Кенотаф

У всех есть возможность сказать свое последнее слово — хотя не всегда тот, кто его произносит или пишет, знает, что именно оно окажется последним. В рубрике «Последние слова» мы очищаем последние слова от налета времени и даем вам возможность посмотреть на них отвлеченно.

Сегодня — последние слова письма аятоллы Хомейни, написанного им перед смертью Михаилу Горбачёву.

—

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

«Мы тебя везде ищем» — новый документальный фильм Сергея Карпова и студии «Поле»

Дед Мороз отправляется через пять стран, чтобы поздравить детей и взрослых с Новым годом, принести им поддержку и праздник. Но ещё в этом путешествии он пытается понять, где теперь его собственный дом.

Главный герой фильма — Вася Сонькин, киновед по образованию, переводчик по ремеслу, а ещё муж и отец двоих детей. Разделив опыт многих из нас, Вася оказался в Стамбуле, оторванный от собственной семьи и без каких-либо ясных перспектив. В этих новых обстоятельствах он в роли Деда Мороза отправляется через Турцию, Грузию, Армению, Израиль и Казахстан к детям и взрослым, чтобы поздравить их с праздником и проводить вместе с ними уходящий год.

Этот фильм — ещё один важный результат нашей исследовательской работы, посвящённой чувству дома. Что такое дом? Движемся ли мы по направлению к нему или от него? Как описать и выразить нынешнее переходное состояние? Эти вопросы, которым мы этой осенью посвящали подкасты, лекции и фотопроекты, отражаются в судьбе Васи. Но наблюдая, как парень, которого занимают те же проблемы, перевоплощается в Деда Мороза — символ детского счастья и новогодней сказки — мы открываем в его истории новый план, связанный с никогда не покидающей нас мечтой о чуде.

Мы выпустим фильм в следующем году, а сейчас, в канун новогодних и рождественских праздников, делимся с вами трейлером и зовём на предпремьерные показы в Барселоне и Москве, на которых будем обсуждать фильм и дополнять его своим опытом.

Показ в Барселоне — 15 декабря в пространстве KVARTIRNIK

Показ в Москве — 27 декабря в 19:30 в Центре Вознесенского

А мы напоминаем о нашем феерическом разговоре о книге Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году». Напоминаем не случайно — Александр Солженицын о той войне размышлял и писал много. И у нас на следующей неделе в день рождения писателя будет второй его день.

#простаков #сенников #день_Солженицына

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Топ-модель Джиа Каранджи на одной из своих первых обложек в конце 1970-х.

#в_поисках_счастья

Открытые двери, закрытые шторы и бег времени

На склоне горы, на высоте почти в 2 километра, лежит загорелый пожилой мужчина. Чуть ниже по склону — сачок; выпал из рук при падении. Мужчина смотрит в небо, даже слегка усмехается, но это как в анекдоте — «Доктор, больно только когда смеюсь»; кружится голова и не получается встать. Над головой его проплывает кабина канатной дороги, в ней туристы. Он призывно машет им рукой, а они машут в ответ, думая: о, какой веселый старик. На обратном пути кондуктор понимает, что старик может веселый, но лежит на том же месте больше двух часов.

Владимира Набокова спасают. Травма даже не оказалась такой уж серьезной. Слава Богу, а то ведь мог бы быть такой комичный финал большой жизни.

Революция, гражданская война и эмиграция навсегда изменили его жизненную траекторию, отправив его в параллельное измерение. Фантасмагория переездов, чужих языков, новых миров и людей, которых он никогда бы не встретил в Петербурге. И внутри, конечно, не мог не появляться время от времени вопрос: «а что если бы…».

Двойники, альтернативные реальности — регулярная тема набоковских произведений. Доходит до параллельных миров, Анти-Терр, Владимиров Владимировичей Н. И он всегда шел вперед: движение его поступательное стремление вверх, к новым формам, взглядам, рубежам. Ничего застывшего, постоянная переменчивость и идеальность формы.

Он всегда словно хотел идти быстрее, чем бежит время. Он вообще любил шутки про время: коллега по Корнелльскому университету вспоминал, что Набоков мог взглянуть на часы и сказать — у меня 8:15. А что у вас?

Отмотаем же часы на полтора десятилетия назад.

Хоронят Бориса Пастернака. Проходят мимо одной переделкинской дачи, в которой задернуты все шторы, выключен весь свет. Это дом Константина Федина. Потом он скажет, что болел, что не мог прийти — но все всё поймут.

Когда-то он был реэмигрантом. В 1913 году поехал учиться в Германию, да так там и застрял, оказался, по сути, на положении военнопленного — только свободы у него было чуть побольше. Играл в немецких театрах, завязывал дружеские и романтические отношения, знакомился с настоящими русскими военнопленными. При первой же возможности выбирает родину: в 1918 году несется в Советскую Россию. Едет не в родной Саратов, а в Москву — и проходит всего несколько лет, как становится писателем, участником Серапионовых братьев и автором романа «Города и годы».

Произведение ныне полузабытое, но напрасно: эпопея войны, эмиграции и гражданской войны им описана так, что словно задает рамки всех других произведений того же типа. Главный герой, конечно, гибнет — в новом советском мире ему места нет, а судьба Юрия Живаго еще не была описана и предсказана.

Федин этим романом продлил себя в истории и сделал имя, но… Но в том-то и дело, что в похолодевшем мире 1930-х годов, ему вскоре пришлось запахнуться в пальто. Впрочем, человек из СССР, он ездит в межвоенные Берлин и Швейцарию то для лечения, то с государственными задачами — не набоковский эмигрант, а человек с положением. Крайне неустойчивым В конце 1930-х к нему придут. Он посмотрит ордер и увидит, что тот выписан не на него. Скажет: «Плохо работаете, товарищи. Дача Бруно Ясенского вон там». Его отпустят. Ясенского расстреляют в сентябре 1938 года.

Многие, кому удалось пережить 1930-е, запахнулись в это пальто, спрятались в нем, в надежде пережить. У некоторых в 1950-х получилось из него выползти. Но не у Федина. Он так и остался человеком в этом футляре, не позволив себе открыться. Стал литературным чиновником: и уже в этом качестве отвернулся от старого друга и соседа Пастернака, сыграв свою роль в запрете «Доктора Живаго». Позднее он же поспособствует невыходу «Ракового корпуса».

Но главное — литература. Тексты послевоенного Федина — почти сплошь мемуарные. Он смотрит в прошлое, мучает свой роман годами, но не выходит. Время ушло — и только старые друзья помнят каким он был.

Они умерли с разницей в две недели, в июле 1977 года. Один так и остался в своем прошлом, другой — и сегодня поет сиреной.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Этот легендарный клип я в детстве смотрел завороженно — понятно, что неземная нимфа, лёгкая как воздух, Ветлицкая могла очаровать и самого маленького мальчика. Повзрослев, познав законы отношений, я не мог не поражаться крутизне обещания: «Я верну тебе всё, что ты подарил». Ещё повзрослев, я восхищался вокалом — Боже, с какой завораживающей хрипотцой это поётся: «Мой мальчик, твой голос звучит у меня внутри».

Ну, а теперь для меня этот клип — лучшее высказывание о воздухе свободы.

Посмотрите на людей в этом клипе — неужели эти люди родом из Советского Союза, а не с Манхэттена? Все они были пионерами, наверняка все были и комсомольцами, и я не удивлюсь, что в кадре мелькают и бывшие члены КПСС. Но, глядя на них, невозможно предположить, что это вообще снято в 1991 году в Москве. В считанные годы люди с советским опытом, если того хотели, превратились в обычную богему, которую легко спутать с парижанами и берлинцами тех лет.

Вот как так получилось? Да, понятно, что мажоры и модники были в СССР заметным меньшинством. Вопрос в другом: все люди в кадре выглядят несоветски. Просто не верится, что все герои клипа в принципе жили в Советском Союзе образца 1983 года. Их как будто специально завезли из капстраны под занавес Перестройки прямо в объектив камеры Бондарчука. Но, нет, это наши родные, доморощенные круглосуточные тусовщики.

Кажется, свобода меняет человеческий облик быстро и не меньше, чем тяжёлая психологическая травма или большие деньги. И об этом хорошо бы помнить нашим скорым на расправу ломброзианцам.

https://www.youtube.com/watch?v=O8_t0y1lELo

#коврик_у_кенотафа #простаков

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Журналистка Ксения Собчак, политик Илья Яшин* и поэт Лев Рубинштейн на Чистопрудном бульваре в Москве во время акции «ОккупайАбай», май 2012 года.

#в_поисках_счастья

*иноагент

Если этот ненастный ноябрьский вечер вы проводите дома, то у нас есть, чем его скрасить. Сергей Простаков и К. Сперанский обсудили великий русский роман «Обломов».

