Юрий Каракур

(2018)

У нас с братом была специальная новогодняя игра. Мы с ним почти не играли и по большому счёту не дружили: 7 лет разницы стояли между нами колом. Но вот на Новый год - играли. Может быть, это было всего раз, в каком-нибудь 88-ом, но запомнилось так, будто "была в нашей семье новогодняя игра: нянечка одевала нас с братом, зажигала свечи и созывала кухарку, кучера, дворника ..."

Игра называлась "А где у нас?" Мы вставали у ёлки в тренировочных штанах, и один спрашивал у другого: а где у нас синий фонарик с гномиком (например)? Другой искал, раздвигал дождик, колол пальцы об иголки. А вот! Потом: а где у нас сосулька сиреневая? шарик с полосками? шишка синяя? сосулька серебряная? И так далее - по очереди: а где у нас? а где у нас? а где у нас? Вот! Вот! Вот!

Но были две игрушки, искать которые не имело смысла: большой колокол и большой самовар. Они висели огромные и очень красивые, и не заметить их было нельзя. Это как искать солнце в ясный день. И все эти годы я помнил про колокол, самовар, а также про все прочие найденные игрушки и рассказывал даже иногда: очень красиво мы в моём детстве наряжали ёлку…

Ёлка с каждым годом уменьшалась, потом стала искусственной, появились кошки, которые ёлку могли уронить, и мама поставила маленькую ёлочку на телевизор, купила пластиковые небьющиеся игрушки. Шишки, сосульки, фонарики и, само собой, колокол и самовар перебрались в дальние пыльные коробки, на шкаф, за печатную машинку, под вырезки из газет, под шапки в пакетах, под старые спицы для вязания шарфов и варежек - вот там осели игрушки.

Потом кошки стали сдавать позиции: постарели, перестали запрыгивать высоко, умерли. Мама купила ёлку чуть повыше, забралась на шкаф, чихнула пылью 1996 года и вытащила сосульки, шишки, шары для гномиков и даже - чудо! - маяк. Посмотреть и - ахнуть. Мы и ахнули сейчас, распили бутылку таманского шампанского, захмелели, сделались сентиментальны: огромная жизнь пролегла между этой и той скумбриёй (Инбер, Вера).

- А помните самовар и колокол? - спрашиваю я. - Где вы их купили?

- Да это же Павловской игрушки! - говорит отец (0,3 виски, разговорчивая стадия). — Мать только шишки покупала сама.

— Ааа? Что? Как это?

И вот вдруг вывалилась из рукава Павловская Екатерина Николаевна, жена военного, всю войну прожила в Тбилиси, во Владимире работала чертёжницей, брала работу на дом - ватманы выше её! Жила семья Павловских в доме напротив на улице Парижской Коммуны, ещё той, старой, не снесённой, где вишни, покрывало, необязательные редкие огурцы. Екатерина Николаевна приходила в гости, курила только «Беломор», маленькая, крючковатая (ну пусть будет такой, все равно никто ничего не помнит). Детей примерно трое: путаница из Борьки, Юрки, Славки, Юрка сгинул, Борька -большой начальник, или наоборот, но тут уже всё ненадёжно. Говоря короче: муж умер, дети умерли отчасти, Екатерину Николаевну вывезли с Парижской Коммуны и поселили в многоквартирном доме на четвёртом этаже (три квартиры на площадке), в окнах – кинотеатр. Родители, молодые, худенькие, улыбчивые, навестили её — ну всё равно гулять, так почему бы не к старухе Павловской. Старуха была рада, звала приходить ещё, и мама стала приходить, помогать: полоскала вниз головой простыни тяжелее жизни. Старуха Павловская прониклась мамой, сейчас маму так любят уличные коты, и узнают, и бегут к ней из подвалов, и ждут маму у «Дикси», если маме не хватило корма, и она побежала подкупить. Вот так и старуха Павловская.

И Екатерина Николаевна решила маму отблагодарить: «Вот, Наташа, возьмите (на вы, ненадёжно) старые ёлочные игрушки, всё равно никому не нужны…» Мама полезла в коробку, а там в пожелтевшей, приятно слежавшейся вате: сосульки, маяк, прозрачный домик, огромный колокол и нежный тоненький самовар. «Возьмёте?» «Возьму…» А везти страшно: в автобусе давка, дорожки (пусть будет зима) скользкие и тёмные, песочком кое-как посыпанные. Но взяла и тихонько понесла, как будто десяток яиц без решётки. Принесла, ноги от напряжения болят.

Повесили на ёлку, обняли гирляндой, залюбовались, пригрозили детям: аккуратнее! аккуратнее! Ну мы и аккуратненько, только глазами играли: А где у нас? А вот! Откуда у нас? А все равно! Красота без истории.

Павловская Екатерина Николаевна умерла в тысяча девятьсот девяносто первом-примерном году, в кинотеатре напротив её дома тогда ничего, кажется, не показывали. Через год, в девяносто втором, бабушка завела кошку Зину, будущие дети которой представляли прямую угрозу хрупким ёлочным игрушкам, прощальному подарку Екатерины Николаевны. Но давайте выхватим (выходи и становись!) условный девяносто четвёртый год, когда дети кошки Зины еще не родились и игрушки, не осознавая будущего, торжествовали. Хорошо, весело, в бокал с шампанским брошен кусок пластилинового шоколада, он пытается тонуть, но отчаявшись, болтается на поверхности. Ещё чуть-чуть и — в вату, в вату, на шкаф, за печатную машинку все: и самовар, и колокол, и Павловская Екатерина Николаевна (ватманы выше её, рябит улица Парижской Коммуны), и крючковатые её, «Беломором» пропахшие пальцы (ненадёжно). Но - видите - не навсегда!

