Катерина

Пребывая в мире, человек существует как бы внутри и вовне, интериорно и экстериорно. Это легко усматривается в образе дома, жилища: дом как строение принадлежит миру внешних объектов, но то, что находится внутри стен дома, принадлежит уже миру интимного, миру «Я». Дом осуществляет саму интериорность. Человек ограничивает бушующую, тревожную, темную стихию мира четырьмя стенами, умиротворяя её, подчиняя её себе. Но, видимо, чтобы не забывать о чуждости мира, в доме человек всегда оставляет окно; быть может, он оставляет его ещё и для вящего утверждения собственного господства над стихией мира, ведь окно делает возможным «доминирующий взгляд, взгляд того, кто сам невидим, взгляд созерцающий» [1], а такой взгляд возможен только из дома.
Жилище не только хранит человека, но и вещи (отдельные элементы стихии), над которыми человек возобладал благодаря руке: «Рука чертит мир, вырывая власть над ним у стихии, обрисовывая вещи» [1], придавая им форму - теперь их можно взять и перенести в жилище, чтобы сберечь их. Теперь вещь может принадлежать человеку, теперь вещами можно обмениваться с другими; а, в конце концов, «владение вещами приводит к словесному общению» [1].
Жилище размещает отдельную человеческую жизнь, блуждающее бытие, укрывает человека от мира под своей крышей и позволяет ему быть в тишине, в которой рождается мысль. Борьба на время прекращается в доме. Расчищается пространство для мысли.

[1] Э. Левинас "Тотальность и Бесконечное"

А, ещё можно пару слов сказать о сартровской концепции жизни как проекта – концепции, которую, несколько извратив, недобросовестно используют неолиберальные нарраторы, пытаясь вменить в обязанность современному субъекту воспринимать себя, свой человеческий ресурс как бизнес-проект, что неизбежно приводит к выгоранию, фрустрации, многочисленным психическим заболеваниям и т. д. Человек буквально начинает воспринимать себя как набор качеств, которые непременно нужно монетизировать, а вне этой монетизации он не будет стоить ничего. В позднем капитализме происходит тотальная экономизация и коммодификация: не только немонетизированный человек считается бесполезным, но вообще всё. То, что нельзя монетизировать, рассматривается как то, от чего следует скорее избавиться. Причем самое забавное – это то, что неолиберальный субъект уже даже не может бороться против такой системы, потому как ему внушили, что он может всё. Мать-одиночка ведь может преспокойно завести инстаграм и продавать там самодельные тарелки, а потом и стать финанситом уровня Илона Маска, а если у неё не получается, то она сама в этом виновата, потому что всё ресурсы у неё якобы есть. Очень удобная позиция: виновата не система, которая делает людей тревожными, зависимыми, неразвитыми, а сами люди. Бесит.

Известный попсовенький тезис «Существование предшествует сущности» содержит в себе не только банальное «Человек ответственен за то, что он есть» или «Человек сначала появляется в мире, и только потом определяется»; это не только про нашу якобы независимость от обстоятельств, но ещё про нечто гораздо более принципиальное, касающееся уже не только человека. По факту, мы можем сказать (хотя это и не вытекает напрямую из тезиса Сартра), что сначала происходит действие, и только затем появляются его причины, сначала нечто случается, и только после этого появляются то, что его якобы обусловило. Сначала После и Впоследствии, и только потом До и По причине.
Банальный, но полезный пример. Представим себе человека, который совершил жесточайшее преступление, и мы, в попытке понять мотивы его поступка, обращаемся к его прошлому и надеемся там отыскать причины. В его биографии мы обнаруживаем насилие со стороны родителей, собак, капитализма и прочего, и смело заявляем: он совершил преступление именно по причине этого насилия. Но представим теперь иную ситуацию. Тот же человек с тем же самым прошлым стал богатейшим меценатом и добрейшим из людей. Мы обращаемся к его прошлому и видим там всё то же: насилие. И тогда мы столь же смело заявляем: он стал таким по причине насилия, у него был чудесный анти-пример, так что, конечно, он стал таким замечательным. В чем тут дело? В том, что, когда свершившееся уже налицо, мы подтягиваем подходящие причины, объясняющие произошедшее. Факты биографии преступника сами собой структурируются в логическую цепочку. При этом мы совершаем грубейшую ошибку: мы не учитываем, что причинно-следственные связи – это не свойство самих вещей мира, а способ, которым человеческий разум структурирует опыт; мы грубо накидываем наше теоретическое мышление на саму природу мира. Очевидность, о которой мы скоро забываем, а чаще – даже не обнаруживаем её. Извечный онтологический разрыв, который никак не удается заделать: пространство наших суждений о вещах, пространство феноменального и пространство самих вещей, пространство ноуменального. Точку пересечения найти всё никак не удается. Кто-то прибегает к двойной онтологии, просто описывая два эти пространства, будучи не способным объяснить разрыв и способ сосуществования пространств, кто-то – к плоской онтологии, по сути, редуцируя всё многообразие мира и делая выбор в пользу игнорирования проблемы.
Если возвращаться к человеку, то можно сказать, что он не только выбирает свое будущее, но также и своё прошлое. Человек сначала есть, случается и только потом присваивает себе свой опыт. Круг замыкается и мы возвращаемся к начальному тезису о том, что человек сначала существует и только потом определяется.
Продолжим и скажем больше: нет никакой причины сущего до самого сущего. Сущее обуславливает свою причину. Сначала нечто случается, и только потом перед нашим взором предстает всё многообразие его причин. Мы не можем сказать, что причины и следствия есть, подобно прочим вещам мира с определенным онтологическим статусом - нет. Сущее случается без причины, он есть и никогда не обуславливается.
Хотя, конечно, это не решает проблемы, потому что всё ещё остается неясным, каким образом нам всё-таки удается усматривать в явлениях каузальность, каким образом формы нашего рассудка как бы накладываются на мир и будто бы соответствуют ему.

Человек, Строящий Воздушные Замки
Левитанский Ю. Д.

Он лежит на траве
под сосной
на поляне лесной
и, прищурив глаза,
неотрывно глядит в небеса —
не мешайте ему,
он занят,
он строит,
он строит воздушные замки.
Галереи и арки,
балконы и башни,
плафоны,
колонны,
пилоны,
пилястры,
рококо и барокко,
ампир
и черты современного стиля,
и при всем
совершенство пропорций,
изящество линий —
и какое богатство фантазии,
выдумки, вкуса!

На лугу,
на речном берегу,
при луне,
в тишине,
на душистой копне,
он лежит на спине
и, прищурив глаза,
неотрывно глядит в небеса —
не мешайте,
он занят,
он строит,
он строит воздушные замки,
он весь в небесах,
в облаках,
в синеве,
еще масса идей у него в голове,
конструктивных решений
и планов,
он уже целый город воздвигнуть готов,
даже сто городов —
заходите, когда захотите,
берите,
живите!