Беседа получилась по-настоящему масштабной. Рильке и Беккет, Оливия Лэнг и Алексей Писемский и уйма проклятых русских вопросов, включая самый модный — об ответственности русских классиков за ваш думскроллинг.

Почему мы читаем и перечиваем именно «Обломова» в 2024 году? Почему восприятие этого романа как никакого другого в русском каноне настолько зависит от контекста? Почему Гончарову и его героям постоянно удаётся ускользать от однозначных оценок? И главное: что такое обломовщина?

Всё это уже здесь.

#простаков #сперанский

У группы «Спасибо» сегодня вышел новый альбом Dom, а у нас вышли ответы ребят на наш стандартный опросник о книгах и чтении. Фёдор Достоевский, Гарри Поттер, Курт Воннегут и другие персонажи — в ответах музыкатов.

https://teletype.in/@thecenotaph/spasibo

#опросник_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Ноябрьское. Достоевское.

#цитаты_на_кенотафе

А пока К. Сперанский и по совместительству участник издания «Кенотаф» стремительно набирает подписчиков в своём Boosty, он покажет, на что он способен в нашем блоге на этой платформе.

Сергей Простаков и К. Сперанский обсудили роман Ивана Гончарова «Обломов». И пришли к выводу, что Илья Ильич похож на типичного героя Оливии Лэнг, а Андрей Штольц, которого так любили наши учителя, наверняка бы сказал, что мы занимаемся какой-то чушью.

Премьера уже в эту пятницу! Подписывайтесь: https://boosty.to/thecenotaph

#простаков #сперанский

В однообразии ноябрьских дней, когда даже если что-то и удается совершить, то совершенное тонет в ускользающе коротком промежутке между светом и тьмой, взбрело в голову завести «Бусти».

Захотелось развернуться как следует, без оглядки на реакцию посторонней публики, а только с оглядкой на тесный круг уважаемых коллег. Ибо даже скачущая цифра количества подписчиков в шапке канала вызывает у меня идиосинкразию.

Здесь я уже начал публиковать главы из готовящейся к выходу «книги» или «семейного романа» или «изделия» под названием «Пустоцвет» — сразу в текстовом и аудиоформате.

Тут будут регулярные записи и выписки с рефлексией по поводу увиденного, прочитанного. Возможность комментировать и задавать, если у кого-то возникнет такая странная необходимость, вопросы. И прочие развлечения для всякого рода утомленных праздностью жителей!

Подписывайтесь! Сумма: 250 рублей еже, как говорится, месячно.

boosty.to/ksperanski

В пространстве lifestyle-блогов на русском языке (и я уверен, что не только на русском) есть такой пошлый жанр: давайте покажем обложки The New Yorker — это красиво, эффектно, лайкособирательно. Вот и я в рамках издания «Кенотаф» прибегаю к этому грязному стилю.

Между этими двумя обложками 8 месяцев. Чёрная — из апреля 2020-го, пика мировой самоизоляции. Вторая — из декабря, какие-то послабления ещё есть, но мы уже знали, что пандемия переходит в следующий год.

Весь мир сидел по домам пару месяцев, а большинство из нас этого даже не увидело, сходя с ума в своих съёмных квартирах, или, наслаждаясь прогулками вокруг загородного дома. Зато мы открыли для себя видеоконференции. Маски исчезли, соблюдение дистанции исчезло, да даже и удалёнка далеко не везде сохранилась. А вот «зум» для поддержания связи стал всеобщим с тех пор.

Я смотрю на эти обложки и думаю о том, что же с нами происходило в те месяцы. Разрушение связей, схождение с ума, привыкание к кельям, сдача своих свобод государствам, потому что нам чиновники объяснили, что это всё ради нашей безопасности. Когда в июне перед референдумом по конституции нам дали погулять по летней Москве, меня поразило, что многие близкие люди всерьёз решили самоизолироваться. Той тяжёлой весной казалось, что только нам позволят выйти на улицу, так сразу же и вернётся прежний «вечный фестиваль варенья». Но нет, люди в твиттере упрекали своих друзей, что те хотят праздновать день рожденья не в одиночестве.

Зимой станет понятно уже точно, что старый мир закончился. С потрохами. Хорошо, что хоть самые модные светские вращатели научились жить в одиночку перед монитором, держа бокал в руках — в будущие годы это станет очень полезным навыком.

Мне всегда нравилась сцена из второй части «Неуловимых мстителей», где выясняется, что пароль от сейфа у полковника Кудасова — 914, год начала войны. В детстве я не мог понять, сколько же боли сосредоточенно в этом решении генерала, какую трагедию жизни его поколения отражают эти цифры.

Ну, а теперь-то что? Пароль к нашей жизни — 2020, конечно. И с конца прежней жизни прошло много больше, чем 1000 дней.

#коврик_у_кенотафа #простаков

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Мао Цзэдун с соратниками в Пекине, октябрь 1949 года, первые дни Китайской Народной республики.

#в_поисках_счастья

Надо прислушиваться, чтобы спастись

Большой советский художник и знаковая французская романистка. Оба научились перевоплощаться, жить другой жизнью — одну к этому привела эмиграция, другого — смутные и страшные времена. Егор Сенников в новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» пытается расслышать в потаенной жизни двух человек отзвуки большой истории.

По Москве едет грузовик. В кузове — множество молодых парней: молодые солдаты, сбежавшие с фронта, городская рабочая молодежь, уголовники, студенты. Лихо распевают, сворачивая то в один, то в другой московский переулок. На винтовках у солдат повязаны красные знамена. Грузовик останавливается у полицейского участка. «Айда, ребята», — кричит заводила и бодро прыгая в февральскую грязь, вся мужская ватага вваливается в отделение. Вскоре — движение в обратную сторону: на московскую улицы вытекает ручей энергичных молодых парней; они держат за руки немолодого уже полицейского пристава. Сажают в грузовик и едут дальше.

Так описывал свой февраль 1917 года художник Аркадий Пластов. Но верится с трудом. А слышится гораздо больше, чем рассказывается.

Сын священника, внук иконописца, студент-семинарист, Пластов с детства тяготел живописи — первый художественный опыт он получил, изучая росписи в церкви, построенной дедом Аркадия в родной деревне Прислониха. Аркадий рвался в Москву, хотел изучать живопись. Годы Первой мировой Пластов провел, учась в Московском училище живописи, ваяния и зодчества.

После Февральской Пластов укатил в родную Прислониху. Вернувшись осенью 1917 года в Москву доучиваться, едва не оказался сам в большой беде: патруль обратил внимание, что на форменной шинели у Пластова красовались пуговицы с орлами. До страшного не дошло, но Пластов понял, что, кажется, с мечтой о живописи придется расстаться — может навсегда. И уехал в Прислониху, где стал крестьянином — и нашел в этом спасение.

В Прислонихе он проводил главные крестьянские полгода, а после сбора урожая уезжал в Москву и работал над картинами. В передовики соцреализма он не рвался. Никогда не отказывавшийся от веры, он с болью смотрел на то, как в середине 1950-х церковь в Прислонихе уничтожили. И все равно писал работы на религиозные темы; и мог позволить себе «включить дурака» и выступая на фоне Президиума ЦК с Хрущевым во главе, говорить, что в Москве правды нет, а есть она лишь на земле — формально имея в виду, что художникам стоит уезжать из Москвы в регионы.

Человек себе на уме, сумевший прожить российский XX век так, как он сам хотел и следовать своим правилам. Потому что умел расслышать ход времени и понять, что нужно делать.

В 1972 году, когда Пластов умрет в Прислонихе, в Париже в печать выйдет новый роман Натали Саррот «Вы слышите их?» — вскоре его переведут на русский, а предисловие к советскому изданию напишет Евтушенко. Саррот, ровесница века, родилась в 1902 году в Иваново, но ее детство и юность прошла в том странном довоенном мире, где было возможно столь многое, что вскоре превратилось в фантазию, в рисунок на запотевшем стекле. Жизнь между Россией и Парижем, прогулки с отцом в Люксембургском саду, брат, писавший книгу об Австро-Венгрии, мать, вышедшая второй раз замуж и переехавшая в Петербург…

Что здесь удивительного для довоенного человека? Что здесь реального, для человека послевоенного? Жизнь унесла Саррот потоком во Францию, помотала по Европе, столкнула со страшным и научила глубокой рефлексии и слову — такому, в котором можно утонуть, проводя вечный диалог с самой собой

Саррот — одна из создательниц Нового романа, в своих работах уходившая от прямой повествовательности к попытке описать суть человеческого существования. Роман «Вы слышите их?» описывает то, что происходит, когда взрослые люди, собравшись в гостиной, слышат из соседней комнаты заливистый детский смех. Это весь сюжет, а вот все остальное содержание пересказать не так-то просто — это мысли, фантазии, воображаемые ситуации.

Словом, все то, что пролетает в минуты жизни в голове рефлексирующего человека.

