Exit Existence

О Калининграде и Канте для самых маленьких.

Мы всего лишь песчинка в пустой безразличной Вселенной, при этом все вещи конституируются нашим разумом. Обрадуй друзей и родителей.

Мне тут больше всего нравится вопль ужаса «А-а-а!».

Кто-то из современников рассказывал, что Надежда Тэффи высмеяла в одном из фельетонов модные тогда шляпки, назвав их обезьяньими шапочками (возможно, речь про фасон клош). Вскоре, зайдя в кафе, он обнаружил, что там сидит Тэффи точно в такой шляпке.
— Как же так, Надежда Александровна?
— Так я же это все и про себя пишу, — призналась писательница.
Вот это понимание и памятование, что ты сам сидишь в обезьяньей шапочке — важный, на мой взгляд, сюжет во всякой культурной и социальной критике современности.

Под картиной «Мизантроп» Питера Брейгеля Старшего написано на нидерландском: Om dat de werelt is soe ongetru daer om gha ic in den ru («Поскольку мир столь коварен, я иду в траурных одеждах»).

Карл фон Клаузевиц говорил: «Война иногда сама себе снится». Можно ли сказать то же самое об интернете? (с)

У Вернера Херцога есть документальный фильм «О, Интернет: грезы цифрового мира». С 2016 года, когда он был снят, ситуация стала более запущенной (например, возникла теория мертвого интернета, которая с каждым годом кажется все более убедительной), но концептуальные моменты представляют интерес до сих пор, а некоторые сюжеты хорошо настоялись. Если записать весь трафик за один сегодняшний день на CD-диски и сложить их в стопку, башня, состоящая из картинок с котами, порнографии, американских выборов и спора славян между собою, протянется от Земли до Марса и обратно.

В оригинале фильм называется Lo and Behold: Reveries of the Connected World. Когда создавался в калифорнийский проект «интернет», для подключения нужно было набрать log. На двух первых буквах стэнфордский компьютер, куда отправляли сообщение из другого института, завис, и вышло lo, как во фразе lo and behold — «o чудо». Нечто чудесное во всем этом определенно есть. Во всяком случае, по-своему чудесны и чудо-юдо, и чудовище.

В документалке, например, есть история южнокорейскую пару, которая довела до смерти младенца, потому что не могла оторваться от игры, где надо было растить ребенка. Есть деятели Силиконовой долины, обнимающие своих роботов и говорящие, мол, то-то заживем, когда можно будет без интерфейсов выкладывать свои мысли в Твиттер. Буддийские монахи, которые тычут в смартфоны на фоне небоскребов. Люди, зарабатывающие тромбоз в онлайне, и порнозависимые. Люди, ищущие места без электромагнитных излучений или живущие в клетках Фарадея. В общем, культура времен цифрового Апокалипсиса.

Есть там и соображения о том, что будет, если «Титаник» технологической цивлизации буквально натолкнется на айсберг. Например, по причине вспышек на Солнце, которые нарушают системы связи и выводят из строя спутники. Так, вся городская логистика питания распространяется через информационные сети, поэтому склады в жилых районах как бы не требуются. Что это означает, как-нибудь покажут солярные штормы.

Еще задолго до интернета Эрнст Юнгер отмечал, что системы технологической цивизизации в конечном счете усложняют жизнь. Успев застать компьютеры, он отзывался о них так: «Встреча человеческого разума с машиной — это неинтересно. Опьянение куда занятнее». Любопытно, что бы он сказал об опьянении машины. Кто знает, какие сущности успели завестись в замусоренной бездне, но рано или поздно они подберутся к лайнеру.

В последнее время Хэллоуин мне нравится.
Видится в этом что-то барочное, в духе немецкой культуры эпохи Тридцатилетней войны.
Знаю, что происхождения праздника другое, но все же.

Тыква – это барочный символ быстротекущей жизни. Ее краткого и пышного цветения и скорого увядания. Неизбежного как близкие заморозки.

