Атака крысы

Всякое избавление всегда осуществляется по библейской формуле «взять народ из народа». Собственно, именно в том, чтобы отделить «народ» от «народа» избавление и заключается: нечто представляется монолитным, но в нем есть внутренний непокой, то, что в этом монолитном «больше и сильнее», чем оно само - и с силой и величиной чего это «само» не справляется. «Не справляется» проявляется прежде всего в стремлении подавить (загрузить работой), заставить «строить города-склады». Однако подавление вызывает контр-подавление (египетские казни): монолитность начинает трясти, от этой тряски в ней появляются трещины. И, наконец, становится возможным «выход из теснин»: выявление причины тряски, сбрасывание змеиной кожи. Этим, впрочем, дело не заканчивается: сброшенное отказывается отсутступать и преследует - а освободившееся всегда освобождается в облаке пыли и праха, великого смешения, которое оседает лишь постепенно.

Замечательная формулировка у Галковского:

«Достоевский: романы – гениальны, статьи – талантливы, письма – посредственны. Исходя из писем (только) непонятна его высокая самооценка (а ругань на Тургенева вообще выглядит мелко и пошло). Но это ещё легкий случай. А если мои произведения – не центр моего «я», и я чувствую, что это не главное, что по ним нельзя судить обо мне? Если это проза Блока, музыка Грибоедова, письма Чайковского? Может быть, гениальна у меня сама моя жизнь, ритм жизни. Как же это со стороны почувствовать? Если только долго, годами, всматриваться в меня (и всматриваться благожелательно, любовно), знать мою жизнь, то иногда, может быть на какой-то пожелтевшей фотографии, случайно попавшейся на глаза, промелькнёт ускользающая тень этой гениальной гармонии. Промелькнёт трагическое величие моей жизни. Но как же это «доказать»? Как вообще чудовищна идея доказательства, оценки… красива и величественна моя неосуществлённая жизнь. То есть, собственно говоря, мой центр, суть моего «я» находится почти в ничто…

Юноша 17-летний – удивительно красивый. В этом центр его бытия. Вот другой юноша, некрасивый, но трогательно влюблённый и любящий. А вот третий – гениальный в своём желании любви, гениальный своим состоянием предлюбовного опьянения. Как это видно в последнем случае? Он может рисовать, писать стихи, петь. А если этих прорывов в реальность нет?! А он мучается, чувствует, что что-то тут не то, что он чем-то удивительно хорошим отличается от окружающих. А чем – и сам толком не знает. И начинает что-то бормотать. Ему говорят: «Каша это, которая сама себя хвалит. Где документы? Вы докажите…

Может ли такая жизнь проявиться, сбыться? Конечно. В любви. Любимый и любящий человек поймёт, угадает. Но для любви нужна актуализация. Можно продолжать любить вдруг потерявшего красоту. Но полюбить такого человека невозможно. Буквально «не за что». А любят всегда за что-то. Отсюда обречённость на одиночество. Ведь собственно моё «что-то» почти ничто…

А может быть как раз самые гениальные гении остаются незамеченными и навсегда непризнанными? А?»

Вот именно проблему такого «доказательства» и решает прежде всего коинсидентальная философия. Коинсидентальное общество - это общество, где именно «непроявляемое» делается проявленным и не принуждено больше существовать как «ничто», как болезненно-ускользающее и обреченное, а может быть исчислено и доказано.

Главный «тупик» у Галковского - именно в отказе от доказательства. Есть еще интересный момент попытки отсылки к абсолютному взгляду: «Зачем же мне еще доказывать? Бог знает обо мне, видит» - которая через сотню страниц натыкается на лаконичное: «В том-то и дело, что не видит и не знает». Ни любовь, ни божественное знание, ни жизнь не спасают. Освобождения надо добиваться своею собственной рукой.

Собственно, сам отказ от «доказательства» уже предполагает, что мы согласны с противостоящим нам «обществом производительности» в самом главном: в том, что лишь «продукт» может быть проявленным и исчисляемым. Подрыв гегемонии Имманентного Невозмозможного - это прежде всего размыкание отождествления «произведения» и «прорыва в реальность». Однако для этого необходимо изменить базисное понимание того, что означает «быть реальным».

Еду в Сапсане. Думаю о том, что фраза "контент может содержать" по английски звучала бы как "soderjanie may content". Далее думаю о том, что и содержание, и контент - это по сути со-держание. Удерживание вместе разделенного может удерживать вместе разделенное. Далее уже не думаю.

Благодаря информационному шуму вокруг "сигма-боя" ознакомился с творчеством Betsy и открыл для себя много нового. Вот, например, "Я не пон" идеально иллюстрирует тот момент, который меня всегда зачаровывал больше всего в теориях Поршнева. Человек разумный возникает именно благодаря непонимания (контр-суггестии): конкретно в тот момент, когда неанедратлец говорит тебе "Ну ка давай сюда своего ребенка, я его съем" - и ты вообще-то устроен так, что не можешь ослушаться приказа, ты на него реагируешь своего рода нервным тиком "взять ребенка и понести", и вот ты уже почти взял его и понес, и вдруг открываешь в себе эту сверх способность остановиться и отвеить: "Чо? Что-то я не понял. Что точно ты сказал?"

Этот момент начала человеческой истории тут замечательно зафиксирован. Но помимо этого, думаю, вообще важна очевидная притягательность в нынешней ситуации связанного с этим "я не пон" "минимально семантического", на котором, кстати, и остановился спекулятивный поворот. Мейассу дошел до знака лишенного смысла и молчит уже десять лет - потому что не может сказать ничего о тайне "Мегафон, телефон, Жанлуиджи Буфон": а между тем эта тайна оказывается сверх-востребована массами.

”Все заключается в самом пути… все зависит от пути, от того, чтобы… продержаться в дороге. Мыслительные пути этого разбора обладают тем своеобразием, что, будучи в дороге, на таких путях мы ближе к месту, чем когда внушаем себе, что уже прибыли на место с целью поселиться там”. В этой формулировке Хайдеггера, пожалуй, в наиболее ясной форме дается отчет о том ветре смещения, который пронизывает всю историю Имманентного Невозможного. Однако не перестанет ли путь быть путем, если отправляющийся в него будет заранее знать, что он никуда не хочет прибыть? Резонно предположить, что тогда он может вообще не захотеть никуда идти.

Эта проблема решается обычно путем поддерживания странного двоемыслия: даже если в путь выходит только один, он должен быть расщеплен сам в себе на знающего и незнающего и идти в путь “с другом” - как в тех побегах из северных лагерей, когда незнающего брали с собой для того, чтобы съесть по дороге и таким образом продержаться в пути. На месте одного должны находиться два: один, думающий, что идет для того, чтобы поселиться, и другой, как бы едущий у него на спине, знающий, что место назначения - лишь предлог.

Это расщепление знания и не знания в истории ИН обычно носит диахронический характер и распределяется между разными историческими носителями: каждый следующий философ знает, что предшественник шел не для того, чтобы прийти, и “продерживается” в том пути, который был уже пройден до него (и именно будучи соединенными вместе они образуют настоящего “субъекта”, несущего на себе тяжесть данности неданного). Однако намечая пропущенное предшественником как цель, он совершает новый путь, в котором также не продерживается - но тем самым дает импульс для движения тех, кто придет после него. Именно поэтому с необходимостью “держаться в пути” связана и еще одна фундамаентальная черта истории Имманентного Невозможного, также фиксируемая Хайдеггером: “Хотя сам Кант сказать это был не в состоянии, но ведь во всяком философском познании вообще решающим должно быть не то, что оно говорит в высказанных предложениях, но то, что через сказанное открывается как еще не сказанное”.

Для мысли, развивающейся под знаком Имманентного Невозможного, место, в котором она располагается не идентично тем истинам, которые она высказывает, и существует лишь как “спектральное”, то, что разворачивается поверх и остается позади. Внутренний импульс развития этой мысли поэтому всегда определяется “синдромом Орфея” - попытками оглянуться, которые неминуемо приводят к тому, что остававшееся позади исчезает. История Имманентного Невозможного и есть история череды таких попыток, где каждая следующая эпоха делает своим объектом ускользнувшее от прежней - лишь затем, чтобы произвести на свет свою собственную ускользающую в Аид Эвридику.

Однако этот “вечный двигатель Орфея” может работать лишь пока он не станет “вечным двигателем для себя” - то есть пока участвующие в этом движении не до конца осознают принципы его устройства. Каждый новый выходящий в путь должен не знать, что повторит участь предшественника лишь для того, чтобы послужить топливом и толчком для следующего шага. Никто не согласится быть съеденным: история Имманентного Невозможного продолжается до тех пор, пока сохраняется возможность предполагать, что прошлый промах был вызван патологическими просчетами промахивающегося, его “метафизическими предрассудками”: например, его чрезмерным желанием дойти до конца.

Как только наступает момент, когда становится ясно, что промах носит системный характер, а субъект ИН всегда является шизо-субъектом, расколотым в самом себе и съедающим самого себя для того, чтобы двигаться дальше по своей линии ускользания, история ИН прекращается. Именно поэтому третья эпоха этой истории, эпоха Избытка, является также и последней: она создает объективные условия для фено-механической редукции, обеспечивающей прямой доступ к урагану, сдвигающими механизмы минимального соприкоснвоения и делающему промах неминуемым.

«Подсачник и тазик»
18 января 2025 год, Кузьминки
Акция КИ к столетию Жиля Делеза.

И еще по поводу нужного и ненужного:

Возможно, именно способность к особого роду упрямству отличает действительно великих философов (или, по крайней мере, тех, кто понимает, “о чем на самом деле идет речь”, тех, кто чувствителен именно к онто-экономической составляющей философии, а впрочем, и не только философии): способность настаивать на том, присутствие чего никаким образом не может быть объяснено - но про что, тем не менее, они абсолютно точно понимают, что оно должно быть сохранено. Немаловажной частью этой способности является также умение отличать “патологическое ненужное”, то есть такое, настаивание которого объясняется лишь нашими личными обстоятельствами - от “ненужного универсального”, которое навязывает себя в силу онто-экономического расклада, в котором мы находимся. Впрочем, способность эта как раз и находит свое выражение в депатологизации - в умении сделать свои личные обстоятельства максимально сближенными с универсальными онто-экономическими: самоприравнивание к субстанции, обретение бессмертия путем причастности к абсолютному интеллекту.

Тут, однако, надо добавить: пока такая способсность остается "слепой" и интуитивной - она будет оставться лишь уделом одиноких гениев. Собственно, философия-то всегда и отличалась тем что делала два шага: обратить внимание на ненужное, впрячься в него и отказываться его бросить, несмотря на все уговоры (тут ее союзником как раз является искусство как индикатор разного рода "ненужности") - но после этого дать отчет о том, почему оказалось нужным именно это ненужное, а также и о том, как мы оказались им загружены.

Реальное осуществление философии в жизни (также уничтожающее ее специфичность в качестве отдельного рода деятельности и знания) и состоит в том, чтобы разработать протоколы, благодаря которым каждый мог бы понять, какое именно ненужное стоит нести, а какое бросать и как обернуться назад и понять, что ты нес все это время. Общество, в котором именно такого рода выясянение будет служить критерием социальной значимости и будет по настоящему справедливым: обществом где величие становится доступно каждому.

В развернувшейся в последние дни дискуссии о философии университета и философии сетей централынм мне кажется не противостоянии философии как "знания об истинной жизни" и философии как "ненужного" (в целом, и то, и другое кажутся мне скорее тактиками в обще-стратегическом "умении расположиться": как говорил Екклезиаст, в день радости будь в радости, а в день гнева - смотри, или что-то вроде этого, в общем, время жить по истине, и время предаваться бессмысленному). Более же существенным мне кажется затрагиваемый Антоном вопрос о "существовании философа под маской". Эта ницшевская тема философа, который во всякую эпоху вынужден кем-то притворяться, от шамана до академического ученого и вот теперь блогера, была всегда мне близка. Однако в послденее время все больше думаю о том, не закончилась ли эта история.

Ведь необходимость "действовать под маской" - лишь внешнее проявление замаскированности философии для самой себя, такого ее устройства, при котором она всегда говорит не о том, о чем на самом деле хочет сказать, а то, что хочет сказать, только показывает: своей архитектоникой, разворачиванием, "представлением". Именно такое ее устройство имеет в виду Хайдеггер, раассуждая о том, что самое главное в мысли философа не то, что он помыслил, а то оставшееся непомысленным, которое мы можем помыслить только благодаря тому, что он его не помыслил. Философ притворяется "не собой" только потому, что он на самом деле "не он сам" (и точно об этом же - делезовское рассуждение о смысле пропозиции, который никогда не может быть выражен ей самой, а может быть выражен лишь еще одной пропозицией. На самомм деле, и у Делеза, и у Хайдеггера есть моменты повеселее).

При этом предполагается, что главная заслуга философа в том, что он "знает, что ничего не знает": всякий другой тоже "не он сам", но даже об этом и не подозревает, философ же способен говорить так, что в его речь это "знание о не знании" каким то образом проникает, а через это - заражает и соблазняет, и его самого, и слушающего. Этот "эффект", сопровождающий речь, и есть главное: отсюда и отделенность его реального существования (в университете, монастыре, вигвавме, социальной сети) от производимого им воздействия.

Но насколько действительно философия обречена говорить не то, что делает, и делать не то, что говорит? В определенный онто-экономической истории это и действительно было лучшим, что можно предпринять. Но есть сильное подозрение, что времени изменились. Собственно, именно требование такого real talk лежит в основе как гегелевской диалектики, так и различных подвидов аналитической философии. То есть иными словами, думаю, надо наконец задаться вопросом о том, как перестать быть отделенным от собственной эффектности: а уж в храме, в университете или в телеграме - это как нибудь само приложится.

Иосиф (вместе с Иудой) завершает ряд детей Авраама, имена которых указывают на специфические аспекты тактики борьбы за благословение и преодоления “сил стеснения” (Египет), “не своей земли”: Исаак, или “смеющийся”, Йаков, “огибающий”, Йосеф (“добавляющий”), Йегуда («благодарящий) (точнее же, всех детей Авраама зовут будущим: “будет смеяться”, “будет огибать”, “будет добавлять”, “будет благодарить”).

Специфическое умение Йосефа (результирующее, вместе с тактикой благодрения Йегуды, все предшествующие - и оттого дающее им возможность действовать непосредственно внутри “области сжатия”, самого Египта) - состоит в способности к “декомпрессии”, или такому имению дела с силой сжатия, которое, не отменяя ее, все же позволяет удержать в реальности некоторый остаток (“добавку”), появляющуюся в процессе сжатия и исчезающую в его результате. Йосеф умеет, не отменяя сжатие, сохранять память о том, что в нем сжималось.

Именно перед этой проблемой ставят фараона его сны: чахлые коровы и засохшие колосья не просто поглощают своих тучных предешественников, а поглощают без следа, так что “и не узнаешь, что вошли они внутрь их”. Совет же Йосефа, на котором будет основываться и вся его последующая политика, состоит в нахождении средств, которые, не отменяя поглощение, позволят создать “пространства сохранения” - амбары и житницы, которые, в условиях наступившего сжатия, удерживают в реальности предшествовавшее и коллапсировавшее в него изобилие, и, таким образом, спасают от голода.

Следует обратить внимание на то, что именно эту проблему Йосеф решает также и на уровне своих отношений с братьями. И здесь обретает определенное завершение и решение задача, присутствующая в книге Бытия с самого его начала. История человечества, начиная с Каина и Авеля, постоянно разыгрывается как история двух братьев, в которой большее подчиняется меньшему, старшее младшему, и всегда так, что “не узнаешь, что вошли они внутрь него”. Каин, Ишмаэль, Эсав - все эти первенцы без остатка поглощаются своими младшими братьями, оставаясь за пределами “союза”, избранности и благословения, за пределами смысла.

Жизнь Йосефа как будто воспроизводит эту историю комрпессии - но с сущетсвенным изменением: старшие не перевариваются и не перемалываются без следа, они остаются внутри союза и внутри благословения (и, на самом деле, даже становятся ее альтернативным и в конечном итоге побеждающим центром - мессия из дома Йегуды производит контр-поглощения мессии из дома Йосефа). Специфическое умение Йосефа - это умение “поставить распорку”, разжать сжимающее (но сохранить при этом саму силу сжатия, которая была бы уничтожена, если бы сжатие просто было разрушено и отменено - а именно такова стратегия всех отвергнутых, эмиссаров “мира хаоса” от Каина до Эсава).

Важно однако иметь в виду, что компрессия и подчинение старшего младшему - это не только начало человеческой истории, но и начало истории творения в целом. Оно начинается с того, что старший Бог, Бог первой главы книги Бытия, универсальное божество, творящее небо и землю, оказывается сжатым и поглощенным Богом второй главы, племенным Богом хитрости с его странными запретами, провоцирующими собственное нарушение, двойственными деревьями и вообще “веселыми историями”, носящим имя из четырех букв - также смутно укаывающее на некоторое действие в будущем, то ли в настоящем, то ли в прошлом: “глагольные имена будущего” детей Авраама (также обычно состоящие из четырех букв) разворачивают по разному это сжатое.

Теология Йосефа - это теология декомрпессии, позволяющих овладеть силой сжатия изнутри, создать амбары и хранилища для того, что удерживает вместе начальные и конечные пункты сжатия и что первично по отношению и к старшим, и к младшим. “И узнай сегодня, и запечатли на сердце своем, что Бог, носящий имя из четырех букв, это Господь универсума: на небе сверху и на земле снизу нет большего”: всякий избыток - лишь эффект автомата сжатия, возникающий «над» или «под», и оттого тот, кто владеет секретом сжатия, владеет также и тайной избытка и благословения.

Думаю, настало время писать манифест “Contra angelos: борьба на два фронта». Диктат наслаждения и диктат скопчества - лишь два лика власти Имманентного Невозможного. Анархисты, как всегда, наивно полагают, что достаточно высказать Господину свое презрение и облечься в белые одежды или увенчать себя белой печатью - и Господин исчезнет.

Но Имманентное Невозможное всегда найдет способ зайти с тыла. Чудовища не пропадут от того, что мы укроемся от них под одеялами безопасных пространств, даже если это будут одеяла самооскопления. Для победы необходим захват почт, мостов и телеграфов оргазмического: генитальное прояснение. И только тот, кто борется одновременно и с людьми, и с ангелами, победит.

Субстанция одета в наше тело, наше тело одето в способности, способности одеты в истории, разворачивающиеся в нашем монадическом спектакле. Искусство и культура снимают одежды историй, обнажая способности, эротизм пре-генитального снимает способности (модусы), обнажая атрибуты (проникновение, прилегание, переднее и заднее, мужское и женское), оргазм снимает атрибуты и тело, обнажая удерживание-вместе-разделенного.

Самые радикальные теории сексуальности и самые радикальные онтологии (Ференци, Бадью) останавливаются на уровне эротического: предельной степенью обнажения здесь оказывается “амфимикс эротизмов”, борьба уретрального и анального, выброса и торможения, принадлежности и не-принадлежности. Определенным исключением являются поздний Хайдеггер и Делез. Здесь начинает проясняться, что удерживание и отпускание - это тоже только лишь одежды. Благодаря тому, что прыжок на месте осуществляется дважды, появляется место для самого места.

(Подробнее обо всем этом - в сегодняшней лекции о Горском).

Олег Горяинов как-то охарактеризовал «Избирательное сродство» как роман о ситуации, в которой все вроде бы совпадает, но, тем не менее, ничто не идет как надо, ничего не получается, все разрушается. К этому, однако, следует добавить: ничего не получается из-за того, что вовлеченные в эту ситуацию действуют не в соответствии с тем, что складывается и совпадает, а в соответствии со своими представлениями о должном и не должном. Или оказываются не в силах противостоять таким представлениям других. И именно такая ситуация оказывается наиболее опасной.

Иметь дело с совпадением но не последовать за ним гораздо более разрушительно, чем не иметь с ним дела вообще. Нет ничего хуже остановки на полпути. (Как объект падающий в черную дыру — надо сразу оказаться за горизонтом событий, иначе твои передние части расплющат остающееся сзади)

Как справедливо замечено здесь, «Фантазии Фарятьева» — один из самых страшных фильмов в истории мирового кино, страшнее любого хоррора, именно потому, что это также фильм о несовпадении. Завтра в ММОМА, в 17.00 попытаемся коллективно этот страх преодолеть. И обсудить проблему несовпадения, коллапса советского человека знака и деятельности различных женских и мужских божеств.

Кстати, если уж зашла речь об отцах и богах: вот, безусловно, один из моих претендентов на звание «канал года». Если статуи богов - это их максимально концентрированные воплощения, «взрыв видимости», как говорит Марион, то этот канал - своего рода вербальная скульптура, «взрыв слышимости» некоего женского божества, крайне активного во всем современном мире, а особенно, скажем так, на «пост-советском пространстве».

Один из центральных водоразделов, опредляющий различия между культурами, обществами и антропологическими типами: следует ли почитать богов потому, что их почитали отцы, или же следует почитать отцов потому, что этого желают боги - и в той степени, в какой они этого желают. Это, собственно, также и главный мотив первых книг Пятикнижия: праотцы становятся отцами только потому, что их избирает Бог, и вся рассказываемая история - это именно история такого избрания.

Вопрос этот продолжает оставаться значимым и далеко за пределами собственно теологического.

Давно уже думаю, что одним из самых слабых мест различных “критических теорий” является сохранение ими, пусть и в негативном модусе, различия “природного” и “культурного”. Предполагается, что если мы докажем, что что-либо не имеет естественных и природных корней, то одновременно с этим мы докажем также и то, что оно лишено всякой необходимости - и, соответсвенно, можем конструировать его как угодно, в соответствии с нашими представлениями о должном и справедливом. Между тем, сила навязывающего себя вовсе не нуждается в оправдании “приодным” и “естественным”: и от того, что она этого оправдания лишится, она никуда не денется.

Утверждение субстанциальности удерживания-вместе-разделенного, помимо прочего, означает утвереждение плоской онтологии навязывания: навязывающее себя не считается с регионами бытия, с разделением реальности на какие бы то ни было разделы (человеческого и нечеловеческого, внутреннего и внешнего, природного и культурного) и первично по отношению к ним, поскольку и само такое разделение имеет силу лишь потому, что навязывает нам себя.

Это не значит, что активность в этой области невозможна: следует разбираться с траекториями навязывания, с выстривающимися в нем рядами, с их противостояниями, с возможностью их перенарезания - но не думать, что мы избавимся от навязывающего себя и от действующих в нем протоколов сцепления и расположения просто благодаря тому, что скажем, что оно “на самом деле” не необходимо.

Настоящее решение всегда принимается в условиях недостатка информации и невозможности обоснования аргументами. Поскольку настоящее решение - это всегда решение о переходе в то или иное положение или ситуацию, а аргументы (добро и зло) и информация (верно и неверно) существуют лишь внутри ситуации. В какой-то момент местность как будто освещается разрядом молнии или светом солнца (да, “более яркого и громадного, чем все в мире”), и нам становится ясно: следует действовать так-то и так-то, говорить то-то и то.

Видение подобного рода - общее для великих стратегов и великих политиков. Это также основа всякой аристократичности (буржуа действует исходя из расчета, аристократ знает, как должно поступать). Воля - лишь вторичный момент по отношению к такому видению: она необходима для того, чтобы следовать увиденному в условиях, когда оно никак и ничем не может быть подтверждено. Но сама по себе она лишь инструмент (проблема деционизма и всякого рода “онтологий воли” как раз в том, что они не понимают этой инструментальности).

Однако движущий мотив современности состоит в демократизации и превращении во всеобщее достояние того, что прежде было достоянием единиц. И демократизация самой сути аристократического должна затронуть именно это умение видеть в полной тьме. Бывшее прежде достоянием немногих великих, оно должно стать принадлежащим всем. А для этого оно должно быть выведено из области “дара” - который либо есть, либо нет.

Именно в этом проблема доминантных философских теорий 90ых-00ых: для Бадью и Жижека вопрос о подобного рода “видении” не основывающемся ни на какой достоверности является центральным, однако решения его в конечном итоге остаются в пределах онто-экономики дара: событие или способность осуществлять по-ленински “политику истины” либо сваливаются на меня, либо нет - а от меня уже зависит, быть ли им верным: также как и в децизионизме, все сводится к воле, а вторичное заслоняет по настоящему важное .

Возможно, точнее будет сформулировать так: само это обладание или не обладание “даром видения” или “знания как” должно стать доступным опирающейся на метод модерации. Мы действительно всегда либо видим, либо не видим, и есть те, кто способен видеть, а есть те, кто нет - но может существовать знание о том, как стать видящим, какие шаги следует предпринять и как расположиться чтобы в нас или с участием нас образовался “коинсидентальный совет видения”, орган коллективного прояснения траекторий абсолютного.

Удерживайте разделенное вместе со студентами центра «Стасис»:
https://t.me/ethostasis/3

Расположение на позициях коинсидентального позволяет увидеть, что появляющиеся почти одновременно в 1919 году «Закон серий» Каммерера и «ТНБ» Енчмена относятся к общей попытке произвести онто-экономический поворот к миру прояснения, осуществляющийся на гребне пришествия мира трансгрессии - первой мировой, революции 17 года, распада Австро-Венгрии. И это наиболее существенное, что необходимо понимать и по поводу Каммерера, и по поводу Енчмена: тезисы этих двух биологов носят именно онто-экономический характер.

«Серии» Каммерера и «цепи рефлексов» Енчмена, казалось бы, говорят о разном и относятся к совершенно разным регионам: один собирает совпадения и претендует на открытие «второго закона всемирного тяготения», другой возвещает эпоху «бурных органических катаклизмов», утверждая то, что может показаться радикальной версией «бихевиоризма» (то есть занимается областью «психического», или, по крайней мере, антропологического). Однако общим в том и в другом является онто-экономическая повестка дня: первично существующим объявляется своего рода сжимающее подцепление того, что, не будучи связанным, оказывается связанным (каммереровские серии это «скопление во времени или пространстве сходных явлений, которые при этом не связаны причинно-следственной связью»; енчменовские рефлексивные цепи - повторяющаяся и закрепляющаяся связь между не связанными друг с другом раздражителем и эффектом).

Енчмен, в целом, ближе к артикуляции этой онто-экономики и лучше, чем Каммер, осознает ее последствия для реорганизации социума. Каммерер же, скорее, позволяет увидеть весь спектр явлений, к которому относится происходящий сдвиг (хоть Енчмен и подчеркивает постоянно, что речь не идет о «биологии» в прежнем ее понимании, используемый им язык все же постоянно создает опасность коллапса в субъективное и психологическое).

Еще один важный момент: в протиовоположность Каммереру, Енчмен в своем принципе «стенического отбора» также указывает на то, что степень реальности сцеплений различается, и это различие может быть подсчитано. Правда, критерий этого различения остается внешним по отношению к самому соединению и подцеплению: власть энергетической парадигмы и стоящего за ней господства Имманентного Невозможного оказывается не до конца преодолена, и поэтому различие степени реальности характеризуется как различие уровней жизненной силы, интенсивности обмена веществ в организме - хотя в некоторые моменты Енчмен и приближается к преодолению этой внешней шкалы коэффициентов, когда говорит о «напряжении непрерывного стенизма».

Напряжение - это уже внутренняя характеристика связи. Однако для артикуляции этого напряжения исходящей из исключительно к самой связи относящихся параметров необходима аналитика УВР, которая у Енчмена отсутствует - требование «новой математики» оказывается в конечном счете нереализованным. (Вообще интересно, как наибоолее радикальные прорывы за пределы ИН оказываются вполне готовыми на полный пересмотр «физического», в том числе и полностью вопреки тому, что думают физики- но при этом область математического остается для них неприкосновенной).

Это отсутствие артикуляции в итоге оказалось фатальным: и «Закон серий», и «18 тезисов» оказались замурованными в своего рода «воздушном кармане» истории Имманентного Невозможного, и до поры до времени забытыми. Однако ныншнее восстание трансгресси создает условия для прихода времени и поры: коинсидентальные советы сошествуют в тот ад незначительного и комического, который обеспечивает забвение куда более прочное, чем запреты и гонения - для того, чтобы вывести из него своих патриархов.

[cформулировал по результатам последних лекций. вообще часто бывает так, что именно после лекции понимаешь, что именно надо было сказать - и такие лекции, конечно, одни из самых удачных и полезных]

Написал про последний (повсеместно распространившееся суеверие, требующее заменять «последний» на «крайний» кстати раздражает крайне) фильм Дюмона - и, пожалуй, один из лучших фильмов года:

Определять (как это делает классический психоанализ) оргазм, а с ним и всю суть сексуального акта, как накопление а затем разрядку энергии - все равно что определять движение поезда как стук колес и лязгание буферов: не то чтобы неверно, но оставляет нас без всяких шансов понять куда и зачем мы едем.

Я думаю, самым последовательным спинозистом 20 века был не Делез и не Негри, а Эммануил Енчмен. Именно его Теория Новой Биологии в наиболее радикальной форме развивает идею «третьего вида знания», amor Dei intellectualis: новая пролетарская наука, соотносящаяся с октябрьской революцией как синайское откровение соотносится с исходом из Египта, должна заменить все сложное и ненужное знание старого мира системой 15 биологических анализаторов, цель которой - способствовать постоянному увеличению «коэффициента стеничности» или «коэффициента радостности», основе для исчисления социальной и онтологической значимости всякого явления и всякого организма нового общества.

Теория новой биологии оказалась мгновенным (длившимся, впрочем, несколько лет) всплеском на поверхности мира третьего завета. То что было до («великое учение Богоэмоции», учение об «истинном счастье человечества - не счастье телефонов, трамваев, аэропланов, но глубокой эмоции счастья») и после (упразднение разделения труда, и прежде всего разделения теории и практики как необходимое условие для построения коммунистического общества) - затопленные материки, ожидающие коинсидентальной реакутализации в папках Российского Государственного Архива Экономики.

Ровно год назад, открыв эти папки, я впервые увидел также и лицо Енчмена (фотографии до тех пор отсутствовали не только онлайн, но и вообще где бы то ни было). И только сегодня я осознал, что это был день рождения Спинозы.

С которым всех и хочу поздравить - и также пригласить на лекцию, посвященную Енчмену, 26 ноября в Москве. Камень, отвергнутый строителями, станет главой угла: собственно, простое знание и есть ничто иное, как знание о том, как вовремя распознавать эти отвергнутые камни и располагаться под нужным углом по отношению к ним.

Смотрел «Хождение по мукам» Рошаля 1957 года, поймал себя на странной мысли - эти люди думают, что снимают кино про прошлое, а на самом деле сами они в прошлом (и да, тот факт, что с 1914, который они снимают, до их 1957 прошло гораздо меньше времени, чем с 1957 до сейчас)

Вот что-то типа этого, материалистическое Ars Notoria. Плюс материалистическая кфицат ха дерех, конечно.

Коинсидентальная теология: система заветов

С точки зрения агрегатных состояний субстанции, система заветов характеризуется не статикой, а динамикой. Каждый завет - это не просто господство одного из агрегатных состояний, но движение между ними, причем движение направленное. Эта направленность осуществляется в общем господстве двойной трансгрессии, и поэтому всегда устроена так, что высшее предшестующего завета становится низшим нового.

Первый завет - это завет модуса, завет «совершенной способности». Он движется от способности «тусклой» и «погашенной» к способности совершенной, способности-для субстанции (на самом деле, способности для атрибута, в который облачена субстанция, то есть способности для Имманентного Невозможного, способности озаренной светом невозможного). Весь древний мир - это мир «совершенных способностей», муз, богов и сил, позволяющих говорить и действовать абсолютно (эта абсолютность способности и есть то, что продолжает зачаровывать в античных статуя, текстах поэтов и пророков и делах царей).

Второй завет - это завет атрибута (причем конкретного атрибута, двойной трансгресиии, самопревосхождения causa sui). То, что было высшим достижением предыдущей ступени, здесь становится точкой отталкивания - а оттого и находится в некотором пренебрежении. Это - мир теологического. Всякая способность, всякое устройство мира - вторична и значима лишь постольку, поскольку может послужить трамплином для втягивания в воронку двойного выхода, втягивания в само втягивание.

Третий же завет - это завет «взыскания субстанции». Достигавшееся в период господства теологии лишь наивысшим напряжением сил здесь становится непосредственной средой обитания: мы живем внутри имманентного невозможного. Двойная трансгрессия, выход за пределы выхода - наша повседневность. Однако важно не это - а то, что при опеределнном «перещелкивании» Имманентное Невозможное оказывается примыкающим к чистому удерживанию-вместе-разделенного. Только тогда оно и ценится - иначе же трансгрессия обесценивается и превращается в банальную и скучную.

Две вещи, вызывающие у меня стойкое стихийное сопротивление: необходимость тратить время на перемещение и необходиомсть трать время на чтение книг. Есть непоколебимая внтурення убежденность, что и та, и другая проблемы должны были бы быть давно уже техонологически решены.

О великие боги, как же омерзителен Куарон!

(На канале начался и закончился традиционный кинопонедельник)

Коинсидентальная философия - это «каббалистический большевизм». Она находится на пересечении двух наиболее радикальных попыток христианского запада и раввинистичекого иудаизма овладеть той областью, которая для каждого из них является зоной «высшей неспособности», имманентно-абсолютного логоса и имманентно-абсолютного праксиса. Исторически эти попытки оказываются смесью победы и поражения. Поэтому более конкретно каббалистический большевизм подразделяется на

1) саббатианский сталинизм: знание о высшем достижении и о высшем срыве, мессия-предатель извлекает искры святости из нечистоты в трудовых лагерях. Изъятие искр при этом осуществляется как изъятие энергии (труда), а оставшаяся телесная шелуха отбрасывается.

2-3) брежневский хасидизм, знание о незавершенной попытке исправления: Хрущев подает руку Ленину, пытаясь помочь подняться из горных стремнин, но чувствует, что Сталин утягивает его за собой и отпускает; кристаллический Брежнев отраженным светом мечется между Сталиным и Хрущевым, пытаясь прояснить само отбрасываемое, свет-без-мысли бессмысленных многочасовых речей и чистого ожидания в очередях и акциях Коллективных Действий.
Однако заканчивается все смерью от поцелуя.

4) Стоящую на повестке дня задачу знания четвертого завета: знания, которое сможет превратить эту смерть в росу воскрешения.

Поскольку девушки утверждают, что для того, чтобы понравиться девушкам, надо не философствовать, а рассказывать анекдоты, на сегодняшней лекции этим и займемся.

https://t.me/factory_church/384

Снился Делез. Оказалось, что знает по русски слово «световоздозвуконепроницаемый» (говорил это про мой свитер).

Говоря о пирамиде, никогда не следует забывать о том, кто внутри нее похоронен, или для кого она служит прибежищем, обеспечивающим вечную жизнь. Что касается коинсидентальной пирамиды, она служит усыпальницей для Великого Шакала, сжимающе-разжимающего механизма равновесия. Соскальзывающий вниз по его граням приближается к гибели, поднимающийся же вверх — восходит к субстанциальной реальности удерживания-вместе-разделенного.

Настаивание на том факте, что сжатие является своего рода пра-феноменом нашего мира — пожалуй, одна из главных констант новоевропейской философии, от критической философии Канта (которая, по сути, является ничем иным как разовраичиванием системы механизмов сжатия и разжатия) до Хайдеггера (забота, но также и взаиомпринадлежность бытия и основания) и Делеза (смыкание створок стимула и реакции в первом томе “Кино”).

Тот факт, что всего всегда недостаточно, что мир постоянно нас атакует и предъявляет требования, что у нас всегда есть две судьбы, каждая из которых претендует на то, чтобы быть нами — все это лишь результат некоторого “первосжатия”, смыкания, закрывания дверей, лежащего в основе реальности. Именно из-за того, что, как говорит Шиллер, “мир узок и тесен”, уделом вещей становится “сшибаться и тесниться”. Однако исток этого сжатия остается смутен и непрояснен, а вместе с ним остается непроясненным, по сути дела, единственный имеющий смысл в этой ситуации вопрос: как нам обходиться с этой теснотой и узостью?

Об онто-экономических основаниях ответа на этот вопрос (а также о коинсидентальной теории способностей, сексуальности, жестовом и оптическом) и пойдет речь на завершающих лекциях краткого курса по коинсидентальной философии сегодня и послезавтра в ММОМА.

[за иллюстрацию спасибо админу канала заводская церковь]

Много раз думал о том, что смерть автора как будто бы снимает какой-то барьер с текстов, позволяя им сняться с якоря. При жизни Ларуэля много раз пытался его читать, но как будто натыкался на какую-то преграду. А тут вот начал (по рекомендации Артема) «Биографию обыкновенного человека» - и просто супер пока что. (На настоящий момент складывается резолюция, что Ларуэль - это такой Брежнев актуальной философии, «все во имя человека, все для блага человека», да и образ сходный. Посмотрим, что за перестройка теперь последует).

Продолжение коинсидетального континуума в Москве: завтра в 19.00 первая лекция курса про прото-коинсидентологов

Тезисы участников сегодняшней дискуссии.

Свои воспроизведу также и здесь, так как вопрос о взаимоотношениях с наукой представляется мне одним из центральных:

Коинсидентальная теория продолжает проект новоевропейского математизированного естествознания, или, скорее, делает возможной его окончательную реализацию (в этом отношении коинсидентология осуществляет программу преодоления “кризиса европейских наук”, намеченную еще Гуссерлем). Весь драйв и энтузиазм европейской науки связан именно с тем, что она пытается сделать совпадение, удерживание вместе разделенного, объектом знания - при этом знания исчислимого и объективируемого. Однако диктат Имманентного Невозможного приводит к тому, что совпадение появляется в горизонте рассмотрения лишь затем, чтобы сразу же исчезнуть, будучи редуцированным к той или иной закономерности. Четверичное исчисление делает возможным выполнение этой задачи.

Это не значит, что наука должна быть отброшена (так как удерживание вместе возможного и невозможного это все же один из подвидов удерживания вместе разделенного) - однако означает, что сфера ее влияния и действенности существенным образом ограничивается (собственно той областью, которая находится под властью Имманентного Невозможного, то есть “природы” в ее естественном состоянии) и, скорее всего, может быть полностью передоверена машинам, в то время как силы человечества будут высвобождены для исчисления и перенарезания коинсидентальных рядов.

Точно так же, как функция жреца, поддерживающего огонь, теперь передана простому выключателю и электронной цепи, функция физика-ядерщика или нейро-ученого также будет передана тому или иному выключателю. Пытаться же “заимствовать” у науки “сведения” для коинсидентального знания сходна с попыткой заимствовать способы поддержания тления мха в пещере хранителей огня: занятие может быть и занимательное, но абсолютно излишнее.

Довольно долгое время количество подписчиков этого канала балансировало вокруг цифры «1122». Человек резонанса во мне, конечно, не мог не обратить на это внимание. А человек прояснения вспомнил о том, что именно таково количество знаков в одном из наиболее впечатливших меня в детстве произведений - поэме Маяковского «Эта книжечка моя про моря и про маяк». А также о том, что мой текст, посвященный этой поэме как альтернативе «Броску костей» (и всему проекту спасения Малларме-Мейясу) и опублкованный когда-то в журнале «Транслит», остается малодоступным, да и сам я про него как-то забыл. Как только я перечитал этот текст, рубеж 1122 оказался пройденным. Так что думаю будет верно продолжить процесс ре-актуализации:

https://telegra.ph/Poehziya-i-pogoda-10-25

У меня, кстати, проблемы с произношением во всех языках. Думаю, это потому что я фонетический анархист (и это единственный тип анархизма, которого я придерживаюсь - зато очень последовательно).

Коротко о предстоящих мероприятиях в Москве (трехдневный коинсидентальный континуум):

Завтра, 25.10, в 19.30 в галерее «Иль-Телем» — воркшоп «Фильмы детства». Попытка практического освоения коинсидентального модерирования реальности с помощью синоптических механизмов кино.

26.10 в 18.00 — третья лекция краткого курса о коинсидентальной философии в ММОМА. Преодоление диктата другого, спинозистко-гуссерлианская этика марафона (сбрасывания веса с помощью бега) и ее тупик, товарищ как агент совместного модерирования рядов.

27.10 в 16.00 там же в ММОМА — важная дискуссия об отношении конисидентальной теории к современной науке (и искусству). Обсудим с Алексеем Конаковым, Лерой Конончук, Евгением Коноплевым и Алеком Петуком вопросы, давно нуждающиеся в прояснении.

Бессмысленная деятельность вообще является неотъемлемой частью нашего существования (а вовсе не специфическим эффектом нео-либерализма, как полагает Гребер). Сам факт обладания телом неминуемо ведет к необходимости заниматься не имеющим никакого смысла.

Это бессмысленное - одна из наиболее базовых форм “навязывающего себя”, именно потому что от него никуда не деться и в любой ситуации оно появится. Поэтому с точки зрения коинсидентальной этики взаимодействие с ним является одним из главных вопросов.

В целом это взаимодействие может быть описано как своего рода “имманентизация аскезы”: именно занятие этим бессмысленным позволяет “спилить углы” и траснофрмировать те аспекты ситуации, которые не могут быть изменены на уровне смысла (именно здесь мы в наиболее базисной форме сталкиваемся со “светом без мысли” и с задачей по его прояснению).

В этом отношении и “дерьмовые работы”, и ГУЛАГ являются попытками имманентизировать эту область прояснения бессмысленного - но попытки остающиеся в области власти имманентного невозможного (ГУЛАГ - ИН как “труда”, негации, “дерьмовые работы” - ИН как различия и избытка), и оттого развернутые к реальности «спиной». Коинсидентальная этика по настоящему осуществляет этот процесс имманетизации, делая возможным модерирование бессмысленного.

(Возможно, кстати, что сходная модель лежит также и в основе магических практик, когда намерение предписывается довести до максимальной степени интенсивности, связать с тем или иным объектом, затем объект уничтожить, а намерение забыть)

«Путь к истине открыт лишь людям без намерений» - пишет Юнг. Это могло бы быть также и девизом коинсидентальной этики, с одним уточнением. Для того, чтобы стать человеком без намерений, надо вначале быть человеком с намерениями.

Всякое намерение ценно лишь как взлетная полоса для прояснения. Разгон намерения необходим для того, чтобы взлететь - но так же и для этого же необходимо и знание о том, в какой именно момент от взлетной полосы следует оторваться.

В целом это близко к позиции Лифшица: «Чувствовать, думать, действовать согласно выбранному плану — свойство материи, «мыслящей материи», однако природа этого свойства такова, что сознание, соответствующее своему понятию, способно пересесть с одного коня на другого». Бессмысленные и досадные помехи часто могут послужить именно индикаторами необходимости отрыва.

Завтра в 22.30, в ночь хошана раба, буду на радио асебия:

Иногда хочется простого человеческого максимального прилегания 🤩 с последующим минимальным проникновением 😉 Но осточертелое Имманентное Невозможное 🤬 как всегда не даёт 😭

Ничего не поняли? Так и должно быть! Экстренно фиксим ситуацию и продолжаем коинсидентологические штудии с философом Йоэлем Регевом

Катехизис начинающего коинсидентолога: что такое коинси-денто-логия? Как искать совпадения и что делать с навязывающимися образами? Как можно применять полученное знание в искусстве, политике, любви и повседневной жизни?

Эти и другие, более личные вопросы, мы, Александр *Зда и Полина Музыка, зададим отцу-первооснователю Йоэлю Регеву во вторник, 22 октября в 22:30, на Радио Свабода.

P.S. Однако если быть просвещённым действительно означает осмеливаться знать, то не должны ли мы осмелиться наконец овладеть самым главным знанием, — знанием о том, что происходит у нас за спиной? <...> Дети — это те, кто не знают, откуда берутся дети. В этом отношении любое подлинное просвещение должно быть сексуальным просвещением.
Йоэль Регев. Невозможное и совпадение

Как и “Бедные-несчастные”, “Анора”, с точки зрения онто-экономического анализа, является фильмом “обороны резонанса”. Главным оружием этой войны против восстания трасгрессии здесь также становится одомашнивание и приручение.

Собственно, вся траектория фильма задается именно движением от максимального прилегания (стрип-клуб с запретом на пенетрацию и вообще любое прикосновение, кроме скользяще-прилегающего через одежду) к табуированному в этом мире проникновению - и обратно к прилеганию.

Носителями “восстания трангсресии” вполне закономерно становятся русские. Однако при этом сам этот мир проникновения изначально представлен как не очень-то серьезный, причем на вполне базисном и материально-сексуальном уровне (нам прозрачно намекают, что с проникновением у героя Марка Эйдельштейна дела обстоят так себе, оно слишком уж минимальное). Эта минимальность и фарсовость проникновения дублируется и на других уровнях: вся трансгрессия оказывается всего-навсего подростковым бунтом несостоятельного сынка богатых родителей, а место ожидаемых брутальных “русских бандитов” оказывается занято братьями-армянами. Один из которых на протяжении всего фильма хнычет из-за полученного удара в нос, а другой пусть и разруливает ситуацию с помощью “гопника” Юры Борисова, но, как говорит в самом конце сам Борисов, “тебе ведь не было страшно”.

Точно так же, как Марк это “мамин олигарх”, Юра, если и гопник, то “бабушкин гопник” (как верно заметила админ канала “Заводская церковь”, “Анора” - это вообще фильм о русском-сыне (Марк) и русском-внуке (Юра)).

Трансгрессия не страшная, да ее уже и нет. Остается одно только бесконечное движение между тысячей плато баров и клубов в поисках исчезнувшего парадоксального объекта-Марка Эйдельштейна, брошенная в лицо его матери шуба “из русского соболя” и смех тоже вовсе не брутального отца - смех раба, радующегося, что кто-то посмел быть дерзким с его господином.

Наконец, прилегание полностью возвращает свои права - на водительском сиденье в бабушкиной машине Юры Борисова.

Резонанс как будто победил, или, точнее, стремится убедить сам себя, что и побеждать-то было некого. Вся “Анора” - это двухчасовое заклинание, направленное на то, чтобы оказалось, что ничего не произошло, брак аннулирован. Но только вот радости и торжества нет в этой победе. Скорее бесконечная усталость.

Противостояние Альтюссера и Деррида, описанное здесь как конфликт между точкой (возможность разрыва) и запятой (никакого разрыва нет, а есть одно только бесконечное ожидание), вызвало у меня сразу же ассоциацию с пушкинским «У Депрео была лишь запятая / а у меня две точки с запятой», которое я помнил с детства, но смысла которого никогда особенно не понимал. К счастью, со времен моего детства появилась сеть интернет, позволившая оперативно уточнить, что Депрео это Буало, который «в двенадцатилетнем возрасте был прооперирован в связи с мочекаменной болезнью. Последствием операции стала импотенция».

Пушкинское ad hominem, кажущееся фривольной и довольно жестокой насмешкой, на самом деле глубоко обоснованно. Конфликт между точкой и запятой (и между древними и новыми, в котором Буало был радикальным сторонником невозможности и ненужности разрыва с классическим прошлым и победы над ним) разрешается лишь в генитальном. Оно всегда появляется как результат разрыва (с частичными влечениями, со всей этой областью смутных ласк, эрогенных зон) - однако всегда ретроактивно изменяет собственное прошлое так что оказывается, что никакого разрыва не было. Именно из всего этого частичного и смутного генитальное и возникло. Такого рода опыт изменения прошлого - единственный и главный, с которым мы непосредственно сталкиваемся, но о котором сразу же забываем - описывает Пушкин (пусть и в несколько редуцированной фомре) в «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем».

Есть только один способ оказаться там, где мы всегда были - совершить решительный разрыв с местом, на котором мы всегда были. Эта тайна, тайна двух точек, тайна пули, попадающей в собственный след и спекулятивного суждения «барышня - крестьянка» - является главной тайной «Повестей Белкина». А возможно, и всей нашей жизни.

«Боже мой, боже мой! – сказала Марья Гавриловна, схватив его руку, – так это были вы! И вы не узнаете меня?
Бурмин побледнел… и бросился к ее ногам…»

Какова та сверх-способность, благодаря которой мы, патологические существа, намертво привязанные к словами и делам и определяющим их обстоятельтсвам, обладаем доступом к абсолюту и можем воспитывать самих воспитателей (а также порождать собственных родителей)? Думаю, здесь стоит вновь обратиться к термину «спекуляция», вернув ему при этом зрительно-спекулярный характер. Спазматические вспышки, процарапываемые в высшем свете. Мультики, веселые картинки: боевая спекуляция Древнего Днями. Этот схематизм деда за спиной отца-рассудка и матери-созерцания - исток силы всякого воина и хитрости любого торговца.

(Сам термин «спекуляция» недаром оказался центральным в самоназвании последнего на настоящий момент значимого импульса в истории европейской мысли. При этом, однако, он остается скорее нерасшифрованным иероглифом. То переключающее усилие, благодаря которому конечность превращается из субъективного недостатка в объективное знание, толчок, выбрасывающий нас из конечного, носит характер именно «светового спазма». Проблема в том, что в отсутствии артикулированной азбуки схем минимального соприкосновения этот спазм, с одной стороны, оказывается чем-то как будто мистическим - а с другой стороны, стремление к картезианской артикулирвоанности запрещает о нем говорить.)

Фигура другого является главным эмиссаром власти Имманентного Невозможного в онто-экономике последних столетий. Жан-Пьер Дюпуи где-то говорит о «фантазматическом нарциссизме», свойственном европейскому сознанию Нового Времени. Суть его заключается более-менее в формуле «гналась за вами два часа, чтобы сказать, что вы мне не нужны»: фантазматический нарцисс постоянно нуждается в Другом для того, чтобы утвердиться в своем аутизме и заявить, что никакого другого ему не надо.

Другой присутствует именно отсутствуя. И именно эта структура «отсутствуюещго пристутствия» и делает его основным посланником Имманентного Неовзможного. Именно через это отсутствующее присутствие оно осуществляет свое господство - или, что собственно сводится к тому же: привлекательность и неистребимость этой явно абсурдной и обрекающей своих подданых на несчастье (несчастье белки в колесе, фрагменты которого рушатся с каждым ее скачком) фигуры объясняется тем, что как раз в ее отсутствующее присутствие и инвестировано онтологическое желание. Существовать для новоевропейского субъекта означает удерживать невозможное, сделавшееся возможным, но при этом сохранившее свою невозможнсоть - и оттого существовать для него значит существовать с другим.

Основанный на типологии минимального соприкосновения коинсидентальный анализ позволяет, однако, сделать важное уточнение. Власть «ненужного-нужного» Другого по разному осуществляется для мира Трансгрессии и мира Резонанса. Разница эта - разница этапов или фаз. Ненужная нужность, реализуясь в действительной этике, политике и желании, оказывается диахронически развернутой на два такта: «другой нужен» - «другой не нужен». Разница между механизмами власти другого в двух мирах заключается в порядке этих тактов: трансгрессия начинает с такта «нужен» для того, чтобы перейти к «не нужен», а резонанс движется в противопложном направлении - от не нужности другого к его нужности.

Этические системы, возникающие в результате этого фазового различия, можно в первом приближении описать как «этику воина» и «этику торговца». Такты первой всегда в конечном итоге сводятся к описаной Гегелем траектории диалектики раба и господина: воин трансгресии нуждается в другом для того, чтобы утвердить себя как не боящегося смерти от его руки, и как готового его истребить. Другой отбрасывается, но он нужен для того, чтобы выйти на площадь, встать лицом к лицу - и утвердиться в собственном трансгрессивном господстве.

Для резонанса же все начинается с аутичного «выращивания собственного сада»: каждый живет своей жизнью, развивает свои способности, думает лишь о себе. Однако этот первый такт неминуемое сопровождается вторым: «рынок решает», его невидимая рука перенаправляет мое индивидуальное и аутичное существование. Отсутствющий и не признаваемый другой возвращается как фидбек в форме денег - наиболее универсального (поскольку находящегося по ту сторону всех кодов и значений) и всеобщего языка (Дюпуи также много рассуждает именно про подобрную функцию денег как минимального с семантической точке зрения способа общения с другими). Деньги при этом могут быть как реальным, так и «символическим» капиталом, «квази-деньгами» индексов цитирования, лайков и количества подписчиков. Общим для всех этих денег является то, что «фантазматический нарцисс» резонанса будет всеми силами убеждать себя и других в своем презрении к ним и делать вид, что вообще на них не обращает внимания - но при этом именно они будут определять все его существование и его связь с реальностью.

Коинсидентальная онтология заменяет этих фантазматических нарциссов модерна новым человеческим типом. У порога стоит спекулятивный солдат прояснения - невиданный мутант, порождение мифогенной любви каст. Минимальное проникновение и максимальное прилегание - два световых меча в его руках. Исчисление сред - его бухгалетрские счеты для заключения сделок между мирами. Освободим дорогу: настала пора начаться спектаклю прояснения.

Делез и Гваттари, развивая Маркса, пишут, что капитализм является не только истиной всех предшествующих общественно-политических формаций, но и сутью природы и космоса как таковых. Однако это утверждение ошибочно: сутью природы и космоса является не капитализм, а развитой социализм. Космос - это не прерванная революция, а не доведенная до конца попытка исправления этой прерванности, заканчивающаяся (тепловой) смертью от поцелуя, смертью во сне.

Назначением же человека является разбудить эту мертвую царевну. Собственно, Ильенков со своим проектом разума, взрывающего вселенную, чтобы победить энтропию, мыслил в сходном направлении (мудрецы видят предстоящее: Ильенков предчувствовал наступление развитого социализма еще в 50ые). Однако средства, которые он предлагал для пробуждения, оказались недостаточными, и поэтому ему пришлось в конечном итоге удовлетвориться взрывом (разрезанием горла) внутри отдельно взятой монады.

Для того, чтобы действительно достигнуть пробуждения, необходимо решить основное противоречие этого космоса, где все гибнут во сне от бесконечной любви: противоречие между монадическим характером разворачивания спектакля прояснения и частным характером его присвоения.

Человек на фото - Эммануил Енчмен, один из главных прото-коинсидентологов двадцатого века. В рамках оптического поворота настало время увидеть его лицо.

Енчмен, если и известен, то своими написанными в стиле платоновских персонажей тезисами "Теории Новой Биологии", изданными в первые годы после революции.

Сохранившиеся в архивах тексты позволяют увидеть, что это был последовательный теоретик "простого знания". Оно было главным в ранних текстах о "великом учении богоэмоции" (с цитатми из Ницше и Шестова). Оно сохранилось в предложениях реорганизации общества на основе системы биологических паспортов и введении "карточек на труд и на потребление на основе коэффициента радостности". И оно приобрело окончательную форму в 40-ые и 50-ые - в последовательном настаивании на "необходимости превращения всех наук в единую науку о законах движения материи". В результате, вместе с упразднением разделения труда и уничтожением профессий, должна стать действительной и быть уничтоженной и сама философия. (Енчмен при этом искренне не мог понять, отчего к нему так недоброжелательно относятся академики из ИФАН).

Подробнее обо всем этом, а также о других прото- и палео- коинсидентологах, о тайне нашего времени как тайне "смерти от поцелуя", о резонансе и трансгрессии - завтра, в 18.00 в Москве - на первой лекции краткого курса по коинсидентальной философии.

В соответствии с принципом “сколько прояснения, столько и владения”, единственным собственником в коинсидентальном обществе является совпадение. Причем собственность здесь относится как к владению объектами и вещами, так и к “свойствам”: черты характера, наклонности, желания точно так же никому не принадлежат и никто не может претендовать на то, что они “его”/“ее”. Коинсидентальное общество уничтожает собственность не только на внешний, но и на внутренний мир.

Распределяется же эта собственность (в соответствии с делающимся возможным благодаря исчислению сред анализом “букв души”) коинсидентальные советы разного уровня. Конисидентальное общество, таким образом, напоминает “Вавилонскую лотерею” Борхеса, с той существенной разницей, что власть случайности, заменена исчислимыми и оттого обсуждаемыми принципами совпадения, а “перемена участи” касается не только места человека в обществе, но и его внутренних склонностей и свойств (само разделение между этими областями уничтожается плоской коинсидентальной онтологией).

Коинсидентальные советы принципом своего составления реализуют основной (не антагонистический) конфликт к-общества: противостояние стихийного и планомерного. На половину они состоят из “носителей простого знания”, тех, кто занимается изучением теории и практики удерживания-вместе- разделенного. На другую же половину советы состоят из “виртуозов прояснения” - тех, кто, возможно не обладая даже и “простым знанием” об удерживании вместе разделенного тем не менее успешно в различных областях своей жизни прояснение осуществляет. “Знающие о совпадении” занимают свои места в соответствии с разработанными процедурами обучения и передачи коинсидентального знания, а “виртуозы прояснения” стихийно выдвигаются массами, благодаря тому авторитету и “славе”, которую они приобретают. (В какой-то степени это устройство воспроизводит модель сочетания власти советских и партийных органов, на которой должно было основываться советское общество, но которая, при этом, никогда не была по настоящему реализована. Похоже, та же идея лежит в основе иранской модели сочетания власти духовных лидеров и демократически-выборных институтов.) Так или иначе, любой из советов в своем функционировании представляет собой “единое, делящееся надвое” (причем, скорее, не по принципу “теория” - “практика”, а по принципу планомерность - стихийность).

Основной деятельностью советов как раз и является разбор и обсуждение “случаев прояснения”: претендующие на ту или иную “собственность” (должность, внимание, способность), представляют свои линии прояснения перед советом. Такое представление чаще всего, вероятно, будет являться результатом споров и конфликтов по поводу “владения” - однако не исключено, что иногда они могут инициироваться и самими советами (также опирающимися в этом на анализ конисидентальных рядов).

Такие “спектакли прояснения” соединяют в себе то, что в нынешней ситуации разделено и функционирует как произведения искусства, спорт, судебные разбирательства, терапия разного рода и производственная деятельность. Именно они являются центром жизни как всего коинсидентального общества, так и каждого из его членов. Это - то, чем человек прояснения занимается, и то, что определяет, кем он является и чем владеет.

Производство и распределение вторичны по отношению к прояснению: чем человек должен заниматься, чем владеть, с кем и каким быть определяется тем, как и что он проясняет. Реализация этого принципа позволяет решить проблему отчуждения в ее наиболее глубинном истоке и обеспечить примирение человека с его родовой сущностью.

Главный вопрос философии — это не вопрос “отчего есть нечто, а не ничто?”, как полагал Лейбниц, а вопрос “отчего есть так много лишнего?”.

Однако ответить на этот вопрос невозможно, не дав ответа на другой: “отчего всегда чего-то не хватает?” (поскольку “лишнее” — это именно то, для чего не хватило: места, времени, внимания).

На самом же деле, конечно, это две разные формы одного и того же вопроса: мужская и женская.

Для situationship пока нет русского перевода. Между тем, по аналогии с relationship, вполне подошел бы буквальный: «У вас с ней отношения? - Нет, расположения»

Странность и раздевание.
(Странная женщина [2])

С коинсидентальной точки зрения противопоставление “раздетого” и “обнаженного” - это искаженная форма противостояния двух модусов раздевания, необходимых для совокупления. Собственно, искаженность как раз и проявляется здесь в том, что раздетость оказывается присвоена лишь одной из форм раздевания - отождествлена с трансгрессивным “проникновению под”, стремящимся прорваться через одежду к “подлино голому”. Под асфальтом пляж: и для того чтобы сохранить свою подлинность и желанность, это запредельное должно всегда удерживать свой статус, должно удерживаться именно в качестве “того, что было под одеждой до того, как ее сняли”. Обнаженное же, абстрактно изъятое из процесса раздевания, приобретает форму ультимативно- или архе-голого, которое всегда будет находиться за всяким раздеванием (и по ту сторону генитального) - то есть того, чего никакому проникновению под не достигнуть, но что существует для него как регулятивная идея (например, настоящей и большой любви, которой в наше время уже не бывает).

Однако сама по себе эта регулятивность и недосягаемость представляет из себя лишь мистификацию альтернативного способа раздевания: это “мазохизм с точки зрения садизма”, “резонанс для трансгресии”. Реальная же и конкретизированная форма этого “обнаженного” - альтернативный способ раздевания, основанный не на минимальном проникновении, а на максимальном прилегании. Здесь одежда убирается не для того, чтобы “проникнуть под”, а для того, чтобы она перестала мешать и быть на месте “настоящей одежды” - голой кожи, никогда полностью не совпадающей с самой собой, своего рода мерацающих одеяний из света/кожи, простирающихся над телом, всегда прилегающих к нему максимально близко - но никогда ему не тождественных: венец, тело славы, спектр (пожалуй именно опыт его видения и даже слышания как своего рода высокочастотного звона был главным впечатлением от моего первого сексуального опыта).

Требование “странности”, исходя из этого, может иметь два смысла. Первый - (не умеющий назвать себя) толчок к тому, чтобы демистифицировать обнаженное, и обеспечить его разворачивание не как героического идеала “настоящей любви”, а как того, что располагается в резонансе между сериями: городами, профессиями, мирами, телами (странность мазохиста для садиста). Однако есть и второе: страность за пределами странности или наслаивающася на странность: это уже императив выхода за пределы самого противопоставления двух типов раздетости. Этот выход все еще имеет форму “странного” поскольку остается взглядом со стороны: но это уже странность не-перверсивного для мира имманентного невозможного в целом: странность чебурашки для перверта.

Коинисидентальная теория же позволяет осуществить снятие (как одежды) именно этого “странного” - в матриалистической диалектике генитального, самого странного, снимающего себя в оргазме и становящегося абсолютно простым.

К коинсдиентальной теории раздевания (и Москвы):

В "Странной женщине" Райзмана все держится на формулируемом героиней противопоставлении "раздетой женщины" и "обнаженной женщины". При этом само название свидетельствует о том, что сама героиня ни та, и ни другая: она "женщина странная". Эта странная женщина по ходу развития событий дважды возвращается в Москву: один раз бросив в гостиничном номере в Восточном Берлине мужа, озабоченного договорами и бумагами, с которым должна была ехать в Париж, второй раз - из Загорска, куда уезжает, бросив также и любовника (к которому уехала от мужа). При этом Москва первого приезда оказывается именно "Москвой раздевания" (траектория нахождения в Париже постоянно присутстсует, и все нахождение героини в Москве осуществляется как бы из под этой снятой как одежда линии развития событий. Именно поэтому все рушится, как только она пытается "обнажиться" и сделать явным свой уход от мужа). Москва же второго приезда - это некоторое странное будущее, в которое героиню увозит поезд вместе с преследующим ее на протяжении всей второй загорской серии сталкером, который на семь лет ее младше, - и который очевидно не в состоянии ее ни раздеть, ни обнажить. Но ей это, как выясняется, и не нужно. Ей нужна не раздетая Москва, с которой сняли Париж, и не обнаженный Загорск (где все такое как есть, где она дома, где все ее любят, где сестра с четырьмя детьми и мама с песней "валенки") - а странная и недостижимая Москва, в которую можно вернуться, лишь дважды ее покинув.

Главная заслуга Бадью - прояснение того факта, что “событие”, то есть та опора, благодаря которой мы можем перейти из одной ситуации в другую (перерасположиться), возникает в результате “незаконного соединения”. Событие - это “ультра-единое”, для появление которого необходимо, чтобы не включенные в ситуацию элементы были нелегитимным образом “подсчитаны как одно”, соединены и удержаны вместе так, как с точки зрения ситуации их удерживать “нельзя”.

С этой главной заслугой, однако, связана также и главная проблема: нелегитимный подсчет остается охарактеризован лишь негативно, как “запрещенное” ситуации. Как именно производится этот подсчет остается тайной. Именно поэтому возникновение события в конечном итоге остается некоторой “милостью” и даром высших сил - и, в конечном итоге, зависит только от везения или, возможно, некоторой одаренности и виртуозности. Вся формализация события относится лишь к тому, что событию предшествует - или к тому, что за ним следует. Несмотря на всю анти-делезианскую критику, событие у Бадью, как парадоксальный объект Делеза, оказывается либо всегда перед нами, либо уже за нами.

Иными словами можно сказать, что философия события Бадью это философия последователя или зрителя. Она хорошо объясняет как быть “носителем истины” культурной или большевистской революции во Франции последних десятилетий, или как быть “носителем истины”, великого произведения, но вообще не объясняет, как быть Лениным, Мао или Вагнером. Между тем подлинная имманентизация должна быть именно имманентизацией гениальности: у каждой кухарки должен быть мануал, позволяющий ей быть Лениным и Вагнером.

[2/2]

Крах советского человека знака лучше всего зафиксирован в этой сцене «Осеннего марафона», где Бузыкин смотрит пародию на «Семнадцать мгновений весны».

Человек знака осознает, что он всегда был смешон, со всеми попытками разместить свою несуществующую реальность в том или ином прекрасном далеко - в Англии или в Германии, отделенную временем и пространством. Он никогда не был Штирлицем или Шерлоком Холмсом, а всегда был Бузыкиным, нелепо пытающимся балансировать между дивергентными сериями двух несовозможных женщин. При этом, кстати, по отношению к каждой их них осуществляя политику одновременного совмещения «проката» и «доедания», не-пользования и полного истощения.

Целью коинсидентальной философии является предоставить онто-экономические основания именно для этого «теневого» и советского, и сделать общество прояснения не несбыточной мечтой, которой сохраняют верность несмотря на безнадежность этого предприятия, а устойчивой и доминирующей реальностью.

Это станет бывшим всегда как только начнется.

[1/2]

"Ваш русский разведчик живет напротив”.

То, что коинсидентальная философия является философией позднего СССР не составляет никакой тайны и является достаточно очевидным. Однако есть нюанс.

С онто-экономической точки зрения СССР 60-80-ых был обществом резонанса. При этом сама диалектика резонанса и трансгрессии ведет к тому, что с появлением на сцене резонанса неминуемо появляется также и “тень прояснения”. Как сопровождающий его эффект, на гребне его волны на миг выныривает на свет возможность онтологического и общественного устройства, уже не подчиняющегося законам ИН - устройства, при которой главным критерием, определяющим социальную и экзистенциальную весомость, является способность к увеличению степени реальности субстанции - дефиниции и резолюции претендующих на нас миров, перенарезании доктора Джекила и мистера Хайда как треков, которые могут быть сведены в оптимальный и лучший из возможных.

Эта возможность остается именно тенью и очень быстро оказывается поглощенной резонансом с его онтологической инвестицией в новое, в перемещение и отскакивание (Делез был и остается главным мыслителем этого поглощения - как с точки зрения намечания пути “человека знака”, так и с точки зрения невозможности предотвратить его коллапс: вся его философия именно таким коллапсом и является). И с этой точки зрения разницы между СССР и западным обществом потребления не было: и там, и там “человек знака” был обречен.

Разница, однако, заключалась в том, что позднее советское общество делает с экономической точки зрения абсолютно самоубийственную ставку на это обреченное и не имеющее (в тогдашних онто-экономических условиях) шансов на выживание. С экзистенциальной и культурной точки зрения позднесоветская реальность это реальность инвестиции именно в эту тень, в не имеющего никаких шансов призрака общества прояснения. Только такая жизнь и только такое существование систематически рассматриваются (и с этой точки зрения нет разницы между культурой официальной и как будто противостоящей ей маргинальной и подпольной) как имеющее смысл и ценность.
Именно эта фиксированность на тени прояснения и составляет специфику позднесоветского. Чем дальше, тем в большей степени элемент “обреченности” и “ненужности” перевешивает собственно содержательную сторону того, на что делается ставка: главное уже не само следование знакам, а то, что оно обречено (одной из наиболее показательных точек тут являются “Фантазии Фарятьева" и вся траектория Стругацких). И, наконец, вполне предсказуемым образом “человек прояснения”, принявший форму “человека поражения”, потерпел поражение - задохнулся в избытке резонанса.

Так вот, описываемый по первой ссылке механизм соединения “избытка-недостатка”, хотя и вполне точен (и при этом идеальным образом также соответствует тому, как устроена философия избытка - хоть в изводе события, хоть в изводе насыщенного феномена) - описывает именно то, в чем “верность тени прояснения”, составлявшая подлинную специфику позднего СССР, захлебнулась. Захлебнулась и умерла от стыда за этот свой избыток. Кустарный и неуклюжий. Которому, конечно, не под силу тягаться с настоящим взрослым избытком развитого общества потребления.

В целом, отношение коинсидентальной философии к собственности определяется формулой “сколько совпадения, столько и владения”. Здесь, как и в отношении к этическому, политическому и чему угодно другому, степень удерживания вместе разделенного является единственным критерием, определяющим верное и неверное, справедливое и несправедливое, доброе и злое.

Более конкретно это означает, что единственным основанием для собственности в обществе будущего является необходимость прояснения. В целом это совпадает с позицией, высказываемой рабби Нахманом из Брацлава:

“Ибо во всякой вещи в мире есть искры святости, падшие в миг крушения, а крушение - это аспект обломков букв, которые пали во всякую вещь в мире. И у всякой вещи есть ее час, и именно в этот час должна она прийти к этому человеку, у которого общий корень с искрами, которые есть в этой вещи. И когда приходит эта вещь к этому человеку, получает он жизненность от нее, а именно - от разбитых букв, которые в ней пребывают. И через это эти буквы становятся частью этого человека, его жизненности, и собираются в полный рост, и распространяется в жизненности всего тела, и с помощью этого восполняются буквы и есть у них полнота. И должна эта вещь пребывать у этого человека, чтобы он пользовался ею, до тех пор, пока не исчерпаны будут искры, относящиеся к его корню. А после этого переходит из его владения к другому человеку, ибо пришел час быть исправленным оставшимся буквам, относящимся к одному корню с тем другим человеком, и оттого выходит она из владения первого. А иногда бывает, что возвращается вновь вещь во владение того, кому принадлежала вначале, и из-за того, что не было у него тогда необходимых для этого частей души или духа, не мог он восполнить эти буквы до нынешнего момента, когда пришли к нему эти части души или духа, с помощью которых он может восполнить остающиеся буквы, а потому тем временем должна была эта вещь пребывать у другого человека. А когда восполняет он эти буквы, добавляется свет к его духу и душе, благодаря свету этих букв, которые пришли к нему и были им восполнены”.

Здесь важно, что “корень души”, определяющий мои задачи по прояснению, также не является чем-то стабильным и раз и навсегда данным: он изменяется, в том числе и благодаря взаимодействию с вещью и находящимися в ней “буквами”. Исчисление сред - это как раз базисная азбука, которая необходима, чтобы эти буквы различать и с помощью их читать.

Иными словами, с коинсидентальной точки зрения основой отношений собственности является прокат: любая вещь мне не принадлежит, а выделяется постольку, поскольку является моим “участком прояснения”. И в этом отношении нет разницы между вещами и “свойствами” - чертами характера, душевными склонностями и т.д. Все это - лишь разные области онто-проката. Наука о революции и наука о гильгуле (то есть перекатываниии душ) - частные подразделы этого глобального “знания о прокате”.

Частная собственность на опыт - главная проблема трансцендентальной дедукции у Канта. Одним из главных свойств опыта (и одной из его самых странных черт) действительно является привязанность. Помимо странности того, что мы находимся там, где находимся, с теми, с кем находимся, в качестве тех, кем являемся, помимо всех этих частных привязанностей, есть еще своего рода граунд-привязанность - сам факт того, что как бы ни менялись обстоятельства, мы обязательно будем во что-то ввинчены, пришпилены, как бабочка. Однако имеет ли эта привязанность вообще отношение к собственности - даже если мы по хайдеггеровски скажем, что это не она принадлежит нам, а мы ей? Возможно, конечно, именно она (привязанность) лежит в основе всех имущественных отношений вообще. Но настоящий коммунизм - это монадология без собственности и без принадлежности: никаких Карабасов-Барабасов, которым принадлежит театр (впрочем, всегда ненавидел Буратино в любых проявлениях. Но ладно, советский мультик 1959 года в целом ничего).