Словом, жизнь.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Как известно Борхесу не дали Нобелевскую премию по литературе за то, что он поддержал Пиночета в Чили. Просто интересный факт в этот вечер.

#цитаты_на_кенотафе

Сергей Простаков много раз зарекался от того, чтобы кого-то ругать публично, но создатели сериала «Комбинация» не оставили ему шансов.

Уже общим местом стало утверждение, что сегодняшнее российское кино демонстрирует последовательный эскапизм и игнорирование реальности. В этой стратегии самой по себе нет ничего плохого — проблемы начинаются, когда ей пользуются люди бесталанные и незаинтересованные, и портят таким подходом даже потенциально сильный материал.

«Комбинацию» на старте сравнивали со «Словом пацана» — та же студия Wink и многие создатели, а ещё описываемая эпоха. Хватает тех, кто ненавидит прошлогоднее «Слово пацана», но никто всё равно не будет отрицать, что это было и событие, и высказывание. На историческом материале книги Роберта Гараева режиссёр Жора Крыжовников снял фильм об истоках культуры насилия, которое пропитало, как выражается мой друг Сергей Карпов, пространство северной Евразии. В фильме всё работало на это: позднесоветский город ничем не отличался в кадре от городов двадцатых годов XXI века, рванный монтаж — фирменная фишка Крыжовникова работала на ощущение мокьюментари, сбалансированный саундтрек из нескольких перестроечных песен идеально вязался с центральной музыкальной темой «Пыяла» «Аигел». Время и место, почва и судьба — в фильме всё работало на содержание: историю об особенностях национального насилия.

К середине «Комбинации» уже становится понятно — создателям неинтересно снимать и делать кино про группу и про её создателя Александра Шишинина. Даже жалко Никиту Кологоривого, который в роли Шишинина очень старается, но не может же он вытянуть то, что не интересно режиссёру.

Бессилие режиссёрской мысли проявляется, когда зачем-то появляются документальные кадры первого большого выступления «Комбинации» в Волгограде. И тут всё ясно: этот ход нужен, потому что никто не в силах передать значение момента обычными средствами — ну, не получается.

Для музыкального сериала в фильме непозволительно плохой саундтрек. Есть два отличных мэшапа Кирилла Бородулева, который собственно смешал главные хиты британской новой волны и шлягеры «Комбинации». Но при монтаже как будто бы не поняли, куда это засунуть в столь слабый материал, а потому они звучат в первых сериях, а потом разок в конце. В результате саундтрек состоит из хаоса то оригинальных песен «Комбинации», то необязательных каверов. И ещё «изюминка» — зачем-то сделали пасхалку с «Несмеяной». Опять же, был бы материал сильней, то могло получиться изящно, но тут не получилось.

Ну, и самое главное, зачем снимать фильм про Шишинина, если его смерть превратили в фантасмагорию? Можно сказать, конечно, что его убило само время, но из всего этого сквозит и фальшь, и страх. Есть очевидные намёки на версию из «Википедии», но в сериале Шишинин погибает только потому, что его и в реальности убили. Ну, не захотели создатели попытаться объяснить этот феномен гибели «молодых да ранних» в 1992-1994 годах. Страшно. Всё ещё.

Что же касается, группы «Комбинации» как феномена, то спасибо создателям, что актуализировали. Это действительно был великолепный проект — «600 секунд» от поп-музыки. И также не переживший 1993 года. Пути закованы. Проект «Российская Федерация» тронулся в путь. Некоторым пацанам из «Слова» места в нём хватило, а бывшему менту, верившему, что песнями покорит Америку, нет. Но ладно, это мы ищем смыслы, где их нет.

#простаков #рецензии_кенотафа

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Вечеринка в веган-кафе «Фрик» в Тбилиси. Июль 2022 года.

#в_поисках_счастья

В новом выпуске опросника «Кенотафа» — самая обсуждаемая инди-группа сезона «Конъюнктура». Вокалистка Шоша Менаховская ответила на наш традиционный список вопросов о книгах и чтении.

https://teletype.in/@thecenotaph/shosha

#опросник_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Босниец держит на руках своего ребёнка в Сараево во время осады города сербами, 1992 год.

#в_поисках_счастья

Мост между параллельными мирами

Часы спрессовываются в дни и недели, те — в месяцы и годы, а дальше в десятилетия. Продукт этого процесса — опыт; у кого-то совместный, у кого-то совершенно раздельный. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников смотрит на то, как люди, которых разнесла в разные стороны История, могут чувствовать связь друг с другом благодаря разделенному опыту проживания.

Две женщины в московской квартире. Их разделяет возраст, но сближает опыт пережитого.

Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним…
Так пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?

Молчание.

— Ох, страшные, Анна Андреевна.
— Время было страшное, вот и стихи страшные, — отвечает.

Очень важно иметь опыт, который объединяет. Это сближает даже людей, которые различны по возрасту, мировоззрению, сексуальной ориентации и моральным ориентирам. Пережив вместе грозовые минуты, вы с любым таким же несчастливцем всегда сможете найти возможность навести мосты. Общие слова, речь, даже мимика. Тайный клуб свидетелей страшного — и на сердце у каждого отпечатано время, обстоятельства, факты. По ним вы друг друга и опознаете.

У Анны Ахматовой и Лидии Чуковской (а именно они — те две женщины в Москве в 1960 году) такой общий опыт проживания был. И разговор идет на темы, понятные обеим, вопрос в оттенках: Ахматова, например, радуется, что Твардовский может в «Правде» критиковать сталинское время, пусть и размыто, а Чуковскую бесит и тошнит от того, что делается это не так, как стоило бы. Но это детали. Манера их постоянного разговора (как, по крайней мере, видится из записок Чуковской) такова, что они понимают друг друга с полуслова.

И опять по самому краю
Лунатически я ступаю.

За сотни километров от Ахматовой и Чуковской, в Мюнхене живет поэт Дмитрий Кленовский. С Ахматовой они знакомы давно, еще с тех пор, когда Гумилев учил молодых поэтов. Кленовский — выпускник Царскосельской гимназии («последним царскосёлом» называла его Нина Берберова). Из России после революции он не уехал и залег на дно в Харьков, где старался не отсвечивать своим акмеистским-журналистским прошлым и тихо работал переводчиком.

Но он ничего не забыл. В 1950-х, уже не в России, он пишет:

Когда я, мальчиком, с тобой дружил,
Прекрасный город одиноких статуй,
Густой сирени и пустых дворцов,
Тебя еще не посетили беды:
Твой Гумилев был юношей веселым,
Ахматова — влюбленной гимназисткой,
А Иннокентий Анненский еще
Не задохнулся на твоем вокзале.

Война. Харьков под немцами. Кленовский движется по спецмаршруту — коллаборационистская газета «Голос Крыма», следом Австрия и Мюнхен. Оказавшись в эмиграции, он переписывается с архиепископом Иоанном Шаховским; сам Кленовский в это время все больше погружается в мысли о православии и традиции. И в этой переписке видно, что хоть и унесенный потоком времени в Мюнхен, он все равно следит за старой знакомой Ахматовой.

Ахматова проживала в Ленинграде первые недели и месяцы Блокады, сражалась за репрессированного сына, пережила запрет себя... Вроде бы на дворе уже глубокая Оттепель, реабилитация и Твардовский. А новую книгу все равно заворачивают. Вот Бродского сажают — и надо его пытаться спасти. Здесь новая статья Федина — и надо на нее отреагировать. А вот и конец Оттепели. И уже процесс Даниэля и Синявского. Жизнь идет в своем великолепии и мерзости — и надо каждый день преодолевать.

А Кленовский следит за этим из своего мюнхенского далёка и дает оценки. Он относится к ней с любовью и уважением, он негодует за то, что ее цензурируют в советской печати. Шлет ей поздравительную телеграмму на 75-летие (и знает, что она ее получила). Досадует, что во время войны она «славословила Сталина», хотя и понимает обстоятельства этого «славословия». И горько грустит, когда она умирает. Все это для него не стало пустым звуком — и какой бы поворот он не выбрал, то, что прожито с кем-то, останется навсегда.

Связи не умирают, сколько границ не начерти — мостик уцелеет.

Хуже, если этого мостика в принципе нет — тогда разговор уже невозможен.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Как и коллега Алексей Полоротов, сам того не ожидая, К. Сперанский не просто дослушал до конца альбом Славы КПСС «Россия 34», но и немедленно после включил его по второму кругу. В попытке осмысления этой самой зрелой работы рэп-артиста, автор пришел к выводу, что рэп хоть и по-прежнему кал, но умело распоряжаясь его приемами, можно создать нечто подлинное.

https://teletype.in/@thecenotaph/slava34

#сперанский #рецензии_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Первая аватарка Павла Дурова в созданной им в 2006 году социальной сети «Вконтакте».

#в_поисках_счастья

Побежденные? Победители?

