Игра слов

НЕМНОГО СОЛНЦА В ХОЛОДНОМ СЕМЕСТРЕ
(лирическое)

Недавно мне удалось подслушать очень странный разговор – такой странный, что я запомнил его слово в слово. Вот он:

- Помнишь, как мы познакомились?
- Конечно. Это было у Хаксли, когда он показывал нам «Мадонну» Пьеро делла Франчески. Под «Торжественную мессу» Бетховена…
- Бетховен – это голова.
- А Пьеро делла Франческа разве не голова?
- Но по-моему, ты путаешь. Мы встретились не там, а раньше, на лекции Докинза – помнишь, он еще вкручивал нам, что никакого Бога нет?
- Дурак твой Докинз. Но, может, ты и права. Во всяком случае, я отлично помню, как накануне валялся дома с книжкой – вроде бы это было «Высокое искусство» Чуковского, хотя с похмелья мне казалось, что ее написал Умберто Эко. Лежу, пытаюсь разобрать там хоть что-то, и вдруг звонок. Сползаю с дивана, открываю дверь – на пороге стоит какой-то чудак. Здрасте, говорит, я Вудхаус. Мне передали, что вам нужен камердинер… Но погоди-ка! Как мы вообще могли с тобой встретиться, если ты покончила с собой еще в школе?
- Я-то? Это с чего бы?
- Ну не знаю, тринадцать причин нашла. Нечего было всяких Эшеров слушать.
- Да ты сам повесился на мосту через Совиный ручей! Скажи еще спасибо Бирсу, что оборвал тебе веревку.
- Ладно. Главное, что мы оба остались живы и полетели на Меркурий. Хоть это ты помнишь?
- Еще бы! Красивей тамошнего восхода я ничего в жизни не видела. Только вот описывать его было ужасно трудно.
- И кто нас туда затащил?
- Да Робинсон, кто же еще!
- А потом мы вернулись на Землю и стали блуждать по лабиринту тысяч бурлящих улиц, и Готорн – или это был Томас Вулф? – кричал нам вслед: остановитесь, безумцы, и ступайте домой к жене!
- К какой еще жене? Похоже, ты совсем спятил.
- Ничего я не спятил, так оно все и было! А потом в полшестого, в гостях у Кружкова, мы снова и снова читали друг другу стихи…
- Какие мы были тогда лопухи!
- Ага, вспомнила!
- Ничего я не вспомнила. И вообще, хватит болтать чепуху. Пойдем лучше почитаем вместе Брэдбери.
- Пойдем…

Тут я проснулся и стал соображать, что же это такое было. Думал-думал – и наконец понял. Это был разговор двух великих переводчиков. Много лет они занимались любимым делом, а потом, как водится у старичков, позабыли все, кроме самого далекого прошлого. Только вот тексты, на которых они тогда учились переводить у нас в «Азарте», безнадежно перепутались в их бедных гениальных мозгах с реальностью.

Но разве это так уж важно? И разве мы сами, особенно при нашей-то профессии, так уж хорошо отличаем вымысел от реальности? Зато мы начитанные и безобидные.

И нам всегда есть что вспомнить.

Семинар художественного перевода с китайского - красивая страница пока еще короткой истории нашей школы, жаль, что не в каждом семестре мы собираем китайскую группу. Поздравляем с днем рожденья ее мастера - Алину Перлову, пожелаем победы на трудной дистанции, творческих и просто жизненных успехов, ждем новых переводов и следующего блестящего курса!

#вопервыхстрокахписьма

Предположим, что вы решили убить время (а кто хоть раз не мечтал его, подлое, убить?), заходите в книжный и выбираете в качестве орудия убийства какой-нибудь детективчик потолще – ну, скажем, «Блюстителей» Джона Гришэма, АСТ, 2023 г. (свежачок? да не совсем, в твердом переплете он вышел еще в 2021 г., но отчего не сэкономить на обложке, сойдет и мягкая), в переводе А.Загорского. Допустим, что вас не бесит оборотное «э» в фамилии автора и в глубине души вы даже жалеете, что на русском не принято писать шэсть и шэя, ведь так гораздо красивее, – однако в искусстве чтения вы продвинулись уже так основательно, что вам не хочется покупать абы что. Поэтому вы открываете для проверки книгу и читаете:

Дьюк Рассел невиновен в чудовищных преступлениях, за которые был осужден. Тем не менее за них ему вынесли смертный приговор, и он будет приведен в исполнение через час и сорок четыре минуты. Как всегда в такие ужасные ночи, кажется, будто стрелки часов движутся все быстрее по мере того, как приближается назначенное для казни время. Я дважды прошел через такой обратный отсчет в других штатах. В одном из этих случаев он был доведен до конца, а мой подзащитный произнес свое последнее слово и умер. В другом – отсчет был чудом остановлен.
На сей раз он не будет доведен до конца, во всяком случае этой ночью. Возможно, когда-нибудь…

Пускай вас даже не покоробили пять пассивов в этом коротком отрывке (был осужден, будет приведен, был доведен, был остановлен, будет доведен), но тут вы все-таки останавливаетесь (конечно, если читали внимательно) и задумываетесь: значит, приговор будет приведен в исполнение, но отсчет не будет доведен до конца? Это как? Раньше времени прикончат, что ли?

И тут вам на плечо опускается чья-то рука… нет, это невежливо. Вы просто слышите сзади радостный возглас, оборачиваетесь и видите меня, который чисто случайно забрел в магазин с оригиналом книги под мышкой. Мы вместе открываем его и читаем:

Duke Russell is not guilty of the unspeakable crimes for which he was convicted; nonetheless, he is scheduled to be executed for them in one hour and forty four minutes. As always during these dreadful nights, the clock seems to tick faster as the final hour approaches. I’ve suffered through two of these countdowns in other states. One went full cycle and my man uttered his final words. The other was waved off in a miracle finish.
Tick away—it’s not going to happen, not tonight anyway…

Что ж, теперь все понятно. Возвращаем перевод на полочку и отправляемся убивать время каким-нибудь другим способом. Можно, к примеру, зайти в ближайшую кафешку, взять по чашечке чая и обсудить, кто больше виноват – переводчик, который за работой смотрел прямо перед собой, не озираясь по сторонам, или редактор, который мог бы вычитать внимательно хотя бы первые несколько строчек? Сложный вопрос…

Мария Владимировна провела в нашей школе несколько курсов, нам очень ее не хватает. Возможно, она не всегда щадила чувства своих студентов, но ее критика была доброй и помогающей, а легкая язвительность, притом что она всегда была готова выслушать любые контраргументы, не обижала, а лишь раззадоривала, и лишенный школьной строгости учебный процесс шел веселее.
Литературный институт объявил переводческий конкурс имени М. В. Зоркой. До 31 декабря еще два месяца, подключайтесь, Мария Зоркая всегда поддерживала молодых переводчиков
https://litinstitut.ru/content/pervyy-vserossiyskiy-perevodcheskiy-konkurs-imeni-m-v-zorkoy

Помним и любим.
Конкурс ее имени - это правильно.

Подвернулась мне тут на буккроссинге книжка Арнольда Тойнби – был такой знаменитый историк – Civilization on Trial. А я привык высших сил слушаться (помните, как Паскаль объяснял: если их нету, ты при этом ничего не проигрываешь, а если есть, можешь прилично наварить), стал читать. Пишет он на своем родном языке складно и понятно, но дурная привычка все равно взяла свое, и я заглянул в русский перевод, выпущенный АСТ в 2011 году.

Во-первых, имя переводчика – или переводчиков – там нигде не указано, что есть полное свинство и безобразие (имена верстальщика и технического редактора при этом назвать не забыли: ну как же, работали люди). А во-вторых, я сразу споткнулся о название: «Цивилизация перед судом истории». Ведь что мы представляем себе при этих словах? Что какая-то цивилизация (видимо, общечеловеческая, хотя те, кто немножко знаком с идеями Тойнби, могут сразу правильно догадаться, что он имеет в виду западную) нашкодила, набедокурила, но ничего – мамаша-история во всем разберется и всыплет ей по первое число. (Обычная, кстати, картина: когда лузеры понимают, что на этом свете им справедливости не добиться, они начинают шипеть на победителей: ну погодите, наперсники разврата, ужо вам история-то наваляет!)

