Структура наносит ответный удар

Что плохого вам сделали архитекторы?

Открыл «Берберский дом» Бурдье и непроизвольно стал вспоминать, что уважаемые социологические теоретики писали о различных аспектах архитектуры. Норберт Элиас разоблачал версальские дворцы как символ господства дряхлеющей аристократии, Вальтер Беньямин рассматривал парижские пассажи как продукт потребительского капитализма, а Лэнгдон Виннер приводил в пример нью-йоркские мосты как инструменты расовой сегрегации. Эстафету подхватил Джеймс Скотт, уничижительно отзывавшийся о проектах Ле Корбьюзье, и Мишель Де Серто, также высмеявший творения Минору Ямасаки.

Из исключений вспоминается только Маркс, для которого оппозиция базиса и надстройки является ключевой метафорой, хотя и довольно размытой. Эрнест Геллнер использовал концепцию модулора того же Ле Корбьюзье для нейтрального описания связи между индустриальной революцией, нацией и гражданским обществом. Бруно Латур довольно далеко продвинулся в сторону анализа ключей и стен, хотя его примеры в большей степени связаны с инженерным делом.

Короче, складывается впечатление, что архитектурные сооружения в соцтеории ассоциируются в основном с внешними деспотическими силами, которые требуют критики. Такой подход в социологии знания еще называется радикальным экстернализмом. Как стороннику структуралистской социологии, мне кажется это несправедливым. Архитектура может давать нам не только образы провалов, но и удивительных успехов в конструировании социального. Она – это застывшее общество.

Кроме того, такая демонизация архитектуры особенно нелепо выглядит на фоне облизывания некоторых других культурных полей. Например, теоретики (особенно французские) часто испытывали нездоровую обсессию относительно художественной литературы. Но никакой рациональности в таких полярных оценках нет. Просто для них писатели являлись близкими ролевыми моделями. Постижение же работы архитектора требует дополнительного усилия для интерпретации, которое совершать лень.

Брайтон-бичская школа социологии

Наконец-то посмотрели с женой расхваленную критиками «Анору». Не могу сказать, что фильм показался мне шедевром, но понравился. В нем действительно нет грандиозного замысла, но как короткая зарисовка об американском обществе в духе О. Генри он работает прекрасно. Хотя какого еще О. Генри? Надо быть патриотом своей дисциплины! В духе Томаса и Знанецкого!

Экосистема Брайтон-Бич, выбранная в качестве места повествования, может заслонять от некоторых зрителей тот факт, что это могла бы быть история любой группы иммигрантов в США. Персонажи: стриптизерша, сын олигарха, пастор и вышибала могли бы представлять Индию, Мексику, Филиппины. Везде был бы примерно один и тот же сюжет.

Кроме того, фильм хорошо иллюстрирует характер труда для миллионов жителей США без образования, а тем более паспорта и языка. По сути, это продажа своего тела в секторе услуг. Секс-индустрия или индустрия заботы для женщин – это очевидно. Но и для мужчин там тоже нет ничего хорошего. Чоповец, собирающий за своих хозяев увечья и приводы в полицию, – это еще довольно удачный вариант.

Границы экономизма

Многие уважаемые социологи, такие как Джеффри Александер или Говард Беккер, критиковали Пьера Бурдье за чрезмерное использование экономических метафор. Мол, они обедняют наше понимание социального, сводя агентов к расчетливым и эгоистичным циникам. С чем-то из этого можно согласиться, но в целом критики куда чаще бьют мимо цели. Главным образом, потому что их альтернативные модели объясняют происходящее вокруг нас еще менее адекватно, чем даже худшие тейки Бурдье о капитале красоты.

Я думаю, что главная проблема общей теорией экономики практик (так называл зрелый Бурдье свой проект) в том, что это не вполне теория. Если сравнить его разные тексты, то там тяжело найти единую терминологию. Иногда Бурдье говорит про производство, иногда – про обмен, иногда – про накопление или инвестиции. Мысль Бурдье похожа на подвижную армию метафор, которые редко выстраиваются в законченное целое. Короче говоря, его «теория» – это что-то вроде отдельных мазков, которые вместе и издалека выглядят впечатляюще, но если всерьез разбирать их по отдельности и вблизи, им не хватает четкости. Как у любимого Бурдье Садио Эдуарда Мане.

Избежать такого импрессионизма, характерного для многих французских авторов, в общем-то можно. Представим, что двойник Бурдье из альтернативной реальности выбрал только одну метафору и строго ее придерживался. Например, метафору обмена. Тут нам не нужен даже такой мысленный эксперимент, потому что Бурдье из мультивселенной существовал. Его звали Питер Блау, жил он в США примерно в то же самое время и как раз пытался создать общую теорию обменов в социальном пространстве. Очень быстро все зашло в тупик, потому что оказалось, что такая теория мало что схватывает.

Парадоксально, но именно расхристанное использование экономического языка делает проект Бурдье сильнее, чем проекты его прямых конкурентов, которые пытались быть более формальными. Возможно, и нам стоит тоже более творчески подходить к экономическому языку. Главное тут – вовремя остановиться в рандомном жонглировании умными словечками, чтобы вместо Бурдье не получился какой-нибудь Батай. Сказать честно, я не знаю, где именно проходит эта тонкая грань между игривой образностью одного и полной дичью второго.

Сетевой музей истории африканской дипломатии
Вчера любители “Горе от ума” праздновали день рождение Александра Грибоедова. Для большинства он ассоциируется с литературой, но в действительности он был незаурядным дипломатом. Если Вы живете в Москве, то можете отправиться в Музей международного этикета и культуры и узнать об истории дипломатической службы в России. Если вам, как и мне не повезло жить за МКАДом, но Вам очень хочется узнать что-то о дипломатической службе, то можете ознакомится с проектом, который сам по себе интерактивный музей. В нем вы узнаете немного об африканской истории, о том, чему в 20 веке обучали дипломатов, а также сможете узнать, а где собственно готовят дипломатов (спойлер ни одним МГИМО и Дипломатической академией мы едины).

В своей работе Джонатан Харрис рассказывает о проекте обучения африканских дипломатов в пост-колониальную эпоху (1955-1995 гг.), который создали две исследовательницы из Великобритании — Рут Крэггс и Фиона Макконнелл. Идея проекта в том, чтобы показать, в каких иностранных учебных заведениях учились будущие дипломаты из африканских стран, которые только недавно обрели независимость. Этот один из немногих случаев, когда вместо рассказа лучше показать, как выглядело обучение. Только с сетями дипломатов можно увязнуть на часы, рассматривая сети знакомств, а также узнавая, чему учились африканские дипломаты и к какой культурной среде были представлены. Так можно окунуться в историю Африки посредством интерактивной карты, где получится уже не на личностях, но на примере стран и учебных заведений узнать, как проходило обучения африканских послов и дипломатических работников.

Исследовательницы проделали титаническую работу, которой можно только восхищаться. Если Вам интересна Африка, дипломатия или Вы в поисках чего-то нового, то смело заходите на проект и окунитесь в историю черного континента.

Как как и многие другие проекты, играющие с историческими количественными данными, эта штука супер-залипательна. Среди образовательных лидеров в сфере дипломатии можно распознать не только столицы бывших колониальных империй, но и столицы внеблоковых европейских стран. Также присутствует африканская полупериферия, которая мне до конца не понятна. Кения действительно является очень успешной страной по меркам континента, но почему так много африканских дипломатов учились в Камеруне? Возможно, это связано с совместным в прошлом франко-британским мандатом, который как-то повлиял на тамошнюю образовательную инфраструктуру? Впрочем, ответ может скрываться просто в неполноте данных. По советским университетам пока их вообще нет. Может, стоит написать создателям и предложить свои услуги?

После дискотеки

Рождественская дискотека 1960-х годов во французской глубинке. На танцполе зажигают солдаты, вернувшиеся на зимние каникулы студенты, швеи с местной ткацкой фабрики, даже старшеклассницы. Только несколько мужчин около тридцати не танцуют, а стеснительно мнутся и наблюдают за происходящим со стороны. Они одеты по моде прошлого десятилетия и не знают новых танцев, таких как твист и ча-ча-ча. Так и не решившись пригласить никого из присутствующих девушек, они удаляются в паб по соседству.

С этой для кого-то криповой, а для кого-то драматической сцены начинается сборник статей Бурдье о жизни в сельскохозяйственном регионе Франции – Беарне. Приехав как-то раз навестить родных, он подслушал разговор со старожилами, которые между собой отмечают, что в местных деревнях все больше мужчин остаются холостяками навсегда. Бурдье не поленился найти официальную статистику, согласно которой количество женатых мужчин не уменьшилось – оно даже немного подросло за последние годы. Так кто же эти нелепые персоны, которых вся округа наблюдает в углу сельской дискотеки?

Оказалось, что большинство холостяков – это старшие сыновья зажиточных семей, которых с детства готовили унаследовать семейное хозяйство. Полвека назад к такому мужчине выстраивалась бы очередь невест и их родителей, а теперь желающих нет. Дом и надел больше не воспринимаются как богатство. Редкая девушка хочет стать домохозяйкой при мужчине, который во всем подчиняется воле отца. Младшие братья холостяков, уехавшие из родительского дома на заработки в город и познакомившиеся с новой молодежной культурой, теперь куда более удачливы в личной жизни.

Бурдье часто критикуют за то, что он мало писал о гендере вплоть до конца 1990-х годов, когда он запоздало попытался сесть на hype train феминистской критики. В этом есть доля справедливости, но только доля. Наблюдения о трансформации феминности и маскулинности в окружающем Бурдье обществе рассыпаны по его исследованиям, особенно тем, которые посвящены Алжиру и Беарну. Эти работы объединяет то, что он не хотел, да и не мог, выработать перспективу с точки зрения женщин. Взамен он часто рассказывает истории своего рода аналогов современных инцелов, к которым он – прогрессивный городской мужчина – испытывает смесь неприязни и жалости. Получилось ли у него это? Каждый может решить для себя, перечитав его работы того времени.

Набор на курс о Пьере Бурдье открыт! Желающие забронировать платное место могут писать @theghostagainstthemachine, представившись и рассказав пару слов о себе в качестве знакомства. Участникам конкурса на бюджетные места необходимо кидать свои письма на гугл-форму до 31 января. Жду вас на наших уютных академических беседах!

Алжирский период

Одной средиземноморской весенней ночью 1961 года молодой француз инкогнито взобрался на борт военного грузового самолета, вылетавшего из Алжира в Париж. Он знал, что на него готовится покушение. Только что был подавлен неудачный путч генералов, недовольных переговорами французского правительства с борцами за независимость. Хотя верхушка заговорщиков уже была арестована, низовые французские националисты собирались мстить тем, кого они считали предателями и коллаборантами. Да, этим нашим героем из расстрельного списка был не кто иной, как Пьер Бурдье. Вам, наверное, интересно, как он оказался в такой ситуации?

В 1955 году Бурдье как выпускнику престижного философского факультета было предложено пройти офицерскую подготовку, чтобы избежать службы в армии. От этой возможности он отказался, потому что, как и многие молодые студенты, презирал профессиональных военных. Пришлось служить. Его отправили в горячую точку – Алжир. Охранять от партизан авиабазу. Однако хлопотами знакомого полковника родом из соседней деревни рядовой Бурдье в итоге оказался в отделе информации и документации генерала-губернатора. Короче говоря, он стал служить писарем. Кроме отчетов и опросов о состоянии дел в колонии он оказался окружен академической литературой об Алжире, которую с огромным интересом читал в свободное время.

После окончания службы Бурдье отмел варианты трудоустроиться во Франции и решил остаться преподавать в Университете Алжира. Его очень заинтересовала провинция: с одной стороны экзотичная, а с другой – так похожая на его родной горный Беарн. Кроме того, у него появилось много друзей из местной алжирской интеллигенции, с которыми ему удалось находить общий язык намного легче, чем со многими столичными одногруппниками из Высшей нормальной школы.

В университете Бурдье развел кипучую деятельность, обучая студентов эмпирическим исследованиям местного общества, в которых сам был самоучкой. Сначала он называл их этнографией, но потом появился новый модный термин – социология. Бурдье предлагал поднимать спорные темы: принудительное переселение, обезземеливание крестьян и исчезновение этнического меньшинства – кабилов. Все это было очень интересно, но совершенно не проходило военную цензуру. Многое пришлось писать только в стол. Кроме того, Бурдье попал на карандаш к ультраправым, которые не оценили его критику колониальной администрации.

Сначала многим, включая и Бурдье, казалось, что победа в войне за независимость Алжира не имеет реальных шансов на успех. Слишком неравны были силы регулярной армии и партизан. Казалось, что какая-то реформистская и просветительская деятельность поможет делу алжирцев лучше. Однако в столице события развивались куда быстрее, чем на полях сражений герильи. Во французском обществе стала копиться усталость от войны. На Францию стали давить американские союзники. Наконец, путчисты, объявившие своей целью не только сохранение империи, но и свержение республиканского строя, отторгли от себя умеренных консерваторов. Планы молодого французского социолога окончательно обосноваться в провинции были нарушены. Он сначала колебался, но все-таки поддался уговорам друзей секретно улететь из Алжира. Его грело только одно: у него с собой было много рукописей из стола, которые теперь было можно – нет, просто необходимо! – опубликовать.

Туман полемики

В преддверии нового курса возвращаюсь к тому, на чем мы со слушателями закончили в прошлом году при обсуждении структуралистской социологии. А именно – к восприятию проблем французской теории в англоязычном академическом пространстве. Я открыл для себя важный момент расхождения в формулировке программ социологии знания между Бурдье и Рэндаллом Коллинзом. Оба автора соглашаются, что социология социально-гуманитарного знания – это главный бриллиант в короне социологии. Еще бы, ведь возможность изучения наукой самой себя – это почти гегелевский Das große Finale тысячелетней интеллектуальной работы человечества!

Однако Коллинз, несмотря на свои утопические предложения, вроде разработки социологами настоящего искусственного интеллекта (помните, я писал об этой идее здесь), в других аспектах оказывается гораздо консервативнее Бурдье. Если для француза социология знания является оружием борьбы в современном нам интеллектуальном пространстве, то американец утверждает, что мы не можем объективно исследовать знание новее 1950-х годов, а тем более как-то использовать это в своей практике (если учесть, что он писал свои программные тексты двадцать лет назад, то новее 1970-х). Якобы мы не способны увидеть окончательную кристаллизацию актуальных школ и направлений. Они явятся нам только тогда, когда споры между ними утихнут.

В общем, вместо гегелевского триумфа разума получается какой-то стеснительный попперовский антиисторицизм. Я думаю, что Коллинз, конечно, совершенно непоследователен. В других книгах, таких как «Неочевидная социология», он отделяет свою дисциплину от истории, ставя перед ней задачи объяснения и обобщения. Однако если социологам организаций или микросоциологам он завещает исследовать социальные структуры здесь и сейчас, то социологам знания он предлагает подождать, пока туман полемики между школами рассеется, и только потом анализировать то, что получилось. Тогда чем социология знания принципиально отличается от традиционной истории идей? Какой тогда это бриллиант? И в чьей короне?

