамках которых индивид воображает то, чего в моменте быть точно не может – отсутствия этих самых обстоятельств. Этот и другие рефлексивные вопросы неплохо иллюстрируют то специфическое абстрагирование, которое то тут, то там встречается в философских рассуждениях.

Допустим, мы уже вообразили это ниоткуда, с позиции которого смотрим на собственное отсутствие. Похоже, что рассматривать особо нечего. Разве что кроме возможных искажений и ошибок, вызванных самим наличием некоего взгляда на ситуацию. Тем более, что всяческие лакуны, отсутствия и пустоты – это заманчивый повод чем-то их наполнить.

Возможность ошибки связана с тем, что взгляд способен придавать значение, оценивать и относиться к увиденному. Здесь стоит воспользоваться простым примером Ортеги-и-Гассета. Возлюбленная его друга покинула Мадрид и теперь этот друг видит город иначе. Не произошло никаких архитектурный изменений, но теперь человек наблюдает «отсутствие возлюбленной в Мадриде», поскольку в рамках субъективной географии исчезла символическая точка притяжения, позволявшая определять центр (допустим, дом возлюбленной или их типичное место встреч) и периферию (то, что находится вокруг этих мест).

Аналогичным образом мысль о собственном исчезновении сталкивается с тем, что этому факту будет придано определенное значение, которое тотчас же сплетется с тем, как факт будет увиден. «Ничего не поменяется» и «изменится многое» — это два направления одного же трагического взгляда на ситуацию. Как только воображаемое путешествие в никуда закончится, то из поездки будет привезен сувенир: либо смиренное мудрствование о том, «кто мы в масштабах космоса или хотя бы истории», либо не менее многозначительная догадка о том, как же ловко «все переплетено».

Конечно, можно занять тривиальную и поэтому скучную позицию о том, что что-то в каких-то масштабах изменится, а что-то, что никак от меня не зависело, останется тем же. Куда труднее отказаться от соблазна оценить характер возможных изменений неопределенного масштаба. Кто-то подумает о том, что вместе с ним исчезнут и все неприглядные поступки, а кто-то о том, что пропадут и все лично совершенные добрые дела. Пару минут утилитарного подсчета и будет получен вывод о том, стал бы мир немного лучше или хуже.

Но не должно ли нас смущать, что все эти выводы делаются по поводу того, что воображается отсутствующим? Не получается ли, что мы всегда имеем дело только с мыслями о воображаемом мире, где нет того, кто существует в актуальном мире и эти мысли производит? Что, кроме фактического наличия «Я», делает вопрос о его возможном отсутствии более интересным, чем вопрос об отсутствии любой произвольной вещи?

Было бы ошибкой наивно полагать, что, задаваясь вопросом о том, что будет, если ты исчезнешь, ты даешь ответ именно на этот вопрос, а не на вопрос о том, что существующий ты думает о воображаемом мире, где тебя нет. В общем, если по ходу рассуждения никак не переиначивать начальный вопрос, то «черт его знает» — это действительно хороший ответ.

Ницше считал, что тело — это «большой разум», превосходящий по своему значению «малый разум», коим является мышление или разум в обычном смысле слова, когда под ним понимается психическая или духовная штука, ограниченная в своей локализации пределами черепной коробки. Эту главу из «Зарастустры» и другие схожие пассажи любят цитировать сторонники фем-эпистемологий и всякого рода трансгуманизмов. Зачастую всё это является только попыткой привлечь фамилию Ницше для рекламы собственных воззрений, поскольку такие упоминания обычно игнорируют сам ницшеанский аргумент за эпистемический приоритет тела над мышлением. И на то есть причины.

Сразу отмечу, что Ницше здесь выдал двухслойную аргументацию и более всего нас интересует первый слой. Первично нас встречает то, что я бы назвал доводом от герменевтики лукистского подозрения. Ницше считает, что разум способен не только на обман других, но и самого себя. В мышлении субъект может практически вольно конструировать свой образ, накапливая всевозможные добродетели, которые он сам под себя и формулирует. Тело же оказывается тем, что, согласно Ницше, напоминает индивиду о его материально воплощенной сущности, которую, если и можно изменить, то не мгновенно и в известных пределах.

Вместе с этим Ницше утверждает, что мышление находится в зависимости от своего телесного воплощения, а поэтому там, где разум хочет игнорировать тело, имеются причины, укорененные в этом же самом теле. Однако, насколько я могу судить, Ницше все равно выступает за то, что приоритет в самопознании должен быть отдан телесным ощущениям и собственной перспективе, какие неприятные истины они бы не открывали субъекту. На этом уровне философии Ницше обосновывается это тем, что самообман воплощен в мыслях и рассуждениях, но никак не в природе и теле.

Так ли это на самом деле? Если одурманивание себя идеологией и комплиментарными концептуальными схемами – это что-то уникальное для человека, то телесно воплощенный самообман более распространен среди живых существ. Например, раки с большими клешнями часто являются слабыми. Интуитивно кажется, что слабое животное будет вести себя менее агрессивно. Однако большие клешни как некий условный признак силы приводит к тому, что слабые раки ведут себя так, будто бы они сильные. О собственной слабости им предстоит узнать тогда, когда уже будет слишком поздно, поскольку признак силы вводит в заблуждение не только окружающих, но и их самих.

Думаю, что Ницше и сам бы с радостью подхватил такой пример, объявив некоторых людей этими самыми раками с большими клешнями. В принципе эта метафора недалеко находится от его пауков, плетущих паутину. Другое дело, что возможность телесного воплощения самообмана делает сомнительной опору на телесные ощущения или «Само» в самопознании. Остается только предполагать, что разум потенциально обманывает больше. С другой же стороны, телесно воплощенный обман явно оказывается более значительным.

Но Ницше не был бы сам собой, если бы не отменил начальный довод переходом на второй слой собственной философии. Прочитав более поздние работы, вы узнаете, что вообще и «субъект», и его «перспектива», и, видимо, даже «тело» — это тоже концепты, с помощью которых мир упорядочивается, а созерцающий с большим энтузиазмом обманывается видимым порядком. Короче говоря, в мире видимости и лжи вам только кажется, что вы выбираете лучшее из худшего, тогда как всё это, как водится, является проявлением воли, утверждающей свою власть в борьбе с иными проявлениями самой же себя.

Обосновывая теории или собственные воззрения, мы ищем то, что свидетельствует в их пользу. Но что именно может быть свидетельством? Как оценивать ссылки на то, что человеку дано в непосредственном опыте? И можно ли доверять свидетельствам со слов других? Алексей Кардаш рассказывает о том, какими бывают свидетельства и как их осмысляют в современной эпистемологии.

Академическая философия – это про жизнь разом в двух мирах. В одном из них академический философ – это всё ещё исследователь, оцениваемый по вкладу в свою дисциплину, но в другом он с необходимостью оказывается ещё и служащим в достаточно бюрократизированной структуре. Чем больше влияния на академическую карьеру оказывает первый мир (и чем меньше второй), тем более здоровой и привлекательной выглядит институция для большинства философов.

