data stories

Make internet sexy again или каким должен быть всеобщий коллективный исход с платформ

Дочитала «В плену платформы. Как нам вернуть себе интернет» Ловинка. Сквозные темы книги – усталость и регресс всем известных платформ парадоксальным образом сочетаются с бодрым, местами даже агрессивным стилем письма. Мне понравился прием с эпиграфами к каждой главе и что центральные главы состоят целиком из фрагментов, цитат, отрывочных наблюдений, что также задает бодрый темп повествования при общем мрачном настроении книги.

Формально «В плену платформы» разделена на 8 глав, Ловинк описывает на первый взгляд разноплановые вещи: зум и пандемию, криповалюты, NFT, сетевой активизм, культуру отмены, стективизм и критику кремниевой долины. На деле перечисленные темы объединяют две идеи: платформы соцсетей, какими мы знали их в 2010-е вымерли, делать там больше нечего и новые платформы должны быть ориентированы на группу, а не на отдельных пользователей.

Ловинк пишет, что теперь быть собой люди могут только в закрытых каналах, «где при отсутствии индексирования, оптимизации и геймификации можно спокойно говорить что угодно», а отправной точкой в разработке готовых приложений станет не личный профиль, а группа и социум: «Инструменты будут определяться целями. От профиля мы переходим к проекту, от лайка – к решению, от поведенческой психологии – к социальной».

Я честно, на протяжении всей книги, ждала, когда же там наконец появится телеграм ( и он появляется ровно ОДИН РАЗ в самом конце, причем через запятую с Mastodon, Signal и Discord когда речь заходит об альтернативных платформах и малых сетях) . Потому что на каждую реплику о пассивности пользователей, невозможности сопротивляться уведомлениям и вовлекающему дизайну платформ, мне хотелось вопить, что всех этих вещей в русскоязычном интернет-контексте давно нет. Огромное число людей просто забросили инстаграм и фейсбук и теперь безвылазно сидят в телеграме, где, как минимум последние четыре года, находится все: общение, друзья, работа, деньги, новости, вбросы, нюдсы, репутация, реклама, сплетни и создание тех самых группировок, о которых так грезит Ловинк. Закрытый, защищенный от пересылок и копирования чат просто-напросто стал константой для миллионов русскоязычных пользователей, причем произошло это абсолютно естественным образом, без необходимости ломать себя об колено, чтобы наконец покинуть богомерзкий фейсбук.

И, понятное дело, когда читаешь рассуждения о необходимости исхода с больших платформ и создания малых групп, которые якобы должны решить проблемы типа авторитаризма, дезинформации, тотальной слежки, находясь внутри ситуации, где данный исход уже произошел, при этом легче никому не стало, можно только сидеть как в известном меме «просчитался, но где?».

Еще пока читала, неизбежно вспоминала пессимистичные вайбы Зубофф и Монтага, а также думала о том, что когда ты погружаешься в подобный эсхатологический дискурс о социальных медиа, то с него становится очень трудно слезть.
Кроме того, он просто очень удобен и привычен чтобы генерировать новые тексты. А какой должна быть рабочая культурная критика социальных медиа остается задачей со звездочкой, что признает в том числе и сам Ловинк

Герт Ловинк, конечно, во многих отношениях, вообще задал стиль критики медиа и технологий, как он практикуется сейчас в левых кругах сегодня. Его лево-анархистская позиция в западном контексте кризиса левой политики и усталости от больших техкомпаний существует как рыба в воде, но, как правильно замечает Катя, не так легко транспортируется в другие контексты. Герт точно и бойко идентифицирует многие проблемы современных платформ для аудитории, разделяющей с ним политические установки и контекст, однако что его на самом деле отличает от многих, так это организаторские способности (надеюсь, когда-нибудь про него как кейс напишут социологи науки). Ловинк вместе со своей командой выстроили полуакадемическую институцию Institute of Network Cultures с необычной издательской программой, построенной на обширной сети его знакомых по всему миру и которым он в больших количествах отправляет книги института. В институте организовывали события как в универах, так и сквотах, где были как профессора и художники, так и люди, которым просто прикольно сделать свой сервер или перепридумать модель стрима. В общем, какой-то и правда как будто бы уходящий тип левого интеллектуала-организатора, который существует слегка сбоку академии и может общаться с разными группами, при этом заручившись институциональной поддержкой.
А презентацию самой книжки можно сходить послушать в Москве завтра в 19:00 в книжном магазине Пиотровский, если вы вдруг там!