Он лежит на спине,
на дощатом своем топчане,
и во сне,
закрывая глаза,
все равно продолжает глядеть в небеса,
потому что не может не строить
своих фантастических зданий.
Жаль, конечно,
что жить в этих зданьях воздушных,
увы, невозможно,
ни мне и ни вам,
ни ему самому,
никому,
ну, а все же,
а все же,
я думаю,
нам не хватало бы в жизни чего-то
и было бы нам неуютней на свете,
если б не эти
невидимые сооруженья
из податливой глины
воображенья,
из железобетонных конструкций
энтузиазма,
из огнем обожженных кирпичиков
бескорыстья
и песка,
золотого песка простодушья,—
когда бы не он,
человек,
строящий воздушные замки.

Человеку «присуще влечение порождать самого себя в том, что ему непосредственно дано и существует для него как нечто внешнее, и познавать самого себя также и в этом данном извне. Этой цели он достигает посредством изменения внешних предметов, запечатлевая в них свою внутреннюю жизнь и снова находя в них свои собственные определения. Человек делает это для того, чтобы в качестве свободного субъекта лишить внешний мир его неподатливой чуждости и в предметной форме наслаждаться лишь внешней реальностью самого себя» [1].
Человек ограждает себя бесконечными культурными сооружениями от инаковости внешнего чуждого ему мира. Он жаждет очеловечить мир, облечь его в знакомую форму, лишив тем самым мир его первозданной враждебности, сделав его узнаваемым, похожим. Человек хочет заслонить мир человеческим, заделав каждую щель, через которую может проникнуть дикая, необузданная, негостеприимная, ино-родная сущность мира.
Но такое строительство, ограждение себя от мира – лишь паллиативные средства, которые, словно плохо сооружённая дамба, не выдерживающая натиска воды: в один момент эта чуждость мира прорывается, сметая на своем пути все то мнимое, что соорудил человек ради своей сохранности. И чем более изощрёнными являются постройки, тем более катастрофическим будет казаться пришествие разъярённого мира.
«Творя, человек собирает в своем чувстве весь мир и властвует над ним», - говорит Платонов [2]. Но такая власть иллюзорна: пусть человек и может схватить мир в своем чувстве, но он не может предупредить болезнь, которая способна убить его, отняв эту власть.
Впрочем, конечно, толкование отношений человека и внешнего мира как конфликтных не является нормативным. Стоит изменить оптику, и мы увидим совершенно иную картину.

[1] Гегель «Лекции по эстетике».
[2] Платонов «В прекрасном и яростном мире»

«Для сохранения простых человеческих истин нужны тайны». Тайна не предполагает своего раскрытия. Тайна – это не загадка, имеющая свою разгадку. Само существо тайны в том, что она всегда будет таить в себе что-то. Если тайна не таит, то она уже не тайна.
Истина, сокрытая в тайне, существует только на расстоянии, на дистанции. Нарушение дистанции – уничтожение тайны и, соответственно, той истины, которую она таит. Истина становится видимой лишь в своей сокрытости и потаенности, потому что увидеть истину – значит увидеть уже её труп. Истину можно увидеть только мертвой. А потому, чтобы сохранить истину, необходимо облечь её в форму тайны, дабы она не умерла под взглядом человека (хотя ещё вопрос: истина умирает под взглядом человека или человек – под взглядом истины?) Тайна хранит истину, только в тайне она нам доступна.
Не стоит приближаться к этой истине, сокращая дистанцию, потому что, повторимся, истина именно предполагает дистанцию, расстояние, отдаленность и потаенность. Нам нужно приблизиться к истине, не уничтожая при этом дистанцию между нею и нами. То есть быть близкими, несмотря на расстояние, ведь сокращение расстояния в случае с истиной – это умаление близости с ней: «Малое отстояние – ещё не близость. Большое расстояние – ещё не даль».
Пытаться раскрыть тайну с целью добраться до истины – значит желать смерти истине. Снять с истины покров тайны – значит увидеть уже не истину. Если и есть зверское преступление, то это жажда раскрытия истины, жажда её обнажения.

P. S. Если кому-то нужны источники цитат: первая цитата из «Соляриса» Тарковского, вторая – из «Вещи» Хайдеггера.

«Очевидно, современная философия, в значительной своей части, жила и всё ещё живет за счёт Ницше», - пишет Делез. На ницшевской критике метафизики (а критика – это не просто реакция, но действие, то есть полноценная альтернативная теория) зиждется чуть не вся современная философия. Именно Ницше вполне добросовестно выполнил призвание философа, заповеданное ещё Декартом: он усомнился. Он дерзнул усомниться в том, в чем другие не отваживались сомневаться. Он подверг критике сами основы классической европейской философии. Если раньше философы мало задумывались о том, что посылки, исходя из которых они выстраивают свои рассуждения, могут быть ложны, то Ницше, как истинный свободный ум, как истый философ, задумался об этом, поставил это под вопрос, сделал из этого проблему. Он увидел, что едва ли не всё, фундировавшее философию до его времени, - лишь ничем не обоснованные грубые верования. Ницше ниспровергает бытовавшие некогда ценности и устанавливает новые, потому что философ – это в конце концов тот, кто устанавливает ценности. Ницше пытается совершить оценку ценностей, переоценку ценностей: «Понятие ценности включает в себя критическое ниспровержение. С одной стороны, ценности проявляются или подают себя как принципы: оценка предполагает, что уже наличествуют ценности, исходя из которых оцениваются феномены. Но если смотреть глубже, именно ценности оказываются тем, что, в свою очередь, предполагает предварительное наличие оценок, «оценивающих точек зрения», из которых и возникает сама ценность ценностей. Критически поставленная проблема – это проблема ценности ценностей, оценки, из которой происходит эта ценность ценностей, и, стало быть, проблема созидания ценностей.» (Делёз)
Он обличает одну ценность за другой и доходит до уничтожения главной ценности – трансцендентного Бога (впрочем, конечно, он делал это не столь последовательно). Вера в единство, в причинно-следственные связи, в мораль, в Бога – всё это лишь вера, служащая цели «поддержания жизни существ нашего рода», всё это в классической метафизике – заглушка, затычка для тех пустот, которые обнаруживаются в нашей эпистеме. Правда, следует брать во внимание тот факт, что метафизика бесконечно исказила Бога, мораль, человека: все эти живые вещи и явления превратились лишь в суррогат, в понятие, которое, в силу своей природы, в силу того, что оно – понятие, никак не соотносится с реальным миром. Поэтому Ницше, критикуя все эти онтологические и эпистемологические единицы, критикует именно метафизическое представление о них, но не их самих.
Ницше – тот, кто своим словом задал новое направление европейской философской мысли. Трудно представить системообразующие современные философские концепты в отрыве от фигуры Ницше: принцип различия, конструктивизм, плоские онтологии, антроподецентризм и вообще всё, что представляет из себя неклассическая гуманитарная мысль непредставимы без него.

