У нас с братом была специальная новогодняя игра. Мы с ним почти не играли и по большому счёту не дружили: 7 лет разницы стояли между нами колом. Но вот на Новый год - играли. Может быть, это было всего раз, в каком-нибудь 88-ом, но запомнилось так, будто "была в нашей семье новогодняя игра: нянечка одевала нас с братом, зажигала свечи и созывала кухарку, кучера, дворника ..."
Игра называлась "А где у нас?" Мы вставали у ёлки в тренировочных штанах, и один спрашивал у другого: а где у нас синий фонарик с гномиком (например)? Другой искал, раздвигал дождик, колол пальцы об иголки. А вот! Потом: а где у нас сосулька сиреневая? шарик с полосками? шишка синяя? сосулька серебряная? И так далее - по очереди: а где у нас? а где у нас? а где у нас? Вот! Вот! Вот!
Но были две игрушки, искать которые не имело смысла: большой колокол и большой самовар. Они висели огромные и очень красивые, и не заметить их было нельзя. Это как искать солнце в ясный день. И все эти годы я помнил про колокол, самовар, а также про все прочие найденные игрушки и рассказывал даже иногда: очень красиво мы в моём детстве наряжали ёлку…
Ёлка с каждым годом уменьшалась, потом стала искусственной, появились кошки, которые ёлку могли уронить, и мама поставила маленькую ёлочку на телевизор, купила пластиковые небьющиеся игрушки. Шишки, сосульки, фонарики и, само собой, колокол и самовар перебрались в дальние пыльные коробки, на шкаф, за печатную машинку, под вырезки из газет, под шапки в пакетах, под старые спицы для вязания шарфов и варежек - вот там осели игрушки.
Потом кошки стали сдавать позиции: постарели, перестали запрыгивать высоко, умерли. Мама купила ёлку чуть повыше, забралась на шкаф, чихнула пылью 1996 года и вытащила сосульки, шишки, шары для гномиков и даже - чудо! - маяк. Посмотреть и - ахнуть. Мы и ахнули сейчас, распили бутылку таманского шампанского, захмелели, сделались сентиментальны: огромная жизнь пролегла между этой и той скумбриёй (Инбер, Вера).
- А помните самовар и колокол? - спрашиваю я. - Где вы их купили?
- Да это же Павловской игрушки! - говорит отец (0,3 виски, разговорчивая стадия). — Мать только шишки покупала сама.
— Ааа? Что? Как это?
И вот вдруг вывалилась из рукава Павловская Екатерина Николаевна, жена военного, всю войну прожила в Тбилиси, во Владимире работала чертёжницей, брала работу на дом - ватманы выше её! Жила семья Павловских в доме напротив на улице Парижской Коммуны, ещё той, старой, не снесённой, где вишни, покрывало, необязательные редкие огурцы. Екатерина Николаевна приходила в гости, курила только «Беломор», маленькая, крючковатая (ну пусть будет такой, все равно никто ничего не помнит). Детей примерно трое: путаница из Борьки, Юрки, Славки, Юрка сгинул, Борька -большой начальник, или наоборот, но тут уже всё ненадёжно. Говоря короче: муж умер, дети умерли отчасти, Екатерину Николаевну вывезли с Парижской Коммуны и поселили в многоквартирном доме на четвёртом этаже (три квартиры на площадке), в окнах – кинотеатр. Родители, молодые, худенькие, улыбчивые, навестили её — ну всё равно гулять, так почему бы не к старухе Павловской. Старуха была рада, звала приходить ещё, и мама стала приходить, помогать: полоскала вниз головой простыни тяжелее жизни. Старуха Павловская прониклась мамой, сейчас маму так любят уличные коты, и узнают, и бегут к ней из подвалов, и ждут маму у «Дикси», если маме не хватило корма, и она побежала подкупить. Вот так и старуха Павловская.
И Екатерина Николаевна решила маму отблагодарить: «Вот, Наташа, возьмите (на вы, ненадёжно) старые ёлочные игрушки, всё равно никому не нужны…» Мама полезла в коробку, а там в пожелтевшей, приятно слежавшейся вате: сосульки, маяк, прозрачный домик, огромный колокол и нежный тоненький самовар. «Возьмёте?» «Возьму…» А везти страшно: в автобусе давка, дорожки (пусть будет зима) скользкие и тёмные, песочком кое-как посыпанные. Но взяла и тихонько понесла, как будто десяток яиц без решётки. Принесла, ноги от напряжения болят.