La partita italiana

В продолжение вчерашней дискуссии на Частном четверге с Андреем Владимировичем Егоровым и Айнуром Ильшатовичем Шайдуллиным про солидаритет в банкротстве: помимо самого простого солидаритета двух должников из одного основания (напр., созаемщики или сопричинители вреда) и чуть более сложного солидаритета одного должника из разных, но разнотипных оснований (напр., поручительства КДЛ и его же субсидиарки). бывает еще и несколько солидарных обязательств одного должника перед кредитором из нескольких, но однотипных оснований.

Вот примеры этого:
1) субсидиарка одного и того же КДЛ за непередачу документов в разных юрлицах, которые в свою очередь являются солидарными должниками (напр., основной должник и поручитель) - обсуждали как раз вчера на мероприятии;
2) поручитель наследует долг основного должника (в этом случае кредитор имеет два солидарных требования к одному лицу – одно по кредитному договору, другое по договору поручительства) - этот пример мне когда-то подарил Михаил Александрович Церковников;
3) третье лицо предоставляет кредитору и залог за основного должника, и обычное поручительство - этот пример предложил Булат Марселевич Миннуллин;
4) совершеннолетний отец совместно с малолетним сыном портят имущество соседа (у отца два деликтных обязательства перед соседом – одно за свое поведение, второе ответственность за малолетнего) - этот сконструировал сам.

Слово И.С. Розенталю: «Потребности практики, в особенно по договору купли-продажи, заставили острее поставить вопрос о возможности одновременного существования (конкуренции) двух обязательств, направленных на одну и ту же цель, с тем что одно обязательство не поглощается, не новируется другим, а существует рядом с ним, но удовлетворение получается только по одному из них» - и далее приводится высказывание Ульпиана, что «нет ничего нового в том, чтобы рядом существовали два обязательства одного и того же лица об одном и том же предмете» и аналогичные высказывания Павла и Юстиниана (Римское частное право: учебник / под. ред. И.Б. Новицкого, И.С. Перетерского. М., 2021. С. 336-337; (спасибо за наводку Наталье Владимировне Тололаевой).

Буду рад еще примерам в комментариях

Кстати, второй пример - это норма из ИГК: согласно ст. 1255 в таком случае поручительство сохраняется, если только у кредитора есть в этом интерес. В противном случае здесь произойдет так называемая «неправильная» конфузия, влекущая прекращение поручительства (и устранение солидаритета)

Интересно, а Терре тоже не знает, континентальную традицию, как и я? Или французское право не в ней?

Тут вот пишут, что лишь часть доктрины стоит за ничтожность актов при симуляции как таковой, а французское право вообще против этой позиции: злое намерение не предполагается, а сама симуляция не основание для ничтожности.

Каждому бы заниматься своим делом, а не постить куски из энциклопедий

Seule sera sanctionnée la simulation frauduleuse - Будет санкционироваться только мошенническая симуляция

Требуется обратить внимание на предложение, следующее за выделенным, откуда в принципе уже становится понятен французский подход. Есть (а) симуляция вообще (она непротивопоставима третьим лица и «нейтральна», т.е. просто игнорируется согласно ст. 1201 ФГК), а есть (б) злоумышленная симуляция, при которой недействительны любые скрываемые соглашения сторон. Первая непротивопоставима третьим лицам, т.е. имеет сходство с относительной недействительностью (но наоборот- для сторон сделки нет, а для третьих лиц - она вполне может существовать).

Подробнее об этом можно прочитать на последующих страницах сфотографированного учебника (как и других французских учебников).

Это все прекрасно вписывается в континентально-правовую традицию: симуляция не производит юридического эффекта вне зависимости от злоумышления (кроме как для добросовестных третьих лиц). Подробно пишу об этом в статье.

Я с большим уважением отношусь к Михаилу Александровичу - поэтому не буду комментировать стиль поста.

Например, участник ООО думает, что крупная сделка совершена на одних (выгодных) условиях, а оказывается, что она притворна и в реальности условия совершенно иные. Как только стали известны подлинные условия прикрываемой сделки, запускается давность.