https://youtu.be/_NaVzv8L8Po

П р о д о л ж е н и е
«Отношение к труду как к призванию стало для современного рабочего столь же характерным, как и аналогичное отношение предпринимателя к наживе».
Современный капитализм, повторюсь, уже начисто лишен того религиозного флера, который имел место раньше. Он не нуждается более в подобной основе, позаимствовав у неё главное – механизм обоюдовыгодного мировоззрения рабочего и предпринимателя. А человек, как мне кажется, попал здесь в довольно глупое и убогое положение, где он вынужден подтверждать своё избранничество и свою исключительность при этом не получая никакой существенной выгоды, потому что потусторонне уже исчезло и ничто ему не гарантирует теплого местечка в раю.
Однако это вовсе не значит, что капитализм стал каким-то сугубо рациональным. Беньямин говорит, что "в капитализме можно увидеть некую религию, что означает — капитализм в своей сущности служит для освобождения от забот, мучений, беспокойств, на которые прежде давали ответ так называемые религии." Религиозная структура капитализма - это не только то, что подразумевалось Максом Вебером, когда он говорил о нем как о религиозно обусловленной формации, но это именно и есть сама религия. "Капитализм есть религия чистого культа, без догматики". И ещё: "капитализм, возможно, первый случай не искупающего, но наделяющего виной культа".
Мир "расколдован", дядя Вебер разочарован, а мы нет. Нам всё равно.

Вебер в своей работе хочет сказать следующее: «конституционным компонентом современного капиталистического духа, и не только его, но и всей современной культуры, - рациональное поведение на основе идеи профессионального призвания – возник из духа христианской аскезы». Всё его исследование посвящено, насколько возможно детальному, раскрытию данной идеи. Неприятие мира, аскезу и набожность, с одной стороны, и участие в капиталистическом предпринимательстве – с другой, следует рассматривать как явления, связанные внутренним родством. Для качественного развития капитализма, а не только количественного (что, в конечном итоге, приведёт к упадку), совершенно необходимы не только развитое чувство ответственности у рабочих, но и такой строй мышления, который, хотя бы во время работы, исключал бы неизменный вопрос, как бы при максимуме удобства и минимуме напряжения сохранить свой обычный заработок, - такой строй мышления, при котором труд становится абсолютной самоцелью, призванием. А такое отношение к труду не является, однако, свойством человеческой природы, но может возникнуть лишь в результате длительного процесса воспитания. Как раз такого рабочего для капитализма воспитал протестантизм. Для нас, детей капитализма, идея призвания в получении прибыли и личностной реализации через накопление капитала не вызывает никакого внутреннего сопротивления, она для нас более чем естественна, однако следует понимать, что эта идея была естественной и очевидной не всегда. Она лишь постепенно встраивалась в сознание европейцев благодаря расширяющемуся влиянию протестантских сект, регулярно наталкиваясь на традиционную католическую мораль и вытесняя её.
Системообразующим элементом протестантской этики является учение о предопределении, суть которого заключается в том, что конкретный человек в рамках земной жизни никак не способен повлиять на божественное решение о своей посмертной участи. Бог уже предопределил, кто будет блаженствовать с ним в небесном царстве, а кто будет вечно гореть в аду (то есть у Бога заранее есть избранные и отвергнутые). И перед каждым верующим рано или поздно встает один и тот же вопрос, оттесняющий на задний план всё остальное: избран ли я и как мне удостовериться в своем избранничестве? Существовало два основных и не взаимоисключающих способа проверить свою принадлежность к числу избранных. В первом верующему просто вменялось в прямую обязанность считать себя избранником Божьим и прогонять сомнения как дьявольское искушение. Второй способ состоял в том, что в качестве наилучшего средства для обретения уверенности в спасении рассматривается неутомимая деятельность в рамках своей профессии и неизменно сопутствующий ей успех. Верующие, по сути, изобрели методы определения божественной воли, превратив её тем самым в объект рационального человеческого постижения. Постепенная секуляризация протестантизма, которая вычистила всё мистическое из него, оставив лишь схему, механизм и превратив его этим лишь в этику, светскую этику, сыграла существенную роль в становлении уже современного нам капитализма. В общем, накопление капитала не только оправдывалось, но и всячески поощрялось и рассматривалось как занятие глубоко угодное Богу. Естественно, накопленный капитал не разрешалось растрачивать на угождение своей плоти, но только на общее благо. Вебер пишет: «Когда ограничение потребления соединяется с высвобождением стремления к наживе, то объективным результатом этого будет накопление капитала посредством принуждения к аскетической бережливости. Препятствия на пути к потреблению нажитого богатства неминуемо должны были служить его производительному использованию в качестве инвестируемого капитала». «Так возникает специфически буржуазный профессиональный этос. В обладании милостью Божьей и Божьим благословением буржуазный предприниматель мог и даже обязан был соблюдать свои деловые интересы. Более того, религиозная аскеза предоставляла в его распоряжение трезвых, добросовестных, чрезвычайно трудолюбивых рабочих, рассматривавших свою деятельность как угодную Богу цель жизни».

Казалось бы, что может быть проще, чем воображать что-нибудь? Просто отпускаем свою мысль на свободу и наслаждаемся её полетом. Однако всё не так просто. В какой-то момент наша способность воображения наталкивается на препятствие, и мы понимаем, что нашему воображению существует предел. Мыслить свободно чрезвычайно трудно, потому что мы неизбежно сталкиваемся с тем обстоятельством, что лишь продуцируем уже известные всем истины и вторим давно нами сказанному. Воображая, мы лишь пользуемся заранее заготовленными шаблонами, а затем безутешно осознаем всю тщетность попытки выйти за этот установленный предел фантазии. Ясно, что мы не можем вообразить того, чего ни в каком смысле никогда не было: мы всегда лишь комбинируем и рекомбинируем уже данное. Но даже такая рекомбинация нам дается не всегда.
Это особенно ясно видно в танцевальной импровизации. В импровизации быть действительно свободным и изобретать новые жесты можно минуту-две, а затем это становится невыносимо сложным, почти непосильным (благо, больше 3 минут никто почти не танцует: наша естественная телесная немощь кладет конец мучениям фантазии). Мы вдруг понимаем, что в своей импровизации зашли в тупик: мы превращаемся в машину по производству паттернов и буквально физически не можем совершить новый не банальный жест. Поэтому танцору всегда жизненно необходимо расширять свой арсенал движений, разрывать воображение, искать новые формы, чтобы танец продолжался.
Танец – это роскошь, как и любое искусство. Танец целиком и полностью состоит из совершенно лишних и не необходимых движений. Помимо того, что в танце все жесты – лишние, они ещё и бесцельные. В настоящем танце нет телеологии, он – чистая потенциальность. Перед танцем нет пути: путь, правда, уже пройденный, образуется только в конце, когда танец завершен. Проживать музыку собственной телесностью – ни с чем не сравнимый опыт; разрушать привычные паттерны движений – освобождать своё тело, а вместе с ним и разум. Танцевальные практики – это очень смелый и чуть не единственный жест на пути своего, пусть и временного, освобождения от гнёта социальных и культурных конвенций. Танцевать - это значит мыслить телом и спасаться от всё подавляющего и умертвляющего разума.
Иногда важно просто так скривить лицо, лечь на пол, попрыгать на диване, покрутиться на одном месте или лечь на стол. Иногда это очень нужно.