Не подумайте, что я считаю тезисы Коллинза и его критику Бурдье чем-то смехотворным и незначительным. Напротив, бурдьевская социология как боевое искусство кажется еще более старомодным реликтом модернистских надежд ушедшего поколения. Кто сейчас всерьез поверит в то, что социолог может достичь объективности через самокритику? Тем не менее, оставляя обсуждение реалистичности программ обоих теоретиков в стороне, я вижу гораздо больше логики у Бурдье. Французский рационализм — он такой.

Функция или форма

С тех пор как я переехал в Залив, у меня появилось новое неожиданное хобби — архитектура. Нельзя сказать, что раньше я был к ней совершенно равнодушен. За время жизни в Санкт-Петербурге я разобрался в том, что такое эркер и псевдоготика. Однако никаких хоть сколько-нибудь систематических знаний у меня в голове не отложилось. Даром, что я дружил с экспертами по архитектуре, которые мне рассказывали много интересного. Например, с коллегами Малышевым и Острогорским.

Перелом начался, пожалуй, с того, что моя мама стала просить меня записывать кружочки о том, где я бываю. Сначала я делал это с неохотой, но потом мне стало нравиться разбираться в устройстве кампуса Беркли, делового центра Окленда и, конечно, невероятно сумбурного, но великолепного Сан-Франциско. Я понял, сколько вокруг интересного, на что я не обращал внимания. Со временем я организовал жене несколько экскурсий по достопримечательностям ближайших районов. Сейчас я просто нахожу на карте интересные пространства и постройки и направляюсь смотреть один. По возможности стараюсь заходить внутрь зданий.

Когда я только здесь оказался, меня очень сильно пугали совершенно чуждые для меня американские городские пространства, но со временем я к ним привыкаю. Наверное, порталом в них стал местный брутализм, которого, как оказалось, в США и особенно у Залива очень много. Например, станция метро Глен-Парк, Оклендский музей Калифорнии, католический собор Успения Богородицы или небоскреб «Трансамерика». Как будто так долго гулял, что заблудился и случайно вернулся в Белград или Ереван. Вот такой, для кого-то мрачный и тяжелый, стиль стал для меня, напротив, триггером добрых воспоминаний о родном постсоциализме.

В архитектуре давно существует старый спор, что в ней главнее: функция или форма? Нужны ли сооружения существовать ради прагматического удовлетворения нужд пользующихся ими людей или приковывать глаз наблюдателя? Окончательного ответа на этот вопрос никто не дал, но это не мешает новым и новым отличительным архитектурным стилям удовлетворять базовые потребности и одновременно привлекать наше внимание. В итоге архитектура остается чем-то отличным и от инженерного дела, и от скульптуры.

Мне кажется, что социологи, которые с момента основания науки сталкиваются с противоречием между объяснением эмпирических феноменов и их глубокой концептуализацией, могут поучиться у архитекторов. Нам ведь тоже важно проплывать по узкому фарватеру, не скатываясь ни в функциональную, но мертвую data science, ни в эстетически прекрасную, но легковесную эссеистику. Я взглянул в последний раз на The Hallidie Building, которое навело меня на эту аналогию между профессиями, и отправился домой писать этот пост. Праздники кончились. Пора за работу.

Еще один год «Структуры»

Все вокруг подводят итоги 2024. Пожалуй, тоже присоединюсь к этому челленджу, но напишу не про себя, а про этот канал, которому через несколько дней исполнится четыре года. По моим ощущениям, он стал настоящей сборкой, как выражаются модные теоретики. Сборкой из меня, подписчиков и дружественных каналов.

В январе здесь появилась новая аватарка. В июле прошло голосование за сохранение первоначального названия. В ноябре один из самых верных читателей взял на себя труд вести рубрикатор. За все двенадцать месяцев число подписчиков выросло почти на две тысячи. Не было ни одного непрокомментированного поста. Это если предельно кратко.

Тематически началось перепрофилирование на социологию советского востоковедения. Честно говоря, мне хотелось бы писать как можно больше именно по этой теме, но как новичку приходится пока вникать в общий политический контекст Холодной войны, поэтому надеюсь, что вы простите все эти сдвгшные отступления о Хрущеве, Мао и Нкруме. В новом сезоне надо поставить цель увеличить объем материалов по социологии знания и послевоенной интеллектуальной истории.

Другая важнейшая традиция уже третий год – это проведение на базе канала образовательных курсов. В этом году удалось сделать целых два: один сольный про социальные структуры и один в тандеме с легендарной Лихининой про академическое письмо. Надо признаться, я очень уставал сначала при подготовке, а потом при проверке домашних заданий, но это того стоило на 100%.

Кроме того, я стал писать намного больше про себя и свою жизнь в эмиграции. Наверное, теперь этот канал в том числе и полноценный личный блог. Спасибо вам, что интересуетесь, как там я, поддерживаете и спорите в комментах. Вообще, я страшно рад, что здесь возникло такое разнообразное и вовлеченное сообщество! Такое чувство настоящего дома.

«Структура» вернется в новом году! С наступающими вас праздниками!

Книга года

Давайте сделаем традицию из присуждения звания книги года этим каналом. Главный критерий: она необязательно должна быть издана в уходящем году, но постоянно быть на моем рабочем столе в течение последних двенадцати месяцев и заставлять обращаться к себе снова и снова. В этом году такой книгой, несомненно, стала «Холодные войны: Азия, Ближний Восток, Европа» швейцарского историка Лоренца Люти.

Отношения с книгой Люти у меня сложились совсем не такими, как с книгой Краузе, которую я отмечал в прошлый раз. «Холодные войны» – это не относительно короткое теоретическое эссе, которое хочется перечитывать снова, а монструозная энциклопедия фактов про Холодную войну. Осилить ее за один раз (равно как и за два или три) практически невозможно. Во введении автор даже сам предлагает читать ее с той главы, которая более всего интересна читателю. Вместе с тем, какие бы новые события и процессы – от вовлечения Китая в Африку до влияния Католической церкви на страны соцлагеря – я не хотел бы прояснить для себя, я постоянно обращался к этому кирпичу и всегда был удовлетворен емкой базой.

Книга безнадежно проиграла бы Википедии, если бы претендовала только на энциклопедизм. Разумеется, она нечто большее. Как известно, историки большую часть карьеры собирают отдельные факты, но ближе к старости начинают синтезировать. Вот «Холодные войны» и предъявляют новую точку зрения на известные факты от историка-ветерана. Общий тезис Люти состоит в том, что Холодная война – это не единый процесс конфронтации двух сверхдержав, а система многих региональных конфликтов, отличавшихся по интенсивности и длительности.

Кроме сосредоточенности на биполярном мире Люти не нравится в современной историографии чрезмерное заимствование идей из реалистской школы международных отношений. Для автора очень мало сюжетов можно объяснить рациональностью государственных лидеров, которые сдерживают друг друга. Вместо этого центральное место в повествовании занимают партии и общественные движения, которые для него априори коллективны и идеологически заряжены. И это касается не только соцлагеря, но и его противников. Скажем, Рейган для Люти не более рационален и не менее коллективен, чем Ким Ир Сен.

Хотя Люти мало касается интеллектуалов и экспертов как таковых, его акцент на коллективных идеологиях заставляет его описывать обстоятельства возникновения и распространения массовых идей. Таким образом, книга вполне подойдет тем, кто хочет почитать что-то по интеллектуальной истории, а не только политической. Короче говоря, советую, советую, советую.

Дивизии Папы Римского

Одним из самых больших персональных открытий за последний семестр стала огромная роль Католической церкви в Холодной войне. Политически это влияние проявилось в институционализации христианско-демократических партий, распространении дискурса о правах человека среди международных организаций и в раскачивании антисоветских протестов в Польше и Венгрии.

Кто-то может сказать, что это американский капитализм в своей поздней неолиберальной форме победил советский государственный социализм, но я бы сказал, что без мощной идеологической и социальной поддержки Церкви этого бы попросту никогда не произошло. Массовая публика в Европе, возможно, просто осталась бы безразличной к борьбе двух сверхдержав, если бы вообще не примкнула к СССР из прагматических соображений. Именно страх перед насаживаемым сверху атеизмом плюс альтернативная социальная программа переманили из лагеря левых партий многих избирателей в swing states типа Италии или Испании. В общем, зря Сталин смеялся над Ватиканом.

Что еще более важно в этом сюжете для меня, так это то, как он помогает увидеть интеллектуальные ограничения послевоенной социологической теории, особенно во Франции. Общество как общее смысловое пространство стало тогда таким же влиятельным тропом, как и общество как система иерархий. Это произошло во многом из-за распространения феноменологии, вдохновленной христианскими доктринами. Она конкурировала с западным марксизмом, но и вступала с ним в синтез. Например, в работах де Бовуар, Мерло-Понти, де Серто. Ну и Бурдье, разумеется.

Сейчас я думаю, имеет ли вообще смысл держаться за эти теории, если их содержание родилось именно в крайне специфическом европейском контексте борьбы между двумя коллективистскими движениями: рабочим и христианским? Легендарный Сюткин бы сказал, что за этой схваткой скрывается универсалистская логика истории. Однако я не так в этом уверен. Как будто мы должны думать этими категориями, просто потому что других в нашем распоряжении нет. Как будто нам нужна Холодная война в наших головах, потому что без нее нам не будет никакого жизненного мира.

Посмертная слава

Оказалось, что в СССР 1970-х гг. был необычайный интерес к работам Франца Фанона. О нем вышли как минимум две большие монографии, не считая множества статей и глав в различных изданиях. Это внимание исходило не только от молодых специалистов по зарубежной мысли, таких как Алексеева и Гордон, но и от востоковедов высокого ранга, таких как Ульяновский, Ким и Брутенец. При этом ни одну из основных работ Фанона перевести так и не решились.

Причины такого всплеска мне пока совершенно непонятны. Был ли это прямой заказ партии, которая после неудач 1960-х гг. снова начала активно поддерживать социалистические режимы в Африке? Или это какие-то духовные метания интеллигенции, ищущей экзистенциальные смыслы посреди застоя? Может, что-то третье? У вас есть идеи?

Необходимо добавить, что сам Фанон приезжал в СССР один раз в 1961 г. Но не с громким официальным визитом, которого не раз удостаивался тот же Уильям Дюбуа, а довольно приватно. Целью поездки было лечение от лейкемии. Считается, что довольно большие куски своего последнего труда «Проклятие заклейменных» он написал как раз в советской больнице. Интересно было бы узнать, встречался ли он все-таки с кем-то из советских академиков в ходе своей поездки.

Дорога на Тендерлойн

США как страна контрастов – это не просто абстрактное выражение. Вы можете увидеть его воочию, просто гуляя по большому городу. Сначала вы в уютном районе, чьей-то сбывшейся американской мечте, но потом – бум! – оказываетесь посреди палаточного лагеря бездомных, многие из которых торчат под веществами. Пройдете еще несколько кварталов, аккуратно переступая мусор, и вы снова в чистенькой утопии среднего класса с кафе и магазинами. Часто бывает, что как раз неблагополучный район окружен со всех сторон приятными субурбиями, а не наоборот.

Например, мы с женой живем в Даунтауне Окленда – можно сказать, что на самой границе американской мечты. Чуть выше от нас по улице престижный дом престарелых и хипстерское кафе с книгами, но стоит спуститься в обратную сторону до хайвея, и развергается портал в социальный ад. В Сан-Франциско контрасты еще ощутимее. Между фешенебельным SoMa, где живут банковские клерки, и Тандерлойном, лидером города по преступности, нет даже хайвея, а просто главная улица города.

Такая концентрация нищеты и неустроенности – часто сознательная политика городских властей. Высокие цены на жилье и безработица обычно распределены по мегаполисам более хаотично. Однако мэрии специально не вкладываются в патрулирование одних районов по сравнению с другими, давая возможность не только ставить палаточные городки, но и промышлять наркодиллерам. В итоге маргинализированные элементы постепенно перетекают туда, а цены на жилье в среднем по городу только поднимаются. Все проблемы как бы нарочито заталкиваются в один чулан, чтобы другие помещения в доме казались лучше, чем они есть.

Важно понимать, что маргинализированные члены американского общества – это не отдельные неудачники, а целый воспроизводящийся андеркласс, находящийся в самом основании социальной пирамиды. Чуть выше этого основания – миллионы все еще сводящих концы с концами прекариев, которые, впрочем, очень легко падают ниже после неожиданного сокращения или накопления задолженностей. После очередного экономического кризиса давление пирамиды раздавливает своим весом вообще сразу сотни тысяч людей, которые сразу же пополняют армию бездомных. Да, со дна кому-то удается выбраться, но это часто означает, что кто-то одновременно туда упал.

Вам, как и многим американцам, может показаться, что проблемы люмпенов далеки от вас. Уж вы то никуда не денетесь из своего ухоженного квартала. К сожалению, в реальности застрять в Тендерлойне гораздо вероятнее, чем приподняться до уровня SoM'ы. Хотя, я что-то долго и нудно про это рассказываю. Просто посмотрите The Wire. Особенно третий сезон. Вот где жизнь давно подражает искусству.

Homo Precarious

Начал выходить новый подкаст про академическую жизнь социологов Анны Желниной и Ольги Зевелевой «Заклинания и заявки». Послушал пока только выпуск про сравнение рынков труда в разных странах по параметрам открытости входа и длительности контрактов. Еще есть выпуск про экзистенциально важную тему отказов на заявки, но до него пока не добрался. Надеюсь, что новые выпуски тоже на подходе.

При описании современных университетов Анна и Ольга использовали метафору банд, толкающих наркотики, которую придумал Александре Афонсо. Суть в том, что для большинства участников наркотического бизнеса он не приносит особых денег, не говоря уже об угрозе попасть в тюрьму или самому подсесть на какой-нибудь фентанил. В итоге текучка кадров огромная: люди приходят и уходят. Кто не ушел, те работают закладчиками много лет… Да, все это действительно мне что-то напоминает.

В общем, с одной стороны, подкаст познавательный, но с другой – несколько депрессивный. Впрочем, так же, как и вся аналитика, касающаяся того, что происходит в социальных и гуманитарных науках. Слушали вместе с женой. Она особенно расстроилась, что в Италию ее, скорее всего, не возьмут даже с американской степенью. Я постарался ее утешить, что наверняка возьмут в какую-нибудь монархию Персидского залива.

Ладно, в сторону шутки. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я прислушался к вашему совету и потихоньку начал дорабатывать курс про Пьера Бурдье. Академический мир обсудим обязательно, но не только его. Про Холодную войну тоже обязательно сделаю что-нибудь, но чуть позже. Пожалуй, время для такого проекта пока не пришло.

