ērān ud anērān

К слову о манихействе:

Классики немецкой школы истории религий находили в иранском мире источник всей дуалистической мысли, апеллируя к наиболее очевидным примерам "зороастризма", манихейства и т.н. зурванизма. Этот подход широко известен как в классическом виде, так и в более изысканных вариациях: этнолог Оскар Данхардт, к примеру, искал отголоски иранских концепций во всём дуалистическом фольклоре Восточной Европы и Азии. В некоторый противовес этим концепция Уго Бьянки (1922-1995) допускал более многоликую и не сводившуюся к Ирану «всемирную историю (Weltgeschichte) дуализма», и его наиболее значительным стремлением было сформулировать историческую типологию дуалистических воззрений. В известном виде она предполагала трёхуровневую дифференциацию, типы которой «не следует понимать в монолитном виде»:

1. Радикальный (в среднеперсидской литературе, в манихействе и мандеизме, у Эмпедокла, Платона, Гераклита и в Упанишадах) и умеренный/"смягчённый" (в неоплатонизме, у Валентина, богомилов) дуализм.
2. Диалектический или циклический (в Индии, у орфиков и в современной теософии) и эсхатологический (зороастризм и гностицизм).
3. Прокосмический (зороастризм) и антикосмический (манихейство и гностицизм).

См. чуть более подробное изложение у Băncilă I.D. Ugo Bianchis religionsgeschichtliche ‚Gnosis‘ und die Gnosisdefinition der Messinakonferenz (1966) // Archaeus: Études d’Histoire des Religions. Vol. 14. 2010. ss. 72-76.

Мой ранний интерес, с которым я и подошёл к истории всерьёз, связан с явлением идеологии — даже бакалаврский диплом, защищённый полтора года назад, я посвятил именно царской идеологии ранних Сасанидов. Сейчас эта формулировка вызывает улыбку, поскольку само понятие "идеологии" и вопрос её существования требует отдельного обсуждения. Принятие явления для той или иной эпохи не должно быть чем-то очевидным, хотя именно такой подход господствует в науке: конструкция «идеология+название династии/правителя» давно стала общепринятой от антиковедения до всех областей т.н. "востоковедения" или "новистики". Мысль о том, что любая "развитая" политическая организация (особенно досовременная) содержит идеологию в качестве элементарной черты — функционалистская, и от такого подхода следует отказываться.

Помимо того, что сама идеология, если таковую действительно можно выделять, является постоянным процессом ситуационной адаптации и проявляется чаще фрагментарно, расхожее представление о существовании "идеологии" как некоей единой и гегемониальной структуры также зачастую ошибочно, даже если речь идёт о придворной среде. Это великолепно иллюстрируют японологические изыскания. К примеру, "официальные" мифы, помещённые в «Нихон сёки» и «Кодзики» (тексты, составлявшиеся в одно и то же время в рамках целенаправленной политики), традиционно интерпретировали как множественные варианты единой имперской мифологии, но при более детальном рассмотрении они оказались совершенно разными — это касается даже центрального мифа о происхождении имперского правления Ямато. Показательно, что автор работы*, посвящённой «Манъёсю» (VIII в.), пришёл к схожему выводу: в первых томах антологии «прослеживаются следы наложения разных исторических аргументов и моделей власти».

Куда чаще, однако, остаточные свидетельства пытаются свести к общему дискурсивному знаменателю, коим для доисламского Ирана является "зороастризм" во всей эманациях, и такая методология всё ещё главенствует. Близкие примеры можно обнаружить и в упомянутой японистике, где идеологию Токугава было принято детерминировать т.н. "неоконфуцианством".

*Duthie T. Man’yōshū and the Imperial Imagination in Early Japan. Leiden: Brill, 2014.

В манихейской «Книге гимнов» упоминается некий "китайский город" — Čīnānčkanδ (cynʾnckndyy). Его владетели, носители узнаваемых уйгурских имён, перечисляются в одном ряду с правителями Пенджикента и Каш(гар)а, и речь совершенно точно идёт об одном и том же регионе Внутренней Азии. По незнанию моей первой ассоциацией с этим интригующим названием стало городище Ак-Бешим/Суяб, что в Чуйской области совр. Кыргызстана: с сер. VII в. "город" чётко идентифицируется как место особой инфраструктурной и в целом строительной активности, дислокация китайского гарнизона — сюда направлялись элитные гобийская, тяньшаньская и баодаская армии (ханихай, тяныпань и баода цзюнь), но к кон. VIII в. он был потерян для Поднебесной.

Ещё в нач. XX в. Ф. Мюллер, исследователь «Махрнамага», первым обратил внимание на любопытный топоним, который последующими исследователями, оказывается, был убедительно отождествлён с уйгурским городом Кочо. По-видимому, за прошедшие десятилетия локализация (на первый взгляд не вполне очевидная) неоднократно подтвердилась новыми источниками: топоним встречается также в нескольких согдийских письмах и позднейшем трактате Худуд аль-'алам (кон. X в.), где Джинанджкант обозначен уйгурской столицей. Специфичное именование подразумевало не столько непосредственное присутствие китайцев, сколько несомненное китайское влияние при дворе и в целом в "столице", которую К. Эноки называл «витриной китайской культуры в Таримском бассейне».