иронично по отношению к этому каналу забыла о том, в каких языковых переплетениях я пишу диссертацию

всю жизнь старательно выискивая пальцами и форматами публикаций чувство языка в русском, я вдруг пишу диссертацию на английском, универсальном и выхолещенном языке вечных мигрантов и в небо прицеливающихся исследователей с глобальной/ international амбицией.

пишу при этом на факультете, прости господи, немецкой филологии, которая для тех, кто рядом (на факультете), примерно как философия — только не абстрактная, а своя, живая, разделённая и при этом с историческими собеседниками, у которых такие, вполне себе мощные лапищи. у каждого слова хотя бы некоторой степени абстрактности есть своя история в немецкой литературной жизни.

пока не найду каких-то конкретных виртуальных академических англоязычных собеседников, буду продолжать заниматься пинг-понгом между тремя языками, в которых понятия лишь отдаленно равны друг другу, и нужно продолжать припудривать эту несоразмерность идеей некоторой общей переносимости знания

Осталась неделя до защиты, и ту би онест, я не помню когда в последний раз так нервничала от одной мысли о чем-то.

Я пыталась разобрать это на терапии - почему я не могу даже думать про защиту без потных от тревоги ладошек, и причина, видимо, тривиальная - я нагрузила эту процедуру огромным количеством смыслов, которые в действительности про другие вещи, про другие более глобальные процессы в моей жизни, и я все их концентрирую на одну дату, но, конечно, в эту дату ничего не решается. В реальности защита - это такой спектакль длиной в два часа, на котором все играют какие-то свои роли, предписанные правилами, всем нужно задавать какие-то вопросы, умно кивать, соглашаться или спорить, и потом пить шампанское и есть еду, это очень такая ритуализированная практика без какого-то двойного дна.

Но просто понимать это не помогает - ладошки все равно потеют - так что я копаю дальше, почему мне так тревожно. Я вспоминаю как я поступала на пхд и зачем я это делала. Мне кажется, нарратив про это так много раз изменился за последние шесть лет, что я уже плохо помню о чем думала в 23 года. Я помню, что мечтала работать в Вышке, в Питере, с друзьями и клевыми студентами. Хотела жить где-то возле Финского Залива, чтобы далеко от родителей, но не слишком. Хотела двигать российскую политическую науку, а еще делать ее более открытой для публики за пределами академии. Я не мечтала ни о какой интеграции в европейский академический рынок, мне было не очень интересно бороться за места в европейских университетах, я воспринимала это как что-то недостижимое, а еще не очень мне близкое. Я разве что мечтала пожить в США, чтобы затусить с трушными исследователями диктатур и научиться у них всему, что может пригодиться для исследований России. Мне не кажется, что я верила, что Путинской диктатуре скоро конец, но я совершенно не видела степень ее кровавости в те времена - в конце концов, когда я поступала на пхд, Буквоед давал нам бесплатную публичную площадку для Гражданина Политолога, на которую мы могли звать всех гонимых нынче режимом людей говорить о диктатурах, ЛГБТ, коррупции, вот хэв ю.

Как можно догадаться, эти планы сильно изменились, и каждую мечту я отпускала поочередно и со своей болезненностью. Мечта о том, что я смогу видеть свою семью когда захочу, пока дается мне тяжелее всего. Я очень сильно скучаю по дому, я хочу увидеть маму с папой, я хочу быть рядом с моими бабушками пока они стареют. Мой самый страшный кошмар - хорошо знакомый многим - не мочь приехать в больницу, когда будет нужно, не смочь попрощаться, не смочь наговориться, просто не оказаться рядом. Я прошла через это один раз, и дорога до родных после ужасных новостей тогда заняла день. Сегодня, я не смогу даже так.