Διὰ γὰρ τὸ θαυμάζειν οἱ ἄνθρωποι καὶ νῦν καὶ τὸ πρῶτον ἤρξαντο φιλοσοφεῖν (Ибо и теперь, и прежде удивление побуждает людей философствовать). Это начало философии. В какой-то момент в нашем потоке восприятия случается разрыв – и мы вдруг начинаем видеть: с нами случается удивление. До этого момента мы пребывали в естественном порядке вещей, беспрепятственно и лениво потребляя феномены, а затем произошло нечто – и мы удивились. Что предшествовало удивлению, почему оно с нами вдруг случилось, почему мы внезапно вынырнули из этого сенсуального течения и удивились? Сложность философского удивления в том, что это удивление не тому, что выбивается из закономерности, но удивление самой закономерности. Философское удивление – это удивление тому, что представляется очевидным, однако таковым на самом деле может не являться. Такое удивление – проблематизация очевидного. Поскольку удивление всегда настигает нас внезапно и без нашего на то согласия, то из этого можно сделать вывод, что философия – это занятие принудительное, а все философы – рабы своего удивления. Задача философа состоит отныне в том, чтобы, выделив один феномен из ряда прочих посредством удивления, проблематизировав его, сделать его предметом удивления для другого. Здесь сложность состоит в том, что другой не удивился тому, чему удивился ты, и тебе нужно как-то передать другому свое удивление. Единственное средство передачи сообщения – это код, который по природе своей конвенционален и не может содержать в себе элементы для обозначения удивления каждого отдельного субъекта. Код, поскольку он всеобщий, не позволяет мне совершить индивидуальное заявление. Код – конвенция. Но что, если я нашел случайно то, что не конвенционально?! Как мне это передать? Как мне передать свое личное случайное удивление, если в языке ещё нет знака для него? Как я должен передать свое личное удивление общими терминами, каждый из которых соответствует определенным общепринятым понятиям, которые давно ни у кого не вызывают удивления? Может ли удаться такая операция, если моё пестрое и яркое удивление, пройдя через кодовую машину, утратило все краски, затерлось и перестало светиться? Что я передам другому?
Оставим этот вопрос пока без ответа, потому так, чтобы до него добраться, придется осветить слишком много проблем и вопросов, а, кроме этого, придется ещё и не заблудиться, а это никак невозможно.
То, чему мы впервые удивляемся, задает направление нашей личной философии и очерчивает её контуры. Наше личное философствование начинается в тот момент, когда мы впервые проблематизировали то, что, презумптивно, не проблематизировали другие. Наше личное философствование образуется в точке удивления очевидности, и это удивление – обретение зрения.

P. S. Скорее всего, следующее видео будет как-то опираться на роман Платонова "Чевенгур", так что можете прочитать, если, конечно, хотите🙌🫥💪

«Исходной точкой моего анализа является положение о том, что сублимация эротических влечений составляет фундамент и определяет своеобразие нашей культуры» (Р. Мюшембле). Автор выстраивает систему своих рассуждений на популярной – популярной по определенным причинам, которые здесь не место обсуждать, – популярной и ставшей уже тривиальной фрейдовской концепции о том, что либидо – это сексуальная энергия. Очевидно, что такое толкование сексуальной энергии не является чем-то аподиктическим, ибо существует большое количество других концепций, интерпретирующих либидо иначе – часто не в том узком смысле, в каком понимал его Фрейд. Например, Юнг толкует либидо как общую жизненную энергию, не сводя его только к сексуальной функции. Ранк, Райх, Фромм и многие-многие другие осмысливали либидо в терминах творчества, стремления к любви, экзистенциальной потенции и пр. Следует держать в голове, что Фрейд – не бог, а его теория – не единственная.
По сути, дело лишь в названиях. Вот только не совсем ясно, отчего нам следует предпочесть фрейдовское либидо как исключительно сексуальную энергию всем прочим пониманиям либидо. Чем оно лучше? Собственно, ничем. Оно не обладает большей аргументационной, доказательной базой, чем другие, и, соответственно, не может считаться более релевантным. Разумеется, мы можем в каждом акте человека усматривать действие сексуальных сил. Более того, мы с необходимостью будем это усматривать, коль скоро хотим это усматривать (обычное когнитивное искажение, заключающееся в поиске подтверждения имеющемуся убеждению), но другой вопрос - каковы последствия? Можно подумать: какая разница, как называть либидо, если, в сущности, речь идет об одном и том же, только эксплицируется разными словами? Но разница есть. Потому что называние – это всенепременно интерпретация. У каждого выбранного слова будет своя коннотация, которая будет определять наше восприятие себя. Выбор за нами: как мы хотим истолковывать свою психическую энергию и, соответственно, свою психическую жизнь и всё, что из этого следует.
Мюшембле считает именно сексуальную энергию двигателем культуры, что, по меньшей мере, скучно. Совершенно не самоочевидный тезис ложится в основу его исследования, которое может быть опровергнуто путем «подрыва» этого тезиса, что не вызовет затруднений. Поэтому данное исследование, как, впрочем, и любое другое исследование, не может считаться беспредпосылочным или, тем более, фундирующимся на каких-то «аподиктических очевидностях». Автор довольно грубо и неуклюже использует фрейдовскую концепцию либидо, редуцируя весь культурный опыт человечества к деятельности сексуальной функции, а это так старо и, повторюсь, невыносимо скучно. Подобная трактовка стала для нас настолько конвенциональной, что просто превратилась в привычку мысли: мы не замечаем этой посылки в своих рассуждениях. Однако следует держать в голове, что такая концепция отнюдь не самоочевидна.

P. S. Забыла сказать, что это за работа: "История наслаждения с XVI века до наших дней". Книга, кстати, довольно глупая и бесполезная. Мне пришлось её читать, но вам не советую.

