Stoff

Приснилось.
Мать приготовила яичницу.
От балкона влетели осы.
Ветерок колышет занавески.
Отец дома.
Это не воскресенье. Это вечность.

#Лимонов

Иногда пишут не для того, чтобы что-то построить. Не для того, чтобы зафиксировать свой след и не ходить по кругу. И уж тем более не для того, чтобы кому-то что-то сказать.

Пишут, как заговаривают свою боль. Так, зажимая рану, бормочут что-то бессвязное, тихонечко раскачиваясь взад-вперед.

Речь ведь разворачивается не столько в символическом измерении, через дискурсивно стабильные грамматику, синтаксис и семантику, сколько в семиотическом. Аффекты выражаются в просодических процедурах: интонировании, расстановке пауз/молчания, обрывах. Это более архаичное, смыслообразующее измерение речи, восходящее к первым звукам, которые издает младенец.

В случае описанного выше письма, стремящегося уподобиться вербигерации, стабилизатором выступает сама ритмика укладывания означающих. И в общем-то совершенно неважно, что именно укладывать: отдельные звуки, слова или целые концепты.

А дальше либо крик, либо плач, либо немота.

#Entwurf

Душа пуста, часы идут назад.
С земли на небо серый снег несется.
Огромные смежаются глаза.
Неведомо откуда смех берется.

Все будет так, как хочется зиме.

Больная птица крыльями закрылась.
Песок в зубах, песок в цветах холодных.
Сухие корешки цветов голодных.

Все будет так, как хочется зиме.

Душа пуста, часы идут назад.
Атлас в томленье нестерпимой лени
Склоняется на грязные колени.

Как тяжек мир, как тяжело дышать.
Как долго ждать.

#Поплавский
#MajdanekWaltz


Этот верлибр обычно не найти в сборниках стихов Бориса Поплавского. Он был опубликован как проза в составе «Дневника Аполлона Безобразова» — в десятом номере журнала «Числа» за 1934 год.

Уже много лет Новый год ассоциируется у меня именно с этим стихотворением. Когда-то я обнаружил его благодаря великим Majdanek Waltz. Ambient-кавер на их трек от Anthesteria вошел в cаундтрек для Sublustrum — одного из самых философичных русских графических квестов и точно самого грустного.

С праздниками вас. Спасибо, что вы здесь 👉

Есть некоторое ни с чем не сравнимое удовольствие в моментах, когда, перебирая свои записи, находишь черновики любовных писем, но уже не можешь вспомнить, кому они были адресованы.

Куда менее приятно осознавать, что все эти письма в действительности писались и пишутся лишь одному адресату, одной фигуре. Которой нет, никогда не было и никогда не будет.

В этом, кстати, идея лакановской Вещи, das Ding: самые важные, структурообразующие штуки в нашей жизни существуют, отсутствуя — не существуя.

#Fetzen

Новости уже больше десяти лет, — в наших реалиях другая эра — а она все также пробирает. Беспросветнейшая глупость, абсурдная забота и глухая тоска.

История о чем-то слишком человеческом. Оно вообще в наиболее чистом виде выговаривается в речах пропойцев, безумцев и юродивых.

#Fetzen

Здесь — электрический свет.
Там — пустота морей,
И скована льдами злая вода.

Я не открою тебе дверей.
Нет.
Никогда.

И снежные брызги влача за собой,
Мы летим в миллионы бездн...
Ты смотришь всё той же пленной душой
В купол всё тот же — звездный.

1907

Центральный мотив сборника «Снежная маска» — то, что можно было бы назвать, пользуясь формулировкой Виктора Мазина, «инцестуозным желанием небытия, чистым желанием смерти». В этих стихах смерть, представленная как зима, не просто наделяется отдельными материнскими чертами — Блок буквально использует ее для конструирования образа сверхценного инцестуозного объекта, пытается приручить. Обращение к Зиме, Абсолютной Госпоже, противопоставляются поэтом корявой возне обычных объектных отношений.

Не в силах оторвать глаз от Нее, лирический герой обнаруживает, что уже без остатка принадлежит ей. Все в нем решилось без него, все желанное, что для него осталось – ее белые руки, несущие холод, распад, смерть, покой. Меж ее пальцев звездный свет, и все тонет, уже утонуло в нем.

#Блок
#Fetzen

Глаза — не для того, чтобы видеть, уши — не для того, чтобы слышать, язык — не для того, чтобы понимать друг друга. Даже самый стабильный, сакральный язык неизбежно прошит разрывом.