Казалось бы, при чем тут защита - вэл, я слукавлю если скажу, что никогда не задаюсь вопросом, стоит ли все это таких жертв. В какой-то момент моя диссертация из просто академического проекта превратилась в политический акт. Моя учеба в университете превратилась из профессионального этапа в эксплицитный политический активизм. Я не помню хотела ли я этого, я просто была не против. У меня нет проблем с дифференциацией между политикой и академией, я не считаю что университеты вне политики, но в отличии от других форм политического активизма, мой не ведет ни к чему, кроме моей карьерной траектории, ну или я слепо не вижу никаких последствий. В начале войны я писала, что долг каждого политического / социального ученого - сделать все, что возможно в рамах нашей профессии, чтобы сократить жизнь режиму. Изучать его, анализировать, объяснять. Спустя два года я не уверена, что мои усилия в этом направления подточили режимную стабильность хотя бы на миллиметр. Я уныло встречаю каждый новый академический/около академический проект от ученых в изгнании про демократизацию России. Не в обиду никому, я правда считаю, что все усилия - лучше чем никаких усилий, и это не про других академиков, а про меня, про мое какое-то погружение в беспросветную тину.

другая страна + другая дисциплина
Я увидел два поста ниже с разницей в пару дней, и мне захотелось поделиться преследующими меня последние пару лет мыслями, которые сказываются на создании знания (а потому относятся и к каналу). В своей короткой академической профессиональной жизни я определял себя как исследователя в социальных науках, который делает что-то про технологии в России. И так уж вышло, что поступление в аспирантуру для меня сопровождалось двумя перемещениями: в другую страну и другую дисциплину. А ещё на следующей неделе в аспирантуре будет моя встреча по итогам двух лет – хороший повод подвести какой-то мини-итог.

/ другая страна
У меня есть внутренние вопросы к тому, как меняется природа создаваемого социально-гуманитарного знания о России сейчас, когда сами исследователи находятся не в стране. Это и вопросы закрытости каких-то источников информации для тебя, и вопросы безопасности возможных информантов, вопросы дистанции, иерархии и соотношения себя с изучаемым полем, вопрос того, как ценность этого знания можно вернуть обратно. Это можно описывать очень долго, но, например, причина, по которой я завёл этот блог и по которой я брал ряд ресурсозатратных интервью у других исследователей, заключалась в том, что я верил в какую-то версию идеи путешествия знания из академического региона в другие места. И поэтому сейчас блог мне вести труднее, поскольку мне не до конца ясно, как и для кого такое путешествие сейчас может выглядеть. Сейчас я пытаюсь довести до публикации один связанный с Россией научный проект и один более публичный текст, а там – посмотрим. Прямо сейчас я думаю, что если бы я начал какой-то научный проект в таком же русле на стороне, он должен для меня был бы как-то содержать ответы на эти вопросы.

/ другая дисциплина

Перемещение из социальных наук про технологии в среду по преимуществу философии технологии сопровождалось для меня каким-то, простите за пафос, переоткрытием универсального, которое в философии сохраняется несмотря на феминистские или постколониальные интеллектуальные ходы. Короче, есть в воздухе какое-то предположение (атмосфера, вайб, итд) что мы тут делаем что-то подходящее для всех и вся. Недавно мне посчастливилось организовать встречу в моем университете с исследовательницей из STS и антропологии медицины Эннмари Мол, у которой с философией интересные отношения. Несмотря на то, что она придумала термин "эмпирическая философия", определяет себя, по её же словам, "как философ среди антропологов и антрополог среди философов", в философских журналах у неё опубликоваться не получалось. Она смотрит на теорию как всегда очень локальное, эмпирически информированное изобретение, путешествие которого очень затруднено, от того и сложности с универсалистским вайбом философии. Мне с ним сейчас тоже сложно, хотя я и пробую-примеряюсь к такому жанру, но это такое местами странное ощущение, когда ты, значится, рассуждаешь о таких материях на английском как будто бы про все и для всех, а форма укорененности такого письма только в интеллектуальных традициях.