Наиболее подробно о чинанчканде см. Lieu S.N.C. From Qin (Ch'in) to Cathay: Names for China and the Chinese on the Silk Road // The Medieval History Journal. Vol. 27 (1). 2024. pp. 23-24.
О танском Суябе: Лубо-Лесниченко Е.И. Сведения китайских письменных источников о Суябе (городище Ак-Бешим) // Суяб. Ак-Бешим. СПб: 2002. С. 115-127.

Давайте вернём реакции

В Багдаде месяц назад прошёл семинар по итальянскому проекту PolEmA (Полицентричные империи Западной Азии).

Из предметного: к сегодняшнему дню площадь, на которой расположены видимые останки сасанидской столичной конгломерации (араб. Аль-Мадаин), оценивается уже в 11 тыс. га. Её дворцовый центр, Ктесифон, где по сей день находится "Арка Хосрова", расположен в 30 км. южнее современной иракской столицы. К VII в. это был один из крупнейших урбанизированных центров прошлого, который непрерывно развивался с селевкидского времени — с основания Селевкии-на-Тигре в кон. IV в. до н.э.

Разумеется, реальная протяжённость "города городов" была существенно больше обозначенной площади. Тем не менее, даже территория близ позднесасанидского "дворца" изучена крайне фрагментарно, и совсем ощутимых изменений в ближайшие годы не предвидится (в виду в том числе и специфики современной археологии, не предполагающей масштабные разграбленияскопки в духе XIX в.) Как минимум перед археологами открыто поле, охват которого незначительно превышает территорию современного Парижа.

На изображении — несколько анахроничная реконструкция Ктесифона и раннесасанидского Вех-Ардашира, находившегося западнее.

Во многом разделяю возмущения по последнему номеру Iranian Studies, который, по всей видимости, заинтересованная группа иранских эмигрантов и сочувствующих активно превращает в новую площадку для политических манифестаций (напоминает ситуацию в западной советологии прошлого века).

Сам номер посвящён важной проблематике: положению "меньшинств" в национальном или современном государстве. Раскрыть её, судя по всему, призваны нарративы о кровавом персидском/иранском/шиитском режиме, чьей "неотъемлемой частью" является "национальное угнетение" и который отвечает всесторонним и "безжалостным" насилием на "законные демократические требования" "борющихся за безусловное равенство" меньшинств. Отныне Махса Амини не просто "жертва теократии", но "курдская женщина", чья смерть, видимо, является иллюстрацией того самого "национального угнетения".

Модель национальной политики ИРИ и Ирана в la longue durée действительно имеет мало общего с широкими и отнюдь не аутентичными конструкциями "толерантности" и "равноправия". Примерно так же, однако, соотносится приведённая риторика с чисто научным интересом.

Небольшие анонсы:

· Завтра в 18:30 в лектории Музея Востока (Москва) археолог, к.и.н. С.Б. Болелов расскажет о героях и демонах восточных иранцев. Очный и онлайн формат. Подробнее о билетах здесь.

· 16 ноября в 16:00 в Библиотеке национальных литератур (Санкт-Петербург) зав. сектором монет Античного мира и стран Азии и Африки Эрмитажа К.В. Кравцов раскроет образ правителя в арабо-сасанидской нумизматике. Только оффлайн. Вход свободный.

Британо-иракская исследовательская группа предложила возможную локализацию аль-Кадисии, где в сентябре 636 г. (=15 г.х.) произошло ключевое в ходе исламского завоевания Ирана сражение — т.н. «ночь воплей». Оказалось, что сведения средневековых авторов (Ибн Баттуты, Ибн Хордадбеха, Ибн Русты и ат-Табари) о местоположении Кадисии обнаруживают примечательные соответствия c археологическими данными, полученными с помощью аэрофотоснимков. Планируются дальнейшие полевые изыскания.

Ожесточённость и драматизм сражения сделали Кадисию нарицательным исламской литературы, а значение её победы для мусульман отразилось даже в политическом дискурсе XX в.: в 80-х Саддам Хусейн, понимая эти события в этноцентричном духе, угрожал молодой ИРИ «новой Кадисией».

Подробнее см. Deadman W.M. et al. Locating al-Qadisiyyah: mapping Iraq’s most famous early Islamic conquest site // Antiquity. 2024. First View. pp. 1-8.

Менандр вкладывает в уста иранского придворного (по поводу мирных переговоров в ходе Лазской войны 541-561):

«Кто, о римляне, настолько бесчеловечен и жесток, чтобы заявить, что ваша [мирная] миссия неуместна и несправедлива? Все люди сходятся в том, что мир есть благословение. Я бы поверил вашим прекрасным словам, не будь вы римлянами, а мы персами. Не думайте, что ваши запутанные доводы скрывают от нас, что вы люди, пришедшие сюда в поисках выгоды. Поскольку вы используете мир как ширму для собственной трусости и пытаетесь скрыть за ним своё очевидное бесчестие, я могу говорить кратко, ибо не в обычае перса тратить слова на то, что не относится к делу» (Menand. 6.1: 103-111).