Освоение символического аппарата дает психике возможность примиряться с потерей, означивать, а, значит, почти подчинять отсутствие, расщеплять объект и отделять его от аффекта. Он стабилизирует. Но за приобщение к символу приходиться платить отчуждением, и от Другого, и от себя.

«Символ с самого заявляет о себе убийством вещи, и смертью этой увековечивается в субъекте его желание» — замечает Лакан в «Функции и поле…». Получая именование, феномен теряет свою уникальность, превращается в объект, становится частью контекста и тиража. Это позволяет более эффективно рассеивать тревогу, структурно присущую психике. Боль перестает быть тотальной и угрожающей распадом, она дифференцируется на множество разных состояний, которые соотносятся друг с другом, получая хронологическое измерение. /опыт Mentalization-Based Therapy (MBT) демонстрирует, что только этого эффекта в некоторых случаях уже достаточно для существенного терапевтического прогресса/

Но за эту роскошь приходиться платить тем, что любое обращение субъекта к самому себе оказывается опосредовано третьим элементом — дискурсом. Дискурсом, который не находится ни в полной, ни в достаточной власти субъекта. Это одна из основных мыслей структуралистского периода творчества Лакана.

Часто, чтобы даже не сойтись, а просто сблизиться с собой, субъекту приходиться буквально насиловать язык, бунтовать против него. В этом смысле любой язык, даже впитанный с молоком матери, является чужим, иностранным:

Я на концерте иностранной речи
Мне больно
Моя голова набита канцелярскими скрепками латинских литер

#Лакан
#Entwurf

Есть вещи, к которым просто нельзя быть полностью или хотя бы достаточно готовым. О них можно фантазировать, можно даже ждать их, но невозможно заранее знать, как именно ты будешь их переживать, сколько это продлится, хватит ли тебе на это сил. Кем ты из этого выйдешь.

Нельзя быть готовым к смерти родителей. К уходу любимого. К рождению ребенка. К тяжелой болезни. К войне. К чуду. Такие события настолько многомерны, что создают новые точки отсчета, переводят реальность в качественно иные конфигурации. Напоминают об обступающей нас неизвестности (о Реальном) и заставляют ощущать собственную хрупкость слишком отчетливо.

В моем представлении, если и есть какая-то характеристика взрослости, то это способность субъекта помнить о том, что многое в этом мире невозможно контролировать. Что неизбежно есть то, что происходит помимо и вопреки его представлениям. Другими словами, способность субъекта быть гибким в принятии собственной беззащитности. Как это ни парадоксально, подобная позиция на практике приводит к куда большей адаптивности, чем ригидная убежденность в своей исключительной прочности.

#Fetzen

Если психоаналитическая традиция чему и учит, так это тому, что всякий дом должен быть оставлен, всякий родитель — похоронен, а всякий ребенок — отпущен.

Впрочем, она же очень наглядно показывает, что в полной или хотя бы достаточной степени это не удается практически никому.

#Fetzen

Для истосковавшихся по культурологии — прекрасный канал «Лаборатория культур».

На нем вы найдете с любовью написанные лонгриды на очевидные и неочевидные темы, связанные с историей искусства, антропологией и религиоведением.

Библейские аллюзии в саге о Гарри Поттере, почему монахи-джайны заниматся самобичеванием, зачем молятся дыркам в стене, какие женщины считаются в исламе святыми — и это только верхушка айсберга.

Трилогия Гора Вербински «Пираты Карибского моря» примечательна тем, что глобальная корпорация, Ост-Индская торговая компания, в этих фильмах представлена куда большим злом, чем коварные пираты или жестокие языческие боги. Ведь в отличие от них она лишена какой-либо человечности.

Второй и третий фильм демонстрируют, что структурирование мира неизбежно связано с монополизацией. Инстанция, стоящая за этим процессом, всегда является инстанцией власти. В результате пространство оказывается ну просто слишком упорядоченным, чтобы в нем могли выживать мелкие акторы, для существования которых критически необходимы области зыбкого и неизвестного. Пираты по всему миру массово гибнут от того, что им больше негде скрываться: Ост-Индская торговая компания банально обладает достаточным ресурсом для того, чтобы постоянно создавать все более полные карты.

Расстрелянный из пушек кракен, разлагающийся на отмели — красивый образ угрозы корпорации, претендующей на тотальное упорядочивание как материального, так и имматериального. В конце концов, лорд Катлер Беккет, командующий силами Ост-Индской компании, стремится поставить во главе ее флота именно «Летучий голландец» — корабль, который во вселенной фильма должен перевозить души умерших на тот свет.