7. Пожалуй, только здесь значимое расхождение позиций. Мнимая сделка не переносит права, а только создает симуляцию переноса, которая может усиливаться внесением записи в реестр, например, недвижимости. Срок существования этой записи не влияет на отношения участников симуляции, так как они и не думали передавать право и никакая давность сама по себе не может это изменить. Если владение «приобретатель» не получал (что является нормой для мнимых сделок), то по пленуму 10/22 давность не распространяется на иск об исправлении реестра как раз через ссылку на абз. 5 ст. 208 (абз. 3 п. 57). Поэтому и через 10 лет «приобретатель» не станет собственником (ни он, ни «отчуждатель» не имели на то воли), а запись можно исправлять. Но это не мешает добросовестным третьим лицам полагаться на эту запись - см. в статье подробно про эффект симулятивной сделки для третьих лиц.

Не очень понимаю также, что происходит с собственностью в системе МАЦ: неужели невладеющий «приобретатель» становится собственником по истечении 10 лет с внесения записи? Но ведь для этого не видно правовых оснований. К тому же в отстаиваемой МАЦ системе противопоставимости запись в реестре не имеет значения для отношений inter partes. А еще ведь и давности по виндикации быть не должно (с чем согласен). В общем, не понимаю…

Поскольку выход статьи про симулятивные сделки уже несколько раз анонсировали в тг как самом эффективном пространстве юридических холиваров (например, тут и тут), тоже напишу несколько слов.

Статья «выросла» из дела Балаяна, но, хочется надеяться, его переросла. Поэтому получилось очень удачно, что формат Вестника ВЭП заставил ее разбить на две части. Благодаря этому первая часть сфокусировалась на симулятивных сделках как незаслуженно мало обсуждаемом институте гражданского права (без всякой привязки к конкретному делу). А вторая часть будет уже более «сиюминутная» и непосредственно про дело Балаяна (октябрьский выпуск журнала).

Также воспользуюсь возможностью прокомментировать замечания уважаемого Михаила Александровича. Хотя моя позиция по многим из них подробно изложена в статье, некоторые касаются вопросов, лежащих за ее рамками.

1. Дарение между родственниками не симулятивно и не противоправно, но при условии что это действительно дарение. В то же время легко представить и такую передачу между родственниками, которая будет симулятивной (запишу на сестру, чтобы меньше платить налоги) или фраудаторной (спрячу от кредиторов). Вероятно, презумпция должна быть в пользу дарения, но может быть доказано и иное. Все зависит от реальной воли сторон.

То же и при внутрихолдинговых сделках: может быть и реальная сделка, и симуляция или фраудаторность (особенно в отсутствие банкротства групп компаний).

Передача «на случай вдруг чего» может оказаться любой из описанных выше категорий: все зависит от того «вдруг чего», которое имеют в виду стороны. Например, пожилой член семьи еще при жизни вполне может подарить свое имущество детям, чтобы потом не затруднять их наследственными вопросами. Здесь обычно не будет симуляции, хотя и может обсуждаться фраудаторность, если есть цель навредить кредиторам, или обход закона, если нарушены права обязательных наследников.

2. Согласен, симуляций много, и можно их разным образом классифицировать. Однако важно понимать, что все эти деления достаточно условны. Главное - это то, что к любым симуляциям применимы единые правила. Это особенно хорошо заметно у наших любимых французов, которые обсуждают общую категорию симуляции, не придавая особого значения классификациям (в том числе на мнимость и притворность, как это делает наш закон).

3. Терминология - всегда вопрос вкуса. Главное - как раз понимать единство существа любых видов симуляции. Формулировки закона этому не вполне способствуют (легко сравнить их почти с любыми иностранными аналогами), особенно с учетом недоработки доктрины. Это хорошо заметно по тому, что в 2013 году реформаторы посчитали необходимым специально уточнить, что притворная сделка может скрывать сделку на иных условиях. А разве до 2013 года это было не так? Разве это изменение было бы необходимо, если бы в нашем правопорядке господствовало максимально широкое понимание симуляции?

4. Тезис о ничтожности только злонамеренной симуляции не соответствует континентально-правовой традиции. Ничтожность симуляции связана не со злонамеренностью, а с отсутствием воли на юридические последствия. Об этом подробно в статье.