Давняя философская традиция, заключающаяся в удвоении онтологии (мир идей – мир вещей, мир потусторонний и посюсторонний, потенциальное – актуальное, res cogitans – res extensa, ноуменальное и феноменальное и т. д.) была, помимо прочего, призвана избавить человека от тягостного ощущения ограниченности собственного знания, от ощущения беспомощности своей эпистемы. Всё бы ничего, но такая когнитивная модель вызывает ряд вопросов, в числе которых – простой вопрос о релевантности такого разделения: ведь бытие одно и оно континуально, а мы тщимся описать его в дискретных категориях и ещё при этом говорить об истинности такого описания. Когитальное дискретное понятие пытается схватить именно это конкретное явление, которое по природе своей континуально (а в мире всё континуально, хотя бы в той степени, в которой оно подвластно времени). Таким образом, произнося слово «дерево» мы говорим о чем угодно, но только не об этом конкретном дереве, которое каждую секунду меняется (понятие не может охватить собою «сущность» дерева: раньше дерево было лишь семенем, потом оно станет бревном – и всё это дерево, но слово «дерево» никогда это не сделает ясным). Это один вопрос. Второй вопрос касается тех двойных онтологий, которые не просто говорят об отличности нашего восприятия тех или иных вещей и явлений (ноуменальное и феноменальное), но именно что делят бытие на два не совпадающих слоя. Здесь обнаруживается проблема возникновения таких слоев. Если мы возьмем на себя дерзость мыслить немного ограниченно, но логично, то мы вынуждены будем признать, что из субстанции одной природы не может произойти нечто отличное от её природы. Из бумаги не сделать молочный крем, а кошка не может родить крокодила. Если это так (а это, скорее всего, так), то почему мы говорим, что из субстанции, имеющей совершенно определенную собственную природу, может произойти две и более «субстанций» иной природы? Разве слон может родить птицу и жирафа? Нет, он может родить только слона. В такой, повторимся, несколько ограниченной парадигме, мыслит Спиноза, и, пытаясь снять это двумирное противоречие говорит о Единой Субстанции, которая суть Бог (Природа) и которая порождает лишь то, что уже содержится в ней. У Спинозы, конечно, нет этого парадоксального и чудесного разрыва, из которого Бог творит нечто отличное от себя, нечто совершенно иной природы, не божественной, но тварной. У Спинозы, как и у любого философа того времени, бытие плотное, без проплешин, без ничто – такое бытие, которое не допускает возникновение нового. А жаль. Спиноза пишет, что Субстанция обладает бесконечным числом атрибутов, среди которых – res cogitans (мыслящее, дух) и res extensa (протяженное, материя). То есть весь мир гомогенен, всё, что ни есть, - одной природы. Спиноза, таким образом, решает проблему двойной онтологии, делая мир плоским и однородным. Но вопросы на этом не заканчиваются, потому как остается непонятным взаимодействие этих двух атрибутов. Да, они одной природы, но, согласно его словам, они никак между собою не взаимодействуют, но протекают параллельно. Вещь одной природы может взаимодействовать лишь с вещью той же природы. Например, он говорит, что «ни тело не может определять душу к мышлению, ни душа не может определять тело ни к движению, ни к покою, ни к чему-либо другому». Res cogitans и res extensa соотносятся лишь потому, что являются разными атрибутами одной и той же субстанции, но сами они не пересекаются, не приближаются друг к другу, а существуют как два отдельных мира. Спиноза так и не решил декартовский вопрос психофизического взаимодействия. По сути, у Декарта объединяющей дух и материю субстанцией была шишковидная железа, а у Спинозы – Бог, но сложности от этого не прояснились. И Декарт, и Спиноза действовали через добавление новой сущности – не прислушиваясь к совету Оккама, – сущности, которая могла бы в себе объединить дух и материю, то есть которая бы являлась двуприродной. Они привносят в свои онтологии третий элемент, и всё равно не приходят к ясному решению. Безумно страшная проблема.

В плоскостном мире, лишенном трансцендентного измерения (то есть в нашем мире), беспокоит лишь поиск достаточных оснований для жизни. В мире тотального имманентизма (напоминаю: в нашем мире) единственными чудовищами остались мы сами: мы не можем теперь наивно исторгать своих внутренних монстров в некий трансцендентный слой бытия. Всё: и священное, и инфернальное - в нас, здесь, в мире. Мы лишили наш мир запредельного, которым он никогда и не обладал.
Надо бы нам запретить говорить. Хотя бы запретить говорить о высоком. Нельзя нам говорить о любви, о Боге и прочем: давая определение чему-то, мы кладём ему предел. Дать определение любви - значит закончить её, сжать, умертвить. Как после этого можно жить? Дать определение Богу - значит втянуть его в этот мир, умертвить Его. Как после этого можно жить? Молчание о таких вещах производит хотя бы иллюзию их над-мирного существования. Нам так хочется, чтобы эти святые вещи не принадлежали нашему грязному, мерзкому миру, поэтому мы их заботливо уносим из этого мира и отправляем в "трансцендентное". Людям хочется верить, что за пределами нашего мира есть что-то чистое, настоящее: другое. Другое нашему миру. Ведь у всего должно быть свое другое? Хочется верить.

– Что не выходит?
– Найти тонкую грань.
– Её никто не находит, мы же знаем.
– А нужно найти. Иначе будет китч. Либо китч для масс, либо для умников. Даже не знаю, что хуже.
– Китч. Что это такое? Просто слово.
– Китч – это когда чувство не достигает реальности.

Местом, где чувство достигло реальности, стал для меня недавно фильм Маттиаса Гласнера «Жизнь». Вышеприведенный диалог – из него. Делиться впечатлениями о фильме – неблагодарное занятие: люди, смотря один и тот же фильм, конечно, смотрят кардинально разные фильмы, поэтому-то другие никогда не поймут твоих впечатлений о конкретном фильме - они смотрят совсем другой фильм, они видят иначе и иное. Но я предпринимаю попытку сказать, потому как фильм «Жизнь» про общее всем нам, переживаемое, однако, по-разному, - про смерть. Этот фильм-жизнь – будто метаязык для описания нашей жизни: мы погружаемся в «Жизнь», уже будучи в жизни, и смотрим на нашу жизнь через призму «Жизни». Жизнь в «Жизни» настолько до боли реальна, что на протяжении всего фильма тебя не отпускает чувство кома в горле, настолько реальна, что ты не хочешь сдерживать слёз, настолько реальна, что ты смеёшься, когда в сюжете среди щемящей сердце трагедии происходит что-то нелепое и смешное. Опыт уникальный.
Один из героев фильма пишет композицию, носящую название «Смерть», а затем спрашивает у своего оркестра, нравится ли ему композиция, которую он играет. Ему поступает ответ: «Мне она кажется бессмысленной. В ней нет надежды.» На что автор отвечает: «Надежда не в композиции. Она в том, что мы её играем. На камне, летящем в космосе, обезьяны, как вы и я, собираются, чтобы превратить чувство в вибрирующий воздух, и называют это музыкой. Чтобы другие обезьяны её осмыслили. В этом надежда.» Другой герой, дирижер, после того как музыка была сыграна блестяще, произносит: «В этот момент… что-то рождается. Что-то вроде… мира. Спасение. Новый мир. Выход за пределы. Вопрос лишь в том, наш ли это мир?» Он это произносит и плачет, а мы плачем с ним, потому что действительно не знаем, наш ли это мир. Мы не знаем, свои ли мы в этом мире или чужие, хозяева или гости… нежданные гости. Почему мир так негостеприимен к нам? Быть может, мы пришельцы?
Дазайн, заброшенное в мир и могущее задаваться вопросом о бытии, но не могущее на этот вопрос ответить. Человек не может быть назван субъектом, потому что не может превратить в объект бытие (и любую его часть) и схватить его в понятии. Человек ни больше ни меньше как часть мира. Только часть. Бытие человеком обречено на то, чтобы вечно вопрошать о бытии и, в конце концов, умереть.
Фильм называется «Жизнь», внутри фильма играет «Смерть», а заканчивается фильм сценой на кладбище: умерла мать главных героев. Среди «гостей» на похоронах присутствует новорожденный малыш, призванный заново запустить беспощадную машину по уничтожению человека.