Желчный писатель и литературовед, некогда эмигрант, позднее — возвращенец. Пожилой писатель-эмигрант, четыре десятилетия живущий вне России. Жизнь обоих клонится к закату, но они неутомимо сводят счеты с прошлым. Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы» и пытается разобраться в том, как правильно описывать прошлое, чтобы протянуть нужный образ его в будущее.

Заполненный зал в музее Маяковского. Майский вечер. Впервые после постановления Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» (выпущенного в 1946 году) в Москве проходит литературный вечер Анны Ахматовой. На сцену выходит пожилая интеллигентная дикторша и представляет всех основных участвующих лиц вечера — филолога Жирмунского, поэтов Тарковского, Корнилова, Озерова, и, конечно, саму Анну Андреевну.

Когда этот вечер еще только устраивался, организаторы спрашивали её — кого бы ей хотелось видеть в роли ведущего, открывающего вечер: писателя и литературоведа Виктора Шкловского или концертирующего рассказчика о былом Ираклия Андронникова. Ахматова сказала: «Нет, ни того, ни другого я не хочу». «А кого же?». Та подумала и ответила — «Карандаша».

Виктор Шкловский был человеком сложным. Такое отношение Ахматовой к нему достаточно типично для его современников: студенты его вспоминали как он мог посвятить вместо лекции время рассказу о том, как занимал деньги у Горького, а тот не давал. Артист Баталов, посетив дачу Шкловского, выдыхает «Ну и субъект!» Чуковский отмечает: уже в 1965 году Шкловский манкирует приглашением на вечер памяти Зощенко. Все еще не сочетается партийной линией.

Может быть дело в том, что Шкловский вернулся в Россию из короткой берлинской релокации уже четыре десятилетия как, а все чувствует себя побежденным? Он же писал в «Zoo»:

«Я поднимаю руку и сдаюсь. Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж».

Почти в то же время, как Шкловский в Россию вернулся, ее покинул, — и навсегда, — писатель Борис Зайцев. Имя он сделал еще в начале века; его вхождение в литературу поддержали Чехов, Короленко и Андреев. Уроженец Орловской губернии, он сам отмечал, как много важных литературных имен дали России Тула и Орел. Сам он идет по следам великих.

А после отъезда он становится одним из знаковых имен среди писателей первой волны эмиграции; он не патриарх, как Бунин, но точно одна из величин, с которой себя нужно соотносить каждому. Он создает множество коротких биографий своих современников и предшественников, стремясь ухватить и образ, и дух времени: от Василия Жуковского до Александра Блока, от Бунина до Белого. В 1965 году Зайцев выпускает мемуарный сборник «Далекое» — здесь он под одной обложкой собирает очерки и биографии разных лет, стремясь показать свою литературную карьеру. Открывается книга эссе о Блоке, которое называется «Побежденный».

Блок в рассказе Зайцева, написав революционную поэму «Двенадцать» потерял голос и жизненную силу, почувствовал себя раздавленным революцией и временем. На свой последний литературный вечер в Москве весной 1920 года он приезжает усталым, постаревшим, больным; в первом отделении Чуковский, затем он.

«Лицо землистое, стеклянные глаза, резко очерченные скулы, острый нос, тяжелая походка, и нескладная, угластая фигура. Он зашел в угол, и полузакрыв усталые глаза, начал читать».

Шкловский, почти в то же время, что и Зайцев, пишет в «Новом мире» о мемуарах советского литературоведа Корнелия Зелинского. Он их разносит, обращая внимание на фальшь и очевидные заимствования из другой литературы. Зелинский упоминает о Блоке, дескать тот говорил ему о революции, написав «Двенадцать» — и Шкловский отзывается:

«Это очень похоже на Блока, на минимальность его мимики, на напряженность голоса, но это, к сожалению, не Зелинский, это цитата из воспоминаний Федина».

Кто здесь побежден? Только память. И Зайцев, строящий свой образ Блока, и Шкловский, разносящий мнимые воспоминания о поэте, и сам Блок — умерший, но оставивший голос в вечности. Все они игроки. Побеждена только память — у каждого своя.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Я Байрон, я другой

По Ярославлю в санях перемещается молодой человек. В руках у него фотоаппарат; сопровождающий человека гид и переводчик смотрит на мужчину с большим неудовольствием. Он едет от одной заброшенной церкви к другой, бухается в сугроб, чтобы сфотографировать храм наиболее эффектно и тратит много времени на рассматривание фресок. Пытаясь найти дорогу к очередной церкви, иностранец и гид останавливаются рядом с лакокрасочным заводом; рабочие недоверчиво смотрят на иностранца с фотоаппаратом, подозревая в нем шпиона, но гид успокаивает их — товарищи, этого чудика заводы не интересуют, ему бы дорогу к храму найти.

Иностранца зовут Роберт Байрон, он англичанин, путешественник — можно даже сказать, что трэвел-блогер, — беззаветно влюбленный в саму идею путешествий. Конечно, про почти любого много путешествующего в межвоенную эпоху англичанина, пишущего книги, несложно предположить, что он шпион, здесь нас этот сюжет не интересует. Самое главное — взгляд на жизнь со стороны; способность рассмотреть то, что мы не видим сами. И это у Роберта Байрона получилось блестяще.

В издательстве Ad Marginem вышел перевод книги Байрона «Сначала Россия, потом Тибет». В редакторском примечании рассказывается, что книга Байроном была собрана искусственно (по издательским и коммерческим причинам) — под одной обложкой объединены два очерка: один о поездке в СССР в феврале 1932 года, а другой — о путешествии писателя на Тибет в конце 1920-х.

Это объединение должно было провести параллели между двумя странами: Россия — страна, где ты постоянно едешь по дороге, страна, которая намерена преподать всему миру урок прогресса… И Тибет, закрытый от иностранцев, избегающий обновления и живущий по правилам, заведенным, может быть, еще в те времена, когда люди впервые приняли решение жить в Гималаях. Противопоставление это не очень работает и русском читателю про Москву интереснее (хотя в рассказе о путешествии на Тибет восхищает рассказ о недельном авиаперелете из Лондона в Индию; ох эти времена, когда полет был действительно приключением, а не скучной поездке в авиамаршрутке).

Байрон почти безразличен к Ленинграду (туда он вернется еще в 1935 году, чтобы выступить на конгрессе по археологии, а затем отчалить в путешествие по Транссибирской магистрали), красоты Москвы его не очень сильно впечатляют. К большевизму он равнодушен (тоже отличие от среднестатистического иностранного визитера красной столицы): он кажется ему слишком жестоким, подавляющим и шпиономанским. Заводы? Он их уже видел в самых разных точках мира. На полях, скорее для англоязычного читателя, чем для себя, он разбирается с мистическим, сектантским основанием большевизма и идет дальше.

И как же он расцветает, когда добирается до той России, в которую он хотел попасть. Как завороженный он смотрит на фрески собора Святой Софии в Новгороде. С нежностью и любовью он описывает «Троицу» Рублева, которую ему в Третьяковке показывают хранители; он посвящает ей чуть ли не главу, в которой силится постичь гений иконописца и понять, что делает икону такой незабываемой.

Он мчится в Ярославль с большим списком церквей, которые он намерен посетить и изматывает гида-коммуниста тем, что постоянно спрашивает о том, как найти церковь Иоанна Златоуста или храм Иоанны Предтечи. С какой любовью этот фанат Греции описывает древнерусское искусство, которое единственное для него в СССР 1932 года и представляет интерес. И с какой тоской он слушает предложения поехать на Днепрогэс — видел он и дамбы, и заводы, и конвейерные линии; не это для него составляет Россию.

Обходя новгородский Антониев монастырь, он видит, как в небе совершают учебные полеты советские летчики на истребителях. Шум, грохот — и вот они уже уносятся вдаль.

«​​Я повернулся к сельской церкви, построенной 580 лет назад, к темным елям, дрожащим на ветру, и к могильным крестам <…>. Я видел, как вооруженная мощь Советского Союза уменьшилась до точек и исчезла. Старая и новая Россия, меняющаяся, и всё же неизменная…»

#сенников #рецензии_кенотафа

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Умер Владимир Микушевич, переводчик, поэт, писатель, светлейший человек. Настоящий маг и чародей, похожий на кота мудрец с лукавой искрой во взгляде. В его переводах я читал Бодлера, Рильке, Готфрида Бенна, Эрнста Юнгера. Перевел он вообще целую библиотеку западноевропейской поэзии — от трубадуров и миннезингеров до романтиков.

Большим счастьем было обнаружить его перевод в каком-нибудь поэтическом сборнике — немедленно в воображении возникала вся его фигура, в которой было что-то от Будды и от героев Лескова. Он был неудобен для определений, настоящий человек Серебряного века, родственный Василию Розанову, Вячеславу Иванову, Валерию Брюсову, ближайшим соратником которых он и был. Просто невероятно, что такой человек жил с нами рядом. Он написал роман-притчу «Воскресенье в Третьем Риме», свидетельствующий, что его не коснулась меланхолия нашего времени, и он с трепетом чаял воскресения мертвых и жизни будущего века. В последние годы жизни работал над собственным переводом гетевского «Фауста».