#Filmkunst
#Fetzen

Шизоидный субъект защищается от интенсивности, которая воспринимается им как слишком пугающая, расщепляясь и отклоняясь. Через рассеяние на мириады частиц, собирающихся в кластеры, существующих в разных плоскостях и даже разных временах. Эта способность к расщеплению дает множество преимуществ: ты одновременно и тут, и там, и с этими, и с теми, и один, и нигде. Но оборотной стороной того, что тебя не поймать, является то, что ты везде чужой.

Шизоидный мир конструируется вокруг поддержания машинерии расщепления. Это мир расстояний и убежищ, признаний и недомолвок, измен и отчаянной любви, пылкой веры и вязкого скептицизма. Настроения там сменяют друг друга быстро и внешне почти необъяснимо, острота сочетается с ригидностью, благодарность — с утилизацией. Холод сменяется предельной нежностью, а вязкая страсть — асексуальностью. Любая психическая организация является ответом на разрыв, лежащий в основании человеческой субъектности, но для шизоидов он, пожалуй, особенно отчетлив.

В этом мире целого всегда недостаточно, часто оно подменено тоской по целому. Многие шизоидные люди настолько расщеплены, что, даже интенсивно переживая эту тоску, они не в состоянии опознать её. Другие живут надеждой, что когда-нибудь случится нечто — встреча, чудо, — что качественно изменит их, сделает целыми и даст покой. Но само это ожидание структурно является ни чем иным, как проявлением воспроизводящегося расщепления. Люди в их жизнях сменяются, отношения возникают и отмирают, но расщепление остается, прошивая собой все.

Гамаюны, сирины и алконосты ассоциируются у меня с шизоидностью. Странный, не укладывающийся в один порядок образ, шизоидно-параноидное сочетание, которое никак не может стать соединением, превратиться в целый амбивалентный объект депрессивной позиции. Женщина и птица, одновременно добрая и злая, жестокая и ласковая, феминная и маскулинная, угрожающая и обнадеживающая. Как фаллическая мать, ужасающая своей произвольностью, но совершенно необходимая.

Последние полтора года на моем рабочем столе стоит диптих: два сирина, темный и светлый. Смотря на них, я пытаюсь раз за разом вспоминать, что стать более целым можно лишь через усилие, сопротивляясь инерции расщепления. Что искренности нужно учиться, что точное слово всегда сопряжено с болью. Что проебать можно все, даже чудо, если у тебя не хватит мужества удержать себя перед ним и в нем.

#Fetzen

Кстати, о «Скифах»

Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!…

… Мы любим плоть — и вкус ее, и цвет,
И душный, смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?

Все это знаменитое стихотворение, которое последние года особенно часто вспоминают, построено на противопоставлении истины амбивалентного Единого, открывшейся России-Сфинксу, нормативной гендерной сексуальности Запада. Блок играет с образом андрогина, очень популярным в то время в символистской тусовке. Андрогин свободен от каких-либо разрывов, а потому его любовь абсолютна. Извне эта любовь, конечно, воспринимается как нечто поглощающее и угрожающее. Как минимум, уничтожающее норму. Но такая любовь имеет право на эту тоталитарность: её разрушительные издержки как бы заранее оправданы её глубиной.

В действительности все эти красивые конструкции о подлинной, а потому внеконвенциональной любви чаще всего являются банальным оправданием насилия. Я по-настоящему люблю тебя, поэтому я знаю, как тебе лучше. Потом ты поймешь, что я прав — обычный абьюз, за которым скрываются неспособность принять сам факт чужой субъектности и катастрофическая неуверенность в собственной.

И с Блоком можно согласиться: вся русская /только политическая?/ культура действительно может быть рассмотрена как традиция делегирования права на абьюз. Не просто на насилие, что структурно нормально для любого государства, а именно на абьюз: все ради вашего же блага, ради нашей великой любви, как вы смеете сопротивляться?

#Блок
#Entwurf

Катастрофу почти невозможно воспринимать в моменте, онлайн.

Когда происходит нечто, что просто не помещается в голову, в саму реальность, единственное, чего хочется — оказаться где угодно, но не здесь. Унестись куда-то прочь. «Все это не со мной». С этим связана концепция диссоциации как механизма защиты: иногда субъект сталкивается с таким насилием, что пережить — в самой короткой перспективе — его можно лишь за счет разделения.

Но, думается, есть и менее экстремальный, куда более распространенный вариант реакции. Катастрофа вписывается в реальность, но либо как что-то будущее, чего еще можно избежать, либо как прошлое, что уже случилось, и вроде как даже уже начало проходить.