В общем, от этих географически-дисциплинарных перемещений в производстве знания несколько кружится голова, но я уже как-то и не жду, например, что я смогу прочитать кого-то, кто все мне про это объяснит (хотя кто знает), но ответы скорее будут в конкретной практике, с её собственными успехами и провалами.

Что общего между структурной антропологией Леви-Стросса, исследованиями шизофрении Грегори Бейтсона и американской либеральной технократией? Медиа-теоретик Бернард Дионисиус Геогеган уверен: связующее звено между этими элементами — кибернетическая теория. Сегодня мы расскажем вам про его новую книгу — «Код: от теории информации к французской теории».

Американские филантропы середины 20 века искали способ изменить мир — не отказываясь при этом от капитализма и индивидуалистских либеральных ценностей. С их точки зрения, причина всех социальных зол — плохая ментальная и социальная гигиена А поддержание гигиены — это вопрос техники: нужны только ученые, которые смогут перевести гуманитарное знание на технический язык.

Кибернетика, возникшая в середине 40-х, стала тем самым мостиком, соединяющим гуманитарное знание и технологизированную бюрократию. Статья Клода Шеннона «Математическая теория связи» положила начало теории информации — которая была достаточно общей, чтобы включить в себя самые разнородные дисциплины. Она позволяла компактно описывать любые символические системы: это могли быть и фонемы естественного языка, и узлы родовых систем в этнографии, и семейные роли в нуклеарной семье. То есть содержание символов — не важно; важны их системные отношения друг с другом.

И социальные, и гуманитарные науки сливались в единую науку о коммуникации, использующую (в той или иной форме) теоретический аппарат кибернетики: петли обратной связи, кодирование и декодирование, информация и энтропия. Например, антрополог Грегори Бейтсон утверждал (1956), что шизофрения у детей развивается из-за коммуникативного парадокса. Мать посылает ребенку двойное послание, то есть взаимоисключающие сообщения на разных уровнях — например, на вербальном уровне просит о заботе, но при этом физически его отталкивает. Шизофрения, в таком случае — это тактика, позволяющая согласовать эти противоречия (например, смешивая буквальные и метафорические смыслы в одном языковом плане).

Другой пример: лингвист Роман Якобсон, эмигрировавший в США в 1941 году, переводит структурную лингвистику на язык кибернетики. Совместно с Морисом Халле, лингвистом из MIT, Якобсон описывает фонемы русского языка как наборы бинарных оппозиций — звонкие/глухие, мягкие/твердые и т.д. В результате весь фонологический инвентарь оказался вписан в Шенноновскую теорию информации — и можно было, например, посчитать в битах «вес» каждого элемента.

Гуманитарные науки, вдохновленные кибернетикой, могут показаться холодными и нейтральными. Но это, как не устает напоминать Геогеган, лишь видимость. Над кибернетической антропологией Маргарет Мид и Грегори Бейтсона витает призрак колониальной этнографии: сложные общества колониальная власть превращает в живые музеи с туземцами, проницаемые для взгляда исследователей. Психологические исследования Бейтсона тоже прочно связаны с государственной биовластью. Их основные герои — субальтерны: пациенты психиатрических лечебниц и члены «неблагополучных» семей.

На протяжении всей своей истории кибернетика была не только наукой о контроле и управлении; она была и наукой для контроля и управления. Нужные им данные ученые получали, наблюдая за наиболее уязвимыми людьми — даже не людьми, а целями; но полученные ими выводы распространялись на все общество в целом. Закономерным итогом этого процесса стала тотальная датификация каждого и каждой: сегодня все мы — ходячие датасеты для тренировки ИИ.