Он считал, что все языки восходят к русскому, а в России — намного больше подлинного европейского, чем в современной Европе. Для него не было абсурдным сочетание в нашей истории непреложного монархизма с тягой к анархической вольнице. Регулярно писал стихи и выкладывал на своей страничке «Стихи-ру», сочинял афоризмы, в мнимой наивности которых — ясная и простая мудрость: «В человек виден Бог», «Величайшее преступление террора в том, что он обесценивает смерть».

Я несколько раз пересматривал цикл его авторских передач на «Культуре» — «Магистр игры», где он шутя позволял себе порой перевернуть некоторые устойчивые представления, например, заставил меня иначе взглянуть на «Мастера и Маргариту», как бы это постыдно ни звучало. Есть видео, где он минут сорок читает свои переводы Рильке. Или другое — где он пьет чай и вспоминает, как познакомился с супругой. Все они проникнуты его очарованием.

Мы тут спохватились. «Кенотаф» же — интеллектуальное издание, но в нём ещё ни разу не было ни одной цитаты Славоя Жижека. Прямо сейчас исправляемся и публикуем цитату публичного интеллектуала.

#цитаты_на_кенотафе

Всем привет! Это обращение коллектива moloko plus. Пожалуйста, дочитайте его до конца. Это очень важно.

Мы — группа энтузиастов, которая делает альтернативное small media. Наш проект — гибрид научного журнала, панк-зина, политической брошюры и альбома по искусству. Мы влюблены в журналистику и стараемся делать все возможное для того, чтобы она не умерла.

moloko plus существует с 2015 года. За это время коллектив пережил срывы презентаций, суды, изъятия тиражей, нападения, обыск, пандемию, несколько выборов и вооруженных конфликтов. Мы не подозревали, что той разрушительной силой, которая поставит проект под удар, окажется простая человеческая безответственность.

В мае коллектив запустил предзаказ XII номера альманаха moloko plus «Дух». Собранные от читателей деньги мы отдали на печать выпуска и в середине августа должны были получить тираж в 999 экземпляров.

Механизм был отточен до мельчайших деталей, но все пошло не по плану. Контрагент, с которым мы работали много лет, присвоил наши деньги. Из-за этого коллектив потерял около 650 тысяч рублей. Вместо того, чтобы заняться допечаткой других номеров, нам пришлось в срочном порядке организовать рефанды.

Денег на это у нас не было. Тогда мы запустили сбор средств. Наша цель — 510 тысяч рублей, из них собрано почти 135 тысяч.

Ситуация вокруг тиража «Духа» (подробнее о случившемся читайте в наших карточках) не только подрывает репутацию moloko plus, но и ставит под угрозу само существование проекта. Поэтому мы просим вас о помощи.

Как поддержать moloko plus?

⚫️ Сделать донат и получить эксклюзивные стикеры с героями альманахов moloko plus и книг directio libera.

⚫️ Оформить подписку на Boosty. Даже минимальное пожертвование значительно нам поможет.

⚫️ Купить книги в нашем онлайн-магазине. У нас можно найти теоретические и художественные тексты, зины, нон-фикшн и поэзию.

⚫️ Приобрести мерч. У нас есть черные эмалированные значки из цинкового сплава, выпущенные в том числе в коллаборации с группой Xiu Xiu.

⚫️ Поддержать участников коллектива. Реквизиты указаны в этом посте.

Спасибо 🖤

Ляпис Трубецкой — Весёлые картинки (2011) — 5/5

Факт в наши ревущие (кровавыми слезами) двадцатые подзабытый — белорусский «Ляпис Трубецкой» был, видимо, на стыке нулевых и десятых важнейшей русскоязычной группой. Ну, или во всяком случае, именно коллектив Сергея Михалка занял вакантное место главной протестной группы после того, как Lumen стал его терять после альбома «Мир».

Это перерождение было удивительным. С 1990-х годов «Ляпис Трубецкой» оттачивал образ колхозного лоха, за которым скрывалась тончайшая и очень остроумная постмодернистская игра. Кавер на «Зеленоглазое такси» с дебютного альбома на лет двадцать предвосхитил моду на ироничные каверы на поп-шлягеры. «Ты кинула» 1998 года (тот, с которого «Ау» и «В плате белом») — всё ещё лучший альбом группы, если историю коллектива не делить.

А разделилась она в 2007 году, когда неожиданно в сети появился клип «Капитал» — высказывание, которое сочетало в себе чёткость послания и политические галлюцинации в стиле прохановской прозы в визуальном ряде. Группа стала выглядеть как мобчик антифа, и песни наполнились соответствующим содержанием.

Так за несколько лет родилась трилогия — «Капитал» (2008), Manifest (2008), «Культпросвет» (2009). Михалок в те годы откровенно говорил, что в родной Беларуси ситуация настолько ухудшается, что больше не до смехуёчков. Пришло время говорить с предельной ясностью. Belarus Freedom со второго из этих альбомов звучит и сейчас понятно и мощно. И, да, группа запела на белорусском языке.

Есть подозрение, что Михалок очень хорошо чувствовал, куда дуют ветры истории. Все ходы с этих альбомов по-настоящему актуальными дискурсами и нарративами станут чуть позже, по большей части в наши дни. Но надвигающийся огромный мировой кризис, в котором мы пребываем и поныне, чувствуется в них уже отчётливо. Те альбомы были не про Лукашенко, а про ближайшее будущее человечества.

И вот — «Весёлые картинки». Удивительный альбом. На нём «Ляпис Трубецкой» как будто бы берут паузу в своём протесте и возвращаются к старым добрым наивным песням. Но колхозной эстетики мы там уже не встретим. Есть два прекрасных кавера — на «Африку» «Комитета охраны тепла» и «Зоопарк» Летова — чётко помещают группу в список великих маргиналов (во всяком случае, им там хотелось быть). Но в центре альбома синкретический шедевр «Я верю» о единстве всех религий. Альбом-пауза, он эффектно звучал в год «арабской весны», Захвати Уолл-стрит, Болотной и протестующего, человека года на обложке Time.

Дальше Михалок сочинит «Воины света», и этой песне предстояло стать вполне определённым символом. Но когда она таковой станет, не станет уже самой группы. Какая история!

Что ещё слушать у «Ляписа Трубецкого»:
«Ты кинула» (1998) — 5/5
Manifest (2008) — 5/5
«Матрёшка» (2014) — 5/5

#простаков #альбомы_кеонтафа

Сергей Простаков прочитал новую повесть Антона Секисова «Курорт» и размышляет о том, что роднит его друга с Гомером.

Мне трудно писать отзывы на книги и музыку друзей — нет должной дистанции. Но тут случай особый. В России 2024 года у моего друга Антона Секисова (и участника издания «Кенотаф») вышла книги о релокации/эмиграции. Это и без личности автора — важное событие.

Книга короткая — её можно прочитать за один вечер. Скорее не история, а мысли в дрёме, в полузабытьи, череда образов, проносящихся за закрытыми веками. И, да, всё очень понятно и узнаваемо.

«Курорт» — повесть о мире, в котором отсутствует время. Мне кажется, это вообще ключевое содержание этого текста Антона — он копается в сознании человека, который поставил себя и мир вокруг на паузу или наоборот это сделал мир с человеком. Не суть важно. События и смена сезонов, ясные маркеры — март, сентябрь, Новый год — в книге есть. Но временная пауза заполняет собой всё. Герои даже ничего не ждут. А стоит им предпринять какое-то ясное и чёткое действие, то пространство опять закидывает их или в смутное безвременье или даже в вечность.

Повесть — книга про замерших и замолчавших. Она про тех, кто не выбрал сторону или, выбрав, совсем в ней не уверен. Место действия — черноморское побережье Грузии. Но, если бы главный герой Митя решил ехать не туда, а спрятаться в вологодской деревне, то ничего бы не изменилось в содержании текста. Разве что, он пил бы самогон, а не чачу.

Вообще, спустя несколько книг, понимаешь, что одна из главных тем Антона — это побег. Побег в слободу и из неё в «Крови и Почве», побег от любящего тебя человека в «Реконструкции», побег в Питер в «Боге тревоге». Да, даже и «Зоны отдыха» — тоже и про отсутствие времени и про побег от кипения всего сиюминутного.

Вот и «Курорт» (само название на это работает) про побег от необходимости срочно решить, на что потратить свою жизнь, которым в описываемые месяцы были охвачены очень многие. А те, кто не был этим охвачен, как будто бы отсутствовали в пространстве. Они действительно отсутствовали — и их поведение Антон, простите, воспевает как-то даже по-античному (неизбежная Колхида в тексте звучит, Понт плещется).