Но как тот или иной мир приобретает влияние? Как мне видится, объяснить это можно взаимодействием академической мафии с академическими спецслужбами. Первые используют неформальные рычаги влияния и стараются придать профессиональную значимость тем или иным активностям. Вторые же эксплуатируют формальные инструменты (в широком спектре – от контрактных требований до законов государства) и за счет них пытаются строго определить влияние тех или иных активностей на карьеру.

Я говорю именно о взаимодействии, поскольку, несмотря на естественное напряжение, эмиссары обоих миров необязательно находятся в конфликте. Можно представить следующий пример позитивной кооперации: за счет качественного рецензирования статья в некоем журнале начинает восприниматься как знак профессионализма и это закрепляется формально, когда его вносят в список изданий, рекомендуемый для публикации в такой-то институции.

К академической мафии как раз и относятся люди, претендующие на то, чтобы задавать тренды и «охранять врата». Как они могут это сделать? Два ходовых варианта – профессиональный авторитет и медийное продавливание. Имея исследовательскую группу, построенную на взаимном признании, можно создать ситуацию, которая со стороны будет выглядеть так: пока в других темах остается наблюдать разве что за перекати-полем, тема, которой занята группа взаимного признания, живёт множеством статей, цитирований и публичных комментариев.

Академическим спецслужбам приходится работать чуть грубее. Можно, осуществляя научное руководство, продавливать свои темы, игнорируя медийный интерес к ним и востребованность в рамках дисциплины. Как говорится, сегодня вы в шоке от бреда, по которому вам предлагают писать, а через 30 лет с гордостью рассказываете, как стояли у истоков уникальной школы исследования Х. Но это мелочь по сравнению с возможностями влиять на то, какие диссертации защищаются и какие темы финансируются.

Нетрудно догадаться, что любая академ-мафия только выиграет от своего «конторского», который при необходимости сможет облегчить формальное давление или даже направить его на пользу группы взаимного признания. Но также и академ-спецслужбы нуждаются в тех, кто будет гарантировать адекватность формальных требований исследовательским реалиям (за исключением случаев, когда по каким-то причинам не имеет значения, ведётся ли реальная деятельность).

Но что произойдет в ситуации неразрешимого конфликта? Академ-мафия останется без рабочих мест, а академ-спецслужбы утратят какую-либо легитимность. Правда, легитимность восстанавливается проще, а поэтому баланс сил всегда смещен. Собственно, в этом и состоит естественное напряжение – одни участники академического процесса всегда ощущают, что могут оказаться под институциональным давлением других, тогда как других тревожит то, что первые всегда могут (пускай и на время) лишить их претензий на академическую состоятельность.

Художник: Alfie Garland.

У Ролана Барта мы встречаем ранний пример того, чем сегодня время от времени занимаются философы вроде Рэя Брассье или Грэма Хармана. Речь о попытке использовать концепции из аналитической философии в континентальном контексте. В худшем случае это выглядит как неймдроппинг, но в «Смерти автора» перформативы и теория речевых не только упоминаются, но и являются частью обоснования всей идеи эссе.

Так, на место почившего автора приходит скриптор. Барт считает, что роль автора предполагает, что он существует до и после произведения, являясь гарантом единого смысла и задумки текста. В свою очередь, скриптор существует только тогда, когда он пишет или читает, поскольку прочтение в этой оптике – это в некотором смысле написание текста заново. Например, вы не были скриптором до того, как начали читать этот пост, и перестанете им быть в тот же момент, когда перестанете.

Но откуда вообще берется этот скриптор? С одной стороны, Барт подает всё это в качестве наблюдаемого факта. Подтвердить свой дескриптивный тезис он пытается ссылками на литературу, в которой мы должны обнаружить признаки десакрализации фигуры автора. С другой стороны, поскольку в текстах и рядом с ними мы никаких «скрипторов» не наблюдаем, то Барт приводит ещё и нормативное соображение. Смысл его в том, что слово «писать» нужно понимать как перформатив, то есть как действие, которое совершается посредством слов. Скрипторы – это и есть те, кто пишут в этом смысле слова.

Получается, что автор – это тот, кто посредством письма фиксирует некоторую информацию, образ или задумку, а скриптор – это тот, кто действует в рамках письма. Обращаю внимание, что без дескриптивной часть размышлений Барта автор и скриптор – это роли, которые не исключают друг друга. Более того, автор с необходимостью является скриптором.

Но что с нормативным требованием понимать письмо как речевой акт, а не как фиксацию информации? Думаю, что это та часть эссе, которая наиболее явным образом подвисает в воздухе. Несколько упрощая, в качестве преимущества своей трактовки Барт приводит, видимо, только её потенциально большее соответствие духу современной культуры.

В минимальном смысле за Бартом можно признать обнаружение интересной возможности, связанной с тем, что скриптор не обязан с необходимостью быть ещё и автором. Вы можете просто писать, не задаваясь целью нечто зафиксировать. Другое дело, что Барт заявляет, что теперь так делают все и иначе не могут, потому что… Он это заметил и с этим согласуется структуралистское видение языка. Конечно, подобные аргументы вряд ли выдерживают тяжесть тезиса о смерти автора.

Как бы то ни было, меня всегда удивляло, когда о «Смерти автора» говорили как о некоем прозрении или пророчестве, игнорируя то, что помимо смелых тезисов в тексте есть ещё и явная попытка их обосновать. Возможно, аргументации Барта не всегда уделяют внимание, чтобы не портить впечатление. Возможно, само эссе заведомо читают через стереотип о том, что «постмодернисты не аргументируют».

Идею Ролана Барта о смерти автора часто передают в том духе, что каждый интерпретирует текст так, как он хочет, а творец – это только один из «каждых». Следовательно, интерпретации, апеллирующие к автору (или производимые им), ценны не более, чем любое иное мнение по этому же поводу. Все мы своего рода скрипторы, творящие объекты искусства в процессе их потребления.

И если вам кажется, что всё это какой-то разгул постмодерна и потеря всякой однозначности, то вынужден разочаровать. Такая трактовка практически дословно передает критический пафос эссе, но упускает позитивную часть, в которой смерть автора – это ещё и рождение авторства.

Дело в том, что Барт исходит из настолько сильной структуралистской посылки, что при ближайшем рассмотрении его мысль — это чуть ли не платонизм. Ссылаясь на современную ему лингвистику, Барт пишет о том, что через произведение говорит не автор, а язык как таковой. Причем, «говорит» через процесс чтения, осуществляемый скриптором. Все это призвано обосновать тезис о том, что за текстом нет какого-либо тайного смысла, заложенного заранее, а есть только тот явный смысл, который в моменте вкладывается читателем. Да и тот явный смысл сразу улетучивается, когда акт чтения завершается, давая дорогу новому смыслу в следующем акте чтения. И так до бесконечности.

Смерть автора – это не столько философское прозрение Барта, сколько творческое применение некоторых постулатов структурализма по отношению к литературе. Так, у Соссюра знак – это сцепка означающего и означаемого, которые взаимно определяются и не ссылаются ни на что за пределами языка. Для него же смысл или значение языковых выражений определяется структурой языка как таковой, а не тем, с какими стимулами внешнего мира связано их употребление.