записал видео про рождественские рассказы - от Диккенса до Ленина.

и про любимый мною рассказ Набокова "Рождество" там тоже есть. в рассказе - однажды прекраснодушно принёс его на предновогодний урок создать детям настроение – отец горюет о только что умершем сыне. всюду горе, хочется застрелиться. Слепцов зажмурился, и на мгновение ему показалось, что до конца понятна, до конца обнажена земная жизнь – горестная до ужаса, унизительно бесцельная, бесплодная, лишенная чудес...но в вещах сына обнаруживается бискивтная коробка, а в ней - кокон бабочки. и из кокона она и выходит, раскрывает среди зимы крылья. и крылья её вздохнули в порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья.

вчера ночью - подражая рассказу – у меня в квартире ожила муха. летала, игриво билась в стену, сбрасывала с лампы пыль, как будто июль. потом пропала. утром обнаружил её утопившейся в грязной тарелке. ну...

https://youtu.be/pPvhSFE1LLk

жду один документ. время от времени проверяю (выписывал ли я раньше это распухшее от тревоги слово?) месенджеры. и всякий раз натыкаюсь на мамино ночное сообщение: ещё стали ноги болеть. это ответ на мой вопрос, почему она стала хуже спать. но из-за разницы во времени сообщение выглядит даже отчаянным - два часа ночи. а если учесть, что ноги болят последние несколько лет, "ещё" очевидно что-то недоговаривает. и я, хоть и читаю это в сороковой раз, всё-таки по инерции пугаюсь, потом вычитаю два часа: не среди ночи, а перед сном, когда помыта посуда, сварена собачья еда, сгорбившись и сощурившись, прежде чем лечь и раскрыть книжку. впрочем, я не знаю, раскрывает ли она теперь книжку перед сном. в моей юности мы спали в одной комнате и читали по ночам. даже конкурировали: кто первый уронит книгу, внезапно заснув? кажется, победителем считался продолжавший чтение. чаще и громче роняла мама. она читала на боку, выставив книгу под лампочку, на ночь спускавшуюся с письменного стола на табуретку, и книга громко падала на пол, тут же будила маму. иногда мама после падения пыталась всё-таки одолеть главу, но чаще выключала свет и не простившись засыпала. считалось, наверное, что когда человек в своей кровати, он уже не должен говорить с другим человеком, который лежит через письменный стол и кресло, а сам, тихо, принимает решение, гасит свой ночник, отворачивается и пропадает до утра. пока другой продолжает читать. я продолжаю читать, роняю на лицо телефон. иногда стараюсь дочитать главу. но это, конечно, не удаётся. пропадаю, но не до утра, а через час появляюсь снова. всё ещё жду документ. надо бы (кому? зачем?) написать про это пьесу.

Журчит арык, падают желуди, тяжело дышит в темноте неоновый ошейник. Все должно бы говорить об умиротворении, но не помещается в катастрофу. И правда: мопед расстреливает и дыхание, и воду, потом взрывается на повороте. Крупные мужики с рюкзаками душно обнимают худенький памятник Цоя, жмут его под мышку. Когда-то писали «Цой жив» на стене гаража, а теперь блестят лысиной. Устало и чуть-чуть мимо писают фонтаны. На каждой лавочке - от Гоголя до Абая - негромкие разговоры. Хотя мама Кузьмича обливалась... Короче, когда родился сын… Бл.., это прикол! ….классической музыки. Я помню, когда… - на придаточное наехал автобус, но бог с ним, я сам помню, как последней осенью шел по вырубленной в лесу поляне, и высоко тянулась желтая трава. Но это неправильно помнить, поэтому тесню все прочее тремя вполне конкретными вещами: слоеное тесто «Бабушка Аня», пластырь (купил кроссовки), хлоргексидин для (необъяснимой, но заслуженной) раны на руке. А поскольку иду так я давно, экономлю воздух, получается: бабушка, пластырь, рана. Закончу надписью, выставившей локти из подвального окна SKY EAGLE. Ну-ну…

Дорогие друзья! Я обещал написать про мои уроки и прочие - какое слово? - активности (даже смешно!).

В сентябре-октябре хочу сделать писательскую лабораторию. Давно собирался, но откладывал. К тому же было некогда: каждый день исписывался. Ну вот решился. Если кому-то актуально. Дружественный канал придумал подарить половину стоимости курса одному участнику.

Хочу попробовать заниматься ещё одним делом - книжный клуб. 10 встреч. 10 рассказов - ну, может быть, и повесть прокрадётся. Начинаем в октябре.

Ну и моя обычная работа - с детьми старших классов. Уроки русского языка и литературы. ЕГЭ, ОГЭ и макраме. С этого года буду делать их в минигруппах. Начинаем в октябре.