Балканская Cyberia

С огромным интересом читаю про историю того, о чём я понятия не имел – а именно активную компьютерную индустрию в Болгарии в промежутке 1960-1980-х годах. А это почти что история Золошуки, в которой аграрная страна модернизируется в крупного игрока на рынке компьютеров. В такой трансформации есть место и шпионажу, благодаря которому идеи и технологии просачивались сквозь железный занавес, несмотря на санкции и запреты, оригинальной научной фантастике и неожиданным альянсам. Так, в 1960-х годах Япония решила отделить политику от торговли и установить экономические отношения с восточным блоком. В Болгарии такой возможностью воспользовались – генеральный секретарь болгарских коммунистов Тодор Живков ездил в Японию и даже мечтал сделать свою страну её подобием. Через взаимодействие между двумя странами в Болгарию поступали прототипы и идеи. С помощью болгарских компьютеров, специалистов и программного обеспечения тренировали будущих специалистов в Ханое и Пхеньяне.

Об этом и многом другом можно прочитать в книге Виктора Петрова "Balkan Cyberia: Cold War Computing, Bulgarian Modernization, and the Information Age behind the Iron Curtain". Эта историческая реконструкция очень обогащает распространенную историю об однозначности коммунистическо-советского поражения на сцене компьютерных технологий.

Методы распознавания ИИ-контента и образование

С появлением ChatGPT и других генераторов текста, учебные заведения и преподаватели по всему миру беспокоятся об академической честности студентов, подозревая их в использовании этих инструментов. И по мере того, как искусственный интеллект начинает использоваться для создания текстов, изображений и видео, распознать такой контент становится более важным в тех контекстах, где оценивается способность создать нечто как бы "самостоятельно". Возможно, представления сообществ и организаций о такой "самостоятельности" в будущем изменятся, и генераторы тексты будут восприниматься не как отдельные сущности, а скорее как клавиатура. Но неизбежности и безусловного блага тут нет, однако про всякие методы обнаружения пару слов сказать хочется, потому что я вижу беспокойства (чаще всего, преподавательские) вокруг себя на эту тему:
1. Исследований пока не так много, но в целом они показывают, что методы распознавания контента, созданного искусственным интеллектом, и особенно текста, крайне ненадежны. По крайней мере, пока их точность оставляет желать лучшего.
2. На методы обнаружения ИИ-контента есть методы, скажем так, второго порядка, которые тоже с большей или меньшей степенью надежности могут позволить человеку затруднить обнаружение.
3. Даже если методы станут более точными, они все же выражены в терминах вероятностей. В образовательном контексте чаще всего обнаружение завязано на двоичном решении – у нас либо плагиат и санкции, либо нет. Выносить решение формата да/нет на основе вероятностей кажется этически сомнительным. В этом смысле использование методов распознавания ИИ отличается от других технологий по обнаружению плагиата, которые часто показывают возможный изначальный источник.
4. Стоит задуматься, почему вообще возникает такой запрос на распознавание. Не всегда, но часто, он исходит из целей и задач образовательной институции (не обесценить предоставляемую ей квалификацию), а не из смыслов образовательного процесса.

Если методы распознавания не помогают, значит ли это, что c ChatGPT можно только безусловно смириться и интегрировать в свои курсы? Думаю нет, тогда все курсы просто превратятся в преподавание ChatGPT. Значит ли это, что нужно менять форматы оценивания на те, что не требуют текстов? Возможно, но для многих дисциплин навыки работы с текстами важны, и для них такой ответ не подойдёт. Мне думается, что условно возможны три типа ответов:
1. Культурно-просветительский. В этом случае мы говорим себе, что, да, ChatGPT и прочее теперь с нами, давайте поговорим о каком-то критичном и ответственном использовании. Это может быть какой-то разговор или отдельный семинар о том, как эта технология примерно работает, каковы её возможности и ограничения.
2. Социально-организационный. Он уже требует работы над тем, чтобы сами условия, при которых преподаватели подталкиваются к подозрению, а студенты – к использованию этих инструментов для избежания академической деятельности, стали иными.
3. Политический. В таком типе ответа можно ставить вопрос о том, что за общее благо и для кого предоставляет образование, почему оно постоянно отвечает на какие-то внешние вызовы, и какую роль в этом играют технологии. Это вопросы коллективных форм жизни с технологиями, которые могут разнится от принятия до отказа.

