Анастасия Кругликова

Уникальные документальные кадры, запечатлевшие, как четыре сценариста писали сценарий к «Играм».

«Так, идея у нас хорошая, посыл правильный. Щас только проститутку добавим...»

В комментариях, как всегда, хорошо.

Разобрали сериал «Игры» про Олимпиаду-80. Правда ли, что Брежнев хотел отменить Олимпиаду за год до, было ли катастрофическое отставание в темпах строительства олимпийских объектов, как в сериале показана жизнь в СССР конца 1970-ых, какие моменты совсем исторически недостоверны, в чём главная проблема сериала – и что мне при этом кажется в нём правильным и нужным для нашего общества.

Смотрите на Ютубе и Вконтакте

И пишите, какие у вас впечатления от этого кино.

Если выходные вы проводите с семьёй, желаю вам чувствовать себя в компании друг друга чуть счастливее, чем родственники на этом фото.

Николай II со своим дядей, Великим князем Владимиром Александровичем, его женой Марией Павловной и своей женой Александрой Федоровной. 1898.

Нет, если бы я знала, что вы столько добрых слов напишете и даже сало предложите, давно бы вам на свои 37,5 пожаловалась. Вы очень добрые – ко мне точно – люди. С вами можно болеть. Спасибо!

Мне правда очень приятно.

Когда болеешь дольше двух-трех дней, начинается тоска по ясности мысли и ощущению своей физической силы. Хочется отжаться. Прекратить писать объяснительные письма про свою немощь, когда на градуснике всего 37,5. И точно ответить на вопрос:

– Анастасия, вы восстановитесь к понедельнику, или вас не ждать?

Как будто я знаю. Хотя можно сразу отвечать «а вас?». «Все болеют» уже риторическая фраза, вроде how do you do.

Чувство такое: хочется на волю. От несвободы распоряжаться собой.

Выпила очередную дозу витамина С и пошла почитать, что великие во время болезней писали. Просто любопытство.

***

Дневники Льва Толстого (ну естественно). 1910:

14 Фев. Встал слабым. Все так[же] больны и С[аша] и Т[аничка]. Погода дурная, держусь от дурного настроения. <...> Опять составил день кое как...

16 Ф. жив, но нездоров. <...> Плохо составил день. Письма не отвечал. Слабость...

[17 февраля.) Ж[ив]. Получил трогательное письмо от киевск[ого] студента, уговаривающее меня уйти из дома в бедность. Здоровье лучше. Все утро поправлял письмо о Будде и отвечал письма....

26 Фев. Оч[ень] слабо себя чувствую. Ничего не ел. Готовлюсь к смерти, но плохо (Зачеркнуто: Мало). Не равнодушен. Поправлял О Боге. Нехорошо поправлял, но книжечка хороша. Утром гулял...

Нынче 19 Мар. Здоровье все хуже; но, слава Богу, живется хорошо...

24 октября. Начал делать несвойственную годам гимнастику и повалил на себя шкаф. То-то дурень.

***

Репин – Стасову (1877, Репину 33): «...Да, я болен, болен и болен... В то время как голова горит от чудеснейших мыслей, в то время как сердце так горячо любит весь мир, с таким жаром обнимает всё окружающее, тело моё слабеет, подкашиваются ноги, бессильно опускаются руки... остаётся только плакать... И несть спасающего!!! Никто не даст мне крепкого тела, и не могу я переместить туда своей души»

***

Пушкин, сам здоровый, но утомлённый карантином в Болдино: «Просыпаюсь в 7 часов, пью кофе и лежу до 3 часов. <…> недавно расписался, и уже написал пропасть. В 3 часа сажусь верхом, в 5 в ванну и потом обедаю картофелем, да грешневой кашей. До 9 часов читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо!»

***

Андрей Белый – Блоку, тоже в изоляции дома: «Чувствую, впадаю не то в дряхлость, не то в детство»

***

Чехов:

«Работы пропасть, денег нет, здоровье негодное»

В письме Лике Мизиновой – «Я не совсем здоров. У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, и здоровье прозевал так же, как Вас»

«Нездоровье мое немножко напугало меня и в то же время доставило мне немало хороших, почти счастливых минут. Я получил столько сочувствий искренних, дружеских, столько, что мог вообразить себя аркадским принцем, у которого много царедворцев. До болезни я не знал, что у меня столько друзей»

Мне 24.