Однако, насколько я успел понять по первым статьям (а это сборник статей, вышедший почти сразу после Второй мировой), речь в книге совсем о другом, а именно о том, что в связи с появлением ядерного оружия нынешняя цивилизация сильно рискует накрыться медным тазом вслед за всеми предыдущими (по Тойнби, их было уже штук двадцать), но Авва Отче может и пронести этот таз мимо, если мы будем хорошо себя вести и сами приложим к этому некоторые разумные усилия. (Вам это ничего не напоминает? Мне да – настолько, что Тойнби, по-моему, не прогадал бы, если бы назвал тогдашний сборник «Воспоминаниями о будущем»). Никакой суд тут вроде бы ни при чем; Тойнби просто говорит, что время у нас переломное.

Так как бы вы перевели это коварное название? Есть у меня вариантик, я его записал на бумажку, но пока не скажу, чтобы никому не мешать.

Ой, завтра же Хэллоуин. А тут фб подкинул пост трехлетней давности - тогда этого канала еще и не существовало. И там, гляжу, тоже Бабель. Дай, думаю, перепощу - хотя бы как объяснение того, зачем переводчикам возиться с бабелями и зощенками, оно вроде бы не по профилю. Но нет, надо - мало того, и стихи читать надо, но про это как-нибудь в другой раз. А коня, кажется, ждем по-прежнему; или уже прискакал, а я и не заметил?

В ОЖИДАНИИ КОНЯ

Бабель считал, что мир – это луг, по которому ходят женщины и кони. По-моему, конями он называл писателей и поэтов. Не зря же Маяковский признавался, что все они немножко лошади.

Но если натуральные писатели и поэты бегают по лугу родного языка как им вздумается, то переводчик – это лошадь стреноженная. Тихонечко бредет он (а чаще она) по травке, огибая кочки и вздыхая в ожидании очередного ожога редакторской плеткой. В советские времена этих лошадок хотя бы неплохо кормили; довольные, гуляли они по опустевшему лугу, и порой им даже мерещилось, будто они арабские скакуны.

К чему это я? К тому, что переводчики выполняют в литературе консервативную функцию. Книги, сочиненные на родном языке, – это зубы, которыми язык пережевывает чужие шедевры. (Язык с зубами, страсти какие. Чего только не привидится на Хэллоуин!) Но наши коренные, то бишь классики, что-то уже малость подстерлись.

Вот тут где-то мелькнуло, что Сорокин, мол, занимается деконструкцией языка. Деконструкцией-то они все горазды. Кто бы конструкцией занялся. Где они, современные Достоевские с Чеховыми? Эвон куда махнул, скажете вы. Нам бы хоть Боборыкина. Что ж, Боборыкины есть, но на одних пристяжных далеко не уедешь.

Нам бы коренного.
Ждем.

#впоискахстиля

Напрашивается простая аналогия: лексика = живопись, синтаксис = музыка. Но не все так просто. Во-первых, у картин есть композиция, структура – а это уже синтаксис. А во-вторых, разве в отдельных словах нет музыки? Вспомним классику: Есть слова — их дыханье что цвет, Так же нежно и бело-тревожно, Но меж них ни печальнее нет, Ни нежнее тебя, невозможно… Но лишь в белом венце хризантем, Перед первой угрозой забвенья, Этих вэ, этих зэ, этих эм Различить я сумел дуновенья… Цвет тут на первом месте, но и музыки хватает.

Так что отдирать лексику от синтаксиса значит в очередной раз пытаться не столько объять необъятное, сколько разъять неразъемное. Впрочем, не этим ли последним занимаются хирурги? И если пациент порой отдает концы, разве это дискредитирует их славное ремесло в целом? Несмотря на все риски, скальпель литературной хирургии (ах, эти ха, эти эр, эти гэ!) остается полезным инструментом, и выпускать его из рук не стоит.