Трудный выбор

Вот и подошел к концу семестр в Беркли. Я много ныл и пил таблы, но к концу наступило просветление. Осознал, что была проделана огромная работа по улучшению навыков языка и упорядочиванию социологии знания и глобальной истории в голове. Внезапно начал очень скучать по преподаванию. Так что руки зачесались в следующем семестре сделать гиковский онлайн-курс по образцу «Структуралистского воображения», только с более творческими домашними заданиями и с несколькими различными режимами дискуссий в классе, которые я подсмотрел у профессоров тут. Однако у меня есть целые две задумки по главной теме. Пока не знаю, какую выбрать, поэтому хочу проконсультироваться с вами.

Первый курс очень давно лежит у меня на рабочем столе под кодовым названием «Весь Пьер Бурдье». В лекционной части хочу обсудить его биографию на фоне меняющейся Франции и полемику Бурдье с другими известными гуманитариями. В дискуссионной же части надо будет разобрать взгляды мэтра на разные стороны социальной жизни: потребление, искусство, государство, гендер… Тут без чтения первоисточников не обойтись.

Второй курс, идея которого пришла не так давно, – это история социального знания Холодной войны. Я подумал, что было бы здорово почитать тексты интеллектуалов и экспертов в качестве исторических источников; подзабытые, но до сих пор оказывающие влияние на современное миропонимание в категориях геополитики, модернизации, цивилизаций и т. п. Конечно, на фоне современной историографии, которую я возьму в лекциях на себя. Американский материал обойти не удастся, но хочется сопоставимое место уделить советским специалистам, а также социальным ученым из стран Глобального Юга, особенно тем, которые принимали активное участие в формировании Неприсоединения.

Смешанная экспертиза

Михаил Соколов любит повторять вслед за основателями Чикагской школы, что социология – это журналистика, только лучше. Книга Стивена Эпстина Impure Science, закрывающая для нас курс по STS, олицетворяет этот слоган в полной мере. Она вряд ли предлагает какие-то новые концепции для изучения экспертизы. Сочетание количественных и качественных методов для анализа научных публикаций в ней вызывает уважение, но вряд ли само по себе является прорывом. Что в ней действительно сильно, так это описание актуальнейшего кейса того, как изучение и лечение СПИДа в США 1980–1990-х гг. лежали на пересечении академических кругов, мобилизации активистов, освещения проблемы в медиа, бюрократической инерции и множества других социальных полей. В итоге то, что мы сегодня называем доказательным медицинским знанием, является плодом соперничеств и альянсов между самыми неожиданными силами.

В книге Эпстина много мощнейшего материала, но я остановлюсь только на некоторых находках социолога (или лучше сказать: социолога-журналиста?) Для начала консенсус среди ученых, что СПИД вызывается ВИЧ, появился относительно быстро после начала эпидемии в США – уже в 1983 году. Однако, во-первых, он строился в основном на принятии наиболее вероятной гипотезы. Экспериментальных результатов за ней было мало; точных механизмов никто описать не мог. Во-вторых, этот консенсус не выходил за пределы академии. В основном консервативная и религиозная американская публика продолжала верить, что СПИД происходит от сексуальной распущенности.

Потребовались усилия Питера Дойсбурга, крайне противоречивого профессора биологии из Беркли, чтобы расшатать консенсус. Дойсбург предложил собственную оригинальную гипотезу о том, что ВИЧ – это только вирус-пассажир, а СПИД вызывается редкими химическими веществами, которые можно встретить, например, в марихуане. Экстравагантные гипотезы Дойсбурга не подтвердились, однако спор с ним заставил научное сообщество действительно выйти из спячки и проводить необходимые тесты. Кроме того, хайп вокруг его идей впервые вывел чисто академические дебаты в медиа. За ними стало следить множество людей, не знакомых с темой. Короче, отрицатель ВИЧ стал главным ледоколом для его изучения и просвещения о нем.

Однако, даже когда происхождение заболевания было хорошо изучено, возникла куда более насущная проблема – лечение. Это автоматически вовлекло в проблему государственные органы, фармакологические фирмы и больницы. Эпстин показывает, что главную роль во внедрении эффективного лечения СПИДа сыграли больные, которые по собственной инициативе получали любительское образование в эпидемиологии, чтобы помогать врачам, а иногда и ставить под вопрос их профессиональные стандарты. Активисты добились отмены обязательной выдачи плацебо, так как это тратило время больных на борьбу с вирусом. Также по их инициативе в программу тестов лекарств стали вводить косвенные показатели успеха лекарств.

Хотя исследователь считает, что СПИД-активизм является чуть ли не лучшим примером того, как медицинская наука и практика становятся только лучше в результате напора демократических сил снизу, он признает, что этот опыт тяжело повторить. Статистически активисты представляли образованных и богатых мужчин-геев из американских мегаполисов. У них были ресурсы внедряться в сети экспертизы, чтобы перестраивать их изнутри. Едва ли ученые, бизнесмены и чиновники слушали бы представителей менее статусных социальных групп, даже если бы на кону были их жизни. Увы и ах.

Приватизация Бонда

Бондиана на первый взгляд кажется статичным калейдоскопом, где почти в духе пропповской сказки второстепенные функциональные элементы вроде девушек, злодеев и гаджетов меняются, но главный герой и его арка остаются неизменными. Посмотрев почти все фильмы, я понял, что на самом деле за полвека экранного существования от первоначального образа агента 007 осталось очень мало. Шпион в исполнении Коннери или Мура – это неуязвимый cold warrior, который не имеет никаких личных привязанностей, но только долг перед королевой и Юнион Джеком. Современный Бонд – это, напротив, ничего политического, только личное. Преодолевая депрессию и алкоголизм, Бонд нехотя летит в очередную экзотическую локацию. Но не потому, что злодей грозит уничтожить Лондон, а потому, что у него с Бондом когда-то была какая-то персональная драма.

Принято считать, что главный перелом принес кастинг Дэниела Крейга, но это не так. Первый фильм, где безукоризненного джентльмена заменяет каратель с ПТСР – это «Лицензия на убийство» с Тимоти Далтоном 1989 года. По сюжету «Лицензии» Бонд увольняется с секретной службы и начинает вендетту против наркобарона из выдуманной латиноамериканской страны за то, что тот убил невесту его друга. Эпоха Пирса Броснана как будто откатывается назад и реабилитирует кодекс джентльмена, который работает исключительно за национальный престиж, но на самом деле только частично. В «Золотом глазе» (кстати сказать, наиболее нелепом фильме с точки зрения объемов клюквы о СССР) сюжет крутится вокруг мести Бонду со стороны его бывшего сослуживца в исполнении Шона Бина. Характерен их диалог в кульминационной схватке: «За Британию, Джеймс? – Нет, за себя».

Я думаю, что 1989 год в качестве переломной точки, конечно, не случаен. Даже неолиберализм Тэтчер не поменял ничего в структуре типичного бондовского нарратива. Он только укрепил героя в статусе идеального британца, борющегося с коммунистическими варварами. Реально поэтику франшизы изменило окончание Холодной войны. После этого ни сценаристы, ни зрители уже не верят ни в какие коллективные ценности, даже консервативные, а переживают за поломанного индивида, безуспешно пытающегося заботиться о себе. Секретная служба – это просто такая же дерьмовая работа, как и все другие, с которой Бонд пытается уйти, но из-за низкой востребованности на рынке труда возвращается назад.

На последней паре курса Мэтта мы немного поспекулировали, будет ли франшиза продолжаться уже без Крейга, и если да, то в какую сторону пойдет эволюция дальше? Кажется, что на фоне подъема трампизма и вообще правового поворота по всему миру депрессивный одиночка становится настолько же неактуальным, как и романтический аристократ после распада СССР. Вообще, вся западная популярная культура как будто нуждается в перезагрузке. Что ж, соберемся на каком-то аналогичном курсе через 10 лет и проанализируем, как она из этого выйдет.

Рейз или фолд

Итак, я загрузил все одинадцать заявок в американские аспирантуры, которые хотел. Получилось почти полное доминирование исторических программ над социологическими: 9 против 2. Что даже для меня в какой-то степени сюрприз. Главная причина такого перекоса в том, что проект про экспертизу в СССР ожидаемо не нашел гигантского отклика среди профессоров-социологов, с которыми я пытался общаться. Историки же в среднем были куда более отзывчивыми и даже позитивно реагировали, когда я делился идеей собирать статистику о работниках ИВ, ИМЭМО, ИА и др. Так что я доверился историкам и решил поставить большинство моих фишек на них.

Кроме того, я рискнул послать заявки исключительно в топовые или околотоповые университеты. Здесь я тоже представил себе это все как ставку. В том числе денег. Сейчас я понимаю, что продолжать свой путь в академии я готов только на программе с нормальным финансированием, сильным подбором преподавателей и широкими оргресурсами. Вот как у моей легендарной жены. В прошлом году я долго держался в листе ожидания в Аризоне, где главное условие – это преподавание уже с первого курса, при этом за стипендию ниже американского прожиточного минимума. Nah, bro. Теперь я совсем не жалею, что туда не попал. Для такого дерьма я слишком старый.

Сказать, что я устал – это ничего не сказать. Сказать, что я чувствую экзистенциальную тревогу – пожалуй, слишком, но доля правды в этом есть. Я вложил в заявку еще больше сил, чем в прошлом году. Надеюсь, что кто-то ее оценит. Если нет, то это будет, пожалуй, последний сигнал о необходимости окончательно возвращаться в среднее образование или пробовать силы в коммерческом. Академию я люблю, но, кажется, что очень давно безответно.

Во-первых, я сам когда-то бывал на школе еушных коллег-философов. Это был организованный хаос в лучшем смысле слова! Теперь есть что вспомнить! Во-вторых, на предстоящем мероприятии будет рулить легендарный Сюткин, а значит вам обеспечены обстоятельные и задушевные беседы о Канте, Адорно, Зиммеле и /впишите имя сами/. В-третьих, ладно эту философию – с Антоном и Йоэлем можно будет обсудить причины спада Де Брюйне, Мбаппе, Соболева и /снова впишите имя/. В общем, хватит раздумывать! Надо подаваться!

OPEN-CALL: студенческая зимняя школа центра практической философии- - - ethostasis -
23-25 января 2025, Европейский Университет

к්‍රинсидентុлогия ди@лектඒка ආеномеНОлоґия психоAнаLиз теолог-(и)-(я) постෆоdерниලтский субъеkт (anti)платониз‍m аka-деර්‍мическංе пїсьмо соvременные прරбле៊мь| фи្лосоආИИ двឯжeние×танеឋ×жесt аඈඇект ☾о—бbIтие ₦єфило©офия тео®ия докyментමльностឯ иួួанентно[е!] нев់змឹжнុំе снятїе эпо×е осциllяция тревога` искушение эммм...анация лមкមнделЁз¿ хайдеggер¿ ₽егев¿ бланយо¿ деб់р¿ бадью¡ la-Tour ‘ агаааааааааааааааааааамбен្

👀 что происходит?
Привет! мы, студент:ки и аспирант:ки центра практической философии «Стасис» приглашаем абитуриент:ок и всех, кому интересна философия,
говорить-думать-писать-спорить-учиться-общаться-дружить.
+ на три дня погрузиться в свободное пространство высказывания с семинарами, лекциями, дискуссиями и лабораториями. в первую очередь в сферу нашего внимания попадут темы и направления, которыми прямо сейчас занимаются преподаватель:ницы и студент:ки Центра, что позволит участни:цам школы понять, каково это — учиться в «Стасисе», и насколько широкие, уникальные возможности для исследования есть у поступающих к нам.

👥 основными спикерами и ведущими школы будем мы, студенты Центра, в коллаборации с Ниной Савченковой, Йоэлем Регевым, Антоном Сюткиным и другими преподаватель:ницами.

📍когда и где?
23-25 января, очно, Европейский Университет в Санкт-Петербурге

👽 как попасть на школу?
участвовать в школе могут актуальные студент:ки и выпускни:цы бакалавриата любой специальности. участие бесплатное, на конкурсной основе.
всего мест: 40. пятерым участни:цам из других городов предоставляется материальная компенсация в размере до 10000 рублей.

open-call продлится до 14 декабря 23.59. для участия необходимо ответить на вопросы формы и прикрепить мотивационное письмо (2000-4000 знаков с пробелами). результаты конкурса будут объявлены 19 декабря 2024 года.

+ по всем вопросам: [email protected]
++ подписывайтесь на канал школы в телеграм!

Конкурентная кооперация

Вышла очень крутая книга Маши Кирасировой «Восточный Интернационал». Термином из заголовка она обозначает индивидов и организации, которые были ответственны за медиацию отношений между СССР и Ближним Востоком. Часть про раннюю советскую власть и Коминтерн я, признаться, пролистал бегло, но вот про скоротечный роман советского коммунизма и арабского социализма начиная с 1950-х гг. хочется читать как можно медленнее. Это просто ценнейший кладезь наблюдений о том, как взаимодействовали бюрократия, патронажные сети, идеология и академические институты.

Пожалуй, главный герой этого времени для Кирасировой – Нуритдин Мухитдинов, первый узбек в составе Полютбюро, а потом посол в Сирии. Мухитдинов был одним из тех, кто покровительствовал советским востоковедам, считая что академические исследования Ближнего Востока – это важнейшая часть мягкой силы антиколониальной империи. Несмотря на похожие взгляды и пристрастия с другим знатным лоббистом востоковедов Бободжаном Гафуровым, эти двое не были близки и конкурировали за нишу главного связного между советской Средней Азией и Ближним Востоком. Вместе с тем, большое количество ресурсов под ИВ было выбито ими как раз при объединении усилий.

Еще одно интересное наблюдение Кирасировой касается выстраивания в ИМЭМО и ИВ, по существу, параллельных и дублирующих друг друга структур секторов и отделов. Произошло это потому, что ИМЭМО консультировал Министерство иностранных дел, а ИВ – Международный отдел ЦК. Каждый орган хотел получить независимую информацию, хоть и про одни и те же страны. Несмотря на частое перетекание кадров из одного института в другой, экспертные культуры в них различались. Первые больше любили экономику и статистику, а вторые были сильнее в языках и локальном знании.

Мне кажется, что во всех отношениях блестящей книге не хватает одного – хотя бы базового использования количественных методов. Главным образом, конечно, сетевого анализа. Вся проблематика Кирасировой вертится вокруг идеи медиации, но ее решение – это жанр традиционных биографий. Бывалый историк возразит мне, что для полноценного сетевого анализа в архивах нет необходимых данных. Но я отвечу, что главное – поставить задачу, а данные найдутся. Например, можно собрать протоколы партийных или профессиональных организаций, и посмотреть, кто на каких собраниях присутствовал и вместе с кем. Возможно, заходы про соперничество сетей Таджикской и Узбекской Республик или сетей МИД и МО ЦК обрели бы еще больший доказательный вес. Ну ладно, это я так фантазирую.