И мы видим себя то в мире, где все еще не просрано, то в мире, где все уже давно просрано, но никогда не между ними. Потому что это невыносимо — обнаружить себя в моменте этой пересборки. Где слишком видно, что реальность, воспринимающаяся нами как нечто незыблемое, даже объективное — чудовищно хрупкая штука, со всех сторон объятая вязкой черной пустотой. Где только ахуй, тот несимволизируемый крик из сорокинской «Нормы».

И неважно, о какой катастрофе идет речь — личной или социальной.

#Entwurf

Если «позитивное мышление» достигается за счет того, что все непозитивное просто изымается из мыслительного процесса через отрицание, изоляцию или даже отбрасывание, то грош ему цена.

Это кажется совершенно очевидным, но почему-то об этом слишком часто забывают.

Искусственно обеднять собственное мышление значит буквально культивировать симптом. Какой бы сильный заряд мотивации все это не обеспечивал, по итогу, в долгой или даже средней перспективе, останется лишь разбитое корыто — оскудневший мыслительный процесс, не способный в достаточной степени сублимировать аффект. А ведь, как отмечал еще Фрейд в своей статье про отрицание, именно в сублимации аффекта, его рассеивании и преобразовании и заключается главная функция мышления (по крайней мере, для человеческого существа, что там будет с ИИ, увидим).

В этом смысле мышление не бывает позитивным или негативным. Оно либо позволяет вписывать актуальные аффекты, дифференцировать и означивать их, либо нет. И исключительно в степени соответствия имеющейся символической системы сложности переживаемых аффектов и заключается главная мера качества мышления.

#Entwurf

Перечитывая это стихотворение Лорки, подумал о том, что его начало — хорошая иллюстрация к концепту проективной идентификации. В силу ограничений сложившейся структуры субъект оказывается не способен выдерживать собственные содержания — слишком, невыносимо аффективно заряженные, — а потому выносит их вовне, бессознательно владывая в других. И, что характерно, своим поведением такой субъект буквально навязывает другим соответствие вложенным в них содержаниям.

Герой Лорки не может вместить собственный плач по себе, делающий потерю такой явной, а потому выносит его куда-то во вне, на периферию, в даль. И, не понимания причин, тянется к нему — «угадывая родное». Лишь открыв этот плач — чужой по чужому, чужой по себе, свой по себе, — дойдя до встречи с собой, он обретает силы для решения. Прощания и окончательного ухода. В счастье или смерть? Уже неважно.

Прощаюсь у края дороги.
Угадывая родное,
спешил я на плач далекий,
а плакали надо мною.
Прощаюсь
у края дороги.

Иною, нездешней дорогой
уйду с перепутья
будить невеселую память
о черной минуте

и кану прощальною дрожью
звезды на восходе.
Вернулся я в белую рощу
беззвучных мелодий.

#Лорка
#Entwurf

Говоря о специфике маниакального характера, Нэнси Мак-Вильямс приводит образ волчка. Волчок существует полноценно, лишь пока быстро вращается. Когда он замедляется, его начинает шатать, а когда останавливается, то вовсе падает. Перестает радовать, теряет ценность, разрушается как игрушка: кому нужен волчок, когда он просто валяется? Такая вот выразительная метафора склонности маниакальных субъектов рассеивать собственную тревогу через постоянное движение, образование все новых поверхностных связей. В короткой и даже относительно средней перспективе эта стратегия работает. Но проблема в том, что со временем сил становится все меньше, а интенсивность тревоги, наоборот, только увеличивается. Система начинает коллапсировать — любой волчок рано или поздно зашатается и замрет.

А я, когда сталкиваюсь с подобной характерологической организацией, вспоминаю этого чувака, жонглирующего яблоками и пытающегося при этом от них откусывать. И остановиться резко не можешь, все попадает, и пожрать нормально не получается.

#МакВильямс
#Fetzen

Реальное вторгается смертью. Она, растянутая или одномоментная, раскрывающаяся в стагнации или катастрофе, скрытая или явная — его острие.

Смерть матери — первого и главного Другого — отбрасывает к зиянию разрыва, с которого начинается любая человеческая история. Разрыва, вокруг не-узнавания которого с первых форм игры (знаменитое da/fort, чей смысл пытались найти Фрейд, Винникотт и Лакан) и до самых специфических форм творчества разворачивается существование всякого говорящего существа.

Смерть матери — тяжелейшее испытание для любой стратегии сублимации. Если повезет, интенсивности выстроенных к этому моменту связей хватит для того, чтобы субъект со временем смог /вновь?/ оторвать глаза от разрыва. Забыться, переключиться на социальную грызню или творчество, заботу о супруге или собственных детях. Однако есть те, чей взгляд так и останется прикован к зияющей дыре. Невосполнимость потери становится для них настолько очевидной, что любые ухищрения сублимации на ее фоне кажутся просто ну слишком нелепыми.