5. С первой частью вполне согласен, о чем и пишу в статье (впрочем, есть и иные точки зрения). Со второй частью едва ли могу согласиться: хотя и с помощью косвенных доказательств, но мы исследуем волю конкретных субъектов. Иногда доказательства будут даже прямыми (расписка о получении реальной цены по договору купли с заниженной суммой сделки). Впрочем, из этой разницы во взглядах едва ли будут следовать значимые различия в правоприменении.

6. Вопрос давности по прикрываемой сделке, которая является ничтожной, я в статье не обсуждаю, так как он лежит за рамками учения о симуляции. Но согласен, что по диссимулированной сделке давность обычно будет определяться в соответствии с общими правилами.

Впрочем, здесь важно сделать такую оговорку. Если до раскрытия симуляции третьи лица не могли бы узнать об основаниях недействительности, то едва ли давность по 181 может запускаться.

Еще одно «летнее» определение СКЭС, затрагивающее корпоративные вопросы, - это достаточно нашумевшее дело Главкрымвино. Поскольку мы с коллегами обсудили его вот здесь (во внеочередном / внесезонном порядке 5 3/4), подробно писать о нем не буду. Сфокусируюсь на двух моментах.

1. Заверения. Дело, строго говоря, не совсем про заверения per se, но как раз поэтому и хочется говорить именно про них. Это определение очень хорошо показывает, что никакого особого института заверений в российском праве, судя по всему, нет. То есть статья-то в ГК есть, но она вполне растворяется в Части второй ГК (т.н. «заверения в отношении предмета сделки») и/или ст. 307 ГК (т.н «заверения в отношении иных обстоятельств»).

Собственно, это хорошо видно в обсуждаемом определении: вроде бы Коллегия много раз использует слово «заверения», но в реальности лишь применяет положения ГК о нарушении требований к качеству товара («оформленных» в виде заверений). Изменилось бы что-то, если бы стороны не называли соответствующие положения договора «заверениями»? Сложно увидеть, почему бы.

В этом смысле я в том же лагере, что и уважаемый МАЦ: заверение - это про обязательства, а не про некое особое «гарантирование информации» (что, видимо, имелось в виду при реформировании ГК). Когда обсуждали заверения 5 лет назад в Петербурге (вот какие фото нашел), первая точка зрения была в меньшинстве. Когда это же обсуждалось там же в этом году, данная точка зрения, судя по всему, уже поддерживается намного шире.

Надеюсь, в какой-то момент доберусь дописать статью на этот счет. См. статью А.А. Копякова про заверения в сборнике по корп праву 2022 года.

2. Купля-продажа v товарищество. Участник, покупающий долю в корпорации у другого участника, - это покупатель, а не товарищ. Он платит за нее покупную цену и поэтому вправе рассчитывать на все соответствующие защиты относительно качества товара. Договор купли-продажи не возлагает на покупателя обязанности самостоятельно вызнавать о качестве товара (в том числе пользуясь правами участника) или доказывать, что ему не было известно о несоответствии качества требованиям договора (откуда вообще это выводит СКЭС?).

Если Коллегия увидела, что стороны в действительности участвовали в некоторой «схеме» (что не очевидно из судебных актов), то надо было использовать другие механизмы, а не лишать заверения силы, возлагая на истца (!) бремя доказывания отсутствия знания о несоответствии качества. Тем более что нет абсолютного запрета на непропорциональное распределение прибыли: об этом говорит и закон (п. 2 ст. 28 Закона об ООО), и литература, посвященная запрету львиного товарищества (см. статью А.А. Горевой).

Поэтому позиция СКЭС по заверениям (на самом деле по притязаниям из нарушения требований о качестве) в сделках между участниками не выдерживает никакой критики.

Кроме того, сомнения вызывают следующие идеи, высказанные СКЭС:

-1. Ответчик «должен был представить весомые доказательства того, что его действия были направлены на достижение поставленных целей иным способом, или того, что дальнейшая деятельность общества на данный момент уже невозможна, в том числе в связи с отпадением возможности реализации проекта, ради которого общество было создано». Это странно, так как вообще-то это истец должен доказать, что общая цель все еще достижима (напомню, строительство дороги между Европой и Азией…), а дальше уже ответчик должен обосновывать свои действия. Думаю, здесь серьезная ошибка;

-2. Невозможность исключения крупного участника может влечь «наступление неблагоприятных социально-экономических последствий (например, сокращение занятости населения, нарушение деятельности градообразующих предприятий, возникновение просроченной задолженности перед контрагентами)». С одной стороны, это так. С другой - вообще-то исключение крупного участника может повлечь то же самое и вести к квази-ликвидации. Все же корпорации придется расстаться со значительной частью чистых активов.