Возможно, я просто нахожусь под впечатлением от курса Мэтта Ковака, но глобальная/транснациональная история кажется мне наибольшим интеллектуальным достижением гуманитарных наук полутора-двух последних десятилетий. В социологии чего-то такого же свежего и сильного за это время не появилось. Даже похожая попытка создать поле глобальной социологии не взлетела. Хотя отдельные первопроходцы типа Валлерстайна существовали там давно. Так что призываю всех брать пример с коллег-историков и интересоваться Глобальным Югом (дурацкий термин, но лучше пока не придумали)!

Кстати о глобальном юге, мир оттуда выглядит примерно вот так - как на детском образовательном плакате какого-то индийского издательства; дата увы неизвестна.

Да, они не отличают королей от президентов и борцов за свободу от кровожадных тиранов, потому что, подозреваю, европейская история для них настолько же актуальна, как для русских гимназистов 19 века ветхозаветные мифы о Рахили и Иакове. Однако, есть и плюсы:

1. Иван Грозный в киргизском народном костюме.
2. Сталин если бы он был полицейским в Уттар-Прадеш.
3. Всё остальное.

Отметим, что в этом индийском диктаторском бинго победила Россия, возможно поэтому программа "нефть в обмен на рупии" всё ещё действует.

(Взял у Кепкена)

Гудбай ASEEES, где я не был никогда

Вот и закончилась конвенция cлавистов, на которой я побывал в первый раз, так что впечатления от этого гигантского столпотворения академиков просто невероятные. На нее спонтанно наложилась встреча выпускников ЕУ моего и соседних выпусков. Так что кроме дневных деловых походов на панели были вечерние лирические встречи с однокашниками, многих из которых я не видел с самого начала войны. Теперь все обратно разъехались по миру, и стало очень грустно. Как после конца смены в пионерлагере. Примерно вот так. Здесь расскажу только про деловую часть, чтоб не всплакнуть ненароком.

Я постарался побывать на максимальном количестве панелей, которые затрагивали советские 1950–1960 гг. в международном контексте. В основном связанные с Холодной войной и ролью СССР в деколонизации Азии и Африки. Но на секции, связанные с исследованиями науки и экспертизы в целом, тоже заглянул. Прикольно было наблюдать, как доклады в духе олдскульной правой советологии чередовались с модными деколонизаторскими тейками. Хотелось поспорить и с теми, и с другими, но пока знаний о материале у меня не достаточно, так что просто слушал аргументы других дискуссантов и чуть-чуть задавал вопросы.

После панелей удалось нормально так посмоллточить с исследователями из Германии, Италии, Польши, Болгарии и других стран. Например, с крутым историком Наной Осеем-Опарой из Ганы, который сейчас пишет книгу про интеллектуальные взаимовлияния советских марксистов и ганских панафриканистов. Подумал, что с не американцами, пусть и говорящими на английском гораздо лучше меня, я стесняюсь разговаривать гораздо меньше.

Так же невероятно рад был наконец-то развиртуализироваться с моей землячкой Ксенией Татарченко – пожалуй, самым главным экспертом по истории новосибирского Академгородка. Ну и великой Еленой Гаповой – первопроходцем гендерных исследований на постсоветском пространстве. Когда-то я хотел взять у нее интервью для так и недописанной диссертации о независимых социологических центрах, но, увы, сделать это не успел. Зато сейчас она мне понасоветовала много важного про мой текущий проект. Список запомнившихся академических разговоров можно продолжать долго, но вряд ли все это влезет в формат канала. Надеюсь, другие коллеги, с которыми я общался в кулуарах и которые сейчас читают меня, не обидятся. Я ужасно благодарен всем, с кем удалось перекинуться хотя бы парой слов о моих востоковедах или о чем-то другом!

Сейчас думаю о том, чтобы поучаствовать в следующем году в ASEEES в какой-то более значимой роли, чем просто слушателя в зале. Прям руки зачесались сделать панель по социальному и гуманитарному знанию и с историками, и с социологами! Что-то в духе «Королевства кривых зеркал», которую я соорганизовывал в Шанинке. Короче, в планах на следующую осень сделать уже две конференции, потому что и «Зеркала» мы с коллегами хотим повторить. Что ж, буду копить силы.

Now we're talking

Я не так давно ныл, что плохо справляюсь с английским, но в итоге зарешал TOEFL на целых 103 балла! Большущий прогресс с прошлого года, когда еле-еле вытянул семерочку на IELTS. Теперь можно подаваться на любую программу из моего списка, даже в Лигу плюща.

Часть успеха состоит в двухмесячном погружении в среду, но самая большая – это все-таки правильный репетитор. Замечательная @exsultans задавала мне много вопросов про группу Placebo, Джейми Каррагера и другие неожиданные вещи, а потом замеряла мои ответы с секундомером. В итоге, это сработало.

Сравнивая два экзамена между собой, я рекомендую всем, кто думает ехать в США, сдавать именно TOEFL. Во-первых, это экзамен по американскому английскому. Вы не перестраиваетесь на британскую лексику, которую вы вряд ли знаете (если только вы не фанат Гарри Поттера или Мэри Дуглас), и которая потом вам вряд ли где-то пригодится. Во-вторых, встречаются американские аспирантские программы, которые не принимают IELTS. Их немного, но они есть. К сожалению, такая есть и в моем списке. Во-третьих, TOEFL можно сдавать из дома по интернету, что, собственно, я и сделал. Огромная экономия денег на перелеты и жилье туда, где есть сертифицированный центр по IELTS.

Наконец, самое главное: cтруктура американского экзамена более формализирована. Это пугает поначалу. После первых трудностей при подготовке я даже думал забить и пересдать знакомую британскую версию. Но когда разобрался с Полиной, какой именно ответ от меня хотят услышать, наоборот, расслабился. Рамки, в которые должны укладываться речь и письмо, довольно простые, а продолжительность экзамена намного короче. ИМХО, это все облегчает стресс при прохождении. Короче, всем, кто еще не сдавал английский, но собирается сдавать в ближайшее время или в перспективе, желаю удачи!

Динамика ночного контента

1 час бессонницы: рецензия на «Провинциализируя Европу» Чакрабарти.

3 часа бессонницы: таблица стран по торговому обороту с СССР на 1964 год.

5 часов бессонницы: «Пять главных целей Слота на зимнее трансферное окно».

7 часов бессонницы: рилсы с пукающими собаками.

Советская Африка

Хочу рассказать про документальный фильм «Наша Африка», который посмотрел по наводке коллеги Газимзянова. В документалке 2015 года собраны самые разные архивные кадры советско-африканских отношений 1960-х гг. Есть довольно скучный официоз с прибытием какой-нибудь делегации, но есть и куда более проникновенные интервью с простыми людьми. Например, с советским геологом средних лет, которой надоело жить в Москве, так что она поехала учить малийцев бурить водяные скважины. Или с обаятельным конголезским педиатром, который проходил в СССР медицинскую практику и в совершенстве выучил русский.

Режиссер Александр Марков в интервью говорит, что у фильма есть концепция – показать противоречия советской квазиколониальной системы. Честно говоря, мне не показалось, что для фильма эта концепция важна. Как и любая другая. Кроме нескольких минут в самом конце, где внезапно кадры из 1960-х гг. сменяются демонстрацией событий 1989–1991 гг., об этом ничего не говорит. При этом я не критикую режиссера за отсутствие какого-то месседжа. Совсем наоборот. Мне кажется, что он честно окунулся в видеоархивы, открыл сильный забытый визуальный ряд и смонтировал из этого фильм. Потом, конечно, на пресс-конференции для фестивальной публики надо сказать, что была концепция. Неприлично без нее.

У фильма есть два других минуса. Во-первых, в отдельных частях хроники, видимо, отсутствовал звук. Ее зачем-то решили озвучить при помощи актеров и еще добавить эффектов со звуками строек, автомобилей, просто пением птиц. Честно говоря, это звучит очень дешево и неестественно, иногда вообще мешая погрузиться в просмотр. Во-вторых, фильм очень короткий. Всего 45 минут. Понятно, что все богатства в фильм не вместишь, но от этого появляется чувство, что оборвали на самом важном.

Впрочем, второй минус наверняка исправлен в более длинном ремейке-сиквеле, снятом при куда больших бюджетах за счет португальского фонда и вышедшем уже в 2022 году. Называется «Красная Африка». Однако в свободном доступе его я найти не смог. Может, у вас есть идеи, где его можно купить? Вдруг кто на стримингах встречал или еще где?

14 ноября – День Социолога (и наша подборка каналов о социологии)

@Sbelan_52 – канал социолога Сергея Белановского. Для меня социология началась с его интервью с работниками московских предприятий – еще в 1980 е

@fond_khamovniki - Новости Фонда поддержки социальных исследований "Хамовники" (и, да Симон Кордонский – председатель его экспертного совета)

@RussianWays – канал журнала социальных и этнографических исследований «Пути России», издаваемого Шанинкой и ИнтерЦентром с 2023 года

@structurestrikesback – «Структура наносит ответный удар» содержание еще интереснее названия

@nizgoraev2 - Аналитика, гипотезы, суждения о социальной политике.

@valuesandorder «Лукошко ценностей» - об устройстве ценностей и норм в обществе

@fame_fatale – чрезвычайно увлекательный взгляд на социологию

@politicanimalis - Академическая политология и другие смежные науки (и социология, разумеется)

Воооооу! Благодаря этой подборке «Структура» перевалила за 7000! Красиво отметили профессиональный праздник! Подписываюсь под рекомендациями Дмитрия, но лично от себя хочу добавить еще несколько топовых каналов, без которых социологическая Телега была бы куда скучнее.

🧩 Nodes and Links - все о сетевом анализе

🧩 Жить как люди – о благосостоянии и неравенстве по странам и континентам

🧩 Выше квартилей – о поле науки в цифрах и фактах

🧩 Abdulhalikoff – о правовых практиках на Кавказе, в Санкт-Петербурге, в мире

🧩 Политический ученый – о рациональном выборе под влиянием политических структур

🧩 Russian Field – о том, что думают россияне, с точки зрения количественных методов

🧩 Лаборатория публичной социологии – о том, что думают россияне, с точки зрения качественных методов

🧩 ТЕЛОС – молодое поколение, которому не стыдно передать флаг соцтеории

🧩 Эффект Матфея – хотелось бы, чтобы посты об устройстве академии от дорогих коллег выходили почаще

🧩 Социология воды – ну это просто классика, надо знать такие каналы

🧩 AnthropoLOGS – коллега Верховцев – настоящий социолог в душе, мы-то знаем!

Рыба вне аквариума

Спустя почти три месяца учебы у нас с женой стали проявляться последствия накопленной усталости. Нагрузка не возросла, но все домашние задания и обсуждения в классе стали даваться с огромным трудом. Башка просто перестает соображать после двух-трех часов работы в день. Ведь день проводишь в ужасной сонливости. Единственное, что нас греет и чего мы ждем – это маленький перерыв в парах на ASEEES и День благодарения. Правда, у меня этого перерыва толком не будет, потому что подойдут ключевые дедлайны для подачи заявок в аспирантуру.

Часть учебы, которая, пожалуй, сжирает больше всего психологических сил и сейчас стала особенно играть против меня, – это необходимость все делать на английском. Вроде язык у меня стал объективно лучше, чем был до переезда. Но так как я впервые в жизни нахожусь в среде носителей, этот прогресс субъективно приносит очень маленькое чувство удовлетворения. Постоянно сравниваешь себя с людьми вокруг, которые выражают свои мысли куда лучше, но тратят на это времени и сил куда меньше.

Немного завидую людям, которые впервые имели возможность учиться на английском куда в более юном возрасте, чем это получилось у меня. Может, если бы я пострадал тогда, сейчас такого языкового шока у меня бы не случилось. Так что я могу только пожать руки тем, кто начинает учить язык новой для себя страны с нуля. Например, немецкий. Вот это меня бы вообще быстро сломало. Помните, что вы – настоящие герои! И, кстати, с днем социолога всех!

К Востоку Ленина, к Востоку Маркса

Классики марксизма-ленинизма массово издавались в СССР с момента основания государства, но реально их читал только ограниченный круг партийных интеллектуалов, которых к тому же основательно прорядили репрессии. Остальным гражданам предлагалось знакомство только с избранными цитатами в Кратком курсе под редакцией вождя народов. Легитимизировать обновленную академическую дисциплину ссылками на этот официоз в оттепельные годы было невозможно, поэтому востоковеды неожиданно для себя оказались одними из важнейших движущих сил по пересозданию марксистско-ленинского канона.

Важнейшим возвращенным в оборот первоисточником стал «Империализм» Ленина, из которого можно было вытащить и идею мирового (сейчас бы сказали – глобального) капиталистического рынка, и неравномерности развития формаций. Обе идеи были важны, разумеется, не только академически, но и политически. Теперь можно было открыто критиковать прежний курс за фетишизацию рабочих движений Западной Европы и игнорирование вопросов развития Третьего мира. Введение в оборот труда Ленина взяли на себя выжившие «меньшевики» и «троцкисты», реабилитированные по инициативе Микояна и собранные его зятем в ИМЭМО. Среди них большую роль играл Ростислав Ульяновский, специалист по деколонизации Индии, прошедший Воркуту.

Другим важным событием стало дополненное издание собраний Маркса и Энгельса, в которое вошли многие работы, ранее вообще не переведенные на русский язык. Отдельным хитом среди них были экономические рукописи Маркса 1857–1859 гг., также известные как Grundrisse. Основной вклад в знакомство советского читателя с взглядами классиков на общества Востока проделал Михаил Виткин, который раньше других прочитал «Рукописи» по-немецки и прокомментировал в своей ставшей довольно популярной брошюре.

Карьеры Ульяновского и Виткина, среди прочего, показательны тем, по каким траекториям теоретическое востоковедение развивалось после наступления Застоя. Ульяновский дорос до референта Международного отдела ЦК, забронзовел и стал сам цензурировать новое поколение своих собственных коллег-имэмошников. Скромный же научный сотрудник ИФ Виткин практически не имел возможности защитить свои идеи. Его книга была изъята из продажи. Поскитавшись по разным секторам и институтам АН, в конце 1970-х гг. он эмигрировал в Канаду, где стал профессором социологии (!) Манитобского университета.

Этой осенью число читателей этого блога увеличилось. Спасибо вам — мне это очень приятно. Хотя новых идей для постов пока нет, я решила как-то суммировать свои знания о литературе по академическому письму. Возможно, кому-то окажется полезно.
Сейчас дефицита такой литературы нет, но разобраться в ней может оказаться сложно. Я подумала, что весь корпус текстов можно разбить на три плюс одну категорию.