Ходили с учениками в музей. Выпускники приехали поздравить, устроили сюрприз.

Любовь, радость, благодарность.

Спасибо всем за тёплые слова и внимание. Отвечу в ближайшее время, а пока обнимаю школьников, друзей и любимых.

Под фотографиями с нашего фестиваля-лектория в Казани, пожалуй, самое время вам признаться. Вот уже пятый месяц я шеф-редактор своего любимого с 17 лет проекта – Цифровой истории.

Не скрывала, но и мало афишировала. Эту радость хотелось первое время оставить для себя.

У нас такое дело и такая команда, что, как и в школе, я часто именно на работе чувствую себя очень счастливой.

Помимо содержания нашего двухчасового – потому что не для слабых духом – диалога, оцените новую заставку с графикой! Сразу после тизера, на 1:48. Мне охх как нравится!

В 1887 году, сообщая о смерти Каткова, английская газета «Таймс» ограничилась его именем, не называя даже регалии – предполагалось, что имя его так известно английскому читателю, что комментарии не требуются. Во Франции произошел скандал из-за очереди на возложение цветов – между правительством и оппозиционной партией. Австрийское же правительство запретило публикацию сообщений о его смерти.

В России одни требовали, чтобы ему установили памятник напротив памятника Пушкину. Другие возмущались, что похороны Каткова выглядели более массовыми, чем похороны того же Пушкина. При жизни Каткова издание его газеты, приостановленное из-за нарушения цензурного устава, вопреки всем правилам возобновлялось после личной аудиенции публициста с императором. По выражению самого Михаила Никифоровича, в его газете «не просто отражались дела, в ней многие дела делались».

Но такое его положение не было обусловлено ни происхождением, ни занимаемой должностью. Тогда как он получил такое влияние? Его обожали и ненавидели. За что?

В рубрике «дочки-матери» я общаюсь со своей мамой, Ольгой Кругликовой, кандидатом наук, доцентом и преподавателем СПбГУ, исследователем консерватизма и истории журналистики.

Мы продолжаем говорить о русских консерваторах, их идеях и делах, достижениях и ошибках. И о русской истории, конечно.

Смотрите новый выпуск на Ютубе и Вконтакте.

Пока на Цифровой истории я рассказываю про либералов в Российской империи начала XX века, мы с мамой продолжаем цикл о русских консерваторах.

Потому что нужно стремиться понять логику всех действующих сил.

Совсем скоро новый выпуск рубрики «дочки-матери». Про журналиста, которого читали императоры.

В 12:00 выступаю в Казани с рассказом про Репина. Можно подключиться Вконтакте и на Ютубе.

Я впервые оказалась в школе в четыре года, когда отец пришёл туда работать. С тех пор в отношениях с любимыми учителями, школьными и не только, мне случалось плакать в обнимку, писать друг другу письма, ругаться, пить вино дома и кофе в Париже, обсуждать русскую классику и отношения, выбирать новые шмотки и профессию. Случалось их хоронить и видеть замыленным взглядом, как рыдают 30 учеников.

Отношения ученик-учитель — это для меня, ученика, прежде всего школа смирения. С тем, что какой-то ближний мудрее тебя, и надо уметь заткнуться и послушать. Что в каких-то отношениях ты не подающий, а с восторгом принимающий подачки в виде редкой похвалы, улыбки, внимания, едва ощутимой особой симпатии. Что кто-то умные вещи тебе говорил, а ты не слушал, вот и расхлёбывай теперь.

Что даже старший по разуму и сердцу, авторитет, кумир и ориентир может быть слаб и неправ. Да, и в отношении тебя тоже, что особенно больно.

Что привязанности твои не всегда объяснимы, и их порой нужно просто принять. Ведь человек не прав и не идиллически прекрасен больше, а ты всё равно его обожаешь.

Что кто-то имеет на тебя огромное влияние, которое ты не можешь у него забрать — и не хочешь забирать.