В целом же, конечно, хорошо, что СКЭС дает импульс практике по исключению участников, а кроме того, подчеркивает наличие договора между ними. Плохо, что не так аккуратно, как хотелось бы.

В остальном Определение порождает больше вопросов, чем разрешает, относительно того, что же выступает основанием для исключения участника, т.е. расторжения товарищеского соглашения применительно к конкретному участнику.

А. В пользу Гипотезы А (исключение как последствие нарушения) вроде бы говорят следующие пассажи:

А1. Исключение – это расторжение договора «со стороной, допустившей существенное нарушение своих обязательств, связанных с ведением общего дела (пункты 1 и 3 статьи 307, пункт 2 статьи 450 ГК РФ)». Коллегия прямо ведет речь о расторжении ввиду существенного нарушения по п. 2 ст. 450 ГК, а не о прекращении обязательства в связи с невозможностью исполнения со стороны одного из товарищей (ст. 416 ГК);

А2. Действия ответчика свидетельствуют о «нарушении участником своих обязанностей по приложению усилий для достижения цели, которую стороны имели в виду при учреждении общего дела». Фокус на нарушении.

А3. Действия ответчика, не одобряющего увеличение УК, могут рассматриваться как злоупотребление правом.

В пользу Гипотезы Б (прекращение ввиду невозможности исполнения со стороны участника) могут быть истолкованы следующие тезисы Коллегии:

Б1. Цель исключения - «недопущение сохранения ситуации, в которой участники в значительной степени лишаются того, на что они вправе были рассчитывать при заключении или присоединении к данному договору, а не назначение санкции за правонарушение». Эта формулировка легко вписывается в Гипотезу Б (хотя при желании - и в Гипотезу А);

Б2. «В ситуации, когда доли в обществе распределены поровну между двумя участниками, действительно, не во всех случаях представляется возможным достоверно установить, кто из участников инициировал корпоративный конфликт и, таким образом, ответственен за утрату доверия между участниками, а кто - лишь поддерживал конфликт, стремясь отстоять свои законные интересы». Так все же, что есть основание для исключения? Нарушение договора между участниками? Или инициация корпоративного конфликта, влекущая «утрату доверия»? Очевидно, что последнее - это почти всё, что угодно.

Б3. Исключение - это «допустимый способ разрешения корпоративного конфликта, парализующего деятельность общества в ситуации, когда учредительными документами общества или корпоративным договором не предусмотрен иной способ разрешения конфликта, переговоры между участниками не дают положительного результата и ни одним из участников не принято решение о выходе из общества». Опять речь не про последствие нарушения, а про (неюридическое, а потому неточное) понятие корпоративного конфликта. Из-за этого Коллегии даже приходится уточнять для судов, что это «допустимый способ разрешения» соответствующего конфликта, хотя правила об исключении вообще-то императивны и потому не требуют такого уточнения. Особенно неясно в этом контексте, что иное могли предусмотреть стороны в уставе или корпоративном договоре. Иной способ разрешения конфликта, исключающий исключение? Но как это сочетается с квалификацией исключения как расторжения договора за существенное нарушение по п. 2 ст. 450?

В итоге мотивировка Коллегии оказывается путанной и нечеткой. Возможно, это не повлияет на разрешение конкретного дела, но едва ли сможет задать четкие ориентиры относительно оснований для исключения в подобных спорах.