Первая группа книг - это условно книги про то, “как быть ученым”, как ставить вопросы и отвечать на них в текстах так, чтобы эти тексты хотелось читать. Фокус здесь - не только на письме, хотя про это тоже много, но вообще на всю организацию исследовательского проекта и процесса.

Becker, H. S. (2007). Writing for Social Scientist. Chicago and London: Chicago University Press.
Книга Беккера предназначена для более зрелых молодых академических писателей, которые работают, возможно, над своим вторым, третьим и последующими проектами и по-прежнему испытывают растерянность перед своими данными, перед тем, что обнаруживается или не обнаруживается в литературе, кто чувствует себя заблудившимся в лесу теорий и утонувшим под грузом других, не академических обязательств. Беккер, обращаясь к своему опыту и опыту коллег, нормализует эти чувства, показывает на своем и чужих примерах, как выходил из разных сложных ситуаций и дает очень практичные рабочие советы.

Abbott, A. (2004). Methods of Discovery: Heuristics for the Social Sciences. New York: W.W. Norton & Company.
Это очень важная книга о том, как формулировать вопросы. С нее полезно начинать новый исследовательский проект, чтобы правильно задать вопрос; к ней полезно вернуться в середине, чтобы скорректировать свой поиск; и в конце — чтобы понять, что же я такого наисследовал и почему концы с концами не сходятся. Иногда исследование и написанный текст значительно уводят автора от изначальной задумки. И если слов написано уже много, а смысла в них вы не видите и текст не складывается, возможно, будет полезно пройтись по каждой эвристике, описанной Эбботом, и задать себе вопрос: “А что, если я приложу к этим данным четыре причины Аристотеля? А что, если посмотрю на них с точки зрения категорий Канта? А может, взглянуть на них через мотивы Берка?” Краткое изложение Эбботом различных риторических приёмов значительно помогает формулировать вопросы к своему тексту и данным и, в конечном итоге, помогает заострить собственный исследовательский вопрос. Ну, по крайней мере, мне это однажды помогло: когда я несколько дней крутила свое исследование вокруг этих вопросов, до меня дошло, что именно я хочу сказать.

Эко, У. (2003). Как написать дипломную работу. Москва: Книжный дом Университет.
Хотя эта книга больше напоминает третью группу — практические советы о том, как написать текст, в ней есть нечто большее — рассказ об опыте выдающегося ученого, изложенный очень простым языком. И хотя рекомендации Эко о том, как ходить в библиотеку и вести карточки на книги, могут показаться сегодня немного устаревшими (как и глава в книге Беккера “Пишем на компьютере”), главное, чему она учит, — научному смирению.

Вторую категорию книг я бы назвала “Слова и предложения”. Это книги про стиль, про то как делать “красиво”.
Таких книг очень много. Моя первая была

Williams, J. M. (2013). Style Lessons in Clarity and Grace. New York: Pearson Longman.
Именно на полях этой книги появился отчаянный призыв к самой себе: “narrate, don’t explain”, который я вынесла в заглавие этого канала. Это книги о выборе тона, о модальности текста. Не то чтобы в академической среде допустимо большое разнообразие в этом смысле. Но всегда приятно читать тексты, написанные хорошим языком. Мне кажется, что научиться этому невозможно, но можно немного поднять внутренние стандарты.

Эндрю Эбботт – уникальный социолог по тысяче разных причин. Но если поднапрячься и выделить одну самую важную – это то, как он органично объединяет в своем проекте по социологии знания анализ дисциплинарных культур с рекомендациями для студентов по написанию текстов. Первая исследовательская составляющая еще худо-бедно известна, но про вторую – практическую – вообще мало кто знает. Так что всегда очень приятно видеть его в таких топах!

Déjà Vu

Блин, чот накатило воспоминание, как предыдущую победу Трампа я застал промозглым питерским утром на паре по количественным методам. Как сейчас помню, пытаемся с коллегой Шубиным записывать лекцию про коэффициент Пирсона и параллельно шепчемся, что же теперь будет с родиной и с нами. Господи, восемь лет прошло! Когда успели?

Сейчас сидим с легендарной Лихининой тоже усталые и сонные. Она читает про этнические чистки в Галиции к завтрашней паре по сравнительным национализмам, а я пишу промежуточное эссе про советскую экспертизу о странах Азии и Африки. Армии дедлайнов сурово приближаются. Время от времени поглядываем, как там Мичиган: подсчитали уже все или нет?

Что-то меняется, а что-то всегда остается совершенно неизменным. Пережили один раз – значит, и второй переживем. Не помню, кто из великих это сказал: Пирсон, Шубин или Примаков. Но смысл примерно такой.

Я бы сказал, что социальные группы все-таки существуют. Просто являются частным случаем, когда несколько устойчивых категоризаций работают сообща, чтобы четко прочертить границы между теми, кто участвует в практиках, а кто – нет. Группы среди социальных практик – как кристаллы среди химических веществ: редкий, но тем еще более интересный феномен. И о чем мне интересно в этой связи думать – это сходства и различия между этническими категоризациями в массовой культуре и дисциплинарными в академии. Например, являются ли социологи всего лишь проштрафившимися антропологами? Или экономистами?

Во введении к книге «Культивируя различия: символические границы и производство неравенства» Мишель Ламон и Марсель Фурнье – в первой же фразе – пишут следующее: «Если есть один единственный тезис, с которым согласятся все социологии культуры, то он состоит в том, что человечество не является единым обществом, а состоит из социальных групп, различающихся практиками, верованиями и институтами». Дело было в 1992 году. Книга часто цитируется в статьях про этничность. Но пройдет всего только 10 лет, и Брубекер напишет сначала статью (2002), а потом и книгу (2006) «Этничность без групп» (а в последнюю войдет и его статья «Этничность как познание», в журнале вышедшая в 2004 году) после которой согласие с этим тезисом оказывается невозможным, потому как, ребята, ну какие группы, ну какие границы – только категоризации, постоянно производящиеся и одновременно отлитые в институтах и практиках.

Почему не группы? Потому что а где они начинаются, а где заканчиваются? Эта метафора (хотя для большинства это не метафора, но даже если), тянет за собой идею цельности, а если говорить про группы людей – больших сходства и координированности и одновременно «отгороженности» и отличия от остальных, чем обычно имеют место. Почему не границы? Границы между чем и чем? И когда мы оказываемся в ситуации чуть более сложной, чем была в Сватской долине, где Барт изучал как пушуны, «проштрафившиеся» с точки зрения кодекса чести пуштунвэли, становятся белуджи, – например в современном городе, где категорий больше двух (а их обычно везде больше двух, и в Сватской долине тоже) – метафора перестает работать. Но именно этот путь и проделала социальная наука о различиях и, в частности, об этничности: от групп через границы к категоризациям. Подойдя в этот момент вплотную к тому, чем занимается когнитивистика, отчего большая коммуникация между социальными и когнитивными науками оказывается не блажью, а необходимостью.

Встает, впрочем, вопрос, а какие именно категоризации и категории являются этническими и не нужно ли как-то иначе подойти к этому вопросу, чем подходят даже «в лучших аудиториях»? Пока этот вопрос мы подвесим, а если хотите подумать о чем-то интересном в день народного единства – подумайте над тем, как различаются те категоризации, которые мы обычно называем этническими (например, по национальностям), и принципиально не-этнические, например, возрастные.

Lamont, Michèle, and Marcel Fournier, eds. Cultivating differences: Symbolic boundaries and the making of inequality. University of Chicago Press, 1992.
Brubaker, Rogers. Ethnicity without groups. Harvard university press, 2006.
Barth, Fredrik. Ethnic groups and boundaries: The social organization of culture difference. Waveland Press, 1998.

Привилегии холодной войны

Внимание, квиз! Знаете ли вы, коммунистическая партия какой страны была третьей по численности в мире после СССР и Китая в начале 1960-х гг.? Количество ее членов достигало почти трех миллионов человек! Нет, это не ГДР и не Вьетнам. Северная Корея и Польша – тоже нет. Правильный ответ: Индонезия. Неожиданно! Я и сам был в неведении до сего дня. Впрочем, шутки в сторону. История этой партии была довольно трагической, о чем стоит кратко рассказать.

Политический режим в стране после деколонизации был устроен довольно хитро. В ней с трудом сосуществовали три массовые политические силы: коммунисты, исламисты и националистически ориентированная армия. Президент Сукарно служил нейтральным посредником между тремя крупнейшими партийными блоками внутри страны и одновременно добивался международного признания через Неприсоединение, таким образом лишь балансируя сложную архитектуру сдержек и противовесов.

Однако внешнеполитический курс Сукарно на сближение с Китаем в борьбе за британскую Малайзию и поддержка намерений Коммунистической партии Индонезии провести крупномасштабную земельную реформу нарушили хрупкий баланс сил. Индонезийский генералитет в ответ начал подковерные переговоры с США и инициировал поддержку праворадикальных молодежных движений. После неудавшегося военного переворота офицерским корпусом в сентябре 1965 года по стране прокатились массовые расправы над якобы сторонниками заговорщиков. Целью погромщиков были не только члены КПИ, но также индонезийские китайцы, неортодоксальные мусульмане, члены профсоюзов и женских организаций.

Даже по самым консервативным оценкам в Индонезии тогда погибло более 500 000 тысяч человек. Масштабные политические чистки не особо попали в фокус журналистов на Западе или в СССР. Однако для глобальной повестки оно было крайне значимо. Американские ястребы поняли, что диктаторы, опирающиеся на армию и религиозных радикалов, могут быть надежными союзниками в борьбе с левыми силами. Напротив, Мао лишний раз убедился, что мелкобуржуазным элементам доверять нельзя, даже если те объявляют тебе солидарность. Движение неприсоединения потеряло ключевого члена. Новая цепь насилия в Юго-Восточной Азии только начала раскручиваться. В итоге, для Третьего мира Холодная война так никогда и не стала холодной. Это была привилегия обитателей только Первого и Второго миров.

Give War a Chance

Как и обещал, на этой неделе снова даю Бруно Латуру шанс понравиться мне через «Науку в действии». И снова фиксирую, что спустя два года мое отношение к нему стало куда более позитивным. Некоторые элементы письма Латура типа схематизаций или закрепления базовых мыслей в форме афоризмов вообще кажутся блестящими решениями для популярного изложения социологической теории. Наверное, знакомство с работами Моники Краузе и Гила Эйяла достаточно продемонстрировали, как акторно-сетевая теория может быть действительно полезной при изучении социального и гуманитарного знания.

Вместе с тем, теперь я даже острее стал чувствовать, как язык Латура несет в себе отпечаток атмосферы завершающего периода Холодной войны. В каком-то смысле «Наука в действии» – это настоящее признание в любви военно-промышленному комплексу. Столько образов и метафор из военного (союзники, враждебная среда, пункт обязательного прохождения…) или инженерного дела (сеть, черный ящик, неподвижный двигатель, вычислительный центр...) здесь используется, чтобы продать читателю идею, что наука – это борьба противоборствующих материальных сил.

Я не говорю, что весь образный язык необходимо полностью отбросить из-за сомнительного образного ряда. Сложно отрицать эвристические достижения такого подхода. Однако если растянуть этот язык до крайних случаев, то он сразу станет достаточно проблематичным. Представим, что есть математик, который работает над проблемами некоторой фундаментальной (в смысле не прикладной) отрасли типа топологии. С другой стороны, есть военный диктатор, который усмирил всех повстанцев с помощью новейших систем ракетного наведения, которое поставили ему союзники из Пентагона.

С точки зрения зрелой АСТ сеть первого куда менее протяженна и включает минимум нечеловеческих актантов по сравнению с сетью второго. Значит ли это, что военный диктатор куда в большей степени представитель науки, чем чистый математик? Я думаю, что ответ, к которому подталкивает нас «Наука в действии» (особенно последним методологическим правилом вовсе не искать когнитивных объяснений), будет: «Oui!». Увы, я не могу принять такой язык описания науки. Может, во мне говорит лишь наивный идеалист из Академгородка, но…

Зло и меньшее зло

Послушал тут недавнее интервью Берни Сандерса. Что тут можно сказать? Мужик базирует по всем возможным вопросам: от медицинского страхования до социального жилья. Даже правая аудитория Лекса Фридмана восторгается в комментариях, какой же Клопп Сандерс крутой. И все же демократы в очередной раз ставят кандидата, который смотрится против Трампа не особо выигрышно. Опять закладывают страну в рулетку. Если победа Харрис, то на тоненького, и явно опять с какими-то мощными скандалами после выборов.

Очевидная часть ответа, почему так происходит, лежит, конечно, в сопротивлении демократического истеблишмента сдвигать партию левее, так как в этом новом ландшафте всем этим исчерпавшим себя корпоративным карьеристам места уже не найдется. Про это излишне даже говорить. Но все-таки я думаю, что ситуация чуть сложнее.

Большая часть низового американского электората не всегда зажигается даже умеренными социал-демократическими идеями, потому что не привыкла подходить к политике с классовой стороны. Дело не столько в общественном сознании, сколько в его структурной основе. Самые разные организации – от ирландских и итальянских политических машин конца XIX века до черных церквей 1960-х гг. – десятилетиями выстраивали коллективные солидарности вокруг этнических и расовых вопросов. Поменять эту инертную инфраструктуру сложно, особенно если учесть, что она, без шуток, многого достигла в прошлом.

Не мне давать советы американцам, за кого им голосовать, конечно. Сами разберутся. Я просто наблюдаю за происходящим на птичьих правах. Но все-таки надеюсь, что правая волна не поднимется настолько высоко, что сольет меня вместе с остальными мигрантами за борт. Только начинаю искать работу.

Эксперты vs. интеллектуалы

Подумал, что работы в поле SSSH, особенно посвященные периоду Холодной войны, можно разделить на два направления. Каждое из направлений фокусируется на одном из двух социальных типов носителей знания: экспертах или интеллектуалах.

Эксперт претендует на конкретное, нейтральное и объективное знание. Оно может быть выражено в цифрах, но может быть и неявным – например, знание языков. Разумеется, нейтральность и объективность эксперта – это, скорее, часть риторической самопрезентации. Обычно такой типаж напрямую связан с технократическим стилем управления, а, значит, с modern state. Эксперты желают рулить экономикой, международными отношениями, демографией от лица природы вещей (или людей), но делать это не своими руками, а руками работников аппарата, которые к ним прислушиваются через формальные каналы служебных записок и неформальные каналы сетевых связей. Мои любимые советские востоковеды – это отличный пример.

Интеллектуал обычно не обладает знанием конкретных цифр и фактов, но его ставка выше и рискованнее – мобилизация определенной части общества на политическое действие через распространение абстрактных идей. Апелляция интеллектуалов к некоторым высшим мирам смыслов в обход коррумпированных институтов тоже является красивым мифом. На самом деле, без инфраструктуры того же modern state и его производных их социальная роль никогда бы не кристаллизовалась. Я как-то писал про замечательную работу Бена Мерсера, где показывается, что никаких великих интеллектуалов Франции 1960-х гг. нельзя представить вне контекста систем высшего образования и издания массовой литературы. Современные интеллектуалы, конечно, опираются еще и на инфраструктуру интернета. Здесь уместно вспомнить другое важное исследование – биографию Жижека от Илирана Бар-Эля.