Всё это есть и у Барта. Более того, такое видение языка – это способ обоснования смерти автора. И тут начинается самое интересное. Так, по Барту, произведения лишились авторов в смысле людей, которые в буквальном смысле что-то написали, но при этом у всех текстов появилось единое авторство – язык как таковой, определяющий своими структурами, что там вычитают скрипторы. Схожая ситуация и с утверждением о том, что ни у какого из текстов нет единого смысла, которое оборачивается превосходящим утверждением о том, что всё-таки единый (над)смысл есть и он состоит в том, чтобы генерировать смыслы-для-скрипторов в процессе чтения.

Критикуя почтенный литературоведческий метод «что хотел сказать автор», который атрибутирует одному тексту один смысл, Барт предлагает метод «что сказалось в языке», который сводит значение всех текстов к генерации смыслов-для-скрипторов.

Является ли этот универсальный смысл любого текста только смыслом-для-скриптора? Если допустить это, то тогда текст Барта опровергает сам себя. Получается, что его высказывание о том, что «письмо постоянно порождает смысл, но он тут же и улетучивается, происходит систематическое высвобождение смысла» — это не универсальный тезис, претендующий на однозначную истинность, а только то, как я и вы поняли эти слова в отдельный момент времени. Если так, то тогда, жив ли автор, согласно Барту, зависит от того, как «высвободился смысл» у отдельного читателя его эссе.

Похоже, что это не то, что нам хотел сказать Барт или, с позволения, язык, засветивший свои структуры в этом эссе. Если посыл Барта не сводится к «высвобождению смысла» у читателя, то тогда у него вырисовывается универсалистская позиция. Отсюда следует, что, умер ли автор, согласно Барту, зависит от истинности структуралистского представления о языке. И если же оно истинно, то тогда, согласно самому же Барту, авторы вымерли ради того, чтобы высветить истинное авторство любого текста, письма или речи, принадлежащее языку как таковому.

Наверно, Платон был бы рад узнать, что в XX веке потомки дошли до того, что многообразные авторы в мире становления – это только блик из мира идей, несовершенное отражение идеи авторства как таковой.

Здесь вышел мой текст об эпистемологии релайабилизма. У статьи две цели. С одной стороны, мне хотелось сделать введение в теорию на языке самой теории. Ввиду этого я постарался явно отделить процессуальный релайабилизм от его же модификаций, более современных теорий и общих философских ассоциаций.

Мне видится, что так проще уловить уникальное сочетание странности и прямолинейности, которое Голдман заложил в свою эпистемологию. Непонимание, недоумение или выпадение из привычного круга философских интуиций — это нормальная стартовая точка, которую стоит обнаружить, чтобы шагнуть дальше, а не только побродить вокруг.

С другой стороны, я выразил то, что считаю ключевой проблемой релайабилизма как эпистемологического сетапа. Вместо обычной триады аргументов против (проблем генерализации, ясновидения и нового злого демона) я предлагаю один довод, который учитывает их все.

Попробую его кратко изложить. Так, эпистемическая надежность — тенденция когнитивного процесса производить статистически больше истинных, чем ложных убеждений. Выявить её мы можем только на основании актуальной веритической результативности этого самого процесса, посмотрев на то, какие познавательные результаты мы получаем. И тут подключаются соображения в духе Юма — значимость результативности легко переоценить; ещё легче недооценить возможную (не)надёжность. Как следствие, эпистемическую надежность легко спутать с веритической результативностью. Частное проявление такого искажения — это эвристика доступности.

Напоследок отмечу, что, по-видимому, первая статья о релайабилизме вышла ещё в 2007-м году за авторством Максима Лебедева. И это интересно: человек очевидно опередил свое время (в контексте русскоязычной философской среды), поскольку более или менее регулярно (хотя и не то чтобы часто) релайабилизм на русском начнет упоминаться только спустя лет десять. Разумеется, на фоне этого различные темы-реликты получали больше исследовательского внимания, что ещё раз напоминает и о силе интеллектуальной инерции, и о том, что значимые философские новинки недостаточно просто «ввести в дискурс».

P.S. В ходе литературной редактуры мой текст местами облачили в стилистическую одёжку, которая для него тесновата. Предлагаю отнестись к этому с пониманием.

Куайн называл наивное представление о значении языковых выражений мифом о музее. Дескать, слова и их значения связаны между собой также, как экспонаты и этикетажи, на которых написано, что за чудо перед вами. И если экспозицию нужно разместить в другой стране, то ярлыки просто переводят, а сам перевод не вызывает никаких проблем, поскольку за ним стоит несменяемый экспонат.

Как мне видится, примерно такой подход к языку кроется за практикой, когда «особенно важные» философские термины приводят на языке оригинала. Dasein, λόγος, sittlichkeit. Самим этим жестом оригиналу придается статус экспоната, удивительная однозначность и, конечно же, правильная палитра смыслов. И нам не то, чтобы предлагают за указателем с надписью «лес» увидеть сам лес. Скорее особенно упорно всмотреться в слово «лес» на указателе.

Одно из последствий мифа о музее — представление о том, что правильное слово-ярлык практически сплавляется со значением-экспонатом. Что называется, одно дело «λόγος», от которого прямо разит значением, а другое дело «логос», который только ярлык для того, что значит «λόγος».

Этим самым я хочу обратить внимание на то, что музейные представления о семантике также подразумевают своеобразную невозможность перевода. Только если Куайн настаивает на том, что нам не понять, означает ли «гавагай» зайца или только его неотъемлемую часть, то сторонник мифа о музее, полагаю, мог бы настоять на том, что мы всё-таки можем проникнуть в сущность «гавагая», копаясь в этимологии и многократно повторяя это слово, но что-то теряем, говоря, что «гавагай» — это заяц или его неотъемлемая часть.

Можно сказать, что Куайн предлагает контр-миф – миф о галерее. Чтобы понять общий вектор его позиции следует представить язык не как музейную выставку, а как выставку современного искусства.

Тогда уже само установление этикетажа в пространстве галереи способствует тому, что нечто будет трактоваться как искусство. Представьте, например, что «гавагай» — это только очень специфическое междометие. Хотя и не для Куайна, но наличие ярлыков само по себе может приводить к тому, что я называю наивным лингвистическим платонизмом, когда из наличия (разных) слов выводится соответствие (разным) вещам и наличие (разного) значения. Тут подойдет и классический пример про утренне-вечернюю звезду Фреге, и ситуации, когда наличия слов «быть» и «существовать» уже достаточно, чтобы погрузить человека в глубинные философские размышления.

Также между ярлыком и экспонатом нет заведомой определенности в означении.  С равной вероятностью один и тот же ярлык может указывать как на отдельный арт-объект в очевидной рамке, так и на что-то ощутимое, но более абстрактное, вроде соотношение места и размещенного объекта.

Не менее интересно и то, что случайно размещенный в подходящем месте объект сам по себе может приводить к тому, что к нему приставят хотя бы виртуальный ярлык. Вспомним о тех пранках, когда случайные вещи, оставленные где-то в пределах пространства галереи, интуитивно считывались посетителями как арт-объекты. Аналогичным образом и то, что оказывается в пространстве дискурса, может быть интуитивно считано как его осмысленная часть. 

Несмотря на наличие контр-мифа, Куайну всё-таки нужно на мгновение воспользоваться мифом о музее, чтобы о нём же и рассказать, поскольку само это действие предполагает указание на некий экспонат (сторонников такого представления о языке). Одновременно с этим, когда дело сделано, то «миф о музее» оказывается в галерее, где каждый посетитель имеет возможность несколько по-своему оценить увиденное. Пожалуй, где-то здесь из-за угла и выходит Витгенштейн, проясняющий, что оба мифа – это формы жизни, которые столь же безосновательны, сколь и практически необходимы. Без одного не скажешь о другом.

Дадим традиции ещё один шанс. Художник: Anato Finnstark.

«Империи времени» Питера Галисона – это увлекательная работа о распространении идеи и технологии синхронного времени. С идейной стороны мы следим за концептом одновременности, который черпал силы в философии конвенционализма, порой сворачивал в идеологию и в конце концов шагнул за пределы теории эфира. С технологической стороны мы наблюдает занимательный путь от пневматических салонов (буквально времени, которое передавалось по трубам) до современного GPS.

Хотя это и не художественное произведение, но Галисону удалось собрать пестрый набор персонажей. Помимо ожидаемых Пуанкаре и Эйнштейна, в действии участвуют астрономы-мистики, французские дипломаты, торговцы точным временем, прусские военные, американские геодезисты и другие примечательные личности. Однако особое место занимает главный концептуальный герой книги – метафора критической опалесценции.

Лучше увидеть, что за физическое явление имеется ввиду, но, если начистоту, то заход Галисона прост и есть впечатление, что выбранная метафора призвана это завуалировать. Свой подход он противопоставляет двум распространенным формам объяснения в истории и социологии науки. Так, есть нисходящие подходы, которые теориями объясняют возникновение технологий, а есть восходящие подходы, которые технологиями объясняют возникновение теорий. Если не прикрываться метафорой необычного физического явления, то подход Галисона – это вполне понятный холизм, повествующий о том, что в водовороте реальной истории чёрт ногу сломит в попытках найти единственный фактор, к которому все можно редуцировать без значимых искажений рассказа о том, что действительно произошло.

Конечно, Галисону удалось построить само повествование холистическим образом: мы двигаемся от расследования происшествия в угольной шахте к проблеме трех тел, от идеологической борьбы за «разумный» 20-ти часовой день до прагматического решения научных вопросов, и так далее. Но удается ли ему показать, что Пуанкаре с Эйнштейном были теми, чьи взгляды идеально располагаются на границе теории, практики и вообще всего-всего?

Если отрешиться от того, как построен нарратив, как и от напоминаний Галисона об оптике критической опалесценции, то в конце концов холизм буксует. Несомненно, оба ученых открываются в неожиданных и разнообразных ракурсах. Но. Галисон в итоге явным образом приходит к утверждению о том, что конвенциональное понимание времени у Пуанкаре – это то, что соответствует ежедневным практикам синхронизации времени среди его подчинённых в Бюро долгот. Да, пару раз Галисон упоминает про философов-конвенциалистов, которые повлияли на Пуанкаре, и даже подробно рассказывает, как француз реформировал теорию Лоренца. Дух холизма присутствует, но он явно умаляется, когда в итоге история Пуанкаре приобретает явный вид восходящего объяснения причин того, почему он считал время тем, о чем договариваются. С Эйнштейном ситуация ещё проще – там всё начинается с мысленных экспериментов и вдохновленности философией Маха, чтобы только впоследствии низойти в патентное бюро.

Холизм в различных его проявлениях – это привлекательная философская позиция. Будто бы способ собрать все лучшее, не оторваться от почвы и в нее же не ударить лицом. Но уже до прочтения Галисона у меня было впечатление, что холизм рискует испариться в любых ситуациях, где что-то нужно объяснить.

«Зависит от всего» или «зависит от многих факторов» — это скетч объяснения, пролегомены ко всякой будущей теории. В столь банальном смысле все мы в какой-то мере холисты, но сам концепт объяснения требует более сильных утверждений. Из всего и многого нас интересует то, что наиболее вероятно сыграло ключевую роль в появлении того, что надлежит объяснить.

Тут и случается настоящая концептуальная критическая опалесценция – получив редуктивное объяснение, полезно попытаться растворить его в холистической критике. Когда же холизм не оставляет после себя ничего, то полезно найти нечто, что им растворено не будет. Дальше остается только следовать заветам инфинитизма – повторять всё это до бесконечности, танцуя на свету и в тени.

Редактировал сейчас свою статью по процессуальному релайабилизму и узнал, что Алвин Голдман, автор этого подхода в эпистемологии, умер четвертого августа. По совпадению именно этот месяц прошел для меня под знаком стоической меланхолии. Что сказать, последний вздох империи всегда слышен далеко за её пределами.

Главное, что удалось создать Голдману, так это теневую империю релайабилизма. Единственное, что выдавало его – неизменно высокие позиции в рейтингах академического цитирования. Как и то, что сегодня трудно заниматься чем-то важным для современной эпистемологии и ни разу не столкнуться с публикациями Голдмана или хотя бы ссылками на них.

Голдман не пытался сделать свою эпистемологию популярной (хотя и пробовал ввести ориентированную на практику дисциплину под названием «‎эпистемикс»), направляя свои тексты в первую очередь специалистам и коллегам по области. Самой популярной вещью, связанной с релайабилизмом, в итоге оказалась эпистемология добродетелей.

Случай Голдмана – это случай философа, влияние которого на свою область сильно превосходит его же известность среди широкого круга любителей философии. Кажется, что чаще мы сталкиваемся ровно с обратной ситуацией. Не претендуя на то, чтобы всецело оценить его влияние, укажу на несколько фактов, которые мне кажутся примечательными.

Во-первых, в том числе из-за Голдмана основное различие позиций в современной эпистемологии – это эпистемический интернализм и экстернализм. В ранних публикациях вообще имела место ситуация, где экстернализм отождествлялся с релайабилизмом. Что интересно, по своим же словам, Голдман стремился к срединной позиции, но под давлением рациональной аргументации всё-таки выбирал умеренный экстернализм. Возможно, именно это повлияло на то, что сама дискуссия между интерналистами и экстерналистами по своему тону далека от тех матчей на выживание, которые происходят между противоположными «-измами» в других областях философии. Вместо этого имеется вполне себе продуктивный обмен идеями и разумная критика.

Во-вторых, Голдман серьезно повлиял на проект натурализованной эпистемологии, который подразумевает сближение концептуального анализа познания с его эмпирическими исследованиями. Я уже как-то писал, что этот проект начался с исторической неудачи. Вероятно, если бы никто не реформировал то, как натурализацию эпистемологии видел Куайн, то сам проект мог бы остаться в истории мысли чуть ли не карикатурой. К счастью, Голдман стал вторым по известности сторонником натурализованной эпистемологии и сегодня даже там, где она не натурализуется намеренно, вполне уместным считается использовать релевантные данные когнитивной психологии, эволюционной биологии и т.д.

В-третьих, с Голдманом связан интересный вопрос для социологии науки. Эмпирические исследования познания предполагают опору на теоретические предпосылки. Пул таких посылок может быть сформирован самыми разными факторами (начиная с индивидуальных интересов и заканчивая тем, что витает в культуре), но для нас важен образовательный момент, который в англоязычных странах типично включает изучение релайабилизма в курсах по эпистемологии и близким философским дисциплинам.

Зная выбираемые темы исследований, результаты и совершаемые выводы, мы обратным концептуальным инжинирингом можем предположить, какой эпистемологии придерживаются авторы. И общее впечатление такое, что когнитивные науки чаще и лучше всего стыкуются именно с релайабилизмом. На близкую к этому тему Корнблит написал книгу, которая построена интересным образом. Он считает, что: (1) можно проигнорировать актуальный генезис релайабилизма в философии; (2) взять данные когнитивной этологии, психологии и биологии; (3) вывести из них релайабилисткую теорию, которая будет для этих данных наилучшим объяснением. Другой момент связан с ощутимым релайабилистским духом исследований Канемана и Тверски.

Как бы то ни было, в такие моменты сразу вспоминаешь, что философы автоматически воспринимаются как какие-то вневременные существа. Отчасти так оно и есть, но это, как известно, не вся история.

Украденные гаметы и мереорганическая преемственность

Вышел новый номер журнала «Омский научный вестник», в который вошли сразу две мои статьи. Первая из них посвящена проблематике тождества личности и более конкретно вопросу о том, выживает ли человек при парфитовской телепортации. Ранее в том же журнале публиковался перевод статьи Хавьера Идальго, который считает, что парфитовская телепортация ничем сущностно не отличается от естественного обновления человеческих клеток. Алексей Кардаш раскритиковал аргументацию Идальго, в числе прочего предложив принцип мереорганической преемственности как критерий для выживания личности. Затем с критикой уже Кардаша выступил Роман Кочнев.

В своей статье я встаю на сторону Кардаша и против Идальго и Кочнева, показывая безосновательность критики мереорганической преемственности. Я постарался дать понятный обзор всей предшествующей дискуссии, поэтому для понимания моей работы читать статьи Алексея и Романа необязательно, но я всё равно рекомендую вам это сделать, потому что это крайне увлекательное чтение. Как мне известно, сейчас пишется даже не один, а два критических ответа мне и Кардашу, так что тема парфитовского телепорта на этом не закрыта и в ближайшем будущем ждите продолжения.

У самых врат философии религии лежит предположение, которое у меня вызывает смесь непонимания, удивления и растерянности. Состоит оно в том, что думать о боге, его (не)существовании и возможных качествах – это важно и естественно для любого человека вне зависимости от того, религиозен он или нет.

Проясняется это положение по-разному. Кто-то считает, что вопрос о существовании бога – это просто ещё один философский вопрос. Не хуже и не лучше, допустим, вопроса о том, что значит «существовать». Кто-то указывает на экзистенциальную значимость вопросов о боге. В крайнем случае речь идёт хотя бы о культурной значимости, но этот аргумент последнего шанса применяется относительно неохотно ввиду того, какие из него можно вывести следствия о состоянии философии религии в её современном виде.

Как мне видится, такие основания призваны несколько сгладить то, что типичный философ религии – это либо религиозный человек, либо в прошлом религиозный, либо выходец из религиозной семьи (или иной малой группы). Что характерно, примерно в той же ситуации оказываются люди, которые занимаются марксистской философией и по удивительному совпадению их политические взгляды оправдывают ожидания. Вполне ясно, что в таких обстоятельствах окружающие просто опасаются конфликта интересов, который может повлиять на то, какую именно цель будут преследовать исследователи.

Если же отрешиться от конкретных примеров, то можно обнаружить, что здесь предполагается и более абстрактное предположение о том, что какие-то вопросы важны и естественны вообще. Уже это положение редко презентуется в своей чистой нормативной форме. Зачастую его сразу же пытаются сделать дескриптивным – дескать, а вот в юности каждый же задавался такими вопросами, а вот ведь наступает момент, когда каждый задумается о…

Подобное представление о существовании важных вопросов, которыми нельзя не задаваться, настолько укоренено в культуре, что я не думаю, что хотя бы у кого-либо из читателей оно вызывает искреннее и значимое интуитивное сомнение. Возможно, проблески сомнения в этом положении возникают в научном контексте, когда ученым приходится подбодрить обывателя тем, что за непонятными ему теориями могут последовать понятные технологические улучшения жизни. Введение прагматического компонента здесь походит на связку личной религиозности с исследованиями религии. В обоих случаях значимость неких общих интеллектуальных вопросов рискует выйти за границы интеллектуальной же самоценности, встав в зависимость от чего-то, что потенциально ограничит свободу в выборе того, что достойно исследования.

Причем, какая-либо эмпирическая попытка узнать, считают ли люди, что существуют вопросы, важные для всех (или хотя бы большинства), должна быть достаточно изобретательной, чтобы избежать всевозможных проявлений эффекта социальной желательности в ответах респондентов. Здесь вспоминается, как Нагель в своем известном введение в философию подкупает читателя, устанавливая картину мира, где серьезные философские вопросы и так приходят на ум любому нормально человеку по мере взросления. Не хватает только явного обращения, которое бы предложило читателю возвыситься над нормой, погрузившись в философию ещё глубже.

Что забавно, в обратную сторону нетрудно развернуть конспирологическую догадку о малой части популяции, которой интересно что-то очень странное с обывательской точки зрения, а поэтому им выгодно продвигать точку зрения, согласно которой этот интерес не странен, а фундаментален, самоценен и вообще делает нас людьми. Конечно, поскольку посыл и смысл такой догадки не особо изменится от отсутствия или наличия каких-либо данных, то её можно дисквалифицировать уже на берегу этого заплыва.

В общем, философы религии для меня – это удивительные люди. Почти каждое столкновение с их контентном – это искреннее удивление тому, как им удается миновать любопытные вещи, лежащие ещё у самых границ интересной им области.

В наше время дружба – это настоящая магия. В том смысле, что она буквально предстаёт для многих чем-то физически невозможным. То ли выдумкой, то ли забытым искусством, то ли устаревшим названием для всем понятного социального контракта.

Проблема проявляется не столько в том, как устроено личное общение, сколько в том, какой вокруг него разворачивается дискурс. В среднем в речах современных людей друзья – это какие-то сборники нелепых историй, смешных неудач и очевидно неверных жизненных решений. Цинизм таких рассказов сглаживается эксклюзивно положительным отношением говорящего, которое основано на… А на чем?

Если Аристотель мечтал о дружбе на основании глубинного уважения к личностным качествам другого, которое закладывает основу для совместного совершенствования, то современная дружба происходит вопреки всему этому. И уже это «вопреки» романтизируется. Дружат сегодня не потому, что в ком-то обнаружили удивительное стремление к справедливости или дивную открытость ума. Скорее потому, что чья-то несправедливость играет на руку, а ум достаточно закрыт, чтобы быть удобным.