Заслуживает внимание процедура составления мирного договора, которую также фиксирует автор.

Сегодня день нумизмата-восточника.

На изображении представлен лот прошлогоднего аукциона — позднейшая сасанидская драхма, датированная последним, двадцатым годом правления Йездигерда III (632-651), формально всей династии Сасанидов. Чеканена придворным монетным двором (сокр. BBA), который к концу 640-х, по всей видимости, бежал всё дальше на Восток вместе с последним императором, скрывавшимся под конец своего царствования уже не столько от мусульманских армий, сколько от враждебных губернаторов-марзбанов.

Патрисия Кроун предполагала*, что маздакизм, — популярная иранская секта V-VI вв., последователи которой будто бы стремились к обобществлению материального имущества и женщин, — являлся попыткой систематизировать некоторые иранские доктрины, не имевшие признания со стороны имперского духовенства.

Чисто умозрительно можно допустить наличие самых разных культовых практик и даже доктринальных расхождений как в самом Иране, так и в рамках маздейской Церкви. Согласно среднеперсидской «Книге деяний...» (III/IV-VI вв.), основатель династии Ардашир сражался в юго-западном Иране, зороастрийском Heartland'e, с некими "идолопоклонниками" (uzdēsparistagān). К тому же, хорошо известно, что политика унификации иранских религий, которую, видимо, проводило маздейское духовенство с III в., была очень относительной, и даже зурванизм следует рассматривать как вполне легитимное течение внутри "официального" зороастризма.

Тот унифицированный гомогенный зороастризм, который наиболее хорошо известен — явление крайне позднее и отражённое в первоисточниках с письменной фиксацией, которой у иных иранских культов попросту не было. Великий исламский учёный аль-Бируни (X-XI вв.) писал, что древние маги, "существовавшие до Зороастра" (амма 'ль-маджус аль-акдамун фа-хум алладина кану кабла зухур зарадушт), к его времени не сохранились в чистом виде (сирфун садхидж), но были широко представлены в зороастризме: возможно, это были те самые локальные культы, которые вобрала в себя ещё сасанидская Церковь.

*см. крайне дискуссионную работу Crone P. The Nativist Prophets of Early Islamic Iran: Rural Revolt and Local Zoroastrianism. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2012.

Вернулся с замечательной конференции и закрыл давний гештальт по посещению Петербурга: уже несколько лет все планы, связанные с этим городом, имели свойство срываться.

Во вчерашнем докладе я поделился некоторыми предварительными замечаниями и попытался наметить предметное поле позднеантичной "Центральной Азии" (Тохаристана и Согда в частности) между маздейской ортодоксией, местными иранскими культами и буддизмом, хоть и религиозный ландшафт региона, конечно, не ограничивался ими. В этой области, несомненно, особенно важен контекст сасанидской экспансии, прежде всего III и VI вв.

С другой стороны, мне, кажется, удалось выйти за его рамки и уловить процессы, где между политикой династии и маздейской Церкви обнаруживается чёткая дифференциация (принципиально важный момент для понимания раннесасанидской империи), и где "зороастризм" выходил далеко за пределы державы, что, вероятно, предполагало иные модели взаимодействия с многочисленными Другими. Последнее, как мне видится, в перспективе может открыть новый взгляд на сам маздеизм.

Когда-нибудь я обязательно напишу об этом в подобающей форме.

В Эрмитажном театре сегодня открылась конференция «Культуры и цивилизации Центральной Азии от неолита до Средневековья», где имею честь принимать участие.

Сунская энциклопедия-лейшу «Цефу Юаньгуй» (нач. XI в.) сообщает, что в 714 г. «комиссар [по делам] морской торговли, командир правой гвардии Чжоу Цинли и персидский монах Цзиле в большом количестве производили странные инструменты и хитроумные приспособления» (市舶使右衛威中郎将周慶立波斯僧及烈等, 廣造奇器異巧).

Этот же "монах Цзиле" упоминается в знаменитой Сианьской стеле и он же, по всей видимости, в 732 г. прибыл в Чанъань в компании некоего Паннами (潘那密), посланника "царя Персии" — быть может, одного из последних Сасанидов в изгнании.

Как любезно подметил один из читателей, в ср.-кит. имя монаха (及烈) звучало бы иначе: по доступным мне реконструкциям как *gip-ljet. Потому, считает Х. Такахаси*, настоящим именем могло быть созвучное "Гавриил". К тому же, поскольку до 745 г. несторианство воспринималось китайцами в числе босыцзяо 波斯教, т.е. "персидских религий", монахом мог быть иранский сириец.

*Takahashi H. Syriac Christianity in China // The Syriac World / Ed. by D. King. L., NY: Routledge, 2019. P. 633.