Я далек от того, чтобы сводить оба типа носителей знания лишь к определенному типу власти. Думаю, у знания есть несводимая динамика в обоих случаях. Не хочу я и сказать, что один тип для меня предпочтительнее другого. У обоих были, есть и будут свои достижения и ограничения. Что мне тут интересно – это то, как несмотря на антагонизм двух типов, они очень часто перетекают друг в друга. Навскидку не припомню ни исторических, ни социологических работ, которые бы ставили этот вопрос прямо. Как будто описанные выше направления существуют более-менее в изоляции. Может, вы знаете?

Латур: сначала

Курс Массимо продолжает оборачиваться серией междисциплинарных столкновений между аналиками данных и историками, микробиологами и социологами. Столкновений захватывающих, но в очень малой степени связанных между собой. В попытке нащупать какую-то почву я спонтанно пришел к тому, что во всех письменных домашних заданиях проясняю для себя основания теорий, которые используются в STS. Заодно в мыслях возвращаюсь к старым добрым дням, когда работал ассистентом у Михаила и вел семинары с магистрами-первокурсниками. Много тогда хотелось прочитать и обсудить сверх силлабуса, но времени, как обычно, не хватало.

Итак, к следующему занятию нам нужно осилить всю «Лабораторную жизнь» Бруно Латура и Стива Вулгара. Надо признаться, что пока книга мне очень зашла! То ли в ней еще не так ярко выражены поинты, которые раздражали меня в «Пересборке социального», то ли внутренний хейтер Латура меня покинул, и настало время отнестись к нему как к любому другому автору – без гнева и пристрастия. Если второе, то кого же мне теперь воображать как своего врага в теории? Неужели моя жизнь теперь бессмысленна? Ужас!

Мне кажется особенно красивым в построениях «Лабораторной жизни» то, как авторы используют двойной ряд метафор для описания функционирования эндокринологической лаборатории. На микроуровне повседневности это олицетворение ученых с писателями. Однако очень необычными, которые хотят полностью избавиться от любого субъективного голоса в своих текстах. На макроуровне планирования исследования – с бизнесменами. Правда, которым нужно убедить в своей надежной репутации в первую очередь не покупателей, а конкурентов.

В таком понимании теория, представленная в книге, вполне совместима с теорией поля Бурдье. Собственно, Латур и Вульгар даже используют термины «поле» и «капитал». Смешно, что в своих поздних лекциях по социологии науки Бурдье почему-то не видит, насколько Латур раннего лабораторного периода похож на него самого, и критикует не совсем за дело. Возможно, слишком велико было наваждение более поздних версий АСТ, а, может быть, Бурдье толком эту книгу не прочитал. Тоже легко могу себе представить.

Многоэтажный Дамаск

В мемуарах Евгения Примакова обнаружил несколько ориенталисткую, но все равно красивую и познавательную метафору о том, что такое Ближний Восток. Вплоть до прихода к власти баасистов в Дамаске было запрещено строить дома, которые были бы выше минаретов. Но жители не растерялись и строили многоэтажки, которые уходили глубоко в землю. Так вот Примаков сравнивает ближневосточные общества с такими многоэтажными домами – только проникнув вовнутрь, можно понять, насколько действительно глубоко залегает фундамент.

Вообще, если бы несколько лет назад мне сказали, что я буду с большим интересом и даже где-то с одобрением читать мемуары нераскаявшихся советских экспертов и аппаратчиков (в смысле, не перешедших сразу в ельцинский лагерь), то я бы только посмеялся. Но война, конечно, многое заставила переосмыслить. Особенно если начать сравнивать качество официальной мысли тогда и сейчас.

Порталом в мир этих людей был Дмитрий Фурман, читать которого мне посоветовал Георгий Дерлугьян. Можно парировать, что то был особый случай независимого ума, по образованию американист, к тому же всерьез попытавшийся повлиять на властные круги только в Перестройку. Примаков по сравнению с Фурманом – человек, конечно, куда менее тонкий и более карьерно-ориентированный. Шутка ли, сначала быть заместителем директора ИМЭМО, а потом и директором ИВ АН СССР. Тем не менее, многие суждения Примакова очень здравые. Пива или чая я бы с ним бы попил.

Например, удивительно, что несмотря на свои еврейские корни (которые он, кстати, предпочитал скрывать) Примаков явно искренне симпатизировал арабскому национализму. Причем именно в левой его версии. Во многом потому, что только в нем видел единственную альтернативу политическому исламу. Часто можно услышать, что СССР поддерживал арабские режимы цинично, чисто как инструмент в Холодной войне, но по крайней мере в случае Примакова это не так. Несмотря на общий прагматизм Примакова, ему, например, веришь, когда он сожалеет, что Палестинское государство так и не было построено.

Еще вызывает уважение, как он находит тонкий баланс между критикой США и стремлением СССР с ними договариваться. Опять-таки, у Примакова репутация человека, который прежде всего известен своим разворотом над Атлантикой, но при этом общая канва его мировоззрения – это чисто идеология разрядки и конвергенция. Скажу банальность: сейчас таких людей в российских экспертных и дипломатических кругах не хватает.

Хиппи и яппи Северного Оксфорда

Вы когда-нибудь задумывались о том, что «Ситуативные знания» Донны Харауэй по аргументам и терминологии напоминают другое очень известное и влительное эссе? Я имею ввиду «Использование знания в обществе» Фридриха фон Хаейка, служащего сегодня вдохновением для энтузиастов крипто-валютных рынков. Именно там он выводит идею о дисперсности любых знаний.

Если пересказывать сходства очень схематично, то для обоих авторов социальная реальность состоит из множества агентов, которые онтологически отличаются, а, значит, и не способны друг друга познать до конца. У Харауэй эта базовая предпосылка передается через образ гетерогенного мира, а Хайек в более поздних работах стал говорить о «каталлаксии». В общем, оба аппелируют к идее природной спонтанной множественности, которую нельзя искусственно упорядочить ни наукой, ни государством; а если попытаться, то быстро скатишься к репрессиям.

Вообще, оба эссе написаны как своего рода обращения к соратникам, которые многое сделали для того, чтобы избавиться от универсалистского наваждения, но сделали недостаточно. Хайек писал свое эссе, развенчивая в чем-то симпатичных ему рыночных социалистов, которые приняли идею спроса и предложения, но так и не решились забросить идею плана. Харауэй – теоретиков стендпоинта, которые критиковали андроцентрический байес науки, но все равно держались за объективность. В итоге одни-де оказались подвержены искушению лейбористского правительства Эттли регулировать цены на продукты, а вторые стали невольными союзниками Рейгана в идее создать единую спутниковую систему для отслеживания ядерной угрозы.

Экофеминизм и либертарианство вряд ли признают друг в друге интеллектуальных родственников. Однако я думаю, что они восходят к одной и той же школе мысли – «Народникам Северного Оксфорда», как их иронически называл Геллнер. Члены этого неформального философского кружка типа Майкла Оукшота или Майкла Поланьи отстаивали романтическую идею укорененности познания в локальных речевых и телесных практиках. (Туда же можно добавить Витгенштейна, но, как мне кажется, с ним все чуть сложнее). Хайек сделал важный ход по переформулировке этой традиции в терминах обмена и рынка. То же самое сделала Харауэй, но уже с феминистской точки зрения, используя словарь переводов и сетей.

Нет нужды много говорить, что мне не близка подобная романтическая перспектива, которая в любом рациональном порядке видит злого демиурга. Мне кажется, ее основой является параноидальный климат Холодной войны. Хотя в чем оба текста меня точно убедили – это в том, что нужно перечитать левых теоретиков, которые в них критикуются.

Минутка самокопания

В одном из интервью Чарльз Тилли вспоминал, что принципиально не удаляет из своего резюме низкоквалифицированный труд времен своей юности. Например, грузчика в порту Чикаго. Красивая история, но больше походит на браваду звездного профессора социологии. Не уверен, что американские университеты сегодня будут серьезно рассматривать кандидата на позицию преподавателя, который упоминает такого рода опыт в своей заявке. Что позволено Тилли, не позволено быку.

Вспомнил этот факт, потому что сижу за обновлением своего CV и в очередной раз сокрушаюсь, что туда нельзя написать кучу всякой тупой работы, на которую я потратил месяцы и месяцы из-за необходимости заработать хотя бы что-то и желательно быстро. Работа на стройке, хлебопекарне, складе и, конечно, в незабываемом своими флешбеками канцелярском магазине красиво заполнили бы пробелы в моей академической биографии! Чарльз Тилли бы мною гордился!

Вместе с тем, вот вспоминаю все это, и даже себе толком не могу объяснить, почему я просто серьезно не занялся тогда репетиторством по истории или обществознанию. У меня были ученики еще на втором курсе университета, но по разным причинам они все куда-то разбежались, и прошли годы, прежде чем я вернулся в эту сферу. Еще труднее объяснить, почему после двух лет работы педагогом дополнительного образования в фактически лучшей школе Новосибирска я вообще даже не пытался продвигаться в школы или педколледжи.

Одна часть ответа, наверное, заключается в нескольких травматичных опытах собеседований. Помню, что пару раз проходил их в образовательных организациях, но мне там так хамили, что я в какой-то момент просто махнул рукой и даже перестал отправлять в такие места резюме. Стало казаться, что я просто профнепригоден. Другая ответа часть в том, что до открытия для себя чудесного мира психофармы я был настолько ментально нестабилен, что даже стал бояться найти себе хорошую работу, на которую в какой-то день я не явлюсь.

Хочется закончить напутствием в адрес молодых коллег, которые, возможно, сталкиваются с такими же проблемами, как и я в прошлом. Но даже не знаю, как оно могло бы выглядеть. Совет полечить менталку выглядит социологически невероятно наивным и даже пошлым. Призыв к изменению несправедливой системы рынка труда, наверное, честнее, но в нашей ситуации еще наивнее. В общем, дорогие прекарии, объединиться мы не можем, но можем хотя бы поныть об общих проблемах!

Наука как Realpolitik, часть 2

Интересно, что в предисловии к юбилейному переизданию авторы «Левиафана и воздушного насоса» много рефлексируют над своей книгой как продуктом завершающего этапа Холодной войны. В частности, над тем, что подъем наук и технологий оказывается в ней прямо увязанным с возникновением аппарата nation-state. Я бы добавил, что книга Шейпина и Шеффера еще явно черпала вдохновение из поднимающихся на Западе программ партий зеленых. Честно говоря, вряд ли можно купить заявление историков, что «Левиафан и воздушный наcос» преодолел многолетний дебат между интерналистами и экстерналистами в историографии научных революций, но факт, что книга помогла как минимум серьезно расшатать его догмы.

Интересно также то, что Стивен Шейпин в последующих своих работах двинулся за пределы узкого понимания социального как исключительно реально-политического. В «Социальной истории истины» на первый план выйдут как раз проблемы конфликта между знатными сословиями и простолюдинами, а в «Научной жизни» современные ученые вообще изображены в поиске квази-религиозной харизмы, которая бы противостояла бюрократизации академии в частности и общества в целом.

Подводя итог чтения работ Эдинбургской школы этой осенью, я в очередной раз вспомнил мудрость Васи Уткина о том, что сила команды – ее же слабость. Дэвид Блур, Стивен Шейпин, Дональд Маккензи, Мартин Куш научили нас искать социальное в совершенно разных типах и видах знания: не только в естественно-научном, но и общественно-научном, философском, экспертном. Делая это, они предложили целый букет образов и метафор, которые должны нам подсказать, как схватить социальное в языке. Однако вряд ли их яркие находки заменят более систематичную теоретическую работу в социологии знания. Я по-прежнему склоняюсь к тому, чтобы искать ее у Бурдье.

Мы не прощаемся, а говорим до свидания!

В Европейском университете в Санкт-Петербурге закрывают социологический факультет. Ну то есть как... Формально не закрывают, а переименовывают. Вместо него будет некая программа цифровых и чего-то там исследований.

Кажется, это окончательное подведение черты под ПНиСом, на который я когда-то поступал. Видимо, сейчас, когда факультет покинула львиная доля преподавателей, логично сменить табличку. В каком-то смысле даже завидная судьба по сравнению с вовсе закрытым политологическим факультетом, другим наследником-осколоком ПНиС.

В этот день я рекомендую прочитать старую, но до сих пор крутую статью Олега Журавлева и Натальи Савельевой из PS Lab про то, как создавался ПНиС и другие факультеты. В частности, там есть интересное наблюдение, что Факультет политических наук и социологии был единственным подразделением в ЕУСПб, который не дублировал дисциплинарную структуру институтов АН СССР. Дается ответ, почему так получилось. Но здесь приводить я его не буду, чтобы вы почитали текст и поностальгировали вместе со мной.

Часто в последнее время думаю о том, что Холодная война была совершенно не гомогенным временем. Наряду с возведением Берлинской стены и взаимным бойкотированием олимпиад были визит Никсона в Крым и Рейкьявикская встреча. Рад был услышать, что Иван тоже эту мысль несколько раз проговаривает. Это ненадежное основание для оптимизма в международной политике, но какое есть.

Иван Курилла – историк-американист, который преподает в Боудин-колледже (штат Мэн) историю взаимоотношений России и США. Мы приехали к нему в гости и задали десятки стыдных вопросов про них и про нас.

ЦРУ и правда издавало Пастернака и других русских авторов?

Почему Америка регулярно устраивает войны в других странах?

Бжезинский – враг России?

Бродский топил за войну во Вьетнаме?

Истребление индейцев – геноцид?

Америка отменила рабство из-за России?

Культура отмены – это точно свобода слова?

В Америке переписывают историю?

эти и другие вопросы – здесь:

https://www.youtube.com/watch?v=SYYBKMyIjNw

Рынок свободных агентов

Подвернулся случай неформально разговориться со старшим коллегой. Оказалось, он старый фанат бейсбола. Увы, не смог поддержать разговор на эту тему. Ответил, что знаю, что такой Сехэй Отани, но не более, а так смотрю только баскетбол и иногда, прости господи, soccer. Он ответил, что, в свою очередь, знает, кто такие Леброн Джеймс и Месси, но на этом его познания тоже заканчиваются. Должна была наступить неловкая пауза, но мы оба не растерялись и стали с черным юмором обсуждать, как современная академия (особенно американская) похожа на профессиональный спорт.