Но начну с тех положительных моментов в Определении (на часть из которых уже обращали внимание в тг каналах -см., напр., КАА):

1. Участники ООО «связаны друг с другом договором [об учреждении], объединены общей целью, обязаны действовать в общих интересах и не должны подрывать доверие между участниками, противопоставляя собственные интересы интересам общества». Здесь, в общем-то, хорошо почти все, так как Коллегия явно подчеркивает договорный характер отношений между участниками ООО, продолжая заложенную еще в деле Яна Тормыш идею о товарищеском характере отношений между ними. Не вполне точно только последнее утверждение: существуют пределы, в которых участники как раз вправе принимать во внимание сугубо собственные интересы (предположим, выплата дивидендов, реорганизация, ликвидация и т.д.), если только это не влечет явно негативные последствия для корпорации;

2. «По своей правовой природе исключение участника из ООО представляет собой расторжение в судебном порядке договора об учреждении общества» (ст. 450 ГК). Следует поддержать этот тезис в той части, что судебное решение действительно является в таком случае основанием для прекращения товарищеского соглашения между участниками корпорации. Здесь требуется, однако важное уточнение, которое Коллегия подразумевает, но в явном виде не делает: это все же не совсем обычное прекращение договора. Мы привыкли к тому, что в случае с любыми двусторонними договорными отношениями договор прекращаетсяцеликом. Однако исключение из корпорации обладает иным эффектом: оно прекращает договорные отношения применительно к конкретному участнику,не ведя к ликвидации общего дела . Согласно позитивному праву то же может происходить и в случае с товариществом вообще – например, при «выделе доли товарища по требованию кредитора», если остальные товарищи решили сохранить договор (абз. 8 и 2 п. 1 ст. 1050 ГК);

3. Концептуально нет причин не допускать исключение участника с долей в 50% и более. Хотя при этом необходимо проявлять осторожность с учетом того, какое влияние это может оказать на корпорацию - возможно, легче уже ликвидировать (о чем с коллегами писали в комментарии к Обзору 2019 г.).

Наконец закончился период феррагосто (а это, в общем-то, вся вторая половина августа) – и пора и каналу выходить из летней спячки. За это время ВС РФ выпустил немало любопытных определений, прямо или косвенно затрагивающих вопросы корпоративного права. Если хватит усидчивости и методичности, попробую рассмотреть их (или по крайней мере основные) по очереди и начну, пожалуй, с наиболее свежего, а именно с дела Меридиана об исключении одного из двух 50% участников ООО. Символично, конечно, что в этом деле исключать участника предложили за то, что тот не помог в достижении общей цели по строительству дороги, соединяющей Европу и Азию…
 
Лично я уже долгое время не могу до конца понять, что российский правопорядок считает основанием для исключения участника непубличной корпорации. Здесь возможны две модели: (А) исключение как последствие нарушения фидуциарных обязанностей или (Б) исключение как последствие того, что один из участников объективно затрудняет достижение общей цели (даже если соответствующие обстоятельства лежат за рамками сферы его контроля и не могут быть вменены ему в вину). Примером Гипотезы Б может быть такая ситуация, когда участник более не может эффективно участвовать в ведении общего дела, например, по причине утраты финансовых возможностей, лицензии, попадания под действие санкционных ограничений и т.д.

Формулировки закона (п. 1 ст. 67 ГК) можно истолковать в пользу как Гипотезы А («участник своими действиями (бездействием) причинил существенный вред обществу… в том числе грубо нарушая свои обязанности»), так и Гипотезы Б («иным образом существенно затрудняет его деятельность и достижение целей, ради которых оно создавалось). Равным образом и судебная практика не дает четкого ответа на этот вопрос. Например, п. 6 ИП № 151 говорит о том, что исключить можно и такого участника, который не участвует в собраниях и тем самым мешает принять необходимые для деятельности корпорации решения, если только отсутствуют уважительные причины для такого неучастия. Однако в качестве примера того, что уважительной причиной не является, ИП № 131 указывает на длительную болезнь ответчика (ведь мог же послать представителя)…
 
К сожалению, комментируемое определение едва ли приближает нас к искомому ответу, поскольку (в очередной раз) СКЭС приводит так много аргументов в пользу занимаемой правовой позиции, что они вступают в противоречие друг с другом.

Отличная новость, которой рад поделиться. В издательстве Hart Publishing вышла в свет коллективная монография Russian Private International Law.

Этот проект был задуман талантливой Дарьей Левиной в далеком 2021 году, и мне до сих пор не очень верится, что она смогла его реализовать, выступив одним из редакторов вместе с, в частности, А.В. Асосковым.