Кёнигсбергское поэтическое общество первой половины XVII века назвалось "Тыквенной хижиной", а первоначальное название было "Ревнители бренности". Поэты, входившие в этот круг вырезали на тыквах свои имена.

Sind im Obst viel Kerne,
Viel am Himmel Sterne,
Wirfft der Nord viel Schnee:
Sind viel rauhe Wellen,
Wenn die Wind bellen
Auff der wüsten See:
Mehr sind Küss,
Ich weiß gewiß,
Die sie mir zum Liebes Zeichen
Wird mit Willen reichen.

Solt ich solcher massen
Mich gerewen lassen
Meiner Sorg vnd Pein?
Wer auff sein Verdriessen
Dieß hat zu geniessen,
Kan nicht Elend seyn:
Elend kan
Nicht sein der Mann,
Dem sein Lieb auff alles Leiden
Lohnt mit solchen Frewden.

В плодах много семян,
На небе много звезд,
Много снега выбрасывает север:
Много бурных волн,
Когда лают ветры
В пустынном море:
Поцелуев больше,
Я знаю точно,
Что их будет достаточно
В знак любви ко мне.

Должен ли я позволить себе
Так сильно страдать?
Тот, кому приходится наслаждаться
Через свою досаду,
Не может быть несчастен:
Не может человек,
Быть несчастен
Чья любовь ко всем страданиям
Вознаграждается такими радостями.

Рекламная заметка. Мои друзья делают гедонистический журнал про быт дореволюционного Петербурга. Журнал гедонистический в том смысле, что честно потучует чистой эстетикой (густической, в первую очередь) и даже эстетизмом.

Внутри редкие архивные материалы, исследования от историков, антикваров, кулинаров, а также других специалистов и энтузиастов — можно изучать модерную повседневность и погрузиться в декорации дореволюционного Петербурга.

Первый номер посвящен ресторанной культуре начала ХХ века. Миражи буржуазной жизни, как мы понимаем, по природе всегда одинаковы, но у русской «прекрасной эпохи» был свой стиль.

Еще пять дней для журнала доступен предзаказ, за который дают разные лоты, от антикварных вещей до мастеркласса по историческим коктейлям:

https://planeta.ru/campaigns/petropolis

Тело человека есть нечто принципиально другое, чем животный организм. Если физиология и физиологическая химия способны исследовать человека в естественнонаучном плане как организм, то это еще вовсе не доказательство того, что в такой «органике», т. е. в научно объясненном теле, покоится существо человека.

Насколько существо человека не сводится к животной органике, настолько же невозможно устранить или как-то компенсировать недостаточность этого определения человеческого существа, наделяя человека бессмертной душой, или разумностью, или личностными чертами. Каждый раз это существо оказывается обойденным.

М. Хайдеггер

Человеческий ум постоянно занят работой по производству реальностей. В коконе этих реальностей второго, третьего, сотого порядка мы проводим жизнь. Как правило, попытки объяснить ее смысл состоят в создании еще нескольких слоев для укутывания. Так образовалась вся метафизика, накопленная западной цивилизацией к настоящему моменту. Чтобы изучить ее, не хватит целой жизни — той самой, которая метафизически осмысляется — зато это занятие хорошо отвлекает.

Отвлекает оно от самого сложного опыта, которым оказывается принятие реальности первичной. То есть, вопиющего факта онтологической безальтернативности сущего. Примерно об этом говорят восточные учения, сконцентрированные вокруг пробуждения, а также феноменологический призыв вернуться «назад к вещам» или фундаменталь-онтологический — услышать зов Бытия. Не факт, что сполна реализовать все эти стретегии вообще возможно: как только брезжит понимание, ум предпочитает идти по пути символизации, укутываясь в покрывало майи.

Желание скрыться и сокрыть понятно — даже в своих самых отдаленных и слабых проблесках непосредственно воспринятое бытие вещей, мира и самого себя вызывает желание заорать и немедленно перестать присуствовать. Хорошо, если получится забыть, что перестать невозможно, и что речь уже не про человеческий ум.

Понятно, почему театр никак не может сгореть, а мимы не разбегаются. «Я в символе вышел из страха», напишет Андрей Белый о детском опыте преодоления «древнего ужаса Лемурии»: ужас феноменального до-символического хаоса разрешается с помощью спасительной соломинки, игры в образы.

А еще милое обладает огромной трансгрессивной силой. Как и веселье, и карнавальная непристойность, оно разом порывает застывшую скорлупу номенклатур. Посредством, так сказать, сатурналий духа, переносит из официальных регламентов в пространство искренности.

Например, когда посреди доклада на онлайн-конференции к профессору на стол прыгает кот и начинает ходить по клавиатуре к общему оживлению. Или когда в кадре возникает очень пожилая матушка кого-то из докладчиков и начинает спрашивать что-то вроде: «Кто эти люди, Бубочка? Ты их знаешь?».

Правда, такие акты нарушения границ работают только при условии наличия границ, то есть, напряжения между гетерогенным и гомогенным.

Писала как-то пост о милом в культуре, из которого может сложиться впечатление, будто никаких доброкачественных проявлений умилительного не существует, а мы тут ненавидим котят. Последнее точно не так. Но и подозрительный взгляд на милое, что от исследователей кавайи, что от теоретиков cute accelerationism, вполне оправдан.

Мимимишное — это отказ от Другого как опыта не предустановленного, зона абсолютного комфорта. Все няшно-пушистое, маленькое и трогательное так успешно интегрируется в сценарий смерти субъекта и деградации культуры, поскольку является анти-возвышенным. Отказываясь подавлять нас своей необъятностью, выходить за пределы опыта, понимания и власти, оно предстает как своего рода антипод возвышенного.

За пределы нашей власти выходят, например, старение и смерть. Мимимишное от подлинно трогательного отличается тиражируемостью, возобновляемостью аффекта, принципиальным отказом от временности и бытия-к-смерти (созданные для умиления персонажи никогда не умирают).

Но — это уже апологическая гипотеза — если милое воспринимается в контексте эстетики времени (динамически возвышенного по Канту), оно приобретает экзистенциальное измерение и уникальность. Здесь возникает дискомфорт, но также находится потенциал для нежности и самоотдачи. Инухико Ёмота отмечает, что человек находит более трогательной больную бездомную кошку, которую при случае подберет, а не породистого здорового котенка.

Там, где обретаются категории как хрупкое, уязвимое, ускользающее, ветхое — умиление, как максимум, служит переходу к более глубокому бытийному переживанию.

Даже в современном языке есть высказывания, которые обладают перформативной, самосбывающейся силой. Например, когда на вопрос в загсе человек отвечает «Согласен», запуская смену своего статуса. Судья говорит «Виновен», и человек делается осужденным преступником. От команды «Огонь!» происходит артиллерийский залп.

Когда я училась метать ножи, нам настоятельно рекомендовали кричать «Чисто!» в знак того, что все ножи с мишеней собраны и никто больше не собирается перед ними шататься. Или вот еще из яхтенного опыта, и тоже про чистоту: «Якорь чист!» (мне особенно нравится отвечать «Якорь нечист», хотя ситуация не смешная). В общем, любые морские команды подходят.

Такая тесная связь слов и феноменов изредка проявляет себя в принципиальных ситуациях, когда слово напрямую отражает реальность или меняет ее. Все остальное время мы проводим в галлюцинозе. Мы умеем читать про себя, слушать музыку не подпевая, рассказывать истории, не обращаясь к предметной реконструкции, а для разговоров о богах уже не обязательно призывать богов. Или же это боги уже не приходят, потому что вещее слово не звучит.

Виртуальность началась не с компьютеров и даже, пожалуй, не с пространства картины Ренессанса. У нас есть дар и проклятие дистанцирования.

Из книги недавнего иноагента А. Эткинда про «эрос невозможного». Работа хорошая, даже несмотря на то, что ее подтекст в том, что деятели Серебряного века, которые психоанализа не признавали — сплошь недолеченные фантазеры. Тут лучше дать слово им самим:

«Лидия Иванова воспринимала результат анализа следующим образом: "на меня лично образ Метнера произвел крайне угнетающее впечатление: он мне представился как бы человеком, отчасти уже мертвым, который еще ходит и действует нормально. В результате лечения что-то в его душе (музыка?) было убито. Что-то очень существенное. Душа уже не вполне живая, искалечена, ампутирована. Этого добился Юнг своим психоанализом? Но какая же плата".

Именно по этим мотивам Лу Андреас-Саломе отговаривала Рильке от обращения к аналитику. Среди московской интеллигенции и сейчас еще ходит легенда (возможно, и достоверная) о том, как по этой же причине некий московский психоаналитик отказал Сергею Эйзенштейну, заявив ему, что после анализа тому придется устраиваться бухгалтером в Госплан.

А Анна Ахматова рассказывала с усмешкой, что среди молодых английских интеллектуалов принято ездить к Фрейду лечиться от комплексов. "Ну и как, помогает?" — спросила Ахматова у одного гостя из Оксфорда. "О, да! — отвечал тот. — Но они возвращаются такие скучные, с ними совсем не о чем разговаривать"».

Говорили недавно с товарищами про мемуары Серебряного века и проблему их достоверности (см. например дискуссии вокруг «беллетризированных мемуаров» Г. Иванова и Одоевцевой). Думается, поиск объективной реальности тут — довольно странное занятие. Во всяком случае, когда речь идет не о максимально упрямых фактах (кто, где, когда родился-женился — хотя та же Одоевцева свой возраст занижала в угоду образу), а о более сложных материях, которые и составляют ткань авторского взгляда.

Достоверность даже в случае «большой истории» вопрос спорный. Не то, чтобы я верила в пропавшие столетия и новодельные пирамиды, но эпистемы так разнятся, что их «истории» — это вовсе разные методологии и картины событийности. Добавим к этому постоянное изобретение истории на фоне текущих идеологий и политик. На мемуарную литературу это тоже распространяется. Особенно когда речь про эпоху, где культура буквально становится жизненной реальностью модернизма, а текст, перформативное высказывание, жест — способом и средой обитания, как сегодня сеть.

Проблема достоверности появляется в момент дискурсивного события. То есть, когда кто-то с кем-то расплевался из-за того, каким его вывели. Просто попробуйте на основе бесед составить «объективную реальность» собственного круга: отношений между людьми, событий, их причин и следствий. Сейчас такие попытки обычно заканчиваются многостраничными скандальными тредами.

Даже безотносительно вполне естественной предвзятости людей друг к другу, память — не пленка, на которую что-то записывается. Она куда больше похожа даже не на литературный, единожды созданный текст (это уже отдельный артефакт, как нарратив сна — не сон), а на изустную легенду, которая всякий раз звучит немного иначе, потому что создается в момент сказывания.

Как Мазепа стал героем романтизма? (Часть 2)

Здесь инициативу перехватывает Байрон — поэт-новатор, и превращает средневеково-декамероновский адюльтер в соматическую драму. Те интенции, которые сегодня существуют в искусстве, в свернутом виде уже содержатся в романтической литературе. Например, ирония в тех моментах «Чайльд-Гарольда», которые диктуют высокий штиль. Что свидетельствует о постмодерне как закономерном развертывании (загнивании) модерна, но это уже другой разговор.

В поэме рассказывается о том, как Мазепа, будучи пажом, влюбился в жену старого графа. Страсть оказалась взаимной, потому что возлюбленная была на тридцать лет моложе мужа, и кончилась предсказуемо: незадачливые любовники схвачены, Мазепа привязан к коню, только что взятому из табуна. Для эпохи Байрона это крайне прозрачный символ. Конь, в классической традиции олицетворявший страсть и чувственную природу, еще не ведал узды и шпор, и был «дик, точно зверь лесной».

Путешествие, которое занимает добрую треть поэмы, это опыт переживания от первого лица, я-описание опытов тела: жажда, попытки разорвать путы, озноб, боль в затекших руках, кровотечение от ремня, ранящего кожу, гул в ушах, темнота перед глазами, бред и обморок. Где-то здесь происходит репрезентационный переход трансцендентных онтологий к имманентным (на территории живописи это случилось раньше, чем в литературе).

Пот Мазепы льется на буйную гриву коня: почти «Похищение Ганимеда» кисти Микеланджело (один из немногих мифологических сюжетов, где дикое животное утаскивает мужчину, а не женщину). Для полного эффекта уже гибнущая лошадь оказывается на пути дикого табуна, обтекающего ее сплошным потоком мчащихся тел (тоже сюжет для картин, «Мазепа, окружённый лошадьми»). Мазепа часами лежит, привязанный к стынущему телу, пребывая в бардо умирания, пока его не подбирают казаки.

Таким образом, мы имеем дело не только с чувством, бросающим вызов застывшим социальным формам, что тревожило романтиков, но и с описанием телесно-эмоционального переживания — ситуация, нехарактерная для классицистской литературы. Ко всему прочему, эту историю пожилой Мазепа рассказывает королю где-то в кустах после разгрома под Полтавой, чтобы к концу обнаружить, что Карл уже давно заснул — все это был театр одного актера, делающий читателя конфидентом. Неудивительно, что художников начала ХIХ века впечатлил этот образ.

Орас Верне. Мазепа, привязанный к лошади, 1826

Как Мазепа стал героем романтизма? (Часть 1)

Джордж Байрон в числе прочего написал поэму о Мазепе, в которой тот представлен драматическим персонажем: обнаженного героя привязывают к дикому коню и отпускают в леса. Эта история так взволновала живописцев романтизма, что Mazeppa стал своего рода Святым Себастьяном. Его рельефная стать, рифмующаяся с мускулами вздыбленной лошади, запечатлена Жерико, Делакруа и другими титанами драматически-исторической живописи.

Одним из первых о Мазепе и дикой лошади, почерпнув этот сюжет у поляков, написал Вольтер в «Истории Карла XII, короля Швеции»: «Еще в молодые годы у него была интрига с польской дворянкой, муж которой, прознав про сие, велел привязать обнаженного любовника к лошади и прогнать на волю судьбы». Байрона эта история очень увлекла, причем политическая роль персонажа была для нее только фоном.

В отечественном представлении Мазепа визуализируется, как правило, по поздним портретам, где он выглядит как усатый запорожец, похожий на бочонок. Опять же, орден Иуды и все в таком духе. Поэтому эротизм и чувственность тут могут показаться несколько внезапными. Но нас этот сюжет интересует как раз с точки зрения эстетики — и немного старинного права, о чем небольшая преамбула.

Вплоть до довольно позднего, условно буржуазного, времени часть наказаний осуществлялась сеньорами или простыми горожанами. В первую очередь это касалось морально-бытовых огрехов. Например, родственники Элоизы, которые сурово поступили с Абеляром, были в своем праве. В одном немецком городке в XVI веке за счет граждан содержался особый осел позора, чтобы задом наперед катать на нем провинившихся. То есть, речь не о вынесении смертных приговоров, которые осуществлялись королевским судом, а о показательных карах, болезненных или позорных.

Возможно, решение вопросов между шляхтичами, которые не убили друг друга на месте, вероятно, только по причине юности Мазепы, тоже произошло в русле этих нюансов правосознания. То есть, раздевание и привязывание к коню могло быть куда менее романтическим, чем на картинах Верне: типовое показательное наказание для прелюбодея, сопровождаемое улюлюканьем и киданием несвежих овощей.

В романах XIX века часто встречаются такие конструкции:

Она вынула конверт и в течение пяти минут изучала его самым внимательным образом (на почте)

Минут десять он хранил молчание (в публичной речи)

Он замер как громом пораженный и несколько минут не мог вымолвить ни слова (в приватной беседе)

Для современного понимания времени ситуация странная и даже дикая. Можем ли мы представить себе оратора, который замолк на десять минут?

Интересно, что это такое — буквально другое переживание времени или романтическая гипербола? И есть ли разница между первым и вторым, если согласно, например, Хейдену Уайту XIX век суть набор хронотопов, которые диктуются литературой соответствующей эпохи?

В пользу альтернативного временения говорит концепция «процесса цивилизации» как порывания с аффективными, непосредственными проявлениями. Иногда об этой цивилизационной сделанности предупреждают и классические тексты (что-то типа «я погрузился в раздумье и потом ответил»).

Образованный человек модерна все обдумывает и только потом обращается с речью, мудрой и красноречивой — по крайней мере, такой она нормативно должна быть — а значит, к красноречию нужно подготовиться. На деле это может означать, что люди действительно брали большие паузы в речи.

Сказать об этом что-то наверняка представляется трудным в том числе потому, что когда речь стала фиксироваться для аудиозаписи, моменты размышления предсказуемо сжались.

Пока западные классические эстетики пишут про прекрасное и безобразное, тут, например, категория вложения как универсалия культуры. Что значимо, ее же обнаруживают в языке. А то, что здесь называется корасэру (у меня нет хорошего перевода, кроме «упороться» в значении «стать страстным исследователем») хорошо объясняет бытовую одержимость японцев классификациями и тонкими нюансами. Своеобразное подмигивание в том, что Ли, который формулирует эти базовые принципы традиционной японской культуры, тоже предлагает классификацию.

Еще одна неклассическая категория, которая заслуживает внимания — это милое. Кому-то разговор о ней кажется почти неловким — казалось бы, приватное явление, мир детской и гинекея. Но это было справедливо для классической западной эстетики, которая уже, в общем-то, не существует.

Сегодня ситуация не исчерпывается тем, что частные коммуникации наводнены мемами, эмоджи и потешными собаками — хорошими мальчиками. По факту милое вовсю захватывает официальное инфопространство, в котором прежде было невозможно представить уменьшительно-ласкательный дискурс. Крупные корпорации предлагают пассажирам такси делать «бум» ботиночками, маскоты в виде зверюшек и девочек есть у мобильных приложений, олимпийских сборных и видов артиллерии.

В числе первых это теоретически осмыслили, что неудивительно, японцы — Инухико Ёмота в книге «Теория кавайи» описывает, в том числе, темные стороны бытования кавайного в культуре (тут еще нюанс в том, что между японским кавайи и западным cute проводят некоторое смысловое различие: второе задорнее и агентнее).

Книга под редакцией Мичико Окуры «Проектируя кавайи» (Kawaii Engineering) деловито предлагает инженерные методологии для оценки восприятия кавайи с использованием виртуальной реальности и биологических сигналов — с математическими моделями, экспериментами, отслеживанием движения глаз. То есть, верный расчет квадратуры круглого кота гарантирует успешность в разработке продуктов и услуг.

Смыслы милого в контексте манипуляционных технологий либерального капитализма описывают Эми Айрлэнд и Майя Б. Кроник в недавно вышедшей книге «Милый акселерационизм» (Cute Accelerationism) — о том, как экспансия няшного культивирует беспомощность и инфантилизм в обществе потребления. Говоря глобальнее, речь про новые стратегии «смерти субъекта», убаюкивающие-умилительные и поэтому безболезненные — постчеловеческая ризома обращается кавайизомой.

В свете этого «проектирование кавайи» хочется назвать «сборкой кавайи», потому что «инженер» тоже часть ассамбляжа.