Да, это вечная «Одиссея». Да, про то, что никто не придёт назад. Возвращения не будет.

#рецензии_кенотафа #простаков #секисов

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Декорации расплываются в тумане

Два немолодых человека, оба погруженных в мысли о прошлом: для одного — продуктивные, для другого — наполненные привкусом горькой ностальгии. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников наблюдает за тем, как разное прошлое становится важнее настоящего.

Скулы сводит от примитивной назидательности бытовой мудрости — «если жизнь дает лимоны, делай лимонад». Лимоны, апельсины, прочие цитрусы — понятно. А если жизнь то бьёт пыльным мешком картошки по голове, то выливает ведро помоев и очисток или забрасывает луковой шелухой?

Самолет взлетает и становится все меньше и меньше, превращаясь сперва в маленькую точку на небосклоне. А затем и вовсе исчезает. В Москве — бодрящий мороз. В серебристом самолете в Париж летит Лев Любимов, человек, который во французской столице прожил почти всю взрослую жизнь.

А потом все перерешилось — и он вернулся в Россию. Но совсем не в ту, которую покидал.

В «Новом мире» за август 1960 года можно прочитать его эссе об этом возвращении в Париж через 12 лет после отъезда. Написано со вкусом — и хотя весь советский политес соблюден (формально тема статьи — загнивание Запада и обмельчание французского буржуа), внимательному читателю все понятно. То, с каким вкусом Любимов описывает быт довоенной буржуазии и атмосферу парижского бонвиванства говорит само за себя. У советского читателя могут полезть глаза на лоб, а Любимов лишь поддает жару:

«На своей машине буржуа в три часа доедет до Довиля. Там, у морских волн, в отелях собирается в августе „весь Париж“, а в казино бросают целые состояния на карту первейшие денежные тузы Старого и Нового света. Порой богатый буржуа выезжает из Парижа на один вечер только для того, чтобы отведать в старинном Руане знаменитой руанской утки с апельсинами. Он знает все уголки Франции и разъезжает по ней, как по своей вотчине».

Снообразное путешествие Льва Любимова. Сын сенатора, изображенного на репинском «Заседании Госсовета», внук профессора — жизнь его как будто с рождения была определена. Все шло как надо: и Александровский лицей, и ценные связи, друзья, знакомство. Все пустое. Жизнь стала все больше подбрасывать подгнивших овощей вместо лимонов; а что с ними делать? И загрохотала эмигрантская повозка по Парижу.

«В качестве кого оставались в Киеве после прихода белых?» — спрашивал в свое время следователь Михаила Булгакова. «В качестве населения», — отвечал писатель. Эмигрантская судьба схожа с жизнью такого населения, выживающего в любых обстоятельствах; реальность разные, подчас совершенно противные союзы. Про Любимова потом постоянно будут ходить разговоры — дескать, писал для Je suis partout, знаменитой парижской фашистской газеты. И для Милюкова писал. Играл в теннис, ездил по межвоенной Европе, вступал потом в Союз русских патриотов, вероятно работал на НКВД — все, наверное, и правда, и нет.

Время означает последовательность,
а Последовательность — переменность,
Поэтому безвременье не может не нарушить
Таблицы чувств.

Пока Любимов бродит по Парижу, общаясь со стариками, не сумевшими оставить идейного потомства, Владимир Набоков заканчивает труд, на которым корпел целое десятилетие. Комментарий к «Евгению Онегину», который будет приветствовать советская пресса и из-за которого будут ломаться копья и в эмигрантской, и в англоязычной прессе. Вот другой пример вечного возвращения: человек, всю жизнь насмехавшийся над психоанализом, в каждой своей книге строил миры, возвращающие его в прошлое: то ли реальное, то ли фантазийное. «Онегин» же становится opus magnum в этом жанре — воссоздания мира, которого нет. Мостик от энциклопедии русской жизни к каталогу жизни загробной.

В Русском музее в 1949 году сидит мужчина средних лет. Он смотрит на картину Репина «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года». Нет, он не плачет. Он слушает спор о ней о ней двух советских офицеров, поворачивается к ним и говорит с достоинством:

— Да, синяя лента действительно принадлежит ордену Андрея Первозванного.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Праздничная первомайская демонстрация трудящихся столицы на Красной площади. Шла первая половина 1984 года.

#в_поисках_счастья

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

С двух сторон прозрачного стекла

Художник, пытающийся издать свою повесть о том страшном, что ему довелось пережить в лагерях. Писатель, который стал пропагандистом на службе у нацистов. Что общего у них — и куда их привели разные пути-дороги? В этом пытается разобраться Егор Сенников в новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы».

Трамвай ползет по Троицкому мосту — ой, простите, по мосту Равенства. В Ленинграде 1920-х годов только и разговоров, что о Равенстве, Братстве и Правде. Ноябрь. Над заснеженным Ленинградом нависает тяжелое, серое небо. В трамвае друг напротив друга сидят два молодых человека: оба они, представим, читают книги — и на секунду встречаются взглядами, перелистывая страницы.

Мгновенье — и вот они снова углубились в чтение.

Этого, наверное, не было – но могло быть. Два наших героя жили в Ленинграде в одно и то же время, пока судьба не развела их разными дорогами.

Старший из двоих молодых людей — Борис Филистинский. К началу 1930-х он уже успел близко познакомиться с сотрудниками ОГПУ: в 1927 году его арестовали по делу об «Обществе святого Серафима Саровского». Филистинский отделался легким испугом — всего 2 месяца ареста. И даже закончил после этого и Институт живых восточных языков, а потом еще отучился на промышленного инженера.

От тюрьмы, впрочем, все это не уберегло. В 1936 году его взяли по обвинению в антисоветской агитации. 5 лет лагерей по меркам момента — не самое страшное, что могло случиться. Но ничего хорошего.

Выйдя из лагерей весной 1941 года Филистинский поселился под Новгородом; права проживания в Ленинграде он был лишен. К концу лета 1941 года, когда Новгород был занят немцами, Филистинский решил воспользоваться шансом. С 1942 года он под псевдонимом Борис Филиппов сотрудничает в газете «За родину!» и между статей о речах фюрера и борьбе с «жидобольшевизмом», пишет свои антисемитские и антиамериканские манифесты. Пройдут годы — и в 1960 году Филиппов в повести «Сквозь тучи» будет живописать тот период своей жизни. В таком ключе:

«Нет, не написать немцам, да и вообще европейцам, такой вещи, как „Песня цыганки“! Какая ширь, какой размах! Только мы, русские, понимаем это, — задумчиво говаривал Бергфельдт, и его зондерфюрерская форма без погон как-то странно выглядела при этом».

Филиппов пройдет стандартным путем эмигранта второй волны — Псков, Рига, Мюнхен, а после — США; еще во время войны вступит в НТС. Вместе со Струве будет издавать российских авторов — от Ахматовой до Пастернака, работать на «Радио Свобода» и преподавать литературу. Его будут сопровождать нехорошие слухи о том, что он принимал участие в массовых казнях, сотрудничая с абвером и гестапо. Филиппов будет все отрицать, а советские власти будут требовать экстрадиции. Филиппов, впрочем, спокойно доживет до 1991 года и умрет в Вашингтоне.

А что же его возможный спутник по ленинградскому трамваю? Михаила Нарицу, начинающего художника, арестовали в Ленинграде в 1935 году. И тоже дали 5 лет лагерей. Ухта. Семью сослали в Архангельскую область. Вышел — и был призван в армию, где воевал против немцев до 1943 года.

В Ленинград, впрочем, его все равно не пустили и до 1957 году Михаил был по сути в ссылке — то в Луге, то в Караганде. Лишь после XX съезда он возвращается в город на Неве и восстанавливается в Академии художеств. А еще — пишет свою книгу: о себе и о своем непростом пути в жизни и искусстве.

«Неспетая песня» Нарицы — тяжелая для чтения повесть, полная боли и страха.

«Двое из вошедших были в военной форме. В особой форме воюющих с населением своей же страны».

Сперва автор пытался издать ее в СССР, но даже для хрущевской борьбы со сталинизмом это было слишком лихо. И Нарица с курьером НТС передал ее в ФРГ — в издательство «Посев». Она вышла в октябрьском номере «Граней». Повести ниспослан эпиграф из Ромена Роллана: «Трижды убийца — убивающий мысль!»

Впереди — годы насильного психиатрического лечения, просьбы о разрешении на выезд, бегство в Ригу, борьба за реабилитацию.

И смерть в 1993 году.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Наши дорогие друзья из легендарного петербургского книжного магазина «Порядок слов» готовят к переизданию книгу Олега Нестерова «Альфред Шнитке. Три степени свободы. Музыка > кино > СССР». Книга планируется к выходу в конце ноября — к девяностолетию со дня рождения великого мастера. И прямо сейчас есть возможность сделать предзаказ этого труда.