Вместо обоюдного совершенствования друзья современного типа разве что совместно решаются на авантюры, глупят и дают волю злорадству в перемывании чьих-либо костей. Современный друг – это в лучшем такой наперсник, которому под тем или иным предлогом выгружается информационный шум и эмоциональный мусор. И уже с этой невоздержанности начинается порочный круг, поскольку, приняв на себя эту ношу, остается только передать её дальше по цепочке. В конце концов, как часто случается, чтобы некто просто так восхитился личностными качествами своего друга, а не пересказал его курьезную историю?

Возможно, отсюда и проистекает характерная двойственность: с одной стороны, сегодня мы сталкиваемся с достаточно высокой открытостью того, что кажется приватными закоулками чужой души; с другой стороны, открытость соседствует с хрупкостью такого контакта, угрозой которому становится даже какая-нибудь мелочь, вроде невовремя прочитанного сообщения. Наверно, лучшее, что современный человек может заметить в своих друзьях – это их социальный статус. Да и то, если упоминание этого статуса намекает на собственную статусность.

Друг в современном смысле – это всё чаще одомашненный недоброжелатель. Тот, кто в других обстоятельствах и без воздействия контингентных факторов не снискал бы достаточного уважения или интереса, чтобы эта самая дружба состоялась. Тот, с кем подписывается социальный контракт, становящийся чуть ли не единственной преградой для экзистенциальной вражды или предельной индифферентности.

Такая дружба – это своего рода взятие под контроль потенциально конфликтного взаимодействия. Неудивительно, что троп «он мне сразу не понравился» одинаково успешно применяется и к противнику, и к ближайшему товарищу, с которым случилось вышеописанное «вопреки». Не менее симптоматично и то, что принципиальным доказательством дружбы может счесться возможность услышать от друга то, что «нельзя прощать, если бы это сказал кто-то другой».

Концепции дружбы в духе Аристотеля как раз-таки исключают социальный контракт – в них нет гарантии протекционизма или безусловной поддержки. Такие формы дружбы подразумевают страшную для современности вещь – дружба может быть обязывающей и неудобной. Ведь способность быть другом, а не только одомашненным недоброжелателем – это то, что развивается в первую очередь лично и за занавесом неведения, то есть вне подсчета выгод и издержек от социальных взаимодействий в наличествующем обществе.

Эти же концепции подразумевают установление общих целей, которые не закрываются только на основании конвенции. Например, такой целью может быть стремление быть достойным человеком. Возможность для дружбы в несовременном смысле этого слова открывается тогда, когда такому стремлению одновременно достает и щедрости, чтобы оно не замыкалось на одном индивиде, и требовательности, чтобы другой человек не выступал простым ресурсом от которого можно взять по способностям, какими бы они ни были.

Что Аристотель считал знанием? Какое место отводил интеллектуальным добродетелям? Правильно ли отождествлять эпистему Аристотеля с наукой? И почему центральные понятия его эпистемологии — это «причина» и «объяснение»? Вместе с Артемом Юнусовым обсуждаем эти и многие другие аспекты эпистемологии Аристотеля.

https://youtu.be/nomHz3c1tP0

Белоногов как-то хорошо заметил, что все коллеги-философы делятся на два типа. Одни оставляют свои исследовательские интересы в стенах академии и не склонны болтать о философии вдали от рабочего места (или рабочей ситуации). Другие же, напротив, готовы в любых контекстах обсуждать интересные им темы, не делая большой разницы между коммуникацией с ними как с философами и как с людьми.

Встреча этих типажей представляется мне примерно так. Скажем, случилось им одновременно выйти с работы в одном направлении. И вот первый вспоминает Ницше, дескать «всякий глубокий ум нуждается в маске», снимает маску (смывает грим) и давай обсуждать условный футбол. И все бы хорошо. Идут они так с пару минут, но первый коллега вдруг замечает, что загадочно-безумный оскал второго – это не стилистическое подражание маске Хання, а проявленный дазайн. Да ещё у того изо рта вовсю торчат клыкастые ноумены, а красноту коже придает не грим снаружи, а детерриторизация внутри. Момент пикантный. Обыденный диалог рискует провалиться в неловкое молчание, но второй вовремя продолжает цитату из Ницше: «вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска». Ещё более своевременной оказывается только необходимость разойтись в разные стороны.

Конечно, на то эти типы и идеальные, чтобы с комфортом существовать только в абзацах навроде того, который вы прочитали выше. На практике нас ждет множество градаций, шлифуемых обстоятельствами, но в целом, имея возможность множественных вне-формальных взаимодействий, нетрудно понять, к какому из типажей склоняется человек. Среди этих градаций встречаются и те, кого бы я условно назвал ответчиками и инвесторами. Первые не заговорят о философии вне привычных контекстов, если вы не инициируете этот разговор, а вторые начнут сами, но быстро потухнут, если не получат взамен какого-то ожидаемого результата (например, не увидят ответного интереса).

Ответчики – это такие стросонианские люди. У них философия возникает как форма реактивной установки. Не как сверхиндивидуальная и практически магическая тяга субъекта подключиться к потоку осмысления всего подряд, а только как реакция на некоторые раздражители. В такой оптике Сократ – подлинный отец философов, поскольку он (в своем идеализированном образе) в первую очередь создавал повод для философских реакций. Несомненный плюс такой позиции – это положение о глубинной связи философии с тем, что действительность есть. Если реальность не дает поводов, то философии по-настоящему не случается. Несомненный минус – вполне мыслимо, что для философской реакции повода может и не произойти. Или они могут возникать не так часто, как хочется. На мой вкус, философское комментирование событий по горячим средам как раз часто и выглядит не как реакция на повод пофилософствовать, а скорее как навязывание событию статуса такого повода.

Инвесторы – это прагматики per se. У них философия должна сработать. Если никакого эффекта концепты в их речах не производят, то они быстро оказываются на свалке идей. Проблема здесь возникает схожая – порой будет трудно отличить срабатывающую философию от срабатывающего, которому навязывают статус философии. Преимущество, пожалуй, в том, что инвесторы ищут не готовой связи с тем, что есть, а скорее подходящий образ действий, который это самое «есть», если и не обнаружит, то создаст.

Задачка на ночь проста: определить, написан ли этот пост из позиции философа-ответчика или из позиции философа-инвестора. Если хочется усложнить, то можно дополнительно учесть, что я пока ещё сам не определился.

Не знаю, многие ли об этом вспомнят, но ещё n лет назад вина за «оглупление человечества» взвалилась на телевидение. В основном не на саму технологию, а на определенный вид контента. Ярче всего он был представлен различными реалити-шоу и сериалами, которые продавали зрителю эмоциональный накал и курьезные жизненные ситуации. Иногда ко всему этому подмешивалась щепотка треш-контента или элементы черной буффонады.

