Пересматриваю эти фотографии, что выше, и думаю о том, почему бабушки и дедушки для меня настолько особенные. У меня было много своих, дорогих мне старичков, родных и ставших родными, и почти никого уже не осталось, но они встречаются на моём жизненном пути снова и снова, и каждый – особенный. Целая судьба, целая жизнь, сокровище души, и так оно трепетно, и так временно, и так вечно потом, когда эта жизнь закончится здесь, но останется у Бога и – в твоей душе. Может, поэтому и хочется успеть прикоснуться, запомнить, сохранить. Несколько раз довелось быть в домах престарелых, и на память остались эти морщинистые ручки, как птичьи лапки, – за ними уже пробиваются крылья. Остались взгляды: тоскливые, радующиеся вниманию и встрече, просящие внимания и ещё информации, вестей из мира вне этого дома. Радостные взгляды тех, кто с любовью показывал мне полученные от волонтёров письма и открытки. Бездонные взгляды тех, кто уже не умел говорить, но чувствовал, что в эти минуты он кому-то нужен.
Взгляды, которые теперь всегда со мной. То, что помогает сердцу оставаться живым.
Может быть, дело во встрече, которая всю жизнь бьётся внутри. Во время моего дошкольного детства, в глубокие 90-е, мы с папой бежали на автобус до вокзала. Это был Владимир, сейчас уютный и красивый, тогда – неустроенный и голодный, как почти все города в нелёгкое время тоски и развала.
Холод стоял настоящий, зимний, предрождественский. Вокруг было темно, безлюдно и тихо – мы спешили через пустырь, предвкушая автобус и тёплую электричку домой. А навстречу нам спешила закутанная фигурка, с каким-то отчаянием возглашая, почти крича: "Подайте, пожалуйста, сынок, доченька!"
Сколько я потом в жизни встречала нищих и "нищих", с разными оттенками в голове и без них, но такого отчаяния больше не слышала никогда.
Ночь, холод, звезды над нами – над пустырём виднее. Приближается Рождество. Папа полез в карман, но нашёл только бумажку в 50 рублей, по тем временам большие деньги на наши обратные билеты: автобус и электричку. Мы ничего не дали той бабушке, пошли дальше к автобусу, а она просила вслед: "Сынок.. доченька..".
Прошло примерно 25 лет, а у нас обоих не зарастает эта рана в сердце, кровоточит, не проходит. Папа рассказывал, что в электричке мы встретили дедушку с внучкой, едущих в Москву, у которых не было денег на еду, и он отдал им оставшееся от билетов, но тот крик на безмолвном предрождественском пустыре всю жизнь стоит у меня в сердце.
Может быть, потому и старики, потому и хочется обогреть их и утешить. Не смогли однажды, так хотя бы теперь...
И есть человек, который тоже любит старичков, и умеет о них говорить, – нет, не говорить, петь.
О них, о наших и не наших стареньких. Так, как умеет петь только любовь.
Старики не пахнут, у них исчезает запах.
Пахнет комната, пахнет постель, но они - невесомы,
Словно бабочки-однодневки на тонких лапках,
Словно морок перед будильником, лёгкий, сонный.
В бабе Любе, как врач сказал, за сто килограммов,
И она идёт умирать, но она ли это,
Это девочка, это Любовь, ей светло и странно,
Тополиный пух, акация, лето, лето.
Эта сетка морщин, эти долгие метастазы,
Что растут из чрева, родившего двух девчонок -
Это все наносное: вот видишь, небо в алмазах,
Видишь, клён молодой так трепетен и так тонок.
И ни тяжести нет, ни запаха, только лето,
И девчонки до вечера прыгают через резинку.
Завтра будет дождь, судя по всем приметам,
И дожить до него бы, поймать хоть одну дождинку.
Аня-Аничка, прозрачное твоё сердечко, столько через него видно, столькие через него светятся. Как хорошо с таким сердечком тем, кто вокруг тебя, и как сложно с ним тебе самой. И как невозможно без него.
Береги его, пожалуйста.
Спасибо тебе.