#впоискахстиля

Все пытался сообразить, что мне напоминает стиль Бабеля: он встал и пурпуром своих рейтуз, малиновой шапчонкой, сбитой набок, орденами, вколоченными в грудь, разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо… деревенская улица лежала перед нами, круглая и желтая, как тыква, умирающее солнце испускало на небе свой розовый дух… квадраты цветущего мака раскрашивают землю, разрушенные костелы светятся на пригорках… на кирпичных заборах мерцает вещий павлин, бесстрастное видение в голубых просторах… – и тому подобное.

И вдруг понял: это Ван Гог. Та же безудержная экспрессивность с яркой, иногда парадоксально неожиданной раскраской, те же странные ракурсы и искаженная геометрия (круглая улица, квадраты мака), та же емкость и выпуклость изображения в стиснутом пространстве, словно разглядываемом сквозь огромную линзу со спецпокрытием из тонкой пленки ЛСД.

Вообще Бабель уникален в том смысле, что его поэтичность в первую очередь лексически-метафорическая, то есть живописная, а не музыкальная, как обычно бывает в поэтизированной прозе (хотя синтаксические приемчики тоже есть, не без того). Аналогов ему в англоязычной литературе я что-то не припомню. А вы?

#впоискахстиля

Для курса по стилю стал изучать «Баню» Зощенко, поскольку он сам признавался, что написал этот рассказик на голой технике, без вдохновения, а это как раз самое интересное. Потом думаю, да чего я мучаюсь: наверняка товарищи ученые, доценты с кандидатами, уже все разобрали. Нашел в сети фрагмент статьи с «современным лингвистическим анализом» этого рассказа, читаю:

Анализ семантического пространства текста

<…>Базовым концептом в тексте может быть названо существительное «баня». Это слово стоит в тексте в сильной позиции (вынесено в заглавие). Еще до прочтения текста можно предположить, что именно это учреждение будет предметом описания (если не местом действия) в рассказе, а не, например, кинотеатр или кафе. Зная, что Зощенко писал в сатирической манере, можно предположить, что в тексте будут высмеиваться те или иные недостатки в устройстве или методах обслуживания в этом заведении…

Проницательности и научному лексикону автора статьи Надежды Соколовой можно позавидовать, но на этом месте я все-таки закрыл ее труд и пошел мучиться дальше сам.

Ну вот, три сотни голосов – выборка основательная, можно подвести итоги опроса.

1. Все мы, за крайне редкими исключениями, любим умничать, и это прекрасно.

2. Почти все респонденты – за теми же крайне редкими исключениями – готовы с разумными оговорками жертвовать прямым содержанием написанного ради его формы как минимум при переводе худлита или хотя бы не отвергают категорически такую возможность, и это тоже приятный результат. Замечу еще раз для пущей ясности, что «жертвовать содержанием» вовсе не означает катастрофической потери или искажения смысла; вы просто меняете шило на мыло, достигая поставленной автором цели другим способом. А вот если испугаться и не пойти на такую жертву, цель-то как раз и пострадает.

3. Довольно многие (около трети опрошенных) проводят четкую границу между худлитом и нон-фикшен, практически отказывая последней в тесной связи между смыслом и формой, и это обидно. Ведь граница-то эта вовсе не такая уж строгая, да и есть ли она вообще? Где, например, грань между мемуарами и автофикшен? Где кончается литературная критика и начинается… как бы это сказать… борхесовщина? (Почему часть набоковского «Дара», посвященная Чернышевскому, – это художественная литература, а лекции того же Набокова, скажем, о Гоголе или Кафке таковой не считаются?) Можно ли свести качественную журналистику к перечислению голых фактов? А диалоги Платона куда девать? И так далее…

Похоже, неведомые специалисты, разбившие всю литературу на А и не-А, подложили нам капитальную свинью. Русское «нехудожественная литература» как будто сразу бьет автора, а следом за ним и переводчика, линейкой по пальцам: даже не пытайся приукрашивать свою писанину, нет у тебя такого права! Давай факты, и точка! А английское non-fiction добавляет: и выдумывать ничего не смей, ясно? У нас тут люди серьезные, а не нравится – катись вон к фантазерам, которые ни за что не отвечают, а еще лучше к поэтам, и неси там любую чепуху.