Я написал для монографии две главы: право, применимое к положению лиц, и МКА. Так получилось символично объединить две основных сферы интересов и за пределами МЧП – корпоративное право и арбитраж. Состав авторов замечательный и включает, в частности, А.М. Ширвиндта, Е. Чиликова и А. Панова.

Хотя формально книга писалась для иностранного читателя, предположу, что и российский узнает из нее нечто новое (если, конечно, сможет ее каким-то образом заказать…).

Тот же факт, что Hart Publishing решились публиковать эту монографию несмотря ни на что, – это удивительно и хорошо. Право остается правом.

Но на самом деле я хотел написать даже не про это. Мы привыкли рассуждать про разделение применительно именно к купле (что логично). Однако ведь тот же вопрос возникает применительно к любым договорам, в программу которых входит обязательство dare. Можно сказать и по-другому – к любым договорам, которые в норме влекут конститутивное правопреемство. Например, договору залога, договору об установлении сервитута и т.д.
 
Здесь тоже возникает аналогичная проблема – а что, если договор залога заключен в отношении вещи, не принадлежащей залогодателю?
 
Применительно к ипотеке (упрощенно – залогу недвижимости) итальянское право отвечает на этот вопрос ровно так же, как и на вопрос о продаже чужой вещи: договор ипотеки в отношении вещи, не принадлежащей продавцу, порождает тем не менее обязывающий эффект – залогодатель обязан обеспечить кредитору приобретение права ипотеки.
 
Такое решение можно было бы, наверное, вывести и из упомянутой ст. 1478, но в итальянской доктрине используется более специальное обоснование. Согласно ст. 2822 запись об ипотеке в отношении чужой вещи может быть внесена только после ее приобретения тем, кто устанавливает ипотеку. Следовательно, акт об установлении ипотеки (а в Италии это может быть и односторонняя сделка) имеет в таком случае обязывающий (но не вещный) эффект.
 
Думаю, ту же идею следует выводить из п. 4 ППл № 23, где применительно к залогу будущих вещей используется следующая формулировка (более удачная в обсуждаемом контексте, нежели сам п. 2 ст. 336 ГК о залоге будущих вещей): «Если залогодатель обязался передать в залог вещь, которую он создаст или приобретет в будущем…». Обязывающий эффект есть, а вещный может и не появиться.
 
Не думаю, что здесь есть мотив для «большой» юридической дискуссии. Однако точно есть повод задуматься над сферой применения принципа разделения / разграничением реального (конститутивного) и обязывающего эффекта некоторого юридического факта (в том числе, например, легата, арбитражного соглашения и т.д.).

Я учился юридическим дебютам тогда, когда, пожалуй, главная отечественная правовая дискуссия касалась продажи чужого (тот факт, что она уже не является главной, кстати, показывает, что мы все-таки не совсем стояли на месте все эти годы).
 
Ввиду этого личного опыта могу только позавидовать тем правопорядкам, которые прямо в законе фиксируют решение, к которому российскому праву пришлось пробиваться при диком сопротивлении местных посконных концепций (не будем показывать пальцем).
 
Ст. 1478 ИГК: «Если на момент заключения договора проданная вещь не являлась собственностью продавца, тот обязан обеспечить ее приобретение для покупателя. Покупатель становится собственником в момент, в который продавец приобретает право собственности от собственника такой вещи».
 
Это, кстати, к слову о том, что якобы только немецкая система с принципом разделения умеет разрешать обсуждаемую группу казусов. Итальянцы в рамках своей консенсуальной системы просто разграничивают случаи, когда купля-продажа имеет (а) реальный эффект (vendita ad effeti reali) или (б) обязывающий эффект (vendita obbligatoria). И ответственность за эвикцию - это ответственность продавца за нарушение соответствующего обязательства, являющегося естественным эффектом (effetto naturale) купли-продажи.

Вспоминается уважаемый МАЦ, который любит говорить про то, как разные правовые системы нередко приходят к одному и тому же результату различными способами (и см. у него про французский подход к эвикции). Похоже, что это еще один случай.

Портал "Петербургская Цивилистика" представляет новый выпуск аудио- и видеоподкастов, в которых мы обсуждаем спорные вопросы из практики Верховного Суда РФ.