Тема смерти матери является одной из ведущих в поэзии Владимира Бурича. Его верлибры — напряженная работа скорби, направленная на то, чтобы без конца воспроизводящиеся похороны все-таки могли завершиться.

Ходим
по подземным рекам
кладам
спрессованным горизонтам

Могу перечислить на память
чередование
слоев чернозема и глины
в ее могильной яме

Думал
вечность
— две тысячи лет нашей эры

она
всего лишь
два метра вглубь
от стеблей полыни

#Бурич
#Entwurf

Многие люди склонны к романтизации травмы. Они утверждают, что есть каузальная связь между мерой пережитой фрустрации и глубиной личности, ее гибкостью и цельностью. Кто-то даже ссылается на Виктора Франкла /кстати, хороший пост про него/, у которого действительно в текстах то и дело проскальзывает мысль, что экстремальные условия способствуют обретению личностного смысла.

Но клиническая практика — в особенности, с тяжелыми пограничными или психотическими пациентами — наглядно демонстрирует, что сама по себе боль ведет лишь к оскуднению и деградации. Она корежит. Глубина и интеграция, если и обретается, то не благодаря, а вопреки боли: за счет интернализированных позитивных объектных отношений, иначе говоря, пережитой ранее любви. Если ее критически не хватало, даже самая незначительная фрустрация приводит лишь к разрушению.

Все это намного лучше Франкла, профессионального психиатра, понимал поэт и фельдшер Варлам Шаламов. Описанный в его текстах лагерь — это практически совершенная машина по расчеловечиванию. Сохранение не то, что смысла, а минимальной аффективной сложности в его условиях является не более, чем погрешностью. Не заслугой, а случайностью.

И это важный момент. Будучи простым заключенным, Шаламов не создавал стихов. К поэтической практике он вернулся лишь в 1946 году, когда его положение в системе ГУЛАГа несколько улучшилось: ему посчастливилось попасть на фельдшерские курсы. До этого стихи не просто «казались ненужными» — они банально мешали выживанию. И Шаламов детально описывает, каких усилий ему стоило реанимировать, вновь развить в себе способность к сложному оперированию словом.

#Entwurf
#Шаламов

Молчу
молчи
Молчу
молчи
Чутьем чутьем
Течем течем
Я думал мы о чем молчим
А мы молчали
Вот о чем

#Некрасов
#Entwurf

В «Языке философии» Владимир Бибихин писал, что «Текст есть ткань из молчания и слова». Молчание – слишком специфическое означающее. В зависимости от окружающих его — плавающих на его поверхности? — слов оно может быть как выражением предельной близости, так и манифестацией разрыва.

Причем переход от одного полюса к другому иногда случается почти мгновенно.

Помню, как маленький сижу на дачной террасе, вожусь с конструктором, фоном через легкие помехи работает радио. Не разбираю, что там говорят. Но вдруг монотонность голоса рвется словом «Курск». Я не знаю, что это, но слышу волнение и тревогу. Голос перестает быть шумом и обретает смысл. И я понимаю: ЧТО-ТО произошло, происходит прямо сейчас.

В каком-то смысле это событие длится до сих пор. Мы живем в мире «Курска», Беслана, «Норд-Оста». Только икономия, первые признаки которой отчетливо проявились тогда, сейчас дошла до такой степени зрелости, что гниет прямо на наших глазах.

#проходящее
#Fetzen

12 августа 2000 года затонула подлодка «Курск». Через несколько дней Владимир Бибихин напишет в своем дневнике:

«Вт. 15.8.2000. Полная луна, тихо, тепло; атомная подводная лодка легла на дно Баренцева моря, людям в ней дают задохнуться.

Пт. 18.8.2000. Сейчас, в 8.00 утра, два журналиста двух программ, ОРТ и НТВ, оба убежденно сказали, что говорят правду. (Жадная тоска по правде у всех нас.) Правда обоих была в том, что о «Курске» ничего не известно и военные ничего не говорят, кроме абсурда о столкновении с неизвестным тяжелым объектом и громадных пробоинах. От этой правды жуткое ощущение, что начальство ждет, когда умрут все внутри, чтобы не было свидетелей. И это не то что злая логика, а «икономия», чтобы всем было лучше и спокойнее».

#Бибихин
#проходящее

Миллионы убитых задёшево
Притоптали траву в пустоте,
Доброй ночи, всего им хорошего
От лица земляных крепостей.

#Мандельштам
#Fetzen