В общем, пусть каждый остается при своем мнении, а я вам честно признаюсь, что никогда не видел принципиальной разницы в подходе к переводу хорошо написанных книг разных жанров. «Не врать» при переводе значит строго придерживаться не фактического смысла каждого слова, а авторского замысла, и пренебрежение формой почти всегда сказывается на восприятии содержания отрицательно, а то и плачевно.

Прежде чем обсуждать результаты опроса – а они интересные, – отвечу на одно возражение в чате, которое многим может показаться веским. Звучит оно так: да нет во фразе Докинза никакой особенной музыкальности, никакой заметной нормальному читателю ритмичности; это просто случайный (в смысле формы) набор слов. И чего тогда с ней мучиться?

Но красота прозы (не всякой, конечно, а той, пример которой мы здесь имеем) определяется как раз тем, что в ней нет ничего лишнего – иначе говоря, как раз отсутствием ненужных случайностей, которые можно назвать мусором: никчемушных ассонансов и аллитераций, труднопроизносимых сочетаний букв, внезапного неловкого сбоя ритма. Именно потому, что там не валяются эти фантики, мятые стаканчики и банановые шкурки, ее приятно прочесть, а больше автору ничего и не надо. Но если вы всю жизнь возились со словами, стараясь расположить их в наилучшем порядке, то вам прекрасно известно, что даже ряд из трех однородных, взятых с потолка, обязательно придется чистить, а вероятность сразу собрать целый, простите за выражение, гармоничный девятичлен и вовсе близка к нулю. Опытному глазу видно, что, сочиняя свою фразу и редактируя ее, Докинз следил не только за содержанием, но и за формой: что люди не случайно очутились в этом ряду ровно посередке; что их ближайшими соседями не случайно стали червяки и тараканы (унижение паче гордости); что нас, людей, все же выделяет в этой большой компании выразительный ударный гласный; что перечисление постепенно набирает ход как по форме – начиная с односложных, а дальше раскачиваясь туда-сюда и завершаясь единственным сочетанием из двух слов, – так и «по размаху», с максимальной дистанцией между бактериями и инопланетянами в конце; что в ней отсутствуют неуместно забавные созвучия, все эти собаки-макаки и одуваны-тараканы, которые так повеселили нас в чате; что перебой ритма четвертым длинным словом после трех коротеньких тоже не случаен; что окончания слов подобраны с умеренным разнообразием, чтобы читателю не наскучило монотонное s, – короче говоря, что все бесполезные случайности из этой фразы аккуратно выметены. Здесь можно придумать много аналогий, но ограничусь одной.

Представьте себе девушку, одетую ярко, модно, оригинально и со вкусом. Губы ее накрашены, глаза подведены, волосы тщательно уложены, да и природными данными бог не обделил – словом, такая красавица, что глаз не отвести. Ее зовут Поэзия (надо ли добавлять «хорошая»?). А вот другая, от которой тоже трудно оторвать взгляд, но почему, сразу и не поймешь: одета неброско, макияжа, кажется, и вовсе нет, но костюмчик в классическом стиле сидит на ней так ладно, так ловко подчеркивает достоинства фигуры (а может быть, и скрывает ее недостатки), что прямо ах – и зовут ее, как вы догадываетесь, Прозой (стоит ли уточнять, что хорошей?).

Все мы встречали много девушек, одетых хорошо и по-разному (пожалуйста, гусары, не развивайте эту мысль), но только опытный портной способен с первого взгляда оценить качество ткани, приметить особенности выкройки и восхититься безупречностью шва в пикюр. И если вы искололи себе все пальцы, стряпая костюмчики в подражание великим кутюрье, и благодаря этому научились хотя бы не ронять ножницы на дремлющую у ваших ног любимую собаку, вам будет заметно и понятно многое из того, чего не замечает обычный гражданин, простодушно любующийся прохожими девушками.

Докинз – не великий кутюрье. Но чтобы сшить приличный костюм по его выкройке, переводчик должен быть по крайней мере храбрым портняжкой.