А сразу после смирения, как и всегда в жизни, это школа радости. Где ты счастлив просить совета и утешения. Где через пару лет игры «не на равных» любимый учитель вдруг часами слушает тебя, а не говорит сам, поздравляет со свадьбой, находит в адском графике время тебя увидеть, хранит твои фото, звонит узнать, куда ты пропал из его жизни, а однажды набирается огромного мужества и просит у тебя, человека лет на 30 младше, прощения, ибо был не прав. И ты для него, оказывается, тоже немало значишь, и не ты один в этих отношениях привязан и уязвим. Какое счастье, Боже мой.

Но главным образом эти отношения всегда про чудо. Какая это странная, необъяснимая связь. Почему мы, даже не лишёные в жизни всех важных взрослых, от родителей до двоюродных бабушек, так любим ещё и чужих нам. Они же нас учат, хотя мы этого терпеть не можем, у них же масса замечаний и взглядов, с которыми мы не согласны. Почему они так любят нас, чужих детей, малолеток, не проявляющих должного уважения, игнорирующих учебную программу, своевольных, взрывных. Чье не лучшее будущее иногда так очевидно.

Почему я спорю, злюсь, обижаюсь, зарекаюсь приезжать и пропадаю на полгода, но потом всё равно трясущимися от волнения руками нажимаю «вызов» напротив знакомого номера, выбираю самые лучшие цветы и еду через весь город. И почему меня там уже ждут за накрытым столом.

С днём учителя.

Карикатурный портрет Репина, который очень ему понравился.

В правом верхнем углу едва видна надпись: «Рисовал В. Маяковский 1915 год в Куоккале»

Я удивляюсь фотографиям Российской Империи, потому что её не было. Так кажется. Во всё советское ещё как-то верится, а вот в царя с царицей, их дворцы и платья, в крестьянскую общину, запорожцев с их турецким султаном, в Пушкина, наконец, поверить никак нельзя. Это легенда, о которой мы все договорились.

И кажется так не из-за идеализации периода, я этим не страдаю. Только из-за уловок мозга.

Homo soveticus существовал в мире, визуально более похожем на наш. А Империя — совершенно другая картинка. Одна только одежда чего стоит. Наденьте мысленно на любую советскую актрису платье императрицы — тут же усомнитесь и в её существовании тоже.

Революция 1917 произвела больший визуальный слом, чем бывал во многих других странах, где форма правления могла смениться сегодня, а картинка потихоньку эволюционировать следующие десятки лет. Россия до революции представляется в виде лубочных рисунков деревни, бурлаков и бала Наташи Ростовой, после — сразу в виде яркого плаката, конструктивизма или сталинского ампира, танка и мужского костюмома-двойки.

И вот ещё в чём дело. Собрались недавно с друзьями пить вино и есть пасту с грибами (потому что всякие кинки-пати это для девочек, серьёзные люди ходят друг к другу в гости на «грибные вечеринки» и говорят о России). В диалоге родилась мысль, что страсть к истории часто возникает у тех, кто в детстве увлекался фэнтези. Но не любыми, теми, что построены на отношениях государств. Где династические кризисы, битвы народов за Средиземье, конфликт интересов Рохана и Гондора и король Теоден радостно кричит «Ура, на смерть!» и скачет в атаку.

Потом ты вырастаешь и узнаешь, что есть мир прошлого, и там ровно всё то, что тебе было так интересно у Толкина или Желязны, зато информация — неисчерпаема. Мечта фанатика. И ты окунаешься туда. Но привычка препарировать миры как чью-то фантазию уже сформировалась, и в некотором смысле император Николай Павлович не более реален для тебя, чем Арагорн, сын Араторна. Та же сказка.

Встреча сказки с реальностью сбивает с толку.

Вот экскурсовод в Пенатах говорит «это радиоприемник, через который Репин слушал обращения советской власти». Стою в его кабинете и думаю, как это он советскую власть слушал. Ильи Ефимовича ведь тоже не было. Мало того, что он обитатель никогда не существовавшей страны, его картины — это то, на что человек не способен. Нельзя представить, что кто-то просто взял кисти и создал это на холсте. Так не бывает, и мы придумали Репина, потому что его непременно следовало бы выдумать.

А тут вдруг — те самые его кисти. Паспорт. Кружка. Совершенно реальная советская власть.

Если бы все гении фотографировались столько же, сколько Репин, да ещё с друзьями и гостями, мир был бы чуть счастливее. Но мне и одного Репина хватает.