P. S. Фильмов, в которых чувство достигает реальности, у меня на памяти много, и трудно выделить из этого обилия хотя бы парочку, чтобы посоветовать их, но я попробую.
1) «Жизнь» (2024) Маттиас Гласнер;
2) «Под облаками» (2021) Жюли Лекустр, Эммануэль Марре;
3) «Удовольствие быть обокраденным» (2008) Джошуа Сэфди;
4) «Остановившаяся жизнь» (2013) Уберто Пазолини.

Приветствую, друзья! Есть мысля провести стрим… Не знаю, когда именно. Может, через 2 года или 100 лет.
Во-первых, вопрос: интересно ли это вам? Во-вторых, если это вам интересно, то какие темы вы хотите затронуть? В рамках стрима можно было бы затронуть те темы, которые не затрагиваются в видео. Не знаю, что это может быть (предложите свой вариант в комментариях), но, думаю, можно поболтать о книгах, фильмах, о чем-то общем, но важном. Как на это смотрите?

Изменено 22.09: и без того чётко не планировавшийся стрим откладывается на самый неопределённый срок

***
Никого не виню,
что порой легче тело содрать, чем пальто.
Все гниет на корню.
Я не ведаю, что я и кто.
Я, как жгут, растянул окончания рук, я тянулся
к звезде.
Мне везде было плохо и больно. Везде.
От себя не уйти.
Что-то колет в груди.
И качаются тени.
На стене. И закат непохож на рассвет.
Я, войдя в этот мир, оказался в чужом сновиденье.
Пробуждения нет.

***
Порой тяжело.
Открываешь глаза и вдруг видишь — чужое
всё: и небо, и звезды, и червь в перегное,
не несущий тепло.
Понимаешь, что сам не уйдешь, уведут под конвоем.
Слава Богу, стихи — это нечто иное.
Мое тело висит, словно плащ — на гвозде,
на взгляде, который прикован к звезде.
Я ищу в себе силы
не сдаваться и ждать.
Но в округе до черта камней. Каждый третий —
кидать.
Или строить могилы.

***
Небо как небо, бледные звезды,
Луна как луна.
Конечная точка отсчета жизни —
Бутылка вина,
звездооборазные слезы.
Мысли о том, что ты ненужный и рыжий.
Но все мы здесь братья
В прокуренной кухне,
А завтра как ухнет,
И в белой палате
К небу прилипнет решетка из стали.
Все мы здесь братья,
мы просто устали.

***
Смерть хороша по чуть-чуть. По ночам
умирая, под утро воскреснув, за чаем,
замечая какого-нибудь грача
или ворона (точно не замечая),
что единственной чопорной нотой стан
проводов украшает, пенсне фонарных
столбов, расцветающий как тюльпан
восход, гремящего стеклотарой жлоба, воткнувшего свой костыль
в планету старца с табачной пачкой,
гулятелей лошадообразных псин,
чьи глаза прозрачнее, чем собачьи,
как-то вдруг понимаешь, что ты воскрес
ненадолго, что первой строкой обманут.
Смерть играет с тобою, как тяжеловес —
подпуская, готовит нокаут.

***
Можно выйти в улицу и встать
над допотопной рыжеватой лужей,
и прошептать «я никому не нужен»,
в лицо извне глядящего отца,
и ждать ответа, или ждать конца.
Вот-вот начнется плесневая стужа.
Здесь трудно жить, когда ты безоружен.
А день в Свердловске тяжелей свинца.

***
Фонари, фонари над моей головой,
будьте вы хоть подобьем зари.
Жизнь так скоро проходит — сказав «Боже мой»,
не успеешь сказать «помоги».
Как уносит река отраженье лица,
век уносит меня, а душа
остаётся. И что? — я не вижу конца.
Я предвижу конец. И, дыша
этой ночью, замешанной на крови,
говорю: «Фонари, фонари,
не могу я промолвить, что болен и слаб.
Что могу я поделать с собой? —
разве что умереть, как последний солдат,
испугавшийся крови чужой».

***
Полы шляпы висели, как уши слона.
А на небе горела луна.
На причале трубач нам с тобою играл —
словно хобот, трубу поднимал.
Я сказал: посмотри, как он низко берет,
и из музыки город встает.
Арки, лестницы, лица, дома и мосты —
неужели не чувствуешь ты?
Ты сказала: я чувствую город в груди —
арки, люди, дома и дожди.
Ты сказала: как только он кончит играть,
все исчезнет, исчезнет опять.
О, скажи мне, зачем я его не держал,
не просил, чтоб он дальше играл?
И трубач удалялся — печален, как слон.
Мы стояли у пасмурных волн.
И висели всю ночь напролет фонари.
Говори же со мной, говори.
Но настало туманное утро, и вдруг
все бесформенным стало вокруг —
арки, лестницы, лица, дома и мосты.
И дожди, и речные цветы.
Это таял наш город и тек по рукам —
навсегда, навсегда — по щекам.

***
Мой друг, так умирают мотыльки —
на землю осыпаются, легки,
как будто снегопад в конце июля.
За горсточкою белой наклонись,
ладонь сожми, чтоб ветерком не сдуло
обратно наземь, а, отнюдь, не ввысь.
Что держишь ты, живет не больше дня,
вернее — ночи, и тепло огня
всегда воспринимает так буквально.
Ты разжимаешь теплую ладонь
и говоришь с улыбкою прощальной:
«Кто был из вас в кого из вас влюблен».
И их уносит ветер, ветер прочь
уносит их, и остается ночь
в руке твоей, протянутой на встречу
небытию. И я сжимаюсь весь —
что я скажу тебе и что отвечу
и чем закончу этот стих — бог весть.
Что кажется, что так и мы умрем,
единственная разница лишь в том,
что человек над нами не склонится
и, не полив слезами, как дождем,
не удостоит праздным любопытством —
кто был из нас в кого из нас влюблен.

