Я приехал в Лондон в 1994 году. А Макс Рысанов, кажется, в 1996. Поскольку все русскоговорящие рано или поздно находили друг друга, то естественно, мы вскоре познакомились через общих знакомых. Макс был молод, красив почти как сейчас, и все время показывал Майкла Джексона. Еще он играл на альте мастера Шурафутдинова, который стоил сто долларов и был новаторским экземпляром современного инструментостроения, потому что был тоньше обычного инструмента раза в два. Но звучал у Макса хорошо. Помню, как с группой товарищей пришли к Максу на день рождения, подарком у нас был ящик пива, а водка у него была своя. Приехали мы к нему где-то на пару часов раньше остальных гостей. Поскольку музыканты, как известно, живут исключительно музыкой, только о ней и думают, питаются только духовной пищей и не ходят в туалет, то к приходу всех гостей мы были, что называется, в слюни. Поэтому, наше знакомство с Кристиной Блаумане произошло таким образом: захожу я на кухню в максовской квартире в общаге, а там на меня с неподдельным испугом смотрит высокая блондинка. Поскольку блондинки часто смотрели на меня с испугом, я не сильно удивился, хотя, по прошествии лет, думаю, что возможно испуг ее объяснялся тем, что я зашел в кухню на четвереньках, выражаясь нецензурно. Но не уверен.
К концу того же учебного года Макс выступил с идеей поиграть струнные трио, поскольку квартетов и так до фига, а мы , значит, будем уникальными и вообще. Так оно и началось. Особо долго не размышляя, мы сразу же взяли самое сложное произведение в репертуаре, а именно дивертисмент Моцарта ми бемоль мажор в шести частях продолжительностью час. Дальше были годы совместной деятельности, которые родили не только общий диплом мастеров камерной музыки, но и массу того, что теперь называется мемами, а тогда это были крылатые фразы, такие как “играть с пониманием”, “любить маму” и “тебя же просили сыграть поизящней”.
Про “игру с пониманием” как-нибудь отдельно, а вот про маму история была такая: когда-то в ЦМШ учился гобоист, который в столовой брал себе три первых, три вторых и три компота, садился, и пока все это ел, говорил голосом человека с особенностями развития: “а я маму не люблююю. она мне качаться не разрешает”.
Особенно интересно еще и то, что первые несколько лет после того, как Макс это нам рассказал, Кристина, для которой русский язык не родной, считала, что мама не разрешала гобоисту качаться на качелях. Истинный смысл слов “качаться” и “качок” мы открыли ей позже. Так же помню, как однажды я ей сказал, что правильно говорить не “козий сыр”, а “козлиный” и она довольно долгое время потом так говорила, пока кто-то другой все не испортил и не раскрыл ей мое коварство. Возвращаясь к “любить маму” - смысл этого выражения в том, что если человек играл недостаточно хорошим звуком, то ему рекомендовали сыграть “так, как будто ты маму любишь”. А не так, как разговаривал гобоист.
Кристину, как наше главное достояние, мы сразу посадили посередине, потому что во-первых - это красиво. Макс сидел напротив меня, что разворачивало его от публики, но Шурафутдинов был на высоте, поэтому не слышно бывало только меня.
С названием у нас как-то сразу не заладилось, мы подбирали разные названия, но все они не годились. Поэтому, в конечном итоге, после каждого слова или фразы в разговорах мы начали прибавлять слово “трио”, как бы примеряясь, пойдет ли это для на названия нашего ансамбля. Поэтому варианты названий были от “как дела-трио” до “пойду покакаю- трио” и так далее. Параллельно шел поиск репертуара. Сначала перебрали всех композиторов, которые могли писать струнные трио, обращаясь друг к другу с вопросами “а у Малера есть струнное трио? а у Вагнера?”, потом перешли на всех других людей. То есть если на репетицию заказывалась, например, пицца, то обязательно интересовались, есть ли у курьера струнное трио.
В результате остановились на названии ASCH, потому что это музыкальна анаграмма имен Шнитке и Шенберга, которые действительно написали самые важные, на наш взгляд, произведения в этом жанре в двадцатом веке. 1/2