Про всё это есть на сайте - там можно и почитать (я старался художественно), и записаться. Я вам пришлю ответное письмецо.

И кое-что психологическое обо мне в соцсетях: хочется сразу извиниться за этот пост. Извините!

сегодня по дороге в магазин порвался - всё-таки - ботинок. я долго, с июня, его уговаривал. ну не покупать же на лето в самом деле. ну не такая жизнь теперь, чтобы по первому требованию. ну дотерпи до осени. шнурки же вообще как новые. штаны спускал пониже, чтобы они отвлекающим образом колыхались. а также тёмные переулки. стоять у стенки. прятать ноги под лавку. всё это продлевало жизнь ботинка. и вот второго сентября, по дороге в магазин, за драмтеатром - нога выскользнула в открывшуюся окончательную трещину. и моя пятка стала фактом проспекта Абая, на который я всё же, не сменив планов, свернул. можно было бы пройти тёмным Курмангазы, но там в паре мест рестораны выставлены ну прямо на дорогу. а тут мы с пяткой. поэтому решил затеряться. время от времени нас с пяткой расстреливали фарами самокаты, показывали всё моё убожество. позади - пятка, растерянная спина, спереди - борода с проседью, стыдящееся лицо. в магазине - быстренько: сыр по огромной акции полкило, оливки, сливки. хотелось громко петь, чтобы отвлекать всех от пятки. показывать чайку в небе. "совсем опустился", - шептали у меня за спиной девочки, взвешивающие котлеты. "сразу видно, что не айтишник", - хохотала кассирша. "господи, давайте закроемся пораньше, чтобы больше тяких, с пяткой, не заходило", - говорил устало охранник. мы с пяткой выскочили пробкой, свернули, пропали в темноте, побежали. фонтаны уже на работали. в школах уже горели поздние окна. жизнь уже длилась такою. завтра запощу пару анонсов моих уроков и курсов. пятка вопиет.

Я не смотрел его никогда. Он шёл по какому-то московскому каналу, а у нас только первый, второй и - после обеда - пятый. Можно было, конечно, попроситься к такой же любительнице сериалов, как и я, соседке Ире с первого этажа. Она не работала, жила с мамой-пенсионеркой и сестрой Олей, которая работала и приходила, по-чеховски, уставшая. У них было кабельное. И я так делал изредка ради чего-то латиноамериканского - «Гваделупе», «Однажды у нас вырастут крылья», «Узы любви». Не помню ни одного сюжетного события из них, только крепкие брови и искривленный любовью густой рот. И пара серий только - на зубок попробовать. Уже по лестнице спускаешься с вежливым лицом, сидишь на краешке кресла, пахнет чужой едой, на кухне смеётся по телефону мать Иры - Лидиякольна. А вот на новый сериал с Вероникой Кастро - «Ад в маленьком городке» - спускался каждый день недели две, пока Лидиякольна не увязалась за мной на лестницу и не зашептала: «Ты чего каждый день ходишь? Ты же знаешь, она больной человек». Ира считалась больным человеком, потому что ей было сорок, а она не работала, была на инвалидности, и иногда ложилась в больницу, чтобы подтвердить. Лидиякольну я боялся: у неё были усики и она, когда говорила, всё время что-то жевала, угрожая как будто этим: и тебя пережую. Ходить я на Веронику перестал, но иногда всё-таки расспрашивал Ирину, что там происходит.

Но то Вероника Кастро, а тут - маленькая мохнатая кукла, почти «Спокойной ночи, малыши», и при этом по сюжету - пришелец. Попадались время от времени в программе передач (тогда стали печатать богато, один день - на разворот, в цвете) кадры из сериала. Ну широкие плечи у женщин, ну высокий ремень у мужчин, ну кудри, ну джинсы, ну кеды. Это всё мне нравилось, но тут обязательно рядом этот уродец, носатый, ушастый, пришелец. В таких нарядах тогда разыгрывали куда интересней сюжеты. Стефани Харпер чуть не съел крокодил, что пошло ей на пользу, потому что её выловил из реки пластический хирург и сделал моделью. Стивен Кэррингтон всё пытался понять, к кому его больше тянет - к секретарю Люку или к жене Памеле, ведь в плечах они практически совпадали. Самое ужасное, что теперь и я забыл - кого он выбрал, но помню точно, что взорвался лайнер с нефтью, на котором плыл Стивен, он обгорел лицом но, как и Стефани, после катастрофы сделался только лучше. Марселу застал Изабель на кухне с любовником, и обзывал вагабундой, и гонял с ножом целую серию. Ради такого я мог бы и не смотреть даже, а подслушивать под окном Ирины, как они там на три голоса актёров дубляжа ссорятся. Но не ради куклы-пришельца.