Редакция «Кенотафа» рекомендует всем у кого есть возможность, перейти по этой ссылке — и заказать себе книгу. Вы точно не пожалеете — и поможете хорошему делу.

А к каждому предзаказанному экземпляру — прилагается стикер из юбилейного лимитированного тиража, стилизованный под виниловую пластинку.

#друзья_кенотафа

Счастье сложно описать, трудно уловить, невозможно однозначно определить. Оно может быть совсем неприглядным, неожиданным и странным для окружающих, а иногда над самыми счастливыми минутами мрачно нависают тени грядущих трагедий.

Рисунок американского журналиста и художника Сайруса Лероя Болдриджа. Он быстро сделал эту зарисовку 11 ноября 1918 года, увидев, как американские солдаты слушают сирену, возвестившую о том, что перемирие, подписанное в Компьене, вступило в силу. Великая война закончилась.

А в «Кенотафе» закончилась неделя, посвящённая книге Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году». Спасибо, что были с нами. Впереди ещё много интересного.

И ждём обратную связь в нашем боте: @thecenotaphbot

До скорого!

#в_поисках_счастья #WWI_кенотаф

Война с легкостью меняет декорации. Рабочие театра военных действий, слегка покрякивая, выбегают на сцену и начинают крушить старые фальшивые стены, ломать перегородки и выносить куда-то вовне. Если смотреть со стороны, то поначалу решишь, что вся работа выполняется хаотически, как Бог на душу положишь — исступление уничтожение и только. Но впечатление обманчиво. Война длится и длится — и вот возводятся декорации совсем иные. То, что раньше было незаметно, вдруг ставится в центр сцены, на смену мрамору, шелку и вельвету приходят сталь, драп и кожа грубой выделки. Даже актеры переоделись в шинели и френчи, понимая, что в старых нарядах они смотрелись нелепо.

Но эта великая война близится к концу. И новые пьесы будут играться в этих построенных кровью и огнем обстоятельствах. Так всегда бывает, не мы это придумали, не мы начали, не нам этот обычай и отменять. Надо просто привыкать к тому, что жизнь продолжается и что война, которая должна была закончить все войны, ни с чем по-настоящему не смогла покончить: часть старых вопросов ушли в небытие, но появились новые, не менее грозные и глубокие.

До великого перемирия несколько недель. Художник Александр Бенуа в последний год занимается тем, что может кому-то показаться бессмысленным в условиях всеевропейского и российского кризиса — сохраняет искусство и старину. В своем дневнике 22 октября 1918 года он записывает:

«Невольно вспоминается фраза Чаадаева, сказанная Сухово-Кобылину: „Оставь все — сохрани себя — уезжай из России“. В такой ситуации сколько подобных безвинных судеб, готовых пожертвовать вековыми семейными сувенирами и покинуть эти пределы. Даже на Совете обсуждался этот вопрос. Ввиду тяжелого продовольственного положения решено разбить огород вместо цветника перед Михайловским дворцом. Ведь произрастает же капуста возле Ростральных колонн, пасутся же кони в сквере Зимнего дворца, пробивается же травка сквозь щели мостовых, изучает же Комаров фауну Петрограда и находит десятки уникально приспособившихся растений. Жизнь неистребима в своей основе, но она гибнет от нелепых порции свинца на полях сражений, когда перевес берет молох войны».

Совету Чаадаева Бенуа последует и сам — но лишь через 8 лет. А пока внимательно следит за тем, как старые декорации мокнут под дождем. Через них уже пробиваются ростки новой жизни.

#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф

Наша нерегулярная рубрика — разговор с секретным гостем на нашем Boosty. Сергей Простаков и Егор Сенников пригласили обсудить книгу Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году» другого её вдумчивого и внимательного читателя.

Кто это — узнают наши подписчики на Boosty: https://boosty.to/thecenotaph

Почему главный вывод Кларка оказался «тривиальным»? Почему нужно серьёзно относиться к страусиным перьям? Как пострадал атеизм на полях Вердена и Соммы? И удалось ли Кларку разрушить романтический миф о 1913 годе?

Если у вас есть вопросы о нашей работе, то их можно задать в боте @thecenotaphbot.

И спасибо за ваши донаты!

#простаков #сенников #WWI_кенотаф

На дворе 1917-й год. Российская империя проскочила станцию «Тупик», заехав сразу на «Дно» — в стране революция. Впрочем, несколько месяцев российские интеллектуалы смотрят на всё с безудержным оптимизмом, в котором, да, мелькают мрачные предощущения, но пока «сестра моя — жизнь и сегодня в разливе» и «всему живущему идти путём зерна».

Остальные же страны-участницы вползают в год великого тупика. Это потом историки напишут, что со вступлением США в европейскую войну судьба Тройственного Союза была предрешена, но тогда так не казалось. Германия, очень умно и трезво оценивая свои силы, отходит в начале года на западе на заранее подготовленную «линию Гинденбурга», срезающую большой выступ, удерживать который немцы больше не в состоянии. Это тактическое отступление продлит войну ещё на полтора года. Австро-венгры продолжают с успехом громить итальянцев у Капоретто в будущей Словении.

В общем, всё относительно. А что же делает человек, который сделал «относительность» паролем XX века? Альберт Эйнштейн в Берлине и его, кажется, вообще не заботят линии фронта. Его разум устремлён к другим линиям — растянутым гравитацией на миллиарды световых лет пространствам Вселенной.

Кажется, в этот момент физик вплотную подобрался к разгадке Вселенной. Ему нужно описать вакуум огромного пространства, учёт которого объяснит, как же там всё устроено.

Так появляется:

Λ — большая лямбда, лямбда-член, космологическая постоянная.

Нет, даже не ждите от нас попытки объяснить, что это всё значит.

Интересно другое. После попытки описать происхождение Вселенной и законов, по которым она устроена, Эйнштейна на пару лет сваливает загадочное «нашествие болезней»: болезни печени, язва желудка, желтуха, общая слабость. Всё это не покидало Эйнштейна до начала 1920 года. Учёный стал реальным героем той проблемы, которую братья Стругацкие спустя полвека с лишним опишут в повести «За миллиард лет до конца света»: Вселенная начинает сама сопротивляться научным открытиям, которые способны её изменить.

#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

А вот и разговор на платформе YouTube для самых преданных подписчиков «Кенотафа». Сергей Простаков и Егор Сенников разговаривают о ставшей культовой в определённых кругах книги Кристофера Кларка «Сомнамбулы. Как Европа пришла к войне в 1914 году». Собственно участники «Кенотафа» пытаются понять феномен этой книги и коротко пересказывают, не побоимся этих слов, историософскую концепцию Кларка.

https://youtu.be/Y2Nf6lTNkQQ

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

#WWI_кенотаф #простаков #сенников

Он несет раненого товарища на себе из последних сил. Пытается подбодрить — то шуткой, то уверением, что ничего страшного не случилось, то приятным воспоминанием.

«Помнишь, как мы реквизировали гуся?»

Через страницу выяснится, что все это было напрасно: товарищ умер, его жизнь оборвал мелкий осколок. Еще через страницу умрет и герой, спасавший его.

Я закрою книгу и заплачу.

Это не вопрос знания; о том, что Первая мировая в принципе была, я знал, наверное, с детства. Но эмоционального ощущения ужаса всей этой многолетней кампании у меня не было до тех пор, пока мне в руки не попался небольшой томик, с картиной «Море мертвых» Пола Нэша на обложке. Я открыл книгу и пропал в ней.

«Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Это только попытка рассказать о поколении, которое погубила война, о тех, кто стал ее жертвой, даже если спасся от снарядов».

Знакомиться с Первой мировой по чтению Ремарка — наверное, самый болезненный и эмоционально сложный способ, который может воспринять ребенок или подросток. Здесь нет многостраничного отстранения от предмета как у Форда Мэддокса Форда в «Конце парада», где, по сути, мировая война служит лишь фоном для истории краха английского дворянства, которая реально занимает автора. Это не Швейк — гениальная сатира Гашека не дает такого ощущения сопричастности, хотя, безусловно, учит пацифизму и презрению к военно-государственной бюрократии. Пожалуй, только «Прощай, оружие» Хэмингуэя может сравниться с Ремарком в способности перенести читателя прямиком в пекло — но ее я прочитал позже Ремарка.

«На Западном фронте без перемен» в подростковые годы я прочитал бессчетное количество раз. Чего в этом было больше? Желания вновь испытать сильные ощущения — ужас, тревогу, волнение? Надежды, что в этот раз все может закончиться как-то иначе? Попытки понять где и что пошло не так? Думаю, что все вместе — и что самое сильное достижение Ремарка состоит в том, что ему удалось показать такого героя, соотнести с которым может себя подавляющее большинство читателей романа в любые времена. Не просто обычный человек, но практически ребенок, вчерашний школьник, со скамьи шагнувший в окопы, поверивший взрослым, которые проповедовали ему о доблести патриота, о славе воина и о необходимости отдать жизнь за Родину.