Не секрет, что (оптимистичный зачин, правда? на свете тьма секретов, друг Горацио; скажи спасибо, что хоть это не секрет) – так вот, не секрет, что писатели, не обделенные литературным слухом, сплошь и рядом подбирают слова не ради точной передачи оттенков смысла, а ради того, чтобы порадовать наши внутренние уши (или средние? плохо знаю анатомию) гармоничным сочетанием виртуальных звуков. Но, может быть, для вас пока еще секрет, что так ведут себя далеко не только сочинители худлита, но и деятели той сферы, где власть факта, казалось бы, безраздельна, – а именно, научпопа. Недавно мы снова убедились в этом на семинаре, когда разбирали начало книги Ричарда Докинза The Blind Watchmaker. Вот фраза оттуда:

Chimps and dogs and bats and cockroaches and people and worms and dandelions and bacteria and galactic aliens are the stuff of biology.

Не будем подробно разбирать музыкальное устройство этого длинного ряда однородных, тем более что содержанием Докинз все же озабочен больше, чем формой. Однако и он, очевидно, выбирал члены этого ряда с учетом не только (а местами и не столько) их значения, но и (а местами и сколько) их звучания.

Что в таких случаях делать переводчику? Если переводить в лоб – как, разумеется, и поступил автор опубликованного перевода, – выходит так:

Шимпанзе, собаки, летучие мыши, тараканы…

– и вместо бойкого старта из односложных с разными ударными гласными сразу получается ритмическая каша, лишенная всяких эстетических достоинств. Опять же, не буду здесь увлекаться анализом и сосредоточусь для определенности только на третьей позиции: односложное bats превратилось в словосочетание, которое явно выбивается из общего ряда, хотя даже ежам ясно, что летучих мышей здесь без всякого ущерба можно было бы заменить, к примеру, на обычных. Но лиха беда начало: если можно оборвать крылья мышам, почему бы не разделаться таким же образом и с шимпанзе, не образующими удобного множественного числа, и далее по списку? Не слишком ли много мы на себя берем?

И тут меня очень интересует мнение коллективного разума – точней, мнение многих и разных индивидуальных разумов, и чтобы вам, их носителям, было удобнее его высказать, сейчас сконструирую опрос.

Когда вышла «Над пропастью во ржи», Рите Райт было 62 года; когда вышло переиздание «Высокого искусства» с отзывом на эту книгу, Чуковскому было хорошо за 80. Возникает соблазн объяснить странности лексики РР и восхищение ею КЧ тем, что всякому овощу свое время и ни одна пожилая картофелина не должна притворяться молодой морковкой. Ну, встретились два старпера, похвалили друг дружку, поругали остальных и разошлись – обычная история.

Но тогда остается неразрешенной одна маленькая загадка: почему эта книга приобрела у нас такую бешеную популярность? По результатам опроса читателей в 90-х (не помню, кто его проводил) Рита Райт-Ковалева уверенно заняла среди переводчиков первое место. Благодаря Фолкнеру, что ли? Да кому он нужен, этот Фолкнер! И даже Кафка не всем и не очень. Но Холдена Колфилда наш читательский полк усыновил сразу и надолго. (О причинах этого можно спорить, и мне они не особенно понятны: на мой взгляд, ХК – мальчик из подполья в духе Достоевского, токсичный говнюк, который отравляет всем жизнь и которому хочется дать в морду, что Стрэдлейтер и сделал.) Произошло бы это, будь перевод похуже? Наверное, да, но в меньшей степени – и хотя кое-что в переводе РР выглядит странным, хотя на нем ярко проступают синяки и кровоподтеки цензуры (внешней или внутренней, неважно), он все равно хорош. Почему?

Разберемся повнимательнее с лексикой. Кроме хлюстов, фертиков, пшютов и прочих фантастических тварей, лезущих на читателя изо всех щелей, как науськанная Вием лопоухая нечисть на бедного Хому, здесь есть и подонки, и сволочи, и скоты, и черти собачьи – словом, вся нормальная, привычная публика, пользующаяся у нас крепкой репутацией и заслуженным уважением. А вот и вовсе прекрасное место:

— Эх, черт бы тебя подрал! — Он разозлился не на шутку. Просто рассвирепел. — Все ты делаешь через ж… кувырком.