Но вот недавно стал смотреть его по утрам, когда новости про ночные бомбы ещё в полной своей силе. И то от бессилия, ведь он на букву А, в начале списка. «Альф». Кукла-пришелец, широкие плечи женских пиджаков, клипсы, подтяжки, старомодные очки, несмешные шутки, в том числе про perestroyku. Актёрской харизмой обладает только соседка Ракел, на удивление похожая на этого Альфа, такая же носатая. Но смотрел, убеждал себя, что самое то после новостей. В какой-то момент мне пришло в голову, что с 86 года все они - даже дети - знатно состарились. Запрещал себе читать про них в википедии, чтобы не расстраиваться. Но всё-таки прочитал. Вилли - тайно раздражительный папа семейства - умер в доме престарелых, Кэти - мама в цветных, никогда не повторяющихся блузах – перестала сниматься в кино, на фотографиях с артритными руками Людмилы Гурченко, Линн - дочка в барашковых, по моде, кудряшках - в 2016 году преподавала йогу, а потом уже и не волнует никого, Брайан - старательно произносящий реплики рыжий сынок - три года служил в армии, совсем недавно, в июне этого года, погиб в возрасте 46 лет, то ли случайно, то ли нарочно заснув в своей машине, жара, парковка, Аризона. Собака была с ним и - тоже, конечно, тоже. Я, честно сказать, испугался, плохо спал, оборачивался на сериалы моего детства. Все, кто выжил, захромали. А кто не выжил - те не выжили многообразно. Да и мне теперь уже сорок лет, я не работаю, а смотрю сериалы за завтраком. Ночью снова были бомбы.

Не уверен, что всё это связано с Днём знаний, но я теперь всё это знаю. Больше, чем хотел бы.

всё понимаю: и новости не располагают, и тело этого кита перевернулось кверху брюхом. но я обещал себе расписание, преодолевающее обстоятельства. поэтому вот ссылка. там я рассказываю про особый исторический сюжет - американские японцы после Перл Харбора, враги для своей же страны, ущемление в правах, лагерь, чувство развернутой не туда жизни. всё это - в романах Джули Оцуки.

позволю себе процитировать одну сцену из романа. мальчик, наученный родителями защищаться от уличной злобы, кричит: "я не японец, я - китаец!". а потом, на безопасном расстоянии: "я японец, японец!". и убегает. я так же, на безопасном расстоянии, кричал своим мучителям, которые гоняли меня вокруг школы с песней (басом пропетая издёвка над детским мотивчиком: голубой рифмовалось с с тобой, конечно, через не водимся): "кастратики!" они чувствовали в этом угрозу своей идентичности и бежали за мной с усиленной ненавистью. кастратики! кастратики! - кричал я с удовольстием бега.

https://youtu.be/SspzFVmC1To

для тех, кто всё ещё любит бормотать стихи, пока стоит на долгом светофоре. осторожно, к слову, позади вас самокатчик и Монеточка (обоих уважаю). тут у меня Гандлевский, Шварц, Кибиров, Рубцов и Тютчев.

https://youtu.be/crb4xnbCUas?si=tCSDCdwtFDy0WyNs

когда просыпаюсь, лежу и читаю про ночные бомбы. в отражении экрана телефона с неудовольствием замечаю своё лицо. потом сажусь на кровати, навалившись на одну руку. вторую держу на коленке. сижу так несколько минут, смотрю на занавеску. пытаюсь понять что-то про вчера и жарко ли сегодня. если жарко, то чувствуется сразу: кровать здесь близко к окну, и солнце, как правило, уже в складках штор. потом вспоминаю, что сижу в точности как мой отец. я никогда не видел его утром, потому что он просыпался всегда очень рано, с первым проигрышем радио. но он часто и с удовольствием спал днём, и вот если звонил телефон, если хлопала дверь, он просыпался и так садился - навалившись на одну руку. я смотрел на него и удивлялся этой позе и его задумчивости в эту минуту. по квартире стараюсь идти уже самостоятельным взрослым человеком, только отчасти состоящим из моего отца. потом снова ложусь - с прустом. он почти закончился, там, к слову, война и возраст. потому что война и возраст всегда догоняют тебя. днём что-то чищу или мою - и всегда в неудобной позе, так что на моём лице появляется мамино выражение - усилие, смешанное с раздражением. кажется, так вообще делятся люди: есть те, кто нагибается легко, даже с улыбкой, и те, кто с внутренним "чёрт возьми, ещё и нагибаться? ведь и так тяжело!" мы с мамой из вторых. распрямляю на себе мамино лицо, разглаживаю складку между бровей, напоминаю, убеждаю, уговариваю: меня не поднимали по ночной тревоге, я не бежал в бомбоубежище, не укачивал плачущего ребенка в духоте. у меня всего лишь больная спина и не склонные к радости гены. к концу дня, если надо в магазин или к реке, забываю о родителях, пока не вижу на земле движущуюся тень своего отца. он так шёл из гаража, пока у него не разрушился сустав - крупным шагом, широко, как будто с запасом, раздвинув руки. однажды я шёл с поезда и свернул к общежитию, чтобы посмотреть, как оно постарело. обычно я не ходил там, это было не по пути. но поезд был утренний, и впереди был целый день, и хотелось свернуть и посмотреть. и вдруг увидел там, у общежития, отца. оказалось, теперь, когда сустав совсем разрушился, он там срезает дорогу или обходит совсем разбитую. я захожу в магазин, покупаю всё по акции, иду обратно, перевешенный сумкой. так мама шла без десяти пять, а если была очередь, без пяти, с работы домой - с заходом (это так называлось - с заходом) в магазин. несла сумки. был шанс, что там будет мороженое. когда день закончен, я ложусь и глубоко, со стоном, вздыхаю от усталости - так вздыхал мой отец перед сном. и я, в другой комнате, с книгой, всегда злился: зачем же так стонать перед сном? как будто не день заканчивается, а какая-то мука.