Стереотипный взгляд заключается в том, что карьера профессионального спортсмена скоротечна, а преподавателя в университете чуть ли не вечна, но это же нифига не так! Да, преподавать в теории можно до глубокой старости, но, на практике, во-первых, люди быстро выгорают от кучи нагрузки и стараются уйти на пенсию при первой же возможности. Тут уж зависит от личных обстоятельств, насколько это быстро получается. Во-вторых, условные футболисты получают свой первый профессиональный контракт уже в 16–17 лет, а иные академики и после 35 продолжают дописывать диссертации и скитаются по постдокам. В итоге, 15–20 лет средней карьеры в клубе против 20–30 лет в университете. Да, есть разрыв, но не такой уж и колоссальный.

Отчасти из-за скоротечности карьер, трансферы и трансферные слухи в сегодняшней академии – это такая же огромная часть профессии, как и в спорте. Преподаватели из рядовых университетов годами рассылают заявки в более престижные, не теряя надежду напоследок поработать за более высокую зарплату с более именитыми коллегами. Однако даже когда заявка побеждает, люди порой никуда не переходят, а просто требуют у декана улучшить условия. В большинстве случаев даже за инициирование таких переговоров администраторы прямо как в футболе начинают душно давить на преданность факультету, студентам, сообществу. Зато сами в другой ситуации не продлевают контракт, холодно ссылаясь исключительно на бюджетные ограничения. Хотя, пожалуй, подобная моральная ассиметрия между работником и работодателем – это вообще про капитализм как таковой.

Только малочисленная когорта звезд и в одном, и в другом поле могут спокойно сами предлагать себя разным организациям. В США некоторые университеты из Лиги плюща вообще открывают дополнительные позиции под конкретных звездных профессоров, даже если они не особо вписываются в рамки програм. Прям как топ-клубы скупают футболистов чисто ради статуса, если даже в итоге те сидят на лавке. На это тратятся огромные деньги, которые могли бы пойти на зарплаты сразу нескольким другим преподавателям или стипендии сразу десяткам аспирантов, но их имена вряд ли что-то скажут попечителям. В общем, если вы в детстве мечтали о спорте, но не получилось, подумайте дважды. Может, в итоге вы как раз в нем и оказались.

Наука как Realpolitik, часть 1

Любое познание – в каком-то смысле редукция. Мы не можем иметь дело с бесконечной реальностью как таковой, предпочитая ей частные, но ясные и последовательные когнитивные схемы. Социология знания – не исключение. Ее представители оперируют самыми разными системами различений, но одна из наиболее популярных – это тандем двух редукций, идущих в комплекте: А) научное есть социальное; Б) социальное есть политическое. Например, такую двойную операцию задействуют Стивен Шейпин и Саймон Шеффер в своей классической монографии про соперничество Бойла и Гоббса в определения границ надежного знания во время Реставрации Стюартов.

Традиционно критики этой и других работ участников Эдинбургской школы спорят с А, противопоставляя идее социальности науки то, что она прежде всего имеет дело с внесоциальными объектами (кварки, микробы, морские гребешки и т. п.), которые дают сдачи социальным конвенциям и категориям. Честно, эта критика не кажется мне важной сейчас вообще. В первую очередь, потому что она возвращает нас обратно в пространство философии, где мы постоянно мусолим границы между природным детерминизмом и свободой воли. Не считаю, что это предприятие полностью бесполезно, но я – социолог в первую очередь. Мне важно спорить с проблемами внутри пространства моей дисциплины. Так что, да, в целях аргументации согласимся, что наука полностью социальна, и пойдем дальше. Если вы не согласны и не идете, то sorry (not sorry).

Отсюда, куда как более важной и интересной мне представляется критика редукции Б. Точнее, редукции социального к наивному и вульгарному «политическому», понимаемому как борьба за власть; борьба, где нет ни истины, ни достоинства, ни справедливости, а только бесконечные маневры в поисках либо еще большего контроля над противниками (условно правая версия), либо как отрицание любого господства вообще (условно левая). Я думаю, такая политика имеет куда отношение больше к стереотипному представлению о ней в сериалах типа «Игры престолов» или «Карточного домика», но не к той политике, которая реально разворачивается в обществе.

Во-первых, политические элиты никогда не ведут себя исключительно как расчетливые циники, ищущие власти ради ее самой. Не менее важны их представления о социальных границах и социальном порядке, которые Вебер называл чувством чести. Это чувство скрепляет наделенных властью в единую клику, отделяя их как избранных от черни. Властный расчет следует за этими границами, а не наоборот. Во-вторых, массы тоже постоянно врываются в политику, но они еще в меньшей степени ведомы голым интересом, потому что никакого опыта интриг и манипуляций у них нет. Зато представители подчиненных классов могут остро и искренне переживать чувство несправедливости, которое артикулируется во взрывающих повседневность утопиях.

В этом смысле довольно удивительно, что Шейпин и Шеффер очень мало пишут про то, что Гражданская война в Британии XVII века, после которой разворачивается их повествование о экспериментаторах и натурфилософах, была в первую очередь войной между сословиями и сектами. Они касаются факта призрения к экспериментаторам, занятых ручным трудом, или проводят свидетельства инициации в Лондонское королевское общество по образцу посвящения в сан. Но эти мотивы у историков описаны, скорее, по касательной. В последних двух главах книги вся комплексность контроверзы сводится к тому, что Бойл в первую очередь мечтает о уютненькой олигополизации науки, которой можно достичь с помощью эксклюзивной технологии опытов с воздушным насосом, а Гоббс противостоит всему этому с точки зрения абсолютного raison d’etat.

Мао – национальный герой Франции

Начал читать книгу Джереми Сури «Власть и протест». В ней историк отстаивает провокационный тезис о том, что разрядка между США и СССР была вызвана тревогой элит обеих стран по поводу хаотических процессов в мир-системе. Мол, в 1950–1960-х гг. обе сверхдержавы стимулировали деколонизацию европейских империй, но в какой-то момент ее дух стал угрожать им самим: США в виде антивоенного движения и движения за права чернокожих, а СССР в виде требования демократизации социализма в самом богатом сателлите – Чехословакии. Вот тут-то и захотелось договориться между собой, чтобы больше не качать лодку мировой революции.

Впрочем, книга интересна не только своей центральной идеей, которая кажется мне немного натянутой, а многочисленными наблюдениями по поводу непредсказуемости и парадоксальности политического и интеллектуального полей. Например, Сури указывает на симметрию между режимами генерала де Голля и председателя Мао. Несмотря на различия в идеологии, оба разделяли единый политический стиль: харизматический образ победителя фашизма/империализма для внутренней аудитории, открытое непослушание старшего партнера по лагерю для аудитории внешней, и наконец, ставка на ядерное оружие как на главный гарант суверенитета.

Параллели Сури, однако, идут дальше просто параллелей. Он отмечает, что эта структурная гомология, как сказал бы Бурдье, привела к сближению на первый взгляд полярных по воззрениям лидеров. В 1964 году Франция стала первой крупной капиталистической страной, которая установила дипломатические отношения с Китаем. В голлистской прессе того времени Мао изображался хоть и как чуждый коммунист, но не как безумец, а, скорее, как восточный мудрец, который заслуживает понимания и где-то даже одобрения. Ведь он тоже хочет всего лишь благополучия своему народу, как и великий де Голль, но циничные торгаши-американцы и убогие номенклатурщики-русские постоянно мешают.

Главная ирония заключается в том, что официозное low-key одобрение Мао во Франции стало стремительно проникать в левые круги. За несколько лет после признания КНР величие китайского лидера начали обсуждать философы, писатели, журналисты. Левая интеллигенция и молодежь переприсвоила себе образ Великого кормчего. И вот уже де Голль с панике улетает на вертолете из Парижа, опасаясь студенческих протестов, вдохновленных Культурной революцией своего друга. Забавно, что по воспоминаниям свиты де Голля, президент считал, что за бунтующей молодежью может стоять заговор внешнего противника. Нет, не Мао, конечно, а ЦРУ. В Мао де Голль был уверен.

Тренерские стили

Хожу на занятия в Беркли уже больше месяца. Самое время рассказать про первые впечатления. STS иногда бывает скучноватым. Особенно, когда какой-нибудь дата-аналитик в первый раз открывает для себя азы типа идеи социального конструирования математики и начинает ей восторгаться, а условная архитекторка в ответ нудно защищает реализм. Хочется зевнуть, сходить за кофе и вернуться, когда дискуссия выйдет на что-то более оригинальное и продуктивное. С другой стороны, если не включать сноба и пройти это путешествие вместе с технарями, то можно заново проговорить для себя правила социологического метода. Вот эти редкие моменты базовой базы полностью оправдывают ранний подъем по понедельникам.

На глобальной истории холодной войны все совершенно по-другому. Там уже я тот самый наивный дебютант, который впервые открывает для себя неизведанную область. Каждая тема воспринимается как нечто, потрясающее мироздание. Вот на последней паре, когда мы обсуждали, как в «Шаровой молнии» (четвертый фильм Бондианы) репрезентируется раскол в НАТО середины 1960-х гг. и заодно немного затронули войну за независимость и параллельные ей ядерные испытания в Алжире, я ловил каждую реплику со стороны преподавателя или студентов. Абсолютно все вызывало азарт. Хотя, откровенно говоря, мы копнули не сильно глубже Википедии.

Другой аспект – это совершенно разные стили модерирования со стороны Массимо и Мэтта. Первый – это олдскульный минималистический итальянец с характерным акцентом. Почти как Карло Анчелотти. Он просто вкидывает классический текст совершенно разнородной по бэкграунду тусовке и с улыбкой наблюдает, куда этот текст их заведет. Когда одна ветка себя явно исчерпала, он мягко прерывает обсуждение, делает делает несколько пространных комментариев, чтобы мы закрепили для себя упомянутую базовую базу социологии знания, и отдает микрофон обратно в зал. Там снова зарождается хаос.

Мэтт по контрасту – энергичный и требовательный лэптоп-тренер. Типа Хаби Алонсо или Венсана Компани. Все вопросы для обсуждения к статьям студенты заранее постят на страницу курса и оттуда уже в общих чертах знают тейки друг друга. По их итогам Мэтт составляет план занятия, который он кратко предъявляет в самом начале. За спиной у него всегда включена презентация, на которой нет практически никакого текста, но зато много фотографий, афиш, карт, карикатур, обложек книг… Типа, чтобы нагляднее был визуальный фон эпохи. Между двумя частями встречи Мэтт обязательно делает короткий перерыв, чтобы мы перестроились с одной подтемы на другую. За исключением него в потоке сфокусированных реплик почти нет пауз.

Не буду судить, какой подход лучше. Мне кажется, свои слабые и сильные стороны сосуществуют как в опыте и харизме Массимо, так и в задротской подготовке Мэтта. В любом случае, я осознал, какое огромное значение тут отдается семинарам по сравнению с российскими университетами, где все-таки лекция куда более распространенный формат. Раньше я настолько не задумывался, как важно умение создать и поддерживать дискуссию среди студентов. Будучи преподавателем, я, конечно, всегда пытался разговорить аудиторию, но делал это в основном по наитию. Значит, над навыками модерирования предстоит очень много работать. Наверное, пока это самое важное, что я вынес из курсов. Хотя и содержание, разумеется, полезно и интересно.

Bloor – Article 2

Коллеги, хорошо знакомые с сильной программой в социологии знания Эдинбургской школы, плез, нужна ваша помощь! Правильно ли я понимаю, что Дэвид Блур определяет знание как систему коллективно принятых убеждений (collectively accepted system of beliefs)? Причем в эту категорию у него попадает и естественно-научное знание, и математическое, и философское? По крайней мере, так получается из его статьи про Витгенштейна и Маннгейма, а также их совместной работы с Барнсом про рационализм и релятивизм.

С одной стороны, даже в этой форме такое определение вызывает у меня симпатию, так как продолжает линию эмансипации социологии знания от эпистемологии, заменяя вопрос соответствия знания реальности вопросом социальной организации знания. Но с другой, это определение настолько широкое, что практически теряет смысл при операционализации. Если любое групповое убеждение – это знание, что тогда вообще не знание? Хорошо, мы отказываемся судить, истинно что-то или нет, но как мы тогда определяем разницу между принципиально разными типами знаний в разных социальных полях (науке, религии, искусстве) и их субполях (дисциплинах, конфессиях, стилях)?

Конечно, может, моя критика довольно наивна, но я пока правда не представляю, как блуровское определение можно адекватно уточнить. Если вы еще помните, где Блур отвечает на подобные возражения против его сильной программы, то буду очень рад прочитать и про это в комментариях.

«Восток проснулся…»

Мой вчерашний доклад на «Пустых зеркалах» назывался «Революция в советском востоковедении, 1950–1960-е годы», и я действительно думаю, что это была революция: научная, политическая и – в первую очередь – организационная. Если во времена позднего сталинизма востоковеды представляли собой немногочисленное сообщество, ориентированное на древние и средневековые языки и историю, то после они трансформировались в огромную сеть актуальной экспертизы по всему социально-географическому пространству от Мали до Въетнама.

Я предлагаю называть построенную в эти годы инфраструктуру знания не «оттепельной», а «бандунгской» – в честь конференции новых государств Азии и Африки, прошедшей в апреле 1955 года в Бандунге, Индонезия. Именно это событие и его контекст, по моему мнению, повлияли на востоковедческую революцию больше, чем смерть Сталина или XX съезд КПСС. Советские функционеры явно проспали момент начавшейся глобальной деколонизации и спешно попытались наверстать упущенное, поощряя создание новых НИИ, факультетов и отделов аппарата партии, которые бы не только производили академические исследования, но и снабжали прикладным знанием о постколониальных обществах дипломатию, торговлю, армию, «общественность».

В рамках бандунгской инфраструктуры произошла даже попытка отказаться от стереотипного экзотизирующего термина «Восток», доставшегося от досоветских времен. В 1961 году главный востоковедческий журнал переименовывают в «Народы Азии и Африки», а флагманское учреждение – в Институт народов Азии. Через девять лет старую табличку «Институт Востоковедения» на НИИ снова повесят обратно, но зато уже ключевой для дисциплины факультет МГУ назовут Институтом стран Азии и Африки. Это постоянное перетягивание каната между конкурирующими версиями ментальной географии продолжается до сих пор.

После 1955 года для КПСС стало очевидно, что лидеры азиатских и африканских режимов, собравшиеся в Бандунге, уже не имеют никакого прямого отношения к мировому пролетариату, поэтому ведущим интеллектуалам разрешают растягивать язык официального исторического материализма ну очень широко. Обо всех неортодоксальных теоретических предложениях востоковедов ярко высказался специалист по Ирану Эдвин Грантовский: «Да что такое «марксизм» и «немарксизм»? По-моему, то, что правильно, то и марксизм!» Так, индолог Василий Солодовников в это время пишет, что из феодального общества можно сразу попасть в социалистическое, а арабист Георгий Мирский предлагает называть «военную интеллигенцию» (sic!) новым революционным классом. Федор Бурлацкий вообще заявляет, что ориентация на диктатуру одного класса деформирует молодые социалистические государства! Вроде, имеет в виду Китай, но только ли Китай?