В 2023 году «Если быть точным» направил 84 запроса о данных в 18 ведомств. Одни нам отказывали, другие — отвечали отписками о «конфиденциальности данных».

Мы составили топ ответов ведомств. Это не антирейтинг, а самые яркие истории из нашего опыта.

Чтобы мы могли дальше сохранять открытые данные, оформите регулярное пожертвование на Boosty или Patreon. Мы работаем благодаря вашей поддержке.

Стратегии и тактики в ситуациях институциональной непрозрачности

Если про то, как сотрудники некоммерческих организаций, активисты и журналисты работают с данными в странах с высокой степенью институциональной открытости нам что-то известно, то про контексты, в которых с такой открытостью сложнее, нам известно не так много. А про опыт людей, которые пытаются такой открытости добиться, и того меньше. (Интересные статьи об этом написал Гильен Торрес, изучавший практики активистов в контексте институционального сопротивления прозрачности информации в Мексике).

И если открытость данных и стала для кого-то "концом истории", финализированным пониманием, что же с данными делать, то явно не для всех. И если большие стратегии для институционализации открытости недоступны, то тактики всегда остаются, — и в посте ниже это отлично показывается.

Если вдруг вам тоже как-то небезразлична работа с публично значимыми данными о социальных проблемах, то поддержите проект "Если быть точным". Подпиской, донатом или как-то ещё. Нам постоянно вокруг говорят, что данных навалом и с каждым годом все больше. Но какие это данные? Как раз данных о состоянии общественных благ, как и ресурсов для работы с ними, часто не хватает (особенно в сравнении с собранными сомнительным методами данными для условных языковых моделей). А такие данные важны, потому что они наш источник знаний — не менее хрупкий и ограниченный, чем все остальные, но от того не менее ценный.

Цифровая граница государства

Проект изменений в приказ Роскомнадзора от 31.07.2019 № 221 позволит создать "цифровую границу государства".
Указано в пояснительной записке к проекту приказа.

На основе предоставляемых данных будет сформирована доверенная база данных геолокации IP-адресов в России.
👉 ... создание базы позволит привести цифровую границу государства в соответствие с физическими границами Российской Федерации.

Цифровые границы?

Новость сама по себе абсолютно впечатляющая, а мимо метафоры "цифровой границы" пройти просто невозможно. В исследованиях интернет-регулирования уже какое-то время зафиксирован тренд, что управляется интернет сейчас государствами не столько через законодательные акты как таковые, но скорее через различные вмешательства в инфраструктурные аспекты работы интернета.

Тут мне кажется интересным подход исследовательницы Нормы Мёллерс и её понятие "цифровая территория". Оно объясняет, что между большими социотехническими системами и государствами есть тесная историческая связь в том смысле, что проекты по физической территориализации, утверждению себя в определенных границах, для государств всегда были связаны с крупными технологическими, инфаструктурными проектами. Анализируя различные аспекты государственной интернет-политики в Германии, она демонстрирует связь между национализацией информационной инфраструктуры в стране, особенно развернувшейся после разоблачений Сноудена, и дискурсами о "хорошем" и "плохом" гражданине как части нациестроительства. В такой сцепке она предлагает видеть появление новых форм "техно-национализма".

Такой анализ показывает, что проекты по суверенизации интернета не могут быть просто сведены к либеральным историям про "плохих" и "авторитарных" парней, поскольку государственное стремление к контролю инфраструктур как таковое аналитически обнаруживается как несвязанное с категорией политического режима (политически говоря, критика государственных проектов суверенизации, таким образом, оказывается анархическим ходом, а не либеральным). При этом, это, конечно, не значит, что в проектах по такой цифровой территориализации/суверенизации нет авторитарных оттенков, смыслов и следствий, скорее их аналитически нужно фиксировать иначе. Вместе с тем, анализ Мёллерс не слишком переносится на Россию как минимум в аспекте того, что за российскими идеями не очень понятно какая форма национализма стоит (может быть нужно искать империализм, а может что-то вообще иное), но это уже надо рассматривать в контексте сложных перипетий нациестроительства в современной России.