пока я хожу по городу, всё больше замечаю в себе ненаписанных текстов. раньше можно было бы про эту девочку в парке, которая самокатом расколола большую компанию, и компания засмеялась, потому что самокат крохотный, а девочка в ответ на родительское возмущение закричала неполным набором звуков: "не надо меня контролировать!" но теперь грохот и сирены победили всякие голоса во мне, и я смотрю на неё как на моё прошлое, особенно если заметить (а я заметил), как за ней побежал отец, крупный, непривчный к бегу, особенно по жаре, особенно в неудобных джинсах, но побежал, причем не чтобы наказать, а от желания устроить с ней какие-то перегонки и отвлечь от компании, через которую она и второй раз проехалась бы, потому что ещё громче: "я знаю, что делаю!" и в его полном, неловком теле чувствовалась какая-то мужская доброта, которая и раньше могла вызвать во мне слёзы (во всяком случае я запомнил отца с дочкой на руках, зима, московская область), а уж теперь - и подавно.

я мог бы и про собачников, которые с недоверием смотрят на нас и время от времени спрашивают: "а эта собака давно у вас? а то тут был вот такой же мопс, у которого тоже не ходили задние ноги, но с ним гуляла совсем другая женщина". и мы второй год идём тропинкой этих двоих - совсем другой женщины и совсем другого, но тоже без задних ног мопса. и только мы забываем о них, как снова кто-нибудь, а, может быть, и всё та же высокая женщина, очень суровая, очень похожая на выжившую в борьбе с маньяком джейми ли кёртис, спросит: "а у вас всегда была эта собака?" она была у нас всегда, говорим мы, улыбаемся, не обижаемся на джейми, ведь за ней гонялись частей десять - не мудрено забыть, что мы это уже обсуждали и под ёлкой, и под каштаном, и под абрикосом. но, конечно, и пугаемся тоже, потому что как ни крути, но кто-нибудь из них - женщина ли, мопс ли - умер, и однажды мы вот так же пропадём. но пугаемся несильно, потому что сирены давно объяснили нам: так и надо.

я мог бы и про продавщицу в местном молочном магазине, с которой у меня уже многомесячный поединок: я ей очень вежливо, а она не отвечает, ныряет под прилавок разбирать коробки, а если я совсем уже наступаю на неё со своим здравствуйте-вот ведь жарища на улице-пакет не нужно, спасаю планету-спасибо-спасибо большое-до свидания - смотрит из плена моей вежливости на чистящие средства у меня за спиной. и думает, наверное, как бы зачистила она этого пуделя, не сумевшего ничему этому помешать. за эти полтора года однажды только она сказала мне больше чем "пакет?": был морозный день, она курила на крылечке в своих оборках униформы молочного магазина, а потом, когда я выбирал творожки, долго кашляла над кассой, и вот тогда она сказала - не то чтобы мне, но всё же, кажется, если бы я не выбирал творожки рядом, она прокашлялась бы молча: "сама болею, сама курю". и посмотрела на чистящие средства с лёгким румянцем на щеках. ох и обрадовался я: да, там мороз, но когда куришь не так холодно, правда? не болейте. она посмотрела на туалетную бумагу, кашлянула и спросила: "пакет?" спасибо, не надо, спасаю планету. глупо, подумал я, ждать разговора от человека, если сам я слов своих - грохот, тревога, сирена - не слышу.

ну вот хотя бы так.

наверное, нету смысла в этих ссылках тут: кто хотел, уже и так подписался в ютубе? ну тогда в последний (в предпоследний?) раз оставлю. а потом забуду, что обещал, и оставлю снова. эта лекция про страшное в литературе. но не про хоррор - на манипуляции с кишками и трупами злюсь. про страшное само по себе, без голливудских закадровых нот - злые люди, война, тюрьма.

https://youtu.be/XpC1Yfg3qcg?si=D1RnGnA8uLeSy7Nh

было и так понятно, что делать этого не надо, что я не могу позволить себе вспоминать и рассматривать, раз эта влажная тонкая плёнка и так следует за моим взглядом, куда бы я ни - буквально куда бы я ни – и всякий раз зима, мороз лезет в воротник, а там уже духи выходного дня, которые я стеснялся носить на работу в школу, а вот если из "дикси" выйти в сторону двенадцатиэтажек и тыльной их стороной пробраться к полю, в деревню, раздражать деревенских собак, смотреть на церковь, то можно и с этими духами. и даже за это бил себя (по глазам?): хватит, отвяжись, умоляю, проморгайся! но для текста, который я пишу (и не допишу никогда?), понадобилось посмотреть форму балкона, и я легко, как легко, забывшись, включают воду, когда сняли сифон, вбил улицу, дом, не испугался сайта виртуальный в (не могу дописать слова), нажал. и как вода катастрофически льётся из отсоединённой трубы, так и тут полетели фотографии 2002 года. кто-то обошёл каждый дом. всё серенькое, ещё без пластиковых, удушивших окна, стеклопакетов, а также осень, дожливый день, те машины, те лужи, та грязь у гаражей, пошёл по каждой улице, искал даже книжный развал в торговых рядах, который мы с мамой называли "у близнецов", в кинотеатре художественный идёт фильм "часы". в конце концов замаханулся, выстрелил в воздух, погнал себя, бесхребетную, безжизненную, меланхоличную дрянь вон. вон! и жил пару недель легко, пока сегодня не увязался за парочкой, от которой пахло совсем другими, но всё-таки моими духами, синенькими, дешёвыми, названными вслед за давно состарившимся киноактёром, который теперь уже не машет шпагой, не стреляет, не ругается с женой, а сладковато, синеньким, пахнет. даже в тень отступил, чтобы не видно было, как дрянь плачет.