Для той поры показать в переводе жопу, пускай даже в таком полуприкрытом виде, было поступком, требующим незаурядного гражданского мужества (и, добавлю цинично, надежной крыши). Не зря ведь Раневская сетовала, что жопа есть, а слова нет. Старожилы еще помнят, как за употребление на письме этого антисоветского four-letter word одну заслуженную переводчицу чуть не вышибли из Союза писателей. А Рита Райт посмела – и это при том, что у нее в переводе имеются и диковатые задики, и попка (но это вообще тема отдельного маленького исследования, которое стоило бы как-нибудь провести, и даже название просится: «Сказка о жопе»).

Но дело тут вообще не в конкретных примерах, а в том, что Лексика – дамочка легкомысленная и игривая, как ветер мая; она постоянно меняет наряды и что ни день цепляет на себя новые побрякушки. Как правильно заметили в чате, замени ферты и парашюты хренью и кринжем – и получится вполне себе современная книжка (хотя можно ли – и нужно ли – переносить тогда в сейчас, тоже сложный вопрос). И то, что восьмидесятипятилетнее ухо Чуковского так услаждали хлюсты и треклятые, а многих из нас от них коробит, свидетельствует, конечно, не о дефектах его вкуса, а о том, как трудно в этом мире выжить книжкам с большим количеством жаргона (ну, и о советской привычке напяливать на Лексику, вздумавшую накраситься слишком ярко, черную цензурную паранджу).

Зато с синтаксисом – а стало быть, и с интонацией – у РР все в порядке. А Синтаксис – мужчина надежный, и даже если он у вас малость прихрамывает, но при этом мускулист и уравновешен, на него можно будет опереться и через двадцать лет, и через тридцать, а то и через целую сотню. Имейте это в виду, когда пишете, что бы вы ни писали.

Вот и все мои мыслишки на этот счет.

Раз уж Рита Райт недавно попала под колесо сделалась объектом нашего пристального внимания, давайте снова вместе удивимся тому, что писал о ее переводе Сэлинджера Чуковский (он даже включил этот отзыв в переиздание своего «Высокого искусства»):

«Недавно богатыми ресурсами речи порадовала читателей Рита Райт-Ковалева в своем отличном переводе знаменитого романа Джерома Сэлинджера «Над пропастью во ржи» («The Catcher in the Rye»). Роман написан на том грубом, но живописном жаргоне, на каком вообще изъясняются между собой подростки и в США и порою – у нас. <…> Рита Райт-Ковалева слегка ослабила грубость его языка, но всю выразительность этого жаргона, всю силу и красочность его попыталась полностью передать в переводе. Здесь она обнаружила такое искусство, какое свойственно лишь первоклассным мастерам. Например, слово apiece, которое, судя по всем словарям, означает на каждого, она переводит на брата («по инфаркту на брата»), слова hot-shot guy переводит этакий хлюст, слово stuff (вещество, материал, пренебрежительно – дрянь) переводит вся эта петрушка, has stolen – спёр , to tiff – поцапаться , a stupid hill, который у бездарных переводчиков был бы «глупым холмом», – здесь (в полном соответствии с тональностью текста) треклятая горка. У бездарных переводчиков fighting всегда – сражение, драка, война, но Рита Райт, подчиняя весь свой богатый словарь плебейскому стилю романа, написала не драка, но буча, а когда герой говорит, что некая реклама – надувательство, переводчица, верная стилю романа, пишет сплошная липа.

Если бы нужно было несколькими словами определить переводческий метод Райт-Ковалевой, я сказал бы, что она добивается точности перевода не путем воспроизведения слов, но путем воспроизведения психологической сущности каждой фразы. (Так переводились ею и Кафка, и Фолкнер, и др.). Вообще Рита Райт-Ковалева – сильный и надежный талант…»

Странное дело, но Чуковский восхищается здесь именно теми местами, которые раздражали меня в этой книге больше всего еще тогда, когда я читал ее впервые. Положим, «липа» в ту пору старички еще иногда говорили (мы уже нет, и потому в речи героя-подростка это звучало неестественно), но «этакий хлюст» выглядел явным архаизмом, а неуклюжий эвфемизм «треклятый» и вовсе казался мне верхом лицемерия. И ладно бы он встретился там только однажды! Но вот, полюбуйтесь:

треклятый санаторий
треклятая горка
треклятая тетрадка
треклятый зал
треклятая карточка
треклятый листок
треклятая шапка
треклятый Бродвей
треклятый кадиллак
треклятые интеллектуалы
треклятый фильм
треклятый телефон
треклятая будка
треклятое кладбище (кого там хоронили, интересно?)
треклятое тайное общество
треклятый процесс
треклятый лифт

Нечего сказать, богатые ресурсы речи! Когда я в энный раз натыкался на это треклятое словцо, у меня уже глаза на лоб лезли. Если бы не оно, перевод показался бы мне гораздо более съедобным (хотя я и от оригинала не в восторге, но тут Сэлинджер не виноват). По-моему, даже в советское время можно было бы проявить больше изобретательности.

Упрекать Корней Иваныча в недостатке литературного вкуса я не берусь: его муха-цокотуха одним махом семерых сэлинджеров побивахом. Почему же он так хвалит именно эти, совсем не лучшие изобретения Риты Райт? Есть у меня кое-какие мыслишки на этот счет, но сначала я предпочел бы послушать ваши мыслищи.

Сегодня мы открываем осенний семестр (английским семинаром) и поздравляем с днем рожденья Анну Ямпольскую – мастера итальянского семинара! Пожелаем крепкого здоровья, стойкого оптимизма, радужных планов и надежных перспектив! И, конечно, хороших студентов, с которыми приятно работать – приходите к нам в школу, курс художественного перевода с итальянского стартует на следующей неделе

Двойной праздник сегодня - день рожденья коллеги и старт семестра. Ну и Йом-кипур еще, добавлю для любознательных; работать нельзя, но, боюсь, придется нарушить. Впрочем, рассуждать о переводе - это же не работа, а отдых, верно?

#впоискахстиля

Поясню коротенечко (кто же так любил это словцо – не одна ли из школьных училок? не та ли толстенькая жизнерадостная математичка, простая душа, не ведавшая о скором появлении на свет злобного демона политкорректности, которая во время контрольных бродила по классу, приговаривая: работайте, негры, солнце еще высоко?) – поясню, значит, коротенечко, отчего меня так заинтересовало наличие чувства юмора у дантовского Виргилия или отсутствие оного.

Дело в том, что литература, абсолютно в духе Борхеса, не только переотражается сама в себе, но и порождает сама себя. И точно так же, как Монтень стал ролевой моделью для всех великих литературных болтунов, без устали рассуждающих ни о чем и обо всем; так же как блестящая конструкция Конан Дойля (ну ладно, Дойла) – жертва изобретательного преступника, гениальный сыщик и глуповатый летописец, сопровождающий его как банный лист, – породила несметное множество детективов самого разного качества, включая броские, но пустопорожние шаржи Агаты Кристи; точно так же суровый Дант нежданно и негаданно для себя создал целый новый жанр – научно-популярную литературу. Ведь именно с Виргилия, мудрого и уравновешенного знатока, терпеливо просвещающего своего невежественного, но любопытного спутника, должен брать пример всякий юный и не очень популяризатор науки, обдумывающий житье и решающий, сделать бы жизнь с кого. И никакого парадокса тут нет, поскольку реальный мир, который самозабвенно потрошат ученые, давно уже оказался не менее фантастичным, чем загробный паноптикум горбоносого флорентийца.

Мантия (или тога, или в чем он там ходил) Виргилия обязывает автора научпопа к выбору соответствующего тона и стиля. Но одно свойство идеального лектора, или идеального экскурсовода, Данте, похоже, все-таки упустил из виду. Конечно, современным виргилиям ни к чему сыпать остротами, однако шутить редко, но метко все же чрезвычайно полезно, потому что изюмины шуток делают суховатый кекс познания гораздо более съедобным.

Но тут я, похоже, начинаю раскрывать секреты своего нового курса о стиле, стартующего в ближайшие дни, чего мне по понятным причинам делать не хочется. Так что воспользуюсь-ка я еще одним ходовым литературным приемом, демонстративной наглядностью, и – заодно показав язык школьной училке русского – поставлю на этом жырную точку.