Что характерно, философская критика телевидения работала на опережение. Пик внимания к теме произошел в 50-70-е. Тогда за неё разом брались и франкфуртская школа, и Маклюэн, и Бодрийяр, и, наверно, практически каждый теоретик культуры. Постфактум трудно не словить себя на мысли, что они, подобно пророкам Ктулху, взывали к древнему злу, которое ещё полноценно не проявилось в мире. Что и говорить, если в то время существовал телевизионный философский контент, который сегодня выглядит невозможным для этого формата.

Вслед за критикой, которая успешно проделала путь от около-академических обсуждений до позиции здравого смысла, настала эпоха смерти телевидения. Имея в распоряжении целый интернет, потребитель теперь уже хвастался не пониманием ужасающей сути телевизора, а тем, как давно его не смотрел. Пропал и академический интерес. Философские осмысления телевидения начали либо забываться, ибо ре-легитимироваться через указание на то, что это ещё и о культуре вообще.

Все это предполагало смешение телевидения как медиа с телевизионным контентном в единый комплексный объект. Некоторые теоретики как раз и видели в особенностях самой технологии ключ к объяснению её эффектов. И, если бы телевидение на самом деле было Ктулху, приходящим в этот мир, то ему бы определенно захотелось, чтобы такое смешение произошло.

Телевизионный контент в итоге выжил без телевизора и сегодня зашел на, как минимум, второй круг своей популярности. Конечно, он адаптировался. В основном задействуются два механизма, которые уже были «наперед» раскритикованы теоретиками, чьи имена связывают с тем самым постмодерном. Первый механизм – это (само)ирония, некогда раскритикованная Бодрийяром. Второй механизм – это ностальгия, о которой было у Лиотара с Бауманом.

Многие, конечно, уже это заметили, но шквала неудовольствия не наблюдается. Оно и неудивительно, ведь из того, что нечто «оглупляет человечество» не следует, что оно человечеству не нравится. С около-академической рецепцией ситуация тоже спокойная. Из того, что я видел, теоретики по привычке делают акцент на критике технологий (теперь уже интернета, социальных платформ), попытках через их особенности объяснить социальные и культурные эффекты.

Во всей этой ситуации меня заинтересовало то, что критика на опережение фактически не сработала. Уже она сама начала считываться как пройденный этап, а поэтому к ней не обращаются даже там, где это было бы уместно. Возможно, телевизионный контент не только пережил свою около-академическую критику, но и в чем-то победил, навязав собственные правила игры.

Теперь не только популярный контент живет новыми эпизодами, но и критика этого контента подчиняется схожему распорядку. Эпизодами для теоретиков культуры выступают явления или технологии, подхватываемые по горячим следам их появления. Кажется, что для них принципиально найти для рассмотрения что-то, что можно успеть проанализировать пока оно ещё здесь. Вероятно, в этом хотя бы отчасти проявляется стремление сделать свою критику своевременной.

Тут-то в дела и вмешивается внезапная проблема Юма. Да, сегодня культурное явление ещё здесь, но ничто не гарантирует, что оно останется там же спустя год после акта теоретического осмысления актуального. Более того, если спустя год оно всё-таки окажется в каком-то другом состоянии, то актуальность любой теории об этом явлении померкнет в свете нового состояния этого самого явления.

Увидел душещипательную историю о том, как от социального теоретика отписались коллеги после поста «я вейпер». Конечно, история была о другом и более важном, но сам курьёз примечателен.

Действительно, подписываясь на каналы коллег, ты подписываешься на них не с теми же установками, что и на каналы незнакомых людей. По аналогии ты ожидаешь, что и коллеги на тебя подписываются не как простые читатели. По ощущениям и негласным сигналам все это очень заметно, а поэтому когда-нибудь тема должна была выбраться из кулуаров невысказанного на поверхность непонятого.

Начнем с феноменологии подписки на коллег. Более всего это походит на заключение неявного контракта. Если на обычный канал подписываешься из банального интереса, то коллеге ты неизбежно сигнализируешь о том, что читаешь и, что важно, при наличии собственного канала можешь среагировать. Никто не гарантирует, что этот намек на кооперацию будет замечен какой-либо из сторон, включая подписывающегося, который может делать это без задней мысли. Но сам факт уже имеет значение даже если эпистемические условия будут соблюдены только потом. Например, коллега может подписаться уже сегодня, но только завтра вы узнаете, что это коллега, и только спустя полгода, что он на вас подписан.

Содержание негласного контракта в целом понятно. Стороны, так сказать, при определенных условиях готовы обсуждать философию совместно и, предположительно, из стартовой точки взаимного уважения.

Любому ли можно навязать такой контракт? Очевидно, что нет. Кто-то просто ввиду психологических особенностей защищён от считывания негласных предложений и обязательств. Но куда большее значение имеет разница в аудитории. Полагаю, что если на канал коллеги подписано совсем уж больше людей, то, как минимум, на инициацию кооперации рассчитывать не придется. Можно скорее подбайтить того, совершив упоминание первым, но необязательно ожидая ответного.

Не без доли спекуляции, но отсюда можно сделать забавный социологический вывод. Чем больше у специалиста по какой-либо теме медийных ресурсов, тем больше у него же способностей регулировать критерии экспертности в этой теме. Стратегия отсутствия упоминаний уже достаточно эффективна, поскольку, находясь в эхо-камере, аудитория склонна считать, что важные для сферы люди и так мелькают где-то рядом, а поэтому, если некто не мелькает, то какой это коллега нашему признанному специалисту?

Более сложная стратегия предполагает мета-высказвания о статусе коллег, направленные на переопределение критериев или их весомости в определении экспертности. Например, так бывает, что философ №1 пишет в своем канале о каком-нибудь страшном философского грехе, от которого нужно тут же избавиться, а канал философа №2 представляет собой этот самый грех в концентрированном виде. И такие уколы даже необязательно должны быть намеренными. Вполне возможно, что ко всему этому приводит интуитивная необходимость поправить положение дел, которое ранее сотряснулось вследствие того, что на кого-то другого уже нагрянуло схожее чувство.

Но что же тогда произошло в ситуации с «вейпером»? Полагаю, что это намекает на наличие не только медийно-прагматической, но и этической стороны у обсуждаемого негласного контракта. Хочешь быть коллегой? Соответствуй. Неосторожный мем, резвая шутка, минутное откровение о политических взглядах или даже фото из поездки — все это поводы узнать, что в чью-то сделку ты всё-таки не входил. Даже допущу, что такие реакции могут быть следствием неудовлетворённости от затягивания «контрактных обязательств». Если коллега не вступил с вами в отношения взаимного признания, то, наверно, пафосно отозвать контракт — это в каких-то ситуациях более прагматически предпочтительная опция, чем одностороннее признание.

Мораль этого поста проста и парадоксальна. С одной стороны, не нужно так уж серьезно реагировать на то, как коллеги шутят в сети. С другой же, не стоит ожидать, что все будут считать происходящее в интернете чем-то несерьёзным.