Куда вся эта постколониальная теория à la soviétique испарилась потом? С одной стороны, на протяжении 1970-х гг., как и другие фракции советской интеллигенции, востоковеды теряют исторический оптимизм и даже полуподпольно начинают флиртовать с цивилизационной теорией, что подготовит доминирование консерваторов в их среде после распада СССР. С другой стороны, многие из них потом стали прорабами Перестройки не потому, что разуверились в советском проекте, а, напротив, потому что хотели вновь вдохнуть в него жизнь, используя свои знания об Азии и Африке. Впрочем, чтобы уверенно рассуждать о дальнейшей идейной эволюции востоковедов, нужно куда больше сведений, чем у меня пока есть.

Вы думали, что наша левая медийно-академическая федерация затухла? А вот не дождетесь! Мы возвращаемся с двумя новыми участниками, а также с одним старым, но переехавшим на новый адрес. По хорошей традиции, ставлю их в начало списка. Ну и самый удобный способ следить за всеми каналами сразу – добавить нашу папку в Telegram!

✅ @post_marxist_studies – образовательная инициатива в области современной критической теории

✅ @vestnikiburi – онлайн-журнал тотальной социалистической пропаганды

✅ @politicsjpg – канал о политическом дизайне

💚 @syg_ma – открытая платформа, на которой каждый желающий может опубликовать свой текст. Ключевые темы: критическая теория, постколониальные исследования, психоанализ и феминизм

💚 @bessmertnyipol – о прошлом, настоящем и будущем левого феминизма

💚 @publicincitement – история антифашистского движения постсоветского пространства

💚 @radioljubljana – здесь вы найдёте то, что вас тревожит

💚 @allomacron – новости французской левой политики и культуры, актуальные репортажи с протестных акций от первого лица

💚 @molokonews – терроризм, наркотики и насилие языком фактов

💚 @moloko_plus – канал альманаха moloko plus. новости проекта и книжный магазин

💚 @rabkor – Левое мультимедийное общественно-политическое СМИ

💚 @ru_sjw – левая политика, книгоиздание, социальная справедливость

💚 @hatingleft – самые последовательные ленинисты

💚 @podcastbasis – подкаст о политическом воображении и поиске смыслов в новой реальности

💚 @directio_libera – маленькое левое издательство

💚 @moviesbyTimur – фильмы, аниме, мультфильмы и сериалы, которые не оставят вас равнодушными

💚 @napilnik_books – издательский кооператив «Напильник»

💚 @poslemedia – медиа о причинах конфликта в Украине и его последствиях

💚 @barmaleys_partisans – научпоп времен диктатуры. Мы рассказываем про репрессивные режимы и тех, кто им сопротивляется – аналогий и перекличек между современной Россией и диктатурами XX века уже более чем достаточно

💚 @vatnikstan – познавательный проект о русскоязычном пространстве

💚 @No_future_press – как анархи, антифа, левые и панки переживают пздц в России и в эмиграции

💚 @structurestrikesback – советское востоковедение в контексте социологии знания и истории холодной войны

Идентификация Куна

Мало кто помнит, что один из самых цитируемых философов XX века, терминология которого проникла даже в русский рэп, Томас Кун, вышел из интеллектуальной среды ястребов холодной войны. Его патроном был химик Джеймс Конант, президент Гарвардского университета, соорганизатор Манхэттенского проекта, а потом первый посол США в Западной Германии. Конант любил покровительствовать гуманитариям, которые могли бы подсказать, как организовывать академические исследования для пользы американского ВПК. Вот замысел «Структуры научных революций» и родился у молодого Куна из курса по истории науки для аспирантов естественнонаучных и инженерных факультетов Гарварда.

Если сосредоточиться исключительно на социологической стороне этой богатейшей на тейки и панчи книги, то особенно становится заметна консервативно-технократическая схема, очень близкая тогдашним теоретикам модернизации типа Ростоу. Согласно Куну, в домодерную эпоху наука состояла из соперничающих школ эрудитов. У каждой была своя плохо оформленная метафизика, к тому же тесно связанная с интересами вненаучных групп. В Новое время наука начинает специализироваться, обособляться от остального общества, а многочисленные школы мысли вытесняются одним научным сообществом, которое достигает консенсуса относительно образцов надежного знания. Имя им – парадигмы. Вот эта дихотомия допарадигмального и постпарадигмального не менее важна для Куна, чем несоизмеримость дореволюционной и постреволюционной парадигм.

Я не хочу сказать, что схема Куна совершенно не имеет смысла. Для своего времени она вообще была прорывом, потому что эксплицитно превозносила историко-социологический подход к изучению науки по сравнению с традиционным эпистемологическим. И все же она довольно наивна в изображении научного прогресса от своего рода феодальной раздробленности к единой республике. Кун явно переоценивает уровень кооперации и консенсуса даже в сердце естественнонаучного знания – физике, и, кстати, преувеличивает степень конкуренции и несогласия в областях, которые для него так и остались в допарадигмальном периоде: социологии, политической науки, психологии и др.

Конечно, книга преодолела контекст своего написания. К тому же заканчивал Кун ее уже в более либеральном Беркли, куда пошел на повышение. Тамошние студенты вообще не считали посыл Куна к деполитизации науки и установления культа peer review. Зато им понравилась идея революции в сознании ученых. Кун потом ужасно переживал, что новое бунтующее поколение сделало его своим кумиром, но поделать с этим ничего не мог.

За выдающийся вклад в развитие мир-системы

Полез в Википедию за какими-то справками по истории, но, как всегда угодил, в кроличью нору. Уже час сижу на на странице со списками лауреатов премии «За укрепление мира между народами». Ее учредили в 1949 году как Сталинскую, но после XX съезда оперативно переименовали в Ленинскую. По сути, это слепок мягкой силы глобальной политики позднего СССР. Надо сказать, что и сегодня подбор лауреатов (за исключением дежурного награждения первых секретарей) выглядит невероятно стильно. Надо отдать должное международникам, которые консультировали Верховный совет по поводу кандидатур.

Для начала – очень выделяется интерсекционально-феминистский акцент. В иные годы среди награжденных – половина женщин из Третьего мира. Среди тех, кто получил ее, – Ольга Поблете де Эспиноса из Чили, Аруна Асаф Али из Индии, Нгуен Тхи Динь из Вьетнама, Жанна Сиссе из Гвинеи и много других представительниц политики и активизма постколониальных обществ. Провокационный лозунг Кристен Годси так и напрашивается.

Другая выделяющаяся группа – деятели искусств и наук, которые выступали за разоружение. Разумеется, есть наш социологический слон Уильям Дюбуа. Был удивлен встретить в списке Лайнуса Поллинга. Помните, был такой дед из рекламы каких-то бадов в детстве? Оказывается, в молодости это был еще и знаменитый химик, продвигавший запрет ядерного оружия.

Коллега Каменцев отреагировал на мой пост про советскую империю. Александр считает, что особого противоречия между имперской политикой и развитием периферии нет. Соглашусь лишь отчасти. Например, поздние кризисные Британская и Французская империи вообще были одними из первопроходцев догоняющего развития, но можно ли представить их осуществляющими это без страха перед потерей управляемости?

Другое еще более важное различие находится на уровне политической легитимации. Классические колониальные империи никогда систематически не использовали лозунги низовых социальных движений. Их догоняющие проекты обосновывались и проводились в основном идеологами и чиновниками сверху. Ленинская премия является примером того, что СССР совершенно спокойно мог не только официально солидаризоваться с национальными, феминистскими или зелеными движениями, но и делиться с ними ресурсами. Правда, это заигрывание с демократическими инициативами в итоге внесло существенный вклад в распад Союза.

Структура наносит ответный удар pinned «Главное академическое событие осени Напоминаю, что 27–28 сентября состоится конференция «Королевство пустых зеркал: социальные исследования социальных наук». Вот уже и готова окончательная программа! Будут именитые международные звезды, будут молодые исследователи…»

...и Бурдье – пророк его

Фейсбучек подбросил милейшее напоминание. Пять лет назад я впервые прочитал от корки до корки книгу Пьера Бурдье – курс лекций «Наука о науке и рефлексивность». Это вещь сильно перевернула мое представление о социологии науки и социологической теории, хотя и считается довольно периферийной в наследии Бурдье. Не так давно я писал, что до момента ее прочтения я смотрел на него как на французского шаромыжника (выражение мне подарил Михаил Соколов), а после – как на французского волшебника или даже пророка.

Признаться, я до сих пор не до конца понимаю огромное количество пассажей из трудов Бурдье. Он действительно много темнит и выпендривается, хотя часть из этого я могу списать на интеллектуальный дух того времени. Просто сравните его с любым французским современником, и вы поймете, что Бурдье пишет вполне окей. Ну а те пассажи, что я понимаю, я не всегда принимаю. Тем не менее, несмотря на обширность пула по-настоящему великих и значимых для меня авторов, Бурдье для меня до сих пор состоит в отдельной лиге.

Чем же так поразил меня Бурдье в этой работе и прочих, которые я прочел потом? Во-первых, изящный синтез того, что сам Бурдье называл социальной физикой и социальной феноменологией, а я, апеллируя к более привычной терминологии для социологии науки, – экстернализмом и интернализмом. Проще говоря, есть теории, что описывают социальное в политэкономических категориях, а есть, что в когнитивных. Бурдье для меня тогда и по сей день изобрел лучшее решение для их примирения и снятия, которое выражено в ключевых для него понятиях: автономия поля, символический капитал и др. Нет, существуют, конечно, и другие многомерные социологические теории, но, по моему скромному мнению, не настолько сильные и всеохватывающие. Особенно, когда они описывают поле науки.

Во-вторых, Бурдье перекрестил меня в структуралиста. Есть шарж на Бурдье, где тот грустно смотрит на индивида, застрявшего в путах габитуса – наборе своих практических привычек, приобретенных при социализации в определенной локации социального пространства. Этот человек, по Бурдье, в некоторой степени свободен, но лишь в той, которую предоставляет ему или ей габитус. Да, такое объективистское видение общества не всем по душе. В нем нет никакого места, например, для чтения высокой морали. Зато там есть немного места для прогрессивной левой политики. Правда, довольно трезвой и даже пессимистичной. Но это сегодня лучше, чем ничего.

Главное академическое событие осени

Напоминаю, что 27–28 сентября состоится конференция «Королевство пустых зеркал: социальные исследования социальных наук». Вот уже и готова окончательная программа! Будут именитые международные звезды, будут молодые исследователи, будет и ваш покорный слуга с докладом про переизобретение советского востоковедения в 1950–1970-е гг.

Супер-краткие F.A.Q.:
👍 Да, можно просто прийти в Шанинку и послушать, предварительно зарегистрировавшись и взяв паспорт.
✍️ Да, есть возможность присоединиться онлайн, но тоже надо заранее зарегистрироваться.
🤝 Да, будут доступны записи выступлений, но не сразу.

Всех с нетерпением ждем! До встречи на секциях!

Империя с человеческим лицом

Даже немного забавно, сколько в последние годы появилось работ про СССР, в названии которых фигурирует «империя + x». Моду начал Терри Мартин с его «Империей положительной деятельности». Потом появились «Неудавшаяся империя» Владислава Зубока, «Империя дружбы» Рейчел Эпплбаум и «Антиколониальная империя» Маши Кирасировой. Надо вспомнить еще Одда Арне Уэстеда, в книге которого про глобальную холодную войну большая глава про СССР называется «Империя справедливости».

Конечно, здесь есть немного мастерства продающих заголовков от историков, которые намного лучше тех же социологов осваивают рынок нон-фикшна, но все же это не главное. Главное – это проблема с емким описанием того, каким государством был СССР. Трудно отрицать военные интервенции, чистки и насаждение лояльных режимов (отсюда и «империя»). Но не менее трудно – масштабные проекты экономического развития, инвестиции в образования и технологии, направленные на поддержку народов с периферии мир-системы (отсюда "х"). Вот такое напряжение между правой и левой рукой государства, как выразился бы Бурдье.

Сегодня обсуждал с коллегами этот тренд в исследовательской литературе и понял, что для меня это вопрос осмысления противоречивости советского строя – не только академический и политический, но, главным образом, семейный. Не ответив на него, трудно понять, как так вышло, что мой чувашский прапрадед попал в лагерь, дед был поднят из деревни в народные депутаты, а я… С одной стороны, выброшен осколком империи за ее границы за ненужностью. Но с другой, был бы я вообще тем, кто я есть, если бы не наукоград, который империя начала возводить посреди сибирской лесостепи в 1957 году?

Прото-STS и имперская ситуация

Первый раз открыл «Развитие и возникновение научного факта» Людвика Флека. Жизнь никак не заставляла, а вот Маззотти заставил. Раньше знал теорию мыслительных коллективов в основном по пересказу Мэри Дуглас. Хотя выявленные ей параллели между Флеком и Дюкргеймом вполне обоснованы, знакомство с первоисточником дает понять, насколько идиосинкратическим теоретиком был первый. Вряд ли его можно полностью вписать в классический дюркгеймовский социологизм. Вспомнить ту же идею фактов как того, что сопротивляется, зашедшую потом Латуру.

Подумал еще, что вообще довоенное поколение социологов и истории науки невероятно разнообразно в смысле тех традиций, в рамках которых они работали. Тяжело сразу найти общий знаменатель между марксистской политэкономией Гессена, философией обыденного языка Поланьи, историей понятий Койре и функционалистской социологией Мертона. Далеко не все из них даже знали работы друг друга, а если знали, то слабо интересовались. Уже в 1970-х гг. при формировании современных STS из этой пестрой компании сделали канон.

Общий знаменатель, конечно, подобрать вполне можно. Но не в интеллектуальном поле, а в поле власти. Все перечисленные классики были ашкеназами из империй Габсбургов или Романовых. Видимо, жгучий интерес к социальному бытованию науки родился из противоречия между культом образованности в еврейской среде и дряхлых имперских институтах, ее окружавших.

Наверное, это влияние в меньшей степени характерно для Мейера Школьника, известного нам больше как Роберт Мертон, который сформировался как исследователь уже в США. (Он вообще так умело скрывал свое иммигрантское еврейское происхождение, что Бурдье даже после личного знакомства был уверен, что перед ним потомственный WASP.) Однако, например, Гессена и Койре, занимавших в остальном полярные интеллектуальные позиции, явно связывало и знакомство с религиозными текстами, и актуальность Октябрьской революции. Короче говоря, все это крайне интересные ребята, но, к сожалению, за выделенные на них две недели глубоко копнуть в эту эпоху не получится.

Рад объявить набор на мой новый курс «Страсть всех страстей: философия любви.»

Подробнее в карточках выше!

Для записи необходимо заполнить форму или обратитесь в личку: @marzialspb

Ознакомьтесь с программой, а я буду рад всем слушателям!