Записал видео про повесть Чехова "Три года" - грустную, любимую, безнадёжную.

Помню, как впервые прочитал её в поезде. Возвращался из Владимира в Москву. Повесть заканчивалась, когда начиналась Москва. Кусково, Серп и Молот, Курский вокзал. Поезд прибывал на плафторму дальнего следования, люди сообразили это и вставали, чтобы успеть нырнуть в подземный переход до образования толпы. Им хотелось побыстрее спуститься в метро. Я пропустил всех: мне хотелось узнать, как именно закончится повесть. То, что надежды там никакой, было ясно. Но какими словами. Закончилась она так.

"Лаптев следил за ним невольно и думал о том, что, быть может, придется жить еще тринадцать, тридцать лет... И что придется пережить за это время? Что ожидает нас в будущем?

И думал:

«Поживем — увидим».

Не помню, заметил ли я тогда этот глагол - придётся.

https://youtu.be/unWXOPsUgp0

То, что всё пропало, давно понятно, но появляются детали, в том числе стыдные, оседающие песком во взорванных сандалях, а всё-таки требующие моего внимания. Юлой крутящаяся Тори Эймос, умеющая как-то по-паучьи, в шесть – может быть, даже в восемь – рук играть на двух инструментах, но делавшая всё это как будто напрасно, потому что мне билет достался вместо кого-то - так доедают нелюбимую еду: не пропадать же. И я ёрзал, был вечер рабочего офисного дня, Тори Эймос давила ноту, я давил зевок. Через несколько лет пошёл на Шаде. Мне нравилось, что можно долго, ну прямо от Динамо до Белорусской, идти под одну её песню, а также это была одна из первых кассет, которые мне дала послушать одноклассница Люда, потом выбросившаяся из окна, и я, хоть Люда тогда была ещё жива, помнил этот обмен - послушай, мне брат дал, самбади олреди брок май харт. Это было безопасно, потому что она любила бэкстрит бойз - того, что с бровями, а я - доктора Росса, и мы так страдали из-за любви, что эти песенки отвлекали нас, бай ё сайд, бейби. Я купил билет где-то в глубине зала, настолько под балконом, что тяжело было дышать. Справа от меня (кто был слева – отрезала память) оказалась семейная пара: у каждого - по видеокамере (телефоны тогда ещё не умели снимать), оба сидели с ровной спиной, оба полненькие, русенькие, почти не двигались, не аплодировали - снимали, поддерживая левой рукой локоток правой, из-за чего казалось, что они просят слова на комсомольском собрании. Я переживал, что они не хлопают, потому что видел концерты Шаде где-то в Новом, например, Орлеане, и мне было стыдно, что все мы так хлопаем, как будто она Эдита Пьеха. В какой-то момент я даже подумал, что эти двое справа могут быть пираты - снимают концерт в две камеры, чтобы потом его напечатать на дисках, пахнущих рыбой, и продать на Савеловском рынке, на Горбушке, в подземном переходе у станции метро Южная. С тяжёлым чувством я следил за ними, сам хлопал подчеркнуто сильно, но тоже получалось не как в Новом Орлеане, а как на концерте Людмилы Гурченко. Но на одной песне она прокололась. Какая-то была, наверное, особенная сценография, яркий свет, требовательный поворот головы певицы - всё как-то сложилось, и дама вдруг громко и пронзительно вскрикнула: «Из ит э крайм?» И подумав: «Зэт ай стил лов ю…» И я почувствовал, что она невиновна, что её ботиночек всё-таки стучит по полу в ритм, что она снимает это (хоть и болит спина), чтобы потом они с мужем включили дома на плоском телевизоре дивиди и вспомнили, как хорошо сходили, эй Таня, Таня, Танечка, неси скорей обед, Слышишь? Это я! Из ит э крайм? Ноу, итс нат. А последний раз - выпускной. По помпезной традиции лицея он проходил в каких-то роскошных местах - и вот даже там. Я ходил потерянный, старый, дурно выбритый, мне хотелось побыстрее сбежать, чтобы не видеть ни сильно повзрослевших (платья, макияж, причёски) детей, ни праздничных учителей, ни запуск (наносивший ущерб экологии) шариков в московское небо. На последних уроках года я упрашивал: не надо, не запускайте в воздух шарики, это вредит экологии. Как наивно это звучит сейчас. Из ит э крайм? Оу, ес, ит из. Ушли с коллегой пораньше, я не оглядывался, чтобы не видеть запуск шариков, и больше там не был.