Предметом нашего обсуждения в этот раз стали Рекомендации научного круглого стола Арбитражного суда Западно-Сибирского округа (утв. на заседании Президиума АС ЗСО от 13.05.2022) и Определение СКЭС ВС РФ от 23.11.2023 по делу № 306-ЭС23-12915, в которых затрагиваются спорные вопросы применения правила о пятилетнем сроке для инициирования процедуры распределения обнаруженного имущества.

В онлайн-студии:
- Александр Анатольевич Кузнецов, д.ю.н., профессор ВШЭ, автор тг-канала SOCIETAS;
- Иван Сергеевич Чупрунов, к.ю.н., доцент РШЧП, автор тг-канала La partita italiana;
- Андрей Анатольевич Павлов, к.ю.н., доцент СПбГУ;
- Леонид Сергеевич Ходасевич, магистрант СПбГУ, юрист Pen&Paper.

Монтаж - Валерий Федосеев.

Приятного просмотра!

https://www.youtube.com/watch?v=-GIDJ_5w2zo&t=2s

Мне кажется, получилось весьма интересное обсуждение, поскольку прозвучали совсем разные точки зрения по вопросам, с которыми российскому правопорядку еще только предстоит до конца разобраться. Ключевой из них – это то, как пятилетний срок на распределение вновь обнаруженного имущества юридического лица, исключенного из реестра (п. 5.2 ст. 64 ГК), соотносится со общими сроками давности? В частности, это касается соотношения со сроками исковой давности в ситуации, когда исключенное лицо было либо (а) кредитором, либо (б) должником в обязательстве.
 
Основную проблему, на мой взгляд, российский правопорядок здесь по традиции создал себе сам, придумав этот пятилетний срок для введения пост-ликвидационных процедур. Обосновать его необходимость крайне трудно с учетом того, что он, по-видимому, действует в параллели с исковой давностью (как субъективной, так и объективной) и приобретательной давностью.
 
Впрочем, даже если эта проблема вдруг будет устранена, нам все равно необходимо разобраться с тем, как исчисляется давность, если одна из сторон правоотношения исключена из реестра, но при этом у нее осталось нераспределенное имущество. В своей статье про последствия ликвидации я этот вопрос затрагиваю лишь мельком, предполагая, что по общему правилу исключение из реестра не должно никак не сказываться на течении исковой давности, но что из этого правила вполне могут обсуждаться отдельные исключения. Однако уважаемый Андрей Анатольевич приводит вполне разумные аргументы против такой позиции применительно к таким случаям, когда исключен из реестра оказывается должник по обязательству.
 
В общем, дарим готовую тему для вполне любопытного исследования, а вместе с ней и некоторые из аргументов в пользу разных точек зрения 

Коллеги, для вашего сведения: официальная статистика по искам о взыскании убытков за нарушение договоров в арбитражных судах за последние 16 лет

Коллеги из М-Логоса выложили ужасающую статистику взыскания убытков из нарушения договора. Самое трудно объяснимое здесь – это резкое падение числа исков в 2022 г. (хотя, казалось бы, должно было произойти прямо противоположное). Возможно, как-то изменился порядок подготовки статистики, но все равно это очень странно и грустно. Особенно в свете того, что в какой-то момент возникало ощущение, что российские суды преодолели боязнь взыскивать убытки.
 
Конечно, эта статистика не включает иски о взыскании убытков с директора (там картина иная). Однак в целом с таким числом исков об убытках из нарушения договоров вообще российскому праву предстоит очень долгий и далекий путь, прежде чем участники корпорации смогут взыскивать убытки друг с друга в связи с нарушением фидуциарных обязанностей из своего соглашения о ведении общего дела посредством корпорации. А, значит, хотя про возможность взыскания таких убытков уже написано множество страниц множеством авторов, видимо, нужно продолжать писать. Может быть, если будут писать, то иски начнут подаваться. А чем больше исков, тем больше шансов, что в какой-то момент они начнут и удовлетворяться.

Для тех, у кого еще не дергается глаз при упоминании фамилии Балаян. От тех, кто так и не смог прочитать ст. 181 🎉

https://m.youtube.com/watch?v=E03Rn8PwQKU&t=3431s