В «Никомаховой этике» Аристотеля моё внимание привлек один момент в 7 книге, где А. разворачивает свою мысль вокруг понятий воздержанности и невоздержанности: он среди прочего задается вопросом, может ли человек, обладающий истинным знанием, быть невоздержанным и вообще поступать каким-либо иным образом, кроме истинного. Очень любопытный момент. Ведь странно было бы, если бы над человеком, обладающим истинным знанием, могло господствовать нечто этому знанию противоположное. Если человек обладает истинным знанием, то поступать не-истинно он просто не может. Значит поступая не-истинно, он просто не знает. Однако же А. утверждает, что такое заключение не согласуется с очевидными фактами, поэтому он решает рассмотреть, вследствие чего такой человек, имеющий при себе истину, всё-таки поступает дурно.
«Следует делать различие между тем, кто имеет знание и, однако, поступает не так, как должно, ибо не созерцает этого своего знания, и тем, кто имеет знание и созерцает его, сознательно поступает». То есть А. различает два состояния истинного знания в человеке: актуальное и потенциальное. Актуальное знание – то знание, которое применяется человеком, а потенциальное – то знание, которое только может быть использовано, пассивное знание, бездейственное. А. уподобляет невоздержанного человека, имеющего знание, пьянице или спящему. Спящий человек также имеет при себе некоторые знания и навыки, однако они, в силу того, что человек в данный момент спит, являются лишь потенциальными; они станут актуальными, как только человек проснется и начнет эти знания и навыки применять. А. называет такое потенциальное знание недействительным (и в том смысле, что оно бездействует, и в том смысле, что оно не совсем подлинное).
Почему истинное знание человеком не применяется, если оно ведёт к всяческим благам и конечной цели человека – блаженству? Потому что истинное знание затмевают страсти. А. подчеркивает, что в невоздержанном человеке спасено высшее – принцип, «а принцип человека – разум», значит невоздержанный человек действует всё-таки сознательно, сознательно неверно. Мне кажется, это фундаментальнейший момент: никакая истина не может принудить человека следовать ей, никакая истина не способна перекрыть собою объем человеческой свободы.
Думаю, многим кажется, что, если бы человек знал, как правильно, он бы и поступал соответствующе. Но жизненные реалии принуждают нас признать неотвратимым тот факт, что человек поступает дурно… и поступает дурно даже тогда, когда знает, что его поступок не согласуется с «истинным знанием».
Если даже Истина не способна лишить человека выбора, то что он такое – человек? Сразу хочется думать, что наверняка он есть нечто великое, раз способен отвергнуть саму истину, однако же дело обстоит несколько иначе. Попасть мимо цели гораздо проще, чем попасть в цель. Истинное знание есть благо, а к благу ведет добродетель. Добродетель, по А., как известно, - середина, середина избытка и недостатка, добродетель избегает крайностей, которые суть пороки. «Поэтому добродетель трудна, ибо найти середину в чем бы то ни было трудно; так, например, центр круга не всякий в состоянии определить, а лишь математик.» Так что поступать не-истинно, естественно, куда проще, чем истинно. Промахнуться всегда легче.

P. S. Работы Аристотеля всегда казались мне страшно нудными, кроме разве что "Метафизики", и я никогда не понимала, зачем так душнить в своих текстах, зачем препарировать одно понятие несколько глав подряд, если и так уже всё ясно. Это всегда вызывало недоумение, поэтому я воспринимала его тексты как своего рода медитацию, где интересная мысль встречается редко и где нужно сперва хорошенько потрудиться, прежде чем получить эту мысль. Теперь, конечно, понимаю, что выстрадав ответ, пробравшись сквозь толщу не самого увлекательного текста, ты ценишь этот полученный ответ гораздо-гораздо больше. Читая "душные" тексты А., ты научаешься мыслить, как он мыслил, ты улавливаешь его принцип мысли (и принцип мысли чуть не всей классической европейской философии). Без труда не выловишь и рыбку из пруда 💅

Зачем тебе философия? Иди рожай детей: ты же женщина! Зачем это словоблудие? К чему эти оторванные от реальности рассуждения? Иди делом займись!
Подобные вопросы рано или поздно касаются любого человека, занимающегося философией (в слове «заниматься» прослеживается претензия человека на владение чем-либо или господство; к философской деятельности такой термин подходит меньше всего: скорее философия занимается нами, чем мы ей, и если мы ей не займемся, то она займется нами). Можно долго делиберировать – как часто говорит Аристотель, подразумевая под этим словом такое рассуждение, предметом которого является то, «совершение чего в нашей власти»; то есть нельзя делиберировать об устройстве мира, но можно делиберировать о том, что потенциально можно решить, что в нашей власти; так что я намеренно употребляю именно это слово, – так вот можно долго делиберировать о том, зачем человеку нужна философия, как она на него влияет, полезна ли она для общества (лишая тем самым философию статуса свободного искусства), но такие рассуждения будут исходить не из самой философии, а извне. Такое рассуждение, исходящее не из самой философии, изначально ставит её в подчиненное положения, заставляя оправдываться. Вопрос: почему вдруг философия должна перед кем-то оправдываться? Почему она должна оправдываться перед теми, кто во всем ищет лишь объект для удовлетворения своих утилитарных стремлений?
Если мыслить цель философии изнутри самой философии, то мы неизбежно придем к тому, что философия есть цель для самой себя. Если спросить себя: «Зачем я философствую/занимаюсь философией?», то честный ответ, скорее всего, будет звучать так: «Просто… просто потому, что не могу ей не заниматься». Такой ответ и именно с таким объяснением я слышу чаще всего. Это и мой личный ответ. Часто прихожу к тому, что философия просто делает меня живой, оживляет. Я занимаюсь этим просто потому, что не могу по-другому. Кто-то скажет: «Какой смысл в этом книжном копошении, зачем все это мысле- и словоблудие, если ты никогда не станешь нормальным философом, если ты просто роешься в книгах, если твои мысли никак ни на что не повлияют?» Это, кстати, отнюдь не праздный вопрос. Это, если угодно, чуть не главный вопрос. Стоит ли писать стихи, если они плохи? Стоит ли быть поэтом (в самом общем смысле), если ты – плохой поэт. Стоит ли заниматься чем-то, если из этого с печальной очевидностью ничего не выйдет? Я не знаю ответа на этот вопрос, и сама им часто задаюсь. Боясь в него углубляться, отвечаю себе, что стоит. Потому что это чуть не единственное, что заставляет жить (был период, когда я полностью забросила философию - худшее время; именно в этот период я и создала канал, наверное, как попытку вернуться к философии). Думаю, стоит писать плохие и посредственные стихи. Они другим не навредят, а посредственному поэту помогут. Когда ты осознаешь, что твои стихи не стоят дорого, ты перестаешь писать их для других, но начинаешь писать просто. И это самые искренние стихи.
Буду писать свои плохие стихи, и вам, друзья, желаю того же!