Кстати, интеллектуальные или эпистемические добродетели – это в известной мере новодел, поскольку сам Аристотель в своей эпистемологии не придавал им той же роли, что и современные теоретики. Если кратко, то типовой эпистемолог добродетелей будет утверждать, что знание содержательно зависит от этих самых добродетелей, тогда как для Аристотеля знание зависит от причин.

Правда, стоит уточнить, что сама идея о том, что что-то в познании существенно зависит от склонностей ума и интеллектуальных диспозиций, не нова. Типичный нарратив возводит её к Новому Времени с идолами Бэкона, методом Декарта и прочими подобными штуками. Но, на мой взгляд, это именно, что удобный для понимания рассказ, поскольку реальное сходство там не в добродетелях, а во внимании к эпистемологии в её регулятивном аспекте (то есть, к разного рода руководствам и советам как познавать). Кроме того, Сгарби убедительно показывает, что «эпистемологический поворот Нового Времени» по-видимому произошел под конец эпохи Возрождения.

Но об этом как-нибудь в другой раз, а сейчас вернемся к эпистемическим добродетелям в их современном понимании. У концепта любопытный генезис. Взгляните ещё раз на само словосочетание — «эпистемические добродетели». Теперь представьте себе первых философов, решивших активно пользоваться им для объяснения знания. Как считаете, какой понятный и парадигмальный пример эпистемической добродетели они бы привели? Не спешите, ведь ответ таков, что эпистемология добродетели в своих началах произошла от релайабилизма, а поэтому ключевым примером добродетели стало хорошее зрение. Если вы узнаёте о том, что читаете этот текст посредством своего зрения, с которым у вас всё в порядке, то сей акт познания добродетелен.

Конечно, такой поворот едва ли удивит, если заранее знать, что «добродетель» — это перевод греческого «арете», которое означает любое совершенство и необязательно связано с каким-либо добром. И в этом смысле тезис о зависимости знания от совершенства когнитивного процесса выглядит не так обескураживающе, как прямое утверждение о том, что хорошее функционирование когнитивного процесса – это добродетель.

Но почему бы всегда не говорить «арете», чтобы не напарываться на неверные интуиции, вызванные использованием слова «добродетель»? Отдельно замечу, что англоязычные авторы пишут, что у них с «virtue» примерно та же ситуация и от интеллектуальных virtue люди интуитивно ожидают какой-то моральной составляющей.

Ирония в том, что есть коммуникативное основание для того, чтобы не выбирать терминологию, потенциально более удобоваримую для любого слушателя. Если вы столкнетесь с человеком, для которого, несмотря на все объяснения, ввиду практических затруднений всё-таки придется заменить каждую «добродетель» на «арете», то уже это скажет о его специфической недобродетельности. Вероятно, такой человек из вредности не хочет ориентироваться на специальное значение термина или хочет до последнего стоять за свои языковые интуиции.

Опыт подсказывает, что такую теоретическую вредность ощутить легко, но умелого эпистемического вредителя не так уж и просто явно подловить на том, что его саботаж носит намеренный, а не случайный характер. Разговор о добродетелях в терминах «добродетелей» — это тот случай, где, на мой взгляд, люди чаще прокалываются на том, что им с самого начала ваши рассуждения не были интересны ни в каком формате, кроме как в формате объекта для критики. Такие вот вторичные выгоды.

Одна из фундаментальных трудностей для любого теоретика добродетелей (будь то моральных или интеллектуальных) – это прояснение того, чем вообще эти самые добродетели являются. Казалось бы, а что такого? Описал, что считаешь добродетелями, указал на необходимые и достаточные условия. Готово. Готово же?

Как бы не так. Проблема в том, что слишком уж эксплицированные добродетели рискуют скатиться до деонтологических правил. Как только вы объясните смелость как, допустим, склонность поступать так-то в таких-то условиях, то вы сразу же открываете возможность трактовать смелость не как черту характера, установку или диспозицию агента, а как правило или результат следования некоему правилу. Если добродетель можно свести к правилу в духе «поступай так-то в таких-то условиях», то сама апелляция к «добродетели» как термину срезается бритвой Оккама.

Как настаивают теоретики добродетелей (например, Макинтайр, Энском и Мердок), добродетельность – это в первую очередь про образ действий. Добродетельный человек в буквальном смысле может не знать никаких правил добродетелей. Более того, по Аристотелю, если некто искренне желает и склоняется поступить одним образом, но поступает другим, сознательно вспоминая о «правилах добродетелей», то такой человек ещё не добродетелен, а только сдержан.

Кого-то, как Макдауэлла, эти нюансы толкают к Витгенштейну и его парадоксам следования правилу. Однако куда чаще избирается путь демонстрации примеров добродетели, которые, конечно же, удобнее всего черпать из художественных произведений. Более того, концепт добродетели позволяет обратить внимание на некоторые детали в искусстве, которые в ином случае можно было бы упустить.

Например, интересный образ добродетели воплощен в аниме «Навсикая из Долины Ветров». В этом выдуманном мире существуют Ому – членистоногие животные, визуально напоминающие смесь паука с креветкой. Они же распространяют «Лес», создающий непригодную для человеческого выживания среду. И нарратив, и дизайн этих существ делает их монстрами на первый взгляд. Нетрудно предположить, что эволюционный багаж человечества подталкивает нас к тому, чтобы с опаской реагировать на любое существо, которое выглядит так.

Собственно, отношение Навсикаи к Ому как раз и походит на проявление добродетели. Во-первых, здесь имеет место навык работы с природной склонностью видеть в этих насекомых только монстров. Во-вторых, она проявляет умеренность, а её отношение к Ому чувствительно к контексту. Когда насекомые угрожают жизням других, Навсикая вполне себе включает «дрессировщика», чтобы предотвратить это, хотя и не пользуется этими же возможностями для достижения каких-либо иных целей. В-третьих, у неё нет никакой развернутой теории или этики отношения к Ому – есть только то, как она действует.

Большинство же людей в этом мире просто выбирает не сопротивляться склонности видеть в Ому угрозу в любом контексте. Следовательно, вместо умеренности их суждениям и действиям присуща категоричность.

Может показаться, что добродетельность в таком случае должна быть связана с каким-то сознательным усилием, но в случае Навсикаи его нет. Предположу, что стадию сдержанности по отношению к Ому она пережила за кадром. Мы видим результат, где добродетельное отношение к Ому – это вполне естественная часть поведения Навсикаи, которая не требует дополнительной мотивации или объяснения. Думаю, что так воплощенная добродетель и выглядит для тех философов, которые описывают её как нечто, что не поддается объяснению в формате точных инструкций.

Само произведение обычно прочитывается как высказывание о необходимости уважения к приоде. Однако в свете концепта добродетели открывается и дополнительное прочтение, состоящее в том, что иногда другие становятся монстрами из-за наших, а не собственных склонностей. И речь здесь не только о моральной, но и интеллектуальной добродетели, состоящей в умении распознавать монстров, а не только записывать в их ряды всех, кто кажется таковым.

Чем эпистемические установки отличаются от доксастических? А эпистемическая рациональность от инструментальной? Что именно называют «эпистемическим» и почему это не то же самое, что и «эпистемологическое»? Отвечаем на эти вопросы в наших новых карточках.