раньше, во время моего учительства, у меня было такое развлечение –принести на урок случайное стихотворение. ну которое, например, сделало шаг от подслушанной фразы. сейчас я скажу тебе (дядька в электричке отнимал телефон от уха и начинал что-то искать в нём - ну номер заказа) и само собой возникало с последней прямотой. или ребёнок в парке воевал с сухой травой – обезглавила весь сад. а то и с карты метро отделялось снег на дворике московском, иль в петровско-разумовском... это если не говорить про экзистенциальные ассоциции. и я всё это приносил на урок. прикрывался (на всякий случай) егэ по литературе: там нужно анализировать незнакомый поэтическй текст, так что давайте прочитаем, найдём интересные места. некоторые дети это любили, некоторые терпели, некоторые уходили попить водички. теперь я не поднимаюсь по лестнице на пятый этаж - в кабинет бывшей биологии. но решил продолжить такую практику. раз во время года буду (оптимистичное будущее) записывать подборку стихотворений и что-то про них говорить.

https://youtu.be/-lKP20w-U-A?si=v7B15_-nnrtiAuMdw

Истребление тиранов

«Росту его власти, славы соответствовал в моем воображении рост меры наказания, которую я желал бы к нему применить. Так. сначала я удовольствовался бы его поражением на выборах, охлаждением к нему толпы, затем мне уже нужно было его заключения в тюрьму, еще позже- изгнания на далекий плоский остров с единственной пальмой, подобной черной звезде сноски, вечно низводящей в ад одиночества, позора, бессилия; теперь, наконец, только его смерть могла бы меня утолить.»

Владимир Набоков. «Истребление тиранов»

В качестве тренировки силы воли - продолжаю отжиматься от линолеума, подниматься по лестнице вместо лифта и записывать лекции про (до нее ли сейчас?) литературу. На этот раз - про рассказы Набокова, в которых появляется (и критикуется) тоталитарное государство.

Если вы захотите поддержать меня, ссылки на бусти и патреон под видео.

https://youtu.be/MHa2yH7qZjo?si=JAkqalTVgL4SKNoR

Рассказываю про замечательный (недетективный) роман Агаты Кристи.

https://www.youtube.com/watch?v=mcgAKSuCgVs&t=11s

Смерть, конечно, развязывает языки без разбору - даже мой, хотя я зарекался употреблять её в стенгазету, а всё-таки жалко мне его, дорогого АА, в клетчатой рубашечке, кармашек по-отцовски как-то оттянут вечной пачкой сигарет и девяносто шестым годом – потому, наверное, что и мой отец так вот носил в 96 году, но у него всё-таки иначе, мягче, рядом с вечной пачкой сигарет такая же вечная конфетка, казавшаяся логичной, ведь у него дочери. Над ним часто хотелось смеяться - настолько он был невпопад, из-за угла вечно наскакивал с Блоком, с сыром , а то и со своим новым стихотворением. Я и смеялся, а он - со мной вместе. Всё это казалось продолжением давно начатого разговора. Так, там сыр в холодильнике, в учительской! Читал моё новое стихотворение? Помнишь, как у Блока, Мандельштама, Пастернака? Я на электричку опаздываю, ничего я не помню, смеялся я на лестнице и сбегал от него, а он и в пролёт мог крикнуть - уже не про сыр, конечно, но почитай, в фейсбуке повесил. И я читал в электричке, были хорошие, грустные, не подходящие его сигаретке, рубашечке, рыбалке. Но если увидеть, как идёт, чуть припадая на правую, кажется, ногу (защемило нерв, спрашивал, как делать физкультуру), зимой, под капюшоном, когда снег, и не догнать сразу, а чуть-чуть ещё соблюдать грустную дистанцию, то и он казался грустным, как его стихи, идущим не в «магнолию», где салаты, слушай, вкусные, а куда-то в другое место идущим, чтобы там сочинить стихотворение. Он был, наверное, когда-то, году в 97, испуган какой-то администрацией, властным голосом, и привык прятаться, отсаживаться от такого, но не сдаваться, соглашался на ссылку в такие классы, где литература настолько не нужна, что и не пожалуется никто на свободные поэтические ассоциации, но при этом не обижался, не оскорбляся, а вёл поэтический семинар, звал поэтов, долго, до смерти расспрашивал их, просил прочитать ещё. Во время дежурств до смешного не умел по-учительски шептать в коридоре, а говорил чуть приглушенным басом, потом забывал даже об этой маскировке и просто начинал обычный свой разговор про стихи, а если чуть поднажать на него, то и про еду, рассказывал мне, где недалеко от меня (мы жили в Подмосковье с разных сторон большого шоссе, и он иногда чувствовал запах с моей свалки) есть рынок контрабандных продуктов, и он туда иногда с рюкзачком, колбаса, сигареты, сыр. А летом не дача, а деревня, рыбалка, почему-то мне кажется, что гамак, но уж точно собака, грибы, в последний год, правда, пожары подобрались совсем близко. Тише, тише, шикали на нас, если кто-то из организаторов проходил мимо, он тут же кивал, отступал, затихал, но как только каблуки делали один шаг на лестницу - возвращался. Снова Блок, Фет, Тютчев, Достоевский. Грибы-то? Сушу грибы. Ты же понимаешь, что роман невозможно просто закончить, потому что роман - это жизнь? Это где-то у мусорных баков, на Чистых прудах. Он вышел покурить, я - торопился на электричку. Бежал потом - Жуковского, Лялин, Яковоапостольский, нырнуть под Земляной вал – и думал про него, как он всё-таки может вот так, в догонку, но интересно. Не земля, не пухом, не вечная память, а река, закат, костерок, дорогой АА. Простите, дорогой.

Друзья, я открываю литературный лекторий.

Я долго это планировал, долго мучился, конечно, своей неуместностью. И даже сдался ей: хотел начать осенью, но отложил, голос мой проиграл сигналам воздушной тревоги.

Теперь подошёл к той черте, когда отступать уже некуда. Попробую таким образом не сойти с ума, расчертить хотя бы план лекций, если с планом жизни сложности, а колбаса «Папа может» засела в наших магазинах, кажется, навсегда.

Вот что там будет: лекции о классической литературе, обзоры современных текстов, встречи с писателями и прямые эфиры с читателями. Ну и длинное моё лицо, паузы между словами, доходящие до мычания, лай небольшой собаки на заднем плане.

Называется «Литература под надзором Каракура» - кура, кура, конечно, кура - изначальный феминитив, противостоящий среднему роду яйца.

Полная версия будет доступна по подписке на Патреоне. Некоторые лекции будут на ютубе. Первая - уже там. Ссылки повешу.

Не буду писать ни «приглашаю вас», ни «вас ждёт», ни «путешествие», ни «будет интересно», чтобы спина моя не изгибалась коммивояжёром, да и обещать могу только себя в не лучших положениях. Но если сможете, подписывайтесь.

https://www.youtube.com/watch?v=1rbtGcPM0WI&t=4s

А таким и запомнился – чёрным, с замороженными стёклами, с повисшей после реанимации шеей, потому что она (мамино объяснение, я бы не понял причины) похудела очень из-за болезни – бабушкин день рождения. И самое теперь обидное - вечерний, после работы, не сдвинутый (равнодушие? страх возраста? и не от неё ли унаследовано моё желание спрятаться от любого праздника?) на выходной, таким и сфотографированный моей новой щепетильной мыльницей, на будущее подсказавшей красными циферками, за сколько дет до смерти - за год. И вообще приходилось терпеть, непереносимо чернела улица за шторами, непереносимо стала уставать после больницы, непереносимо поторапливает домой отец, потому что выпил и уже хочется лечь. Но как-то смирялась, махала (в самом деле, я так же машу) рукой, не обижалась, готовила немного, с пирогами даже не затевалась: посидим чуть-чуть. И никого не хотела (в самом деле, зачем?) звать из знакомых - ни Галю с золотыми зубами, ни соседку с пьющим сыном, ни соседку с пьющим мужем - никого (ну да) не надо. Помыть посуду, включить телевизор, забыть. Не ждали, не готовились, не перелистывали кулинарных книг накануне. И вот вспомнил в душе: ах да, сегодня. Подумал, что надо выпить, помянуть, но намылил голову и, когда смыл, уже – по традиции – забылся бабушкин день рождения. А сегодня на углу старой больницы (знать бы тогда, где буду вспоминать тебя, моя дорогая) выскочил опять и уже нёс по льду бережно – чёрный, тёмный, поддувает из окон, с этой появившейся под подбородком кожей после реанимации.

в силе своего высказывания не ошибаюсь, линзы подобраны нормально: по сравнению с колокольней, с башней, в том числе стеклянной, по лужковскому недосмотру названной англицизмом, я - всего лишь недоблогер, слегка популярный писатель с на удивление неплохим тиражом, в котором приличные матери были склонны видеть, чуть изогнув шею, любовь к бабушке, но не удушающее сердцебиение из-за плавочек (автокоррект пытается из последних сил предложить платочек) крепкого, спившегося теперь студента школы милиции, которое (сердцебиение, терпим синтаксис) мне (Фрейд, всё ещё терпим) лучше бы было не выпячивать, а эрегировать с грамматической, как дверь автобуса, ошибкой вовнутрь. Но я думаю: а вдруг среди моих читателей окажется один такой, который прочитает это только у меня и нигде больше? У меня, получается, ответственность перед ним - рано пережившим инсульт тайным геем, работником почты, кокетливым учителем-словесником, собачником из дома с окнами не на «Пятёрочку», не на «Дикси» даже, а на «Красное и (всё время гаснущее) белое», а, может быть, перед моим учеником - сыном работников завода «Москвич» с патриотическим пэрент-контролем на телефоне, которому всё же (я хорошо объяснял спряжения) разрешили в благодарность за баллы ЕГЭ оставить меня в подписках, и он, не сумев пробиться к сториз Красильщика, упёрся сейчас (преодолев синтаксис) в моё предложение, в котором я пишу ему, мой дорогой, ты не экстремист, они однажды лопнут, надув самыми ядовитыми газами, уже и дочку, и внучку, и жучку Мизулиной, а ты попробуешь выжить, запомнишь поцелуй - особенно зимний – того человека, которого ты на полгода полюбишь в твои девятнадцать, и он потом - из-за цвета его глаз и странной вышивки на толстовке – будет предлагать тебе странную нежность к незнакомым в сущности пассажирам, и я, научивший тебя вставлять пропущенные буквы, прошу тебя держаться и любить с гордостью. Да и я тоже постараюсь. И так красиво - радугой - будет мигать за окном красное, синее, зелёное, фиолетовое.