https://www.youtube.com/watch?v=u7JBaEV4AUw

«Смерть (или память о смерти) наполняет людей возвышенными чувствами и делает жизнь ценной. Ощущая себя существами недолговечными, люди и ведут себя соответственно; каждое совершаемое деяние может оказаться последним; нет лица, чьи черты не сотрутся, подобно лицам, являющимся во сне. Все у смертных имеет ценность – невозвратимую и роковую. У Бессмертных же, напротив, всякий поступок (и всякая мысль) – лишь отголосок других, которые уже случались в затерявшемся далеке прошлого, или точное предвестие тех, что в будущем станут повторяться и повторяться до умопомрачения. Нет ничего, что бы не казалось отражением, блуждающим меж никогда не устающих зеркал. Ничто не случается однажды, ничто не ценно своей невозвратностью. Печаль, грусть, освященная обычаями скорбь не властны над Бессмертными.»
«Жизнь Бессмертного пуста; кроме человека, все живые существа бессмертны, ибо не знают о смерти; а чувствовать себя Бессмертным – божественно, ужасно, непостижимо уму.»
«Что за изречение, — вопрошал я себя, — может содержать в себе абсолютную истину?» И пришел к выводу, что даже в человеческих наречиях нет предложения, которое не отражало бы всю вселенную целиком; сказать «тигр» — значит вспомнить о тиграх, его породивших, об оленях, которых он пожирал, о траве, которой питались олени, о земле, что была матерью травы, о небе, произведшем на свет землю. И я осознал, что на божьем языке это бесконечную перекличку отзвуков выражает любое слово, но только не скрытно, а явно, и не поочередно, а разом. Постепенно само понятие о божьем изречении стало мне казаться ребяческим и кощунственным. «Бог, -думал я, — должен был сказать всего одно слово, вмещающее в себя всю полноту бытия. Ни один из произнесенных им звуком не может быть менее значительным, чем вся вселенная или по крайней мере чем вся совокупность времен. Жалкие и хвастливые человеческие слова — такие, как «все», «мир», «вселенная», — это всего лишь тени и подобия единственного звука, равного целому наречию и всему, что оно в себе содержит».

Борхес.

Вопрос о том, что есть истина, а что ложь, в конечном счете сводится к вопросу о том, что есть добро, а что зло. Эпистемология сводится к этике. Что есть истина, а что ложь, значит: что есть правильно, а что есть неправильно, — что есть хорошо, а что плохо, — что есть добро, а что зло. Этические вопросы — это истинные вопросы философии (и в том смысле, что вопросы философии — это всегда вопросы, относящиеся к истине, и в том смысле, что это верные вопросы философии).
Мышление начинается с этики, с различения верного и неверного, собственно, доброго и злого. Философия — это прежде всего этика. Если какая-либо философская теория не заканчивается этикой и этическими вопросами, хотя бы условным разрешением этических вопросов, то эта теория просто не ответила на вопрос об истине через свою парадигму мышления, а значит является незаконченной, неполной.
Впрочем, конечный вопрос об истине в современной философии, например, считается излишне дерзким, а потому его предпочитают обходить стороной; правда, это никогда в полной мере не получается. Не получается по той причине, что исходная точка мысли любой философии – это личные пристрастия, это собственная картина мира, в которой всегда есть предпочтение одного другому. Иными словами, у каждого мыслителя, безотносительно к тому, обходит он вопрос об истине или нет, в отправной точке его мысли есть потенциальный ответ на этот вопрос, коль скоро у него есть мировоззрение (а любое мировоззрение предполагает некую ориентацию в мире, то есть в конечном счёте понимание того, что данный конкретный субъект считает правильным, а что – неправильным). Некоторым образом опровергается предыдущий тейк о том, что бывают какие-то «незаконченные» философии в силу того, что они не отвечают на этические вопросы. По факту, любая философия, хотя бы даже подспудно, отвечает на эти вопросы.
Этика — это то место, откуда философия начинается, и то, где она заканчивается. Мысль совершает кольцевое движение, исходя из точки А (этическое вопрошание) и возвращаясь в точку А' (условный ответ). Этический вопрос — это главный вопрос философии. Более того, это единственный её вопрос.

Сознание не умещается во времени линеарном, сознание всегда и неизменно блуждает. Блуждает в фантазиях о будущем, в воспоминаниях о прошлом, оно воскрешает людей и события прошлого своим воспоминанием о них, оно продуцирует будущее своими о нем размышлениями, планами на него. Сознание вневременно. Сознание не умещается в неподвижную точку «здесь и теперь», оно вырывается из неё, выходит из берегов, растекается, объемлет собою всё. Сознание радикально динамично, континуально.
Обычно, визуализируя течение своей жизни, мы представляем некоторую точку (нас самих), от которой расходятся два луча в противоположных направлениях: один луч устремляется вперед, знаменуя собою будущее, а другой – назад, знаменуя прошлое. Это удобная модель, но она мало соответствует действительному положению дел. Если только и можно вместить нашу жизнь в модель, то это, скорее, должно быть что-то ризоматичное, или что-то, напоминающее лабиринт (как он изображается, обычно, на полу в некоторых католических храмах, символизируя трудный и тернистый путь человека к Богу). Жизнь – скорее, блуждание, хождение кругами, прорывы вверх к трансцендентному и падения вниз к имманентному. Линейная модель совершенно не подходит для описания человеческой жизни. Ведь люди прошлого – это не точка на луче, устремляющегося назад от нас, но они пребывают с нами в данную секунду, потому что мы о них вспомнили, а будущие события – это не точка на луче, устремленном вперед, но также то, что находится с нами прямо сейчас.
Бердяев выделяет три времени: время космическое, время историческое и время экзистенциальное. Космическое время связано с движением земли вокруг солнца, с календарем и часами, и символизируется кругом – это природное, физическое время. Время историческое символизируется направленной вперед прямой, историческое время бежит вперед, жаждая своего раскрытия, но также и относится к прошлому и традиции, устанавливая связь времен. Как говорит Бердяев: «Историческое время разом консервативно и революционно», «Историческое время есть время разорванное, оно не знает полноты ни в каком настоящем (прошлое и будущее есть всегда вместе с тем какое-то настоящее). В настоящем человек не чувствует полноты времени, и он ищет её в прошлом или будущем, особенно в переходные и мучительные периоды истории. Это прельщающая иллюзия истории. Настоящее, в котором есть полнота и совершенство, есть не часть времени, а выход из времени, не атом времени, а атом вечности». Время же экзистенциальное выражается не кругом или линией, а точкой, потому как экзистенциальное время меньше всего может быть выражено пространственно (а точка - это как раз самый внепространственный объект из всех возможных). Мгновение экзистенциального времени есть выход в вечность. «Все, что совершается в экзистенциальном времени, совершается по линии вертикальной, а не горизонтальной. По линии горизонтальной это лишь точка, в которой происходит прорыв из глубины на поверхность. События экзистенциального времени представляются линией по горизонтальной плоскости вследствие передвижения этих точек, связанных с прорывом из глубины. Это есть экстериоризирование того, что не подлежит экстериоризации, объективация невыразимого в объекте. Всякий творческий акт совершается во времени экзистенциальном и лишь проецируется во времени историческом. Творческий подъем и экстаз вне времени объективированного и математического, он происходит не в плоскости измерения, по горизонтали, а по вертикали. Но результат творческого акта экстериоризируется во временном течении истории. Экзистенциальное прорывается в историческом, и историческое обратно действует на экзистенциальное.»
Следует хотя бы просто держать это у себя в уме. То, что мы представляем нашу жизни как линию - лишь накладывание исторического времени на экзистенциальное. Наша жизнь относится ко всем трём видам времени (наиболее - к экзистенциальному), а не только к историческому.