Exit Existence

Эмпедокл оставил такие строки о природе человеческого органа сознания (не духа-пневмы, а именно осознания, осмысления, понимания):

[Сосуды?], пробуравленные [?] в море противо-прыщущей крови,
Где как раз [или: «по преимуществу»] и [находится то, что] зовется у людей пониманием [~сознанием, νόημα],
Ибо понимание у людей — это околосердечная кровь.

Противо-прыщет кровь, возможно, потому что, согласно Эмпедоклу, дыхание — процесс чередования крови и эфира в трубочках тела. Когда отхлынет одна субстанция, в проход под давлением поступает другая.

Но это технический сюжет, интересней сам принцип размещения νόημα. Связку кровь-сознание подробно разбирал и опровергал Аристотель, критически о ней высказывались Платон и Порфирий. И сегодня, в общем-то, сознание не поддается описанию в научно-технических, лингвистических или психологических терминах.

Так что кровь, причем именно околосердечная — то есть, такая, что в случае ее пролития, выхода за пределы монадной целостности замкнутого кровообращения, вся история заканчивается — не самый бессмысленный вариант.

Уникальны ли бренность и распад? В книге Сергея Зенкина «Французский романтизм и идея культуры» высказывается мнение, что распад смешивает все до гомогенности, тогда как созидание образует новые формы, а значит, индивидуализирует: «разрушение, как жертвенное пламя, все нивелирует, сводит к неразличимому состоянию небытия; напротив, созидание каждый раз образует новые, отличные друг от друга формы».

Возможна и другая точка зрения, которую высказывает, например Сергей Лишаев: «Ветшающие деревья индивидуализируются силой правящего в них Времени. Деревья обретают индивидуальность по осени, в старости, в одиноком стоянии на краю лесной поляны, в прозоре наполовину вырубленного сада». Разрушение существует не только в пределе, но и процессуально, актуализируя переживание времени как того, что подводит вещь к концу. Своеобразие, уникальность старого и ветхого в том, каким образом на существе или предмете запечатлевается сама временность.

Всякий поднаторевший в теневом краеведении знает, насколько обильны следы колдовства в полевой реальности. Встречаются то остатки ритуала среди руин заброшенной усадьбы, то в пеньке воткнутый нож, то сомнительный прикоп на могиле кого-то из малоизвестных великих.

Как-то раз, прогуливаясь в ночи на историческом кладбище, мы заметили целую процессию в белых куколях. У культистов был явно серьезный запрос к мирозданию и гоэтическим ангелодемонам, но они не рассчитывали встретить на здешнем плане кого-то, кроме ночного сторожа, и были вынуждены спасаться от нас бегством: моих коллег посетило игривое настроение.

Никогда не понимала, что люди таким образом пытаются сделать (кроме заработка на магических курсах — отчего бы не грабить пластмассовый мир). Попытки воздействовать на реальность с целью получения благ или знаний — грубая манипуляция тем, что манипулятивный подход отвергает по природе. Мантика основана на тщетной попытке узнать будущее — стремление, которое всегда имеет шанс закончиться как у Эдипа: греческая судьба или германский вирд не случайно были темны для человека.

Основная уместная форма обращения к иному — непроизводительная трата. Собственно, то же касается жизни вообще. Например, жертвенная форма существования упакована в определенные виды деятельности, вроде поэзии, странничества и ремесел. Или вообще в любые виды деятельного присутствия, если как следует обдумать эту мысль.

Однажды вы начинаете все меньше говорить о вещах, которыми больше всего дорожили, а уж если говорите, то через силу. Вы по горло сыты собственными разговорами. Всячески стараетесь их сократить. Потом совсем прекращаете. Вы же говорите уже тридцать лет. Вы даже не стараетесь больше быть правым. У вас пропадает желание сохранить даже капельку радостей, которую вы сумели себе выкроить. Все становится противно. Теперь на пути, ведущем в никуда, вам достаточно всего лишь малость пожрать, согреться и как можно крепче уснуть. Чтобы возродить в себе интерес к жизни, следует изобрести новые гримасы, которые вы будете корчить перед другими. Но у вас уже нет сил менять репертуар. Вы бормочете что-то невнятное, придумываете разные извинения и уловки, чтобы по-прежнему остаться среди своих, но рядом с вами, не отходя ни на шаг, уже стоит смердящая смерть, простая, как партия в белот. Вам останутся дoроги только мелкие горести, например что вы не нашли время посетить, пока он еще был жив, старого дядю в Буа-Коломб, допевшего свою песенку февральским вечером. Это и все, что уцелело от жизни.

Луи-Фердинанд Селин. Путешествие на край ночи

Советы по селфхэлпу, демократия, «духовная работа»‎, конспирология, экономика — такие разные области людских идей и свершений опираются на идею в том, что человек свободен и разумен в своих выборах и действиях, добровольных и непринужденных. «Все зависит от твоих поступков, все в твоих руках».

Якобы можно изменить свою жизнь, начав заправлять кровать (кажется, этому учил коуч грустных юношей Джордан Питерсон). Можно делать экономические прогнозы. Можно целенаправленно и разумно управлять сложными системами. Можно избирать своих законных представителей. Можно выбирать жизнь, работу, карьеру, низкий уровень холестерина и все остальное, перечисленное героиновым наркоманом в известном монологе.

Но все это никогда не работает по плану, поскольку имеет дело с вихревыми процессами, похожими на движение воздушных фронтов — прогнозы погоды, если вы замечали, тоже не дают гарантий — то есть, с жизнью. Речь, конечно, не о критике свободной воли в духе Сапольски, который рассуждает о химии мозга, выдавая техническую сторону за концептуальную. Ну так обиженных на библейский миф приматологов вообще не стоит допускать к серьезным разговорам.

Свободы в наших решениях как раз слишком много, просто ее направление загадочно и непредсказуемо. Судьба темна, а рок внезапен. Финансовые рынки внезапно рухнут. Рухнет и здание декоративной духовности перед лицом одного случайного откровения. Селф-мейд субъект окажется для себя непрозрачен (ты разберись сперва, что такое селф). Джордан Питерсон уедет в русский рехаб. Прогнозы целых институтов окажутся не более точными, чем гадание на воске.

Говорить о таких вещах, если хотите кому-то что-то в широком смысле продать, ни в коем случае нельзя, потому что продается, в основном, надежда на контроль. Но выбираем не мы, выбирают нас — или, скорее, нами. Очень хороши строки Гумилева про «несравненное право — самому выбирать свою смерть». Но ведь на деле даже такого права нет, есть максимум счастливый шанс. Разве что про неизбежность доли кровавой это наверняка.

Очень нравится этот сюжет о черных чудесах из книги Максима Горького «Н. А. Бугров». Подумалось еще, что в низовом фольклоре не зря есть много рифмованных присказок, нелестно характеризующих ученых — это те, что заканчиваются словами «крученый», «моченый» и «верченый». Это можно трактовать не в смысле академическом, а в значении «приехали ученые с города» (те, что с прокламациями и бесами в ящиках).

«В глухое лесное село Заволжья учитель привёз фонограф и в праздник в школе стал показывать его мужикам. Когда со стола, из маленького деревянного ящика, человечий голос запел знакомую всем песню, мужики встали, грозно нахмурясь, а старик, уважаемый всем селом, крикнул:
— Заткни его, так твою мать!
Учитель остановил аппарат, тогда мужики, осмотрев ящик и цилиндр, решили:
— Сжечь дьяволову игрушку!
Но учитель предусмотрительно запасся двумя валиками церковных песнопений. Он с трудом уговорил мужиков послушать ещё, и вот ящик громко запел «Херувимскую». Это изумило слушателей до ужаса, старик же надел шапку и ушёл, толкая всех, как слепой; за ним, как стадо за пастухом, молча ушли и мужики.
— Старик этот, — строго рассказывал Бугров, глядя в лицо мне прищуренными глазами, — придя домой, сказал своим: «Ну, кончено. Собирайте меня, умереть хочу».
Надел смертную рубаху, лёг под образа и на восьмой день помер — уморил себя голодом. А село с той поры обзавелось бесшабашными какими–то людьми. Орут, не понять — что, о конце мира, антихристе, о чёрте в ящике. Многие — пьянствовать начали».

Впрочем, был у меня некий другой, чужеродное что-то, нарушавшее мои черные досуги. Дело в том, что с довольно ранних лет меня стал посещать один странный примысл: 0,6 человека. Возник примысл так: как-то, чуть ли не в отрочестве, роясь в учебнике географии, я наткнулся на строку: «…в северной полосе страны на одну квадратную версту пространства — 0,6 человека». И глаз точно занозило строкой. Зажмурил веки и вижу: ровное, за горизонт уползающее белое поле; поле расчерчено на прямоуглые верстовые квадраты. Сверху вялые, ленивые хлопья снега. И на каждом квадрате у скрещения диагоналей оно: сутулое, скудное телом и низко склоненное над нищей обмерзлой землей — 0,6 человека. Именно так: 0,6. Не просто половина, не получеловек, нет. К «просто» тут припутывалась еще какая-то мелкая, десимметрирующая дробность. В неполноту — как это ни противоречиво — вкрадывался какой-то излишек, какое-то «сверх».

Сигизмунд Кржижановский. Автобиография трупа

Куча систем направлены на то, чтобы осознать иллюзорность эго. Но если в мире все кажется фарсом, включая собственную роль, ты уже справился. Маска отстает то там, то здесь, из-под нее лезет клочьями абсурд.

Правда, с людьми, которые играют плохо, никто и не хочет играть - то есть, вести серьезные беседы, завязывать отношения, платить всамделишные деньги. Так что приходится написать себе сценарий и его придерживаться.

Зато те, у кого плотно сидит маска, очень привлекательны, потому что сами себя с ней ассоциируют. Это значит, что они хорошо знают правила игры, не ставя ее под сомнение, и отлично справляются с отыгрышем.

«Я Имярек, мне нравится то-то и то-то, а вот это не нравится. Взгляды и убеждения у меня вот такие. Моя работа важна, а увлечения действительно мне интересны».

У философов иногда спрашивают, какими будут мышление, теория человека и общество после достижения практического бессмертия. Фантасты так вообще постоянно отвечают на этот вопрос.

И те, и другие обычно начинают теоретизировать о том, какой будет вечная жизнь. И, как правило, результат так себе. На этот счет был хороший комментарий Джорджо Агамбена к блаженному Августину: праведники в раю будут смотреть ад как телевидение. Собственно, концепт технократического бессмертия вытекает из авраамического представления о рае.

Но мало кто пытался представить себе статус смерти в таком мире будущего. Вот она-то и будет настоящим эксклюзивом, роскошью, элитным диссидентством в обществе победившего прогресса, где совсем не надо будет умирать. Ради настоящей смерти, после которой нас не вернут, да еще в форме какой-нибудь прошивки для техники, нужно будет как следует постараться.

А еще возможно, что мы и без всякой фантастики находимся в такой ситуации. Но почему-то продолжаем наматывать срок.

У меня тут незнакомая читательница канала коллеги спросила, как он мне и «помогла ли та информация, которая там находится». Возможно, это был хитрый план, чтобы предложить мне инвестиции, которые позволили ей на досуге заинтересоваться философией. Но мы инвестируем только в маслобойни, и то с показательными целями. Да в прохождение разных бардо. Еще я задумалась о терминологии.

Обычно на первом курсе обнаруживаешь, что есть два типа преподавателей философии. К первой, побольше, принажлежат историки философии, которые рассказывают хрестоматии. «Инновационный подход в подаче материала или еще какой-нибудь «оптимизированный синтез классики и постклассики» — это рюшечки актуальности, легитимизирующей публикацию начно-методического пособия. Все и так знают, что там внутри. «От Мифа к Логосу» (почему-то такое противопоставление существует) и далее основные разделы знания по векам. В общем, дело достойное, но оставляющее мало пространства для маневра.

Вторые — это те, кто воспринимает семинары как свой бенефис и устный комментарий к выстраданным трудам («Развертки нелинейных экономик мышления», «Вязкость текстур сущего: гарант прочности на разрыв»). Что за заклинания звучат с кафедры с непринужденностью общих мест, где кончается неведомый классик и начинается оратор, почему вообще говорится так, а не иначе? Поначалу ничего не понятно, но очень интересно.

Строго говоря, философствуют только вторые. Правда, они практически не могут ничему научить — нельзя же научить другого своему мышлению. Мышления живут в диалоге. Но нам здесь мало что светит, если мы понимаем обучение как прохождение программы, а не беседу под оливой с мудрецом, который, возможно, заговаривается. Грань между философией и сумасшествием вообще тонка, ведь первая, если верить Хайдеггеру, всегда чудачество (une folie).

Вероятно, все то же справедливо для внеакадемического философствования: разного рода тусовок и телеграм-каналов. Читаешь цитаты великих и интересные факты, испытывая взращенную школой и научпопом удовлетворенность от «получения полезной информации», либо пытаешься проследить тернистый путь чужой мысли и оригинальной концептуализации.

О Калининграде и Канте для самых маленьких.

Мы всего лишь песчинка в пустой безразличной Вселенной, при этом все вещи конституируются нашим разумом. Обрадуй друзей и родителей.

Мне тут больше всего нравится вопль ужаса «А-а-а!».

Кто-то из современников рассказывал, что Надежда Тэффи высмеяла в одном из фельетонов модные тогда шляпки, назвав их обезьяньими шапочками (возможно, речь про фасон клош). Вскоре, зайдя в кафе, он обнаружил, что там сидит Тэффи точно в такой шляпке.
— Как же так, Надежда Александровна?
— Так я же это все и про себя пишу, — призналась писательница.
Вот это понимание и памятование, что ты сам сидишь в обезьяньей шапочке — важный, на мой взгляд, сюжет во всякой культурной и социальной критике современности.

Под картиной «Мизантроп» Питера Брейгеля Старшего написано на нидерландском: Om dat de werelt is soe ongetru daer om gha ic in den ru («Поскольку мир столь коварен, я иду в траурных одеждах»).

Карл фон Клаузевиц говорил: «Война иногда сама себе снится». Можно ли сказать то же самое об интернете? (с)

У Вернера Херцога есть документальный фильм «О, Интернет: грезы цифрового мира». С 2016 года, когда он был снят, ситуация стала более запущенной (например, возникла теория мертвого интернета, которая с каждым годом кажется все более убедительной), но концептуальные моменты представляют интерес до сих пор, а некоторые сюжеты хорошо настоялись. Если записать весь трафик за один сегодняшний день на CD-диски и сложить их в стопку, башня, состоящая из картинок с котами, порнографии, американских выборов и спора славян между собою, протянется от Земли до Марса и обратно.

В оригинале фильм называется Lo and Behold: Reveries of the Connected World. Когда создавался в калифорнийский проект «интернет», для подключения нужно было набрать log. На двух первых буквах стэнфордский компьютер, куда отправляли сообщение из другого института, завис, и вышло lo, как во фразе lo and behold — «o чудо». Нечто чудесное во всем этом определенно есть. Во всяком случае, по-своему чудесны и чудо-юдо, и чудовище.

В документалке, например, есть история южнокорейскую пару, которая довела до смерти младенца, потому что не могла оторваться от игры, где надо было растить ребенка. Есть деятели Силиконовой долины, обнимающие своих роботов и говорящие, мол, то-то заживем, когда можно будет без интерфейсов выкладывать свои мысли в Твиттер. Буддийские монахи, которые тычут в смартфоны на фоне небоскребов. Люди, зарабатывающие тромбоз в онлайне, и порнозависимые. Люди, ищущие места без электромагнитных излучений или живущие в клетках Фарадея. В общем, культура времен цифрового Апокалипсиса.

Есть там и соображения о том, что будет, если «Титаник» технологической цивлизации буквально натолкнется на айсберг. Например, по причине вспышек на Солнце, которые нарушают системы связи и выводят из строя спутники. Так, вся городская логистика питания распространяется через информационные сети, поэтому склады в жилых районах как бы не требуются. Что это означает, как-нибудь покажут солярные штормы.

Еще задолго до интернета Эрнст Юнгер отмечал, что системы технологической цивизизации в конечном счете усложняют жизнь. Успев застать компьютеры, он отзывался о них так: «Встреча человеческого разума с машиной — это неинтересно. Опьянение куда занятнее». Любопытно, что бы он сказал об опьянении машины. Кто знает, какие сущности успели завестись в замусоренной бездне, но рано или поздно они подберутся к лайнеру.

В последнее время Хэллоуин мне нравится.
Видится в этом что-то барочное, в духе немецкой культуры эпохи Тридцатилетней войны.
Знаю, что происхождения праздника другое, но все же.

Тыква – это барочный символ быстротекущей жизни. Ее краткого и пышного цветения и скорого увядания. Неизбежного как близкие заморозки.

Кёнигсбергское поэтическое общество первой половины XVII века назвалось "Тыквенной хижиной", а первоначальное название было "Ревнители бренности". Поэты, входившие в этот круг вырезали на тыквах свои имена.

Sind im Obst viel Kerne,
Viel am Himmel Sterne,
Wirfft der Nord viel Schnee:
Sind viel rauhe Wellen,
Wenn die Wind bellen
Auff der wüsten See:
Mehr sind Küss,
Ich weiß gewiß,
Die sie mir zum Liebes Zeichen
Wird mit Willen reichen.

Solt ich solcher massen
Mich gerewen lassen
Meiner Sorg vnd Pein?
Wer auff sein Verdriessen
Dieß hat zu geniessen,
Kan nicht Elend seyn:
Elend kan
Nicht sein der Mann,
Dem sein Lieb auff alles Leiden
Lohnt mit solchen Frewden.

В плодах много семян,
На небе много звезд,
Много снега выбрасывает север:
Много бурных волн,
Когда лают ветры
В пустынном море:
Поцелуев больше,
Я знаю точно,
Что их будет достаточно
В знак любви ко мне.

Должен ли я позволить себе
Так сильно страдать?
Тот, кому приходится наслаждаться
Через свою досаду,
Не может быть несчастен:
Не может человек,
Быть несчастен
Чья любовь ко всем страданиям
Вознаграждается такими радостями.

Рекламная заметка. Мои друзья делают гедонистический журнал про быт дореволюционного Петербурга. Журнал гедонистический в том смысле, что честно потучует чистой эстетикой (густической, в первую очередь) и даже эстетизмом.

Внутри редкие архивные материалы, исследования от историков, антикваров, кулинаров, а также других специалистов и энтузиастов — можно изучать модерную повседневность и погрузиться в декорации дореволюционного Петербурга.

Первый номер посвящен ресторанной культуре начала ХХ века. Миражи буржуазной жизни, как мы понимаем, по природе всегда одинаковы, но у русской «прекрасной эпохи» был свой стиль.

Еще пять дней для журнала доступен предзаказ, за который дают разные лоты, от антикварных вещей до мастеркласса по историческим коктейлям:

https://planeta.ru/campaigns/petropolis

Тело человека есть нечто принципиально другое, чем животный организм. Если физиология и физиологическая химия способны исследовать человека в естественнонаучном плане как организм, то это еще вовсе не доказательство того, что в такой «органике», т. е. в научно объясненном теле, покоится существо человека.

Насколько существо человека не сводится к животной органике, настолько же невозможно устранить или как-то компенсировать недостаточность этого определения человеческого существа, наделяя человека бессмертной душой, или разумностью, или личностными чертами. Каждый раз это существо оказывается обойденным.

М. Хайдеггер

Человеческий ум постоянно занят работой по производству реальностей. В коконе этих реальностей второго, третьего, сотого порядка мы проводим жизнь. Как правило, попытки объяснить ее смысл состоят в создании еще нескольких слоев для укутывания. Так образовалась вся метафизика, накопленная западной цивилизацией к настоящему моменту. Чтобы изучить ее, не хватит целой жизни — той самой, которая метафизически осмысляется — зато это занятие хорошо отвлекает.

Отвлекает оно от самого сложного опыта, которым оказывается принятие реальности первичной. То есть, вопиющего факта онтологической безальтернативности сущего. Примерно об этом говорят восточные учения, сконцентрированные вокруг пробуждения, а также феноменологический призыв вернуться «назад к вещам» или фундаменталь-онтологический — услышать зов Бытия. Не факт, что сполна реализовать все эти стретегии вообще возможно: как только брезжит понимание, ум предпочитает идти по пути символизации, укутываясь в покрывало майи.

Желание скрыться и сокрыть понятно — даже в своих самых отдаленных и слабых проблесках непосредственно воспринятое бытие вещей, мира и самого себя вызывает желание заорать и немедленно перестать присутствовать. Хорошо, если получится забыть, что перестать невозможно, и что речь уже не про человеческий ум.

Понятно, почему театр никак не может сгореть, а мимы не разбегаются. «Я в символе вышел из страха», напишет Андрей Белый о детском опыте преодоления «древнего ужаса Лемурии»: ужас феноменального до-символического хаоса разрешается с помощью спасительной соломинки, игры в образы.

А еще милое обладает огромной трансгрессивной силой. Как и веселье, и карнавальная непристойность, оно разом порывает застывшую скорлупу номенклатур. Посредством, так сказать, сатурналий духа, переносит из официальных регламентов в пространство искренности.

Например, когда посреди доклада на онлайн-конференции к профессору на стол прыгает кот и начинает ходить по клавиатуре к общему оживлению. Или когда в кадре возникает очень пожилая матушка кого-то из докладчиков и начинает спрашивать что-то вроде: «Кто эти люди, Бубочка? Ты их знаешь?».

Правда, такие акты нарушения границ работают только при условии наличия границ, то есть, напряжения между гетерогенным и гомогенным.

Писала как-то пост о милом в культуре, из которого может сложиться впечатление, будто никаких доброкачественных проявлений умилительного не существует, а мы тут ненавидим котят. Последнее точно не так. Но и подозрительный взгляд на милое, что от исследователей кавайи, что от теоретиков cute accelerationism, вполне оправдан.

Мимимишное — это отказ от Другого как опыта не предустановленного, зона абсолютного комфорта. Все няшно-пушистое, маленькое и трогательное так успешно интегрируется в сценарий смерти субъекта и деградации культуры, поскольку является анти-возвышенным. Отказываясь подавлять нас своей необъятностью, выходить за пределы опыта, понимания и власти, оно предстает как своего рода антипод возвышенного.

За пределы нашей власти выходят, например, старение и смерть. Мимимишное от подлинно трогательного отличается тиражируемостью, возобновляемостью аффекта, принципиальным отказом от временности и бытия-к-смерти (созданные для умиления персонажи никогда не умирают).

Но — это уже апологическая гипотеза — если милое воспринимается в контексте эстетики времени (динамически возвышенного по Канту), оно приобретает экзистенциальное измерение и уникальность. Здесь возникает дискомфорт, но также находится потенциал для нежности и самоотдачи. Инухико Ёмота отмечает, что человек находит более трогательной больную бездомную кошку, которую при случае подберет, а не породистого здорового котенка.

Там, где обретаются категории как хрупкое, уязвимое, ускользающее, ветхое — умиление, как максимум, служит переходу к более глубокому бытийному переживанию.

Даже в современном языке есть высказывания, которые обладают перформативной, самосбывающейся силой. Например, когда на вопрос в загсе человек отвечает «Согласен», запуская смену своего статуса. Судья говорит «Виновен», и человек делается осужденным преступником. От команды «Огонь!» происходит артиллерийский залп.

Когда я училась метать ножи, нам настоятельно рекомендовали кричать «Чисто!» в знак того, что все ножи с мишеней собраны и никто больше не собирается перед ними шататься. Или вот еще из яхтенного опыта, и тоже про чистоту: «Якорь чист!» (мне особенно нравится отвечать «Якорь нечист», хотя ситуация не смешная). В общем, любые морские команды подходят.

Такая тесная связь слов и феноменов изредка проявляет себя в принципиальных ситуациях, когда слово напрямую отражает реальность или меняет ее. Все остальное время мы проводим в галлюцинозе. Мы умеем читать про себя, слушать музыку не подпевая, рассказывать истории, не обращаясь к предметной реконструкции, а для разговоров о богах уже не обязательно призывать богов. Или же это боги уже не приходят, потому что вещее слово не звучит.

Виртуальность началась не с компьютеров и даже, пожалуй, не с пространства картины Ренессанса. У нас есть дар и проклятие дистанцирования.

Из книги недавнего иноагента А. Эткинда про «эрос невозможного». Работа хорошая, даже несмотря на то, что ее подтекст в том, что деятели Серебряного века, которые психоанализа не признавали — сплошь недолеченные фантазеры. Тут лучше дать слово им самим:

«Лидия Иванова воспринимала результат анализа следующим образом: "на меня лично образ Метнера произвел крайне угнетающее впечатление: он мне представился как бы человеком, отчасти уже мертвым, который еще ходит и действует нормально. В результате лечения что-то в его душе (музыка?) было убито. Что-то очень существенное. Душа уже не вполне живая, искалечена, ампутирована. Этого добился Юнг своим психоанализом? Но какая же плата".

Именно по этим мотивам Лу Андреас-Саломе отговаривала Рильке от обращения к аналитику. Среди московской интеллигенции и сейчас еще ходит легенда (возможно, и достоверная) о том, как по этой же причине некий московский психоаналитик отказал Сергею Эйзенштейну, заявив ему, что после анализа тому придется устраиваться бухгалтером в Госплан.

А Анна Ахматова рассказывала с усмешкой, что среди молодых английских интеллектуалов принято ездить к Фрейду лечиться от комплексов. "Ну и как, помогает?" — спросила Ахматова у одного гостя из Оксфорда. "О, да! — отвечал тот. — Но они возвращаются такие скучные, с ними совсем не о чем разговаривать"».

Говорили недавно с товарищами про мемуары Серебряного века и проблему их достоверности (см. например дискуссии вокруг «беллетризированных мемуаров» Г. Иванова и Одоевцевой). Думается, поиск объективной реальности тут — довольно странное занятие. Во всяком случае, когда речь идет не о максимально упрямых фактах (кто, где, когда родился-женился — хотя та же Одоевцева свой возраст занижала в угоду образу), а о более сложных материях, которые и составляют ткань авторского взгляда.

Достоверность даже в случае «большой истории» вопрос спорный. Не то, чтобы я верила в пропавшие столетия и новодельные пирамиды, но эпистемы так разнятся, что их «истории» — это вовсе разные методологии и картины событийности. Добавим к этому постоянное изобретение истории на фоне текущих идеологий и политик. На мемуарную литературу это тоже распространяется. Особенно когда речь про эпоху, где культура буквально становится жизненной реальностью модернизма, а текст, перформативное высказывание, жест — способом и средой обитания, как сегодня сеть.

Проблема достоверности появляется в момент дискурсивного события. То есть, когда кто-то с кем-то расплевался из-за того, каким его вывели. Просто попробуйте на основе бесед составить «объективную реальность» собственного круга: отношений между людьми, событий, их причин и следствий. Сейчас такие попытки обычно заканчиваются многостраничными скандальными тредами.

Даже безотносительно вполне естественной предвзятости людей друг к другу, память — не пленка, на которую что-то записывается. Она куда больше похожа даже не на литературный, единожды созданный текст (это уже отдельный артефакт, как нарратив сна — не сон), а на изустную легенду, которая всякий раз звучит немного иначе, потому что создается в момент сказывания.

Как Мазепа стал героем романтизма? (Часть 2)

Здесь инициативу перехватывает Байрон — поэт-новатор, и превращает средневеково-декамероновский адюльтер в соматическую драму. Те интенции, которые сегодня существуют в искусстве, в свернутом виде уже содержатся в романтической литературе. Например, ирония в тех моментах «Чайльд-Гарольда», которые диктуют высокий штиль. Что свидетельствует о постмодерне как закономерном развертывании (загнивании) модерна, но это уже другой разговор.

В поэме рассказывается о том, как Мазепа, будучи пажом, влюбился в жену старого графа. Страсть оказалась взаимной, потому что возлюбленная была на тридцать лет моложе мужа, и кончилась предсказуемо: незадачливые любовники схвачены, Мазепа привязан к коню, только что взятому из табуна. Для эпохи Байрона это крайне прозрачный символ. Конь, в классической традиции олицетворявший страсть и чувственную природу, еще не ведал узды и шпор, и был «дик, точно зверь лесной».

Путешествие, которое занимает добрую треть поэмы, это опыт переживания от первого лица, я-описание опытов тела: жажда, попытки разорвать путы, озноб, боль в затекших руках, кровотечение от ремня, ранящего кожу, гул в ушах, темнота перед глазами, бред и обморок. Где-то здесь происходит репрезентационный переход трансцендентных онтологий к имманентным (на территории живописи это случилось раньше, чем в литературе).

Пот Мазепы льется на буйную гриву коня: почти «Похищение Ганимеда» кисти Микеланджело (один из немногих мифологических сюжетов, где дикое животное утаскивает мужчину, а не женщину). Для полного эффекта уже гибнущая лошадь оказывается на пути дикого табуна, обтекающего ее сплошным потоком мчащихся тел (тоже сюжет для картин, «Мазепа, окружённый лошадьми»). Мазепа часами лежит, привязанный к стынущему телу, пребывая в бардо умирания, пока его не подбирают казаки.

Таким образом, мы имеем дело не только с чувством, бросающим вызов застывшим социальным формам, что тревожило романтиков, но и с описанием телесно-эмоционального переживания — ситуация, нехарактерная для классицистской литературы. Ко всему прочему, эту историю пожилой Мазепа рассказывает королю где-то в кустах после разгрома под Полтавой, чтобы к концу обнаружить, что Карл уже давно заснул — все это был театр одного актера, делающий читателя конфидентом. Неудивительно, что художников начала ХIХ века впечатлил этот образ.

Орас Верне. Мазепа, привязанный к лошади, 1826

Как Мазепа стал героем романтизма? (Часть 1)

Джордж Байрон в числе прочего написал поэму о Мазепе, в которой тот представлен драматическим персонажем: обнаженного героя привязывают к дикому коню и отпускают в леса. Эта история так взволновала живописцев романтизма, что Mazeppa стал своего рода Святым Себастьяном. Его рельефная стать, рифмующаяся с мускулами вздыбленной лошади, запечатлена Жерико, Делакруа и другими титанами драматически-исторической живописи.

Одним из первых о Мазепе и дикой лошади, почерпнув этот сюжет у поляков, написал Вольтер в «Истории Карла XII, короля Швеции»: «Еще в молодые годы у него была интрига с польской дворянкой, муж которой, прознав про сие, велел привязать обнаженного любовника к лошади и прогнать на волю судьбы». Байрона эта история очень увлекла, причем политическая роль персонажа была для нее только фоном.

В отечественном представлении Мазепа визуализируется, как правило, по поздним портретам, где он выглядит как усатый запорожец, похожий на бочонок. Опять же, орден Иуды и все в таком духе. Поэтому эротизм и чувственность тут могут показаться несколько внезапными. Но нас этот сюжет интересует как раз с точки зрения эстетики — и немного старинного права, о чем небольшая преамбула.

Вплоть до довольно позднего, условно буржуазного, времени часть наказаний осуществлялась сеньорами или простыми горожанами. В первую очередь это касалось морально-бытовых огрехов. Например, родственники Элоизы, которые сурово поступили с Абеляром, были в своем праве. В одном немецком городке в XVI веке за счет граждан содержался особый осел позора, чтобы задом наперед катать на нем провинившихся. То есть, речь не о вынесении смертных приговоров, которые осуществлялись королевским судом, а о показательных карах, болезненных или позорных.

Возможно, решение вопросов между шляхтичами, которые не убили друг друга на месте, вероятно, только по причине юности Мазепы, тоже произошло в русле этих нюансов правосознания. То есть, раздевание и привязывание к коню могло быть куда менее романтическим, чем на картинах Верне: типовое показательное наказание для прелюбодея, сопровождаемое улюлюканьем и киданием несвежих овощей.

В романах XIX века часто встречаются такие конструкции:

Она вынула конверт и в течение пяти минут изучала его самым внимательным образом (на почте)

Минут десять он хранил молчание (в публичной речи)

Он замер как громом пораженный и несколько минут не мог вымолвить ни слова (в приватной беседе)

Для современного понимания времени ситуация странная и даже дикая. Можем ли мы представить себе оратора, который замолк на десять минут?

Интересно, что это такое — буквально другое переживание времени или романтическая гипербола? И есть ли разница между первым и вторым, если согласно, например, Хейдену Уайту XIX век суть набор хронотопов, которые диктуются литературой соответствующей эпохи?

В пользу альтернативного временения говорит концепция «процесса цивилизации» как порывания с аффективными, непосредственными проявлениями. Иногда об этой цивилизационной сделанности предупреждают и классические тексты (что-то типа «я погрузился в раздумье и потом ответил»).

Образованный человек модерна все обдумывает и только потом обращается с речью, мудрой и красноречивой — по крайней мере, такой она нормативно должна быть — а значит, к красноречию нужно подготовиться. На деле это может означать, что люди действительно брали большие паузы в речи.

Сказать об этом что-то наверняка представляется трудным в том числе потому, что когда речь стала фиксироваться для аудиозаписи, моменты размышления предсказуемо сжались.

Пока западные классические эстетики пишут про прекрасное и безобразное, тут, например, категория вложения как универсалия культуры. Что значимо, ее же обнаруживают в языке. А то, что здесь называется корасэру (у меня нет хорошего перевода, кроме «упороться» в значении «стать страстным исследователем») хорошо объясняет бытовую одержимость японцев классификациями и тонкими нюансами. Своеобразное подмигивание в том, что Ли, который формулирует эти базовые принципы традиционной японской культуры, тоже предлагает классификацию.

Еще одна неклассическая категория, которая заслуживает внимания — это милое. Кому-то разговор о ней кажется почти неловким — казалось бы, приватное явление, мир детской и гинекея. Но это было справедливо для классической западной эстетики, которая уже, в общем-то, не существует.

Сегодня ситуация не исчерпывается тем, что частные коммуникации наводнены мемами, эмоджи и потешными собаками — хорошими мальчиками. По факту милое вовсю захватывает официальное инфопространство, в котором прежде было невозможно представить уменьшительно-ласкательный дискурс. Крупные корпорации предлагают пассажирам такси делать «бум» ботиночками, маскоты в виде зверюшек и девочек есть у мобильных приложений, олимпийских сборных и видов артиллерии.

В числе первых это теоретически осмыслили, что неудивительно, японцы — Инухико Ёмота в книге «Теория кавайи» описывает, в том числе, темные стороны бытования кавайного в культуре (тут еще нюанс в том, что между японским кавайи и западным cute проводят некоторое смысловое различие: второе задорнее и агентнее).

Книга под редакцией Мичико Окуры «Проектируя кавайи» (Kawaii Engineering) деловито предлагает инженерные методологии для оценки восприятия кавайи с использованием виртуальной реальности и биологических сигналов — с математическими моделями, экспериментами, отслеживанием движения глаз. То есть, верный расчет квадратуры круглого кота гарантирует успешность в разработке продуктов и услуг.

Смыслы милого в контексте манипуляционных технологий либерального капитализма описывают Эми Айрлэнд и Майя Б. Кроник в недавно вышедшей книге «Милый акселерационизм» (Cute Accelerationism) — о том, как экспансия няшного культивирует беспомощность и инфантилизм в обществе потребления. Говоря глобальнее, речь про новые стратегии «смерти субъекта», убаюкивающие-умилительные и поэтому безболезненные — постчеловеческая ризома обращается кавайизомой.

В свете этого «проектирование кавайи» хочется назвать «сборкой кавайи», потому что «инженер» тоже часть ассамбляжа.

Меня давно волнует идея мусора у Платона. Обычно говорится, что вещи соответствует эйдос, собственный концентрированный смысл, сгущенная цельность всех проявлений, после которой невозможно уже никакое деление. Но касается ли это, например, окурков или волосяных вычесов?

Иногда отсутствие для них идей объясняется в том смысле, что мусор не может быть дальше или ближе от истины, он извлечен из общей иерархии. Или же сор (то есть, фрагментарность) и грязь могут пониматься как умаление целостности и чистоты — своего рода теодицея.

Вместе с тем в тексте «Парменида», откуда идет проблема, вопрос остается открытым. Парменид спрашивает, следует ли признать отдельно существующую идею для волоса, грязи, сора и другой «не заслуживающей внимания дряни».

Сократ на это делает любопытное замечание: «Вовсе нет, полагаю, что такие вещи только таковы, какими мы их видим. Предположить для них существование какой-то идеи было бы слишком странно. Правда, меня иногда беспокоила мысль, уж нет ли чего-либо в этом роде для всех вещей, но всякий раз, как я к этому подхожу, я поспешно обращаюсь в бегство, опасаясь потонуть в бездонной пучине пустословия».

На это Парменид ему говорит: «Ты еще молод, Сократ, и философия еще не завладела тобой всецело, как, по моему мнению, завладеет со временем, когда ни одна из таких вещей не будет казаться тебе ничтожной; теперь же ты, по молодости, еще слишком считаешься с мнением людей».

Далее в диалоге вопрос эйдоса мусора не возникает. Стоит ли это понимать в том смысле, что в этом диалоге теория эйдосов ставит под вопрос саму себя? Или идеи «ничтожных вещей» все-таки существуют, и все они причастны к какой-то идее? В общем, если философия уже завладела вами всецело, это интересное направление для размышления.

Меня тут особенно занимает фраза Сократа о том, что такие вещи только таковы, какими мы их видим — буквально феноменологический, экзистенциальный заход, путь к которому прокладывают «низкие» материи. Впоследствии Гуссерль, Хайдеггер и, например, Деррида «бездонной пучины пустословия» не убоялись.

Что объединяет блошиные рынки с побитыми молью вещами, пейзажи почерневших заброшенных деревень, античные виадуки и пожилых тяжко сопящих собак? Все эти явления сущего, определяемые как «старое», «старинное», «полуразрушнное», вызывают особое эстетическое переживание. В разных ситуациях мы стремимся избавиться от «старья», силимся сдержать природный распад, бережно лелеем следы истории или скорбим по утраченной полноте и целостности.

Интересный вопрос, в каких отношениях эстетика старого соотносится с классической оппозицией прекрасное/безобразное. Ясно, что весь этот флер распада не проходит однозначно по юрисдикции «красивого». Можно воспринимать это через декадентское любование упадком, однако оно также ставит в центр аффект удовольствия, просто более «перченый» за счет (якобы) небанальности.

Например, философ Сергей Лишаев решает этот вопрос через феноменологию эстетических расположений. В ней наблюдение за объектами, которые представляют собой «остатки былого», имеет отношение к эстетике времени, которая вмещает и такие расположения, как старое, старинное, ветхое. Эти феномены вызывают отклик не столько положением на шкале совершенства и несовершенства, сколько самой степенью присутствия сущего: обнаруживая свою временность, они апеллируют к вневременному.

Представьте, что вы поднимаете с земли жухлый осенний лист. Половина еще желто-плотная, а другая уже превратилась в кружевной скелет. Это и есть своего рода градиент явленности сущего, которое у нас на глазах переправляется на ту сторону, перестает быть сущим здесь и сейчас.

Ю. Робер. Античные руины. Ок. 1760 г.

Популярность темы руин в классическом и романтическом искусстве известна. Существовали даже искусственные руины в ландшафтных парках — имитация ушедшей древности, по сути чистый симулякр.

Если в эстетике Эдмунда Берка разрушение и заброшенность будит чувство возвышенного, то Гегель критически смотрит на эстетизацию руин, созерцание которых, с его точки зрения, будит только бесплодное чувство неизбежности.

Если мы вслед за Гегелем полагаем, что дух, отбрасывая свои прежние оболочки, переходит обновленным к более совершенным формам, оглядываться на прошлое не имеет смысла. В традиционалистской перспективе руины, напротив, олицетворяют утрату (например, «Люди и руины» Эволы).

Впрочем, если развертывание духа предполагает общее уклонение к закату, то особенного противоречия тут и нет. Думается, честный вопрос при взгляде на руины прошлого — желаем ли мы в самом деле видеть их в момент акме, или так все и должно быть.

Сколько живу, наблюдаю, как люди разных религиозных, политических, социальных и культурных взглядов на полном серьезе обсуждают, как обустроить Россию и мир.

Да никак, в общем-то, не обустроить. Во-первых, от вас лично почти наверняка ничего не зависит, какими бы мессианскими комплексами и реформаторским бредом вы ни страдали. Так что оно как-нибудь будет само, пренебрегая нашим мнением на этот счет — причем само не как чья-то (политическая) воля или заговор, а как воля вообще.

Во-вторых, мир в рамках самой своей метафизики движется к печальному, но неизбежному итогу. Итог этот — распад и деградация, которые неизбежны, а потому единственно возможны. Все уже случилось, и худшее в будущем — только развертывание ошибок прошлого до тотального абсурда.

Кроме того, даже если предположить, что всё (добавьте свою идеальную модель будущего) действительно получится — вы в этом будущем наверняка окажетесь не нужны и сомнительны. Просто потому что конститутивы, сформировавшие вас (нас), не будут актуальны. Точнее, будут опасны и нежелательны. Хотя это как раз может быть вариантом как форма жертвы — если вы точно знаете, на что идете.

В общем, в любом случае ничего хорошего. И это, на самом деле, благая весть, эсхатологически-оптимистическая.

Люди, которые оказываются в нас разочарованы, иногда говорят и пишут что-то вроде «Вот вы, казалось бы, умный человек, и тут...»; «Как может в остальном такой умный человек...» — дальше возникает фигура несогласия.

Происходит такое разочарование, когда одному человеку случается (часто невольно) выступить в роли Чужеземца — то есть, поставить под вопрос какие-то константы собеседника на уровне метафизическом или высказать совершенно инаковый опыт.

Понятно, такая формулировка содержит не подлинную комплиментарность — цена золоту дураков невысока — а определенное лукавство. Например, она льстиво-манипулятивна и предполагает, что адресат одумается («я-то да, без сомнения умен и буду соответствовать, кстати, что у нас нынче интеллектуалы говорят?..») — проще говоря, вам хотят продать единственно верную точку зрения.

Либо же говорящий совершенно искренне уверен, что люди разумные по определению придерживаются таких же, как у него, взглядов на жизнь, общество и саму реальность, а тут вышла какая-то досадная промашка. И вот это уже интересный случай монады без окон и дверей.

#книга

В издательстве "ИНАПРЕСС" вышла книга

ВАЛЕРИЙ САВЧУК. ФИЛОСОФ И ХУДОЖНИК

https://t.me/falanster_books/27697

Издательская аннотация:
Книга посвящена диалогу философа и художника, она результат многолетних поисков, споров, откровений, в основании которых желание прояснить неочевидные позиции художника и роль философских концептов в его творчестве Два истока, питавшие эту книгу, определили ее двухчастную структуру. В первой части собраны реакции и соразмышления автора с работами и проектами КоМЕЛЬФО. Вторая часть меняет местами причину и следствие здесь уже художник иллюстрирует тексты философа, в том числе концепт философа как художника. В этой части можно подметить отклик давних споров. В них усилиями автора неочевидное обретает слово, в идеи, благодаря художнику, обретают чуть ироничный, но вместе с тем и понятный образ.

Сейчас в обыденном обиходе к термину «пафос» автоматически, пусть и незримо, присовокупляется «ложный». Как будто бы пафос не может, не имеет права быть истинным, подразумевая лишь надувание щек и напыщенность. Англоязычное "you are pathetic" и вовсе приспособлено для оскорбления — ты жалок, проявляешь слабость.

Между тем, теория пафоса сама по себе содержит рекомендации о том, как сохранять аутентичность и возвышенность. Вероятно, παθητικός становится pathetic, когда утрачивается отстраненность исполнителя или дистанция рассказчика.

По Аристотелю, выстреливая пафосом как риторическим средством, автор/исполнитель сам словно находится в укрытии. Он создает драматизм-для-других, пространство трагедии. Трагик — не плакальщица, вовлекающая в эмоции своим примером, он скрывает собственные чувства, пробуждая чужие. Схожим образом для комического актера ошибочно смеяться над своими шутками.

Другое дело, что явления, сомнительные для аполлонической античной этики и эстетики, также имеют свое место — например, на территории мистериальной захваченности, в театре, где еще нет разделения на актеров и публику, а есть только общность плача и смеха.

Этой осенью выйдет вот такой альманах — Alföðr №4.

Там, в числе прочего, есть и моя статья на одну из любимых тем — как феномен меняется сквозь парадигмы и эпистемы, приобретая новые смыслы и утрачивая старые, пока не превратится в сплошную загадку корабля Тесея. В данном случае речь про музей.

Сборник стоит 1000 рублей, адрес для предзаказа указан в посте выше.

На страницах четвертого альманаха Alföðr:

Философ Алиса Загрядская повествует о трансформации музейного пространства от традиции до современности, и как в нем отражается реальность.

Переводчик с санскрита и специалист по тантре Андрей Игнатьев рассказывает о необычной богине Чхиннамасте, которая обезглавливает сама себя.

Кандидат философских наук Дмитрий Моисеев исследует экзистенциальное измерение одной из самых известных книг в истории традиционализма — "Оседлать тигра" Юлиуса Эволы.

Также новосибирский поэт Илья Коптилин совершает на страницах выпуска онейрическое путешествие в поисках свободы от предопределенности.

Выпуск выйдет в разгар осени.
А предзаказать его можно уже сейчас, написав на почту [email protected]

Непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Все попытки в этом направлении — нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе. Бедность воображения обнаружит тот, кто эволюцию личности будет представлять себе всегда в условиях времени и пространства.

Детски-мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания, — вот то, что нам дает неведомое. Франсуа Виллон, спрашивая, где теперь прекраснейшие дамы древности, отвечает сам себе горестным восклицанием: …Mais оu sont les neiges d’antani (но где же прошлогодний снег?)

И это сильнее дает нам почувствовать нездешнее, чем целые томы рассуждений, на какой стороне луны находятся души усопших… Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками.

Николай Гумилев