Громкие абстрактные слова превратились в дым и все, что осталось — товарищеское окопное братство.

С тех пор Первая мировая для меня всегда стала главным образом катастрофы, которую может навлечь на себя человечество. Абсурдные поводы, мелочные устремления множества людей, соревнующихся за власть, деньги и влияние. Торжество механистического уничтожения миллионов человеческих жизней. Якобы благородные цели, которые в итоге приобретают вид шелковых платков, наброшенных сверху на пот, кровь, дерьмо и кишки.

И в этом магия этой книги. Сколько ты не прочитаешь потом серьезных и не очень работ про Первую мировую, не изучишь мемуары военных руководителей и обывателей, через каждую их фразу просвечивает реальность окопной жизни, которую никто из ее участников не выбирал и не желал. Петербургский, парижский или лондонский человек сидит вдали от этого безумия и пытается отвлечься. «Да, пожалуй хватит на сегодня газет», — говорит он приятелю и отправляется на поэтический вечер, в мюзик-холл, в кино… Да хоть бы и на благотворительный вечер в поддержку воинов. Все равно — его жизнь идет по накатанному мирным временем пути.

А жизнь человека, который несет на себе раненого товарища — нет.

И в этом трагическом разломе сгинули, прежде всего, не пэры и сэры, не четыре империи, и не аристократы, а миллионы обывателей, брошенных в огонь ради чужих фантазий.

#сенников #WWI_кенотаф

Классик из будущего скажет, что любая война — тупик, сначала тупик, а потом катастрофа, которая всё равно заканчивается мирными переговорами. И главный антропологический закон заключается в том, что каждое новое поколение эту истину открывает заново.

На дворе 1916 год. И Великая война, её уже тогда так начали называть, ещё не дошла до стадии осмысления себя как тупика. Напротив, этот год грозный — все участники мирового конфликта ещё полны решимости тупика не допустить и выйти на грядущие мирные переговоры с сильных позиций. Немцы бросают под Верден сотни тысяч месяц за месяцем. Их напору не помешает даже Брусиловский прорыв, который поставит на грань катастрофы их дряхлеющего австро-венгерского союзника. Британцы идут в наступление длинной в несколько километров вдоль долины реки Сомма.

У всех великих битв 1916 года в общем-то один итог — тот самый тупик. Впрочем, стальная поступь истории рождает в тот год способ из него выйти. Британцы на Сомме показали первый танк — он ещё не способен изменить ход и содержание той войны, но главное оружие Второй Мировой, пересекшей великими наступлениями и отступлениями весь континент, уже родилось.

В тот год, и что отдельно поразительно, во Франции, истекающей кровью, решившей отправить в окопы всех своих мужчин, но заставить немцев вернуться на границы 1870 года, выходит страшный пацифистский роман. Это «Огонь» — Анри Барбюса. Автор в 1914 году поддался всеобщей патриотической истерии и ушёл добровольцем на фронт, уже в 1915 году после тяжёлого ранения был комиссован. В месяцы реабилитации он пишет текст, полный ярости и негодования, который станет одним из первых в череде натуралистических текстов о войне, цель которых уберечь будущие поколения от повторения катастрофы. Удивительное страшное время было: люди умирали от газов и шрапнели, но верили, что литература спасёт мир!

«Трах! Тах! Тах! Ббац! Ружейные выстрелы, канонада. Над нами везде треск или грохот — продолжительные раскаты или отдельные удары. Черная огненная гроза не стихает никогда, никогда. Уже больше пятнадцати месяцев, уже пятьсот дней в этом уголке мира перестрелка и бомбардировка идут непрестанно: с утра до вечера и с вечера до утра. Мы погребены в недрах поля вечной битвы; но словно тиканье домашних часов в былые времена — в почти легендарном прошлом, — этот грохот слышишь, только когда прислушаешься».

Анри Барбюс «Огонь», глава II «В земле»

#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф

В четвёртом классе в школьной библиотеке я увидел её — советскую детскую энциклопедия. К тому моменту у меня уже состоялось знакомство с некоторыми томами «Аванты+», поэтому у советского конкурента из 1960-х годов просто не было шансов.

И всё-таки он смог меня поразить и, скажем так, на много лет направить отроческие интеллектуальные поиски в определённое русло. Любая версия всемирной истории в Советском Союзе, изданная для детей или взрослых, заканчивалась эсхатологически — революцией 1917 года и приходом на землю «царствия Божия» без Бога. О революции я знал — благо дело впитал в себя весь антикоммунистический телевизор 1990-х. А вот о событиях ей предшествовавших не знал ничего.

И вот в конце оранжевого тома меня ждала она — Первая Мировая, она же, империалистическая война. О ней я до того ничего не знал. То есть понятие Вторая Мировая война было мне знакомо, а вот сделать из этого вывод, что была и Первая, почему-то не получалось.

Ровно двух рисунков хватило, чтобы перевернуть моё сознание. Первый — рисунок первой газовой атаки под Ипром в 1915 году. И тут я впервые узнал: зачем нужны противогазы на самом деле, бесхозно валявшиеся в каждом деревенском хозяйстве. Следующая страница — там была карта Первой Мировой в Европе. И на ней — в касках полковника Адриана (я, конечно, узнаю это название много позже) и тоже в противогазах, бегущие в атаку солдаты. А ещё корабли — были не с вытянутым носом, а обрубленным.

Так я оказался заворожён эстетикой Первой Мировой. Многие и многие годы я читал и смотрел всё с нею связанное. Надо сказать, что в местности, где я провёл детство, информация о той войне исчерпывалась только книгами в сельской библиотеке: я прочитал все статьи и рассмотрел все фотографии в Большой советской энциклопедии, прочитал всего Ремарка, Шолохова и Сергеева-Ценского…

…А в 2018 году российское государство к столетию завершения Первой Мировой выложит в открытый доступ полковые метрические книги. И только из них я узнаю о судьбе моего родственника — брата моей прабабушки Якове Сергееве. Он погиб в марте 1916 года во время бесславной Нарочской операции. Брата Яшу прабабушка вспоминала всю свою жизнь — хотя на её век потерь и смертей пришлось немало.

Так сложилось, мужики в моём роду либо сидели, либо воевали. К счастью, всегда возвращались живыми. Якову единственному не повезло — не знаю я в роду других погибших на войне.

Какой была его смерть посреди мартовской оттепели? Загребал ли он рыхлый снег руками? Или смерть была мгновенной? Успел ли он об этом подумать?

Царствие Небесное.

И думаю, это было что-то на уровне памяти рода — моё детское увлечение Первой Мировой. Закопанный на границе Литвы и Беларуси и забытый всеми кроме сестры молодой парень стучался в мою жизнь — он не хотел, чтобы его забывали. Не знаю, как про это написать без налёта мистики — эта часть психологии максимально к ней близка и именно так работает. Нет, Яков Гаврилович, вас помнят и спустя сто с лишним лет из миллионов тех, кто остался на полях из грязи, металла и колючей проволоки.

Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.

#простаков #WWI_кенотаф

Кто-то верил, что до Рождества все закончится. Кто-то с самого начала понимал, что речь идет о чем-то гораздо более страшном, грозном, что изменит все от начала и до конца. Кто-то поддался энтузиазму августа 1914 года и поверил в войну, как в добродетель. Или в шанс — на перемены, на революцию, на полный развал и стремительное переустройство. А кто-то войны испугался и спрятался в ментальном скиту, надеясь, что буря, бушующая за его стенами, простит его и помилует.

Игорь Северянин в первые военные месяцы решил не покидать пределов своего собственного царства, в котором он рассуждал о Бриндизи, мечтал о наполнении бокала вином, сочинял благодатные поэзы и ловил стремительных форелей в приветливой Миррэлии. В январе 1915 года он пишет «Увертюру» — произведение, которое и сегодня для многих и составляет представление о творчестве Северянина. Эмиграция, жизнь в межвоенной Эстонии — и смерть в Эстонии советской — это все потом. А пока:

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо́ и остро́!
Весь я в чём-то норвежском!
Весь я в чём-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Стрёкот аэропланов! Бе́ги автомобилей!
Ветропро́свист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!

Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грёзофарс…
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Из Москвы — в Нагасаки! Из Нью-Йорка — на Марс!

#цитаты_на_кенотафе #WWI_кенотаф

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Продолжаем наш мини-спецпроект, посвящённый Первой Мировой войне, на который нас вдохновила книга австралийского историка Кристофера Кларка «Сомнамбулы». В сегодняшнем выпуске вашей любимой рубрики «Судим по обложке» её нет, но зато мы собрали классические труды по теме Великой войны.

Если вы не согласны с нашим мнением по этому и другим вопросам, пишите в @thecenotaphbot.

#обложки_кенотафа #WWI_кенотаф

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty