XAOSMOS

Издательский проект «Лёд» @led_project выпустил книгу итальянского философа Джорджо Агамбена с анализом знаменитого произведения Карло Коллоди о приключениях деревянной куклы Пиноккио, нос которого увеличивался в размерах каждый раз, когда тот лгал. В книге Агамбен предлагает свою тонкую интерпретацию сюжета, в котором он видит не просто морализаторскую сказку, а разворачивающуюся драму человеческого взросления. Публикуем из нее эпилог.

https://spectate.ru/pinocchio/

«В этом смысле кукла — условное обозначение детства, если мы условимся, что ребенок — не только потенциально взрослый человек. Это не состояние и не возраст, а способ совершить побег. От чего? От всех противоречий, определяющих нашу культуру: конечно, от противопоставления между ослом и человеком, безумством и ясностью рассудка, но в первую очередь — между хорошим мальчиком (а он всего лишь незрелый взрослый) и неокультуренным куском деревяшки».

С другой стороны, а как кто же еще?

https://www.youtube.com/watch?v=oWx5A1YcoPo&t=857s

Издательство Ad Marginem @admarginem выпустило сборник эссе венгерского литератора и поэта Белы Балажа «Видимый человек, или Культура кино» — одну из первых книг по кинотеории, в которой Балаж обращается к исследованиям физиогномики и крупного плана, вступает в полемику с Кулешовым и Эйзенштейном, выявляет принципы, сделавшие кинематограф популярным. В одноименном эссе 1924 года автор сетует на превращение визуальной культуры в культуру понятий, рассуждает о том, как знание материализуется в физическом теле, и отстаивает кинематограф, благодаря которому человек снова становится видимым.

https://spectate.ru/visible-person/

«Территория экспрессии изрядно сократилась, теперь наши эмоции выражаются только на лице. И не только потому, что другие части тела скрыты под одеждой. Нынче лицо — семафор души: маленький, несуразный, устремленный вверх, он посылает нам знаки как умеет. Только изредка на помощь ему приходят руки, в их движениях — нескончаемая меланхолия испорченных фрагментов. По спине безглавого греческого торса еще даже нам под силу различить, какое выражение было на утраченном лице: плакало оно или смеялось. Веселость в бедрах Венеры не менее красноречива, чем на челе, и, если не хочешь знать, о чем она думает, что чувствует, просто закрыть голову вуалью недостаточно. Тело человека выдавало его совершенно. В культуре, сложенной из слов, душа сделалась почти незримой. Всё по вине книжного пресса».

https://www.youtube.com/watch?v=NGYI-9uR2Io

Чудесный подкаст Acid Horizon, стараниями которого мы имеем всем вам известное философское таро, запустил свой новый таро-проект — что характерно, именованный Ацефалом и посвященный Батаю (полное название: «Ацефал: Эротическое таро Жоржа Батая»). За подробностями см. трансляцию выше.

Таро, философия... Зачем это все, спросите вы?

Это прикольно, отвечу вам я.

Впрочем, сами подкастеры усматривают в своей затее определенный педагогический смысл, упрощающий для сторонних людей вхождение в батаевскую философию. Да и в целом сам подкаст Acid Horizon я рекомендую к прослушиванию — это не только прикольно, но также полезно. Вы сможете найти там беседы на такие остросюжетные темы, как «Секс с Делезом», «Радикальная магия против реакционной магии», «Готический марксизм» и так далее примерно в том же духе.

В частности, обратите внимание на разговоры подкастеров с моим любимым батаеведом Стюартом Кендаллом — мне уже приходилось ссылаться на них в своих лекциях о Батае, которые, напоминаю, доступны к просмотру на бусти.

Кстати, одну из статей Кендалла о Батае я очень неспешно перевожу, так что рано или поздно она появится на @spectate_ru — следите за обновлениями.

Исследователь и куратор Яся Миненкова сыграла в видеоигру TATLY, созданную художниками Янисом Прошкинасом и Сержем Тубашем — визуальную новеллу, в которой поступившая на работу в арт-корпорацию молодая кураторка расследует законность сомнительных сделок, связанных с куплей-продажей современного искусства. В тексте о проекте — рассуждения о критическом потенциале гейм-эссе и кризисе индивида в эпоху тотальных корпораций и искусственного интеллекта.

https://spectate.ru/tatly/

TATLY можно увидеть и поиграть с 1 по 17 ноября в московском Культурном центре ЗИЛ: проект стал частью самореферентной выставки «Кооперативный квест», исследующей истории, рассказанные через повествование видеоигры в жанре RPG, и создающей пространство соразделения опыта молодой художественной сцены и культурных работников. Также планируется запуск игры на онлайн-платформе; следить за новостями TATLY можно в телеграм-канале Яниса Прошкинаса @privetizpompidu.

Публикуем подкаст художницы Анастасии Алехиной и критика Анастасии Хаустовой @krtkkrtk, в котором они через перформансы словенского медика и художника Ива Табара обсуждают венский и московский акционизм, противоречивость биополитики телесности и капиталистическую машину бьюти-индустрии.

https://spectate.ru/ive-tabar/

Публикуем фрагмент из книги У. Скотта Пулла «Пустошь. Первая мировая война и рождение хоррора», в котором Фриц Ланг, Отто Дикс, сюрреалисты и даже Томас С. Элиот обретают в ужасах Первой мировой негативный импульс для своего искусства.

https://spectate.ru/wasteland/

«Война создала мизансцену ужаса за пределами изобразительного искусства. Новый вид поэзии также дышал тлетворным воздухом ужаса войны. Эта поэзия, часто относимая к очень широкой категории литературного модернизма, не только воскресила кровавый ужас войны, но и посетила те миры кошмаров, чудовищ и травм, по которым странствовали художники и кинематографисты».

Илья и Снежана Михеевы открыли квартирную галерею осси ми @occimi в Самаре в феврале 2022 года. С тех пор в квартире на Ташкентской прошли десятки выставок, ридинги и лекции, а некоторое время назад к самоорганизации присоединился новый участник — Кирилл Ермолин-Луговской. Анастасия Хаустова поговорила с ребятами о горизонтальности в самоорганизации, специфике кураторской позиции и самооархивации, а также о проекте ХЗ «Старуха».

https://spectate.ru/occimi/

«Это в любом случае должна быть самоорганизация на максималках. Превращение в институцию будет означать, что мы должны искать финансы со стороны, брать кого-то еще в штаб. Так появляются иерархии, неутомимая власть, бюрократия. Пожалуй, мы выберем стратегию неудачников. Нужно чекать свои привилегии и возможности. Люди, которые работают в институциях, часто просто держатся за свои должности, прикрываются удобством кресла и возможностями подрыва изнутри. Функционерство со своими ублажающими идеями, которое так ценит начальство. А насчет будущего — хз».

Pollen fanzine публикует мой перевод эссе о Уильяме Гэддисе, в котором он рассматривается как нераспознанный философ, которого нам, в том числе с помощью этого эссе, стоило бы распознать (напомню, что «Распознавания» Гэддиса готовятся к публикации также силами Pollen). Тут фигурируют и Кьеркегор с Гегелем, и вообще сказано много чего интересного и зачастую неожиданного. Читайте по ссылке:

https://pollen-press.ru/2024/10/16/gaddis-as-philosopher/

Сегодня день рождения у Ханны Арендт. Я очень давно не выкладывал никаких лекций непосредственно в этот канал, так что, пользуясь праздничным поводом и внезапным импульсом непредсказуемости, делаю это.

Курс по философии Ханны Арендт из пяти лекций читался в Архэ в 2023 году.

Если хотите поблагодарить, можете сделать это здесь: https://boosty.to/xaosmos/donate — или здесь: https://t.me/tribute/app?startapp=dcAI

Публикуем эссе Никиты Немцева @shelobey с параллельным прочтением «Всех страхов Бо» Ари Астера и «Прочь» Джордана Пила, которое обнажает неожиданно пересекающиеся и одновременно деконструирующие друг друга эдипальные (и анти-эдипальные) мотивы обоих фильмов.

https://spectate.ru/beau-is-get-out/

«Помимо комедийно-драматического элемента (в принципе характерного для постхоррора), оба фильма сходятся в точке травмы, а именно — смерти матери. У Джордана Пила это первосцена, выявляемая на сеансе гипноза: когда Крис сидел дома один, с его матерью случился приступ, и ещё было время её спасти, но он сидел, зачарованный телевизором, и не звонил, запрещая себе поверить, что это произошло, прячась от мысли о её смерти экраном (иномирно-голубоватое свечение, всё в блюре, поза лотоса, ракурс с затылка) <...> У Астера смерть матери — это центральное событие фильма, которое и запускает движение Бо. Сцена начинается с крупного плана (он звонит матери), камера отъезжает на средний (отвечает другой человек, говорит, что нашёл тело), возвращается на крупный (Бо предлагают перезвонить: "Может, ошиблись номером?") — *экран телефона* — Бо перезванивает, камера приближается вплотную к лицу ("Мне очень жаль") — Бо роняет телефон. Общий план: обездвиженный Бо посреди комнаты плачет — вода из ванной доползает до самых ног».

В Ad Marginem @admarginem вышла книга историка искусства Дэвида Джослита «Американское искусство с 1945 года», в которой он повествует о переосмыслении художниками второй половины XX — начала XXI века опыта приватности и публичности в условиях общества потребления. Публикуем из книги фрагмент главы «Собственность художника: от концептуального искусства к политике идентичности» о художницах-феминистках, затрагивающих проблематику гендера, тела и насилия.

https://spectate.ru/american-joselit/

«Надевая на себя различные маски, художницы-феминистки, подобные Энтин и Хершман, указывали на то, что идентичность не сводится к физической манифестации "внутренней" личности. Денатурализация субъективности путем демонстрации несовпадения между психологическими моделями самости и внешностью служила важным политическим задачам. Ведь коль скоро стало понятно, что на протяжении всей истории женщин сковывали стереотипной ролью сексуального объекта, которую они должны были исполнять, само указание на то, что эта роль может быть скорректирована и при некотором усилии отброшена, содержало в себе освободительный потенциал».

Лекция про то, как «завороженные физики увидели лавкрафтианский цвет из иных миров в неземном свечении ядерного гриба», уже доступна на бусти: https://boosty.to/xaosmos

Главное впечатление от чтения Уильяма Гэддиса, вот например от его пока что единственно изданной на русском языке «Плотницкой готики» (а вот почему «пока что»), это — помимо той совершенно психоделической взбаламученной воронки непричесанного языка, в которую милостивый автор вбрасывает тебя, несчастного неподготовлинного читателя, с первых же строк и с не очень скрываемой жестокостью, — это, еще раз, то неподдельное нутряное впечатление живости и грубой, опять-таки непричесанной правдивости всего происходящего, которым насыщена тут каждая строка. Это вообще-то не очень приятная, а в чем-то и страшная новость, которую сообщает нам Гэддис: люди ведут себя, разговаривают — именно так, вот так и никак иначе. И чтобы передать всю эту пугающую неподдельность, автору, очевидно, пришлось выполнить совершенно чудовищную работу по методичной ломке привычного языка — грамматики, синтаксиса, тем более стилистики, — на котором, нам кажется, мы разговариваем. Но это нам кажется. На деле, вживую мы разговариваем именно что на сломанном, изуродованном языке. То есть правдиво не «правильное», которое мы в качестве рабочей абстракции усвоили себе из школьных учебников и на том успокоились, но радикально неправильное, нерегулярное, несообразное — дикое. Правда — это, как повторил бы Жижек за Гегелем, не истина как таковая, но истина некой лжи: истина, показывающая нам ложь как действительный закон нашего хаотичного беззаконного существования. Как наша сущностная ложь, брошенная нам в лицо.

Это безжалостно — как «Авиньонские девицы», как musique concrète. И поэтому для многих совершенно невыносимо.

Но в этом смысле настоящая литература — это как раз работа по экспликации — экскавации из-под завалов автоматизированной повседневности — истины лжи, этой истинной ложности жизни. Работа, как демонстрирует Гэддис (а следом за ним удостоверяет его хороший читатель) совершенно невероятная, неподъемная. Это все к слову о том, а зачем же писать так запутанно, сложно, чего бы не проще... Да можно и проще. Вот только правда сложнее, корявее. И если есть подлинный реализм в литературе, то только такой: обнаруживающий Реальное как Ошибку, Истину как Ложь, Правило как его внутреннюю Трансгрессию. А вовсе не тот благоглупостный «реализм» из тех же учебников, в котором все гладкописно и правильно до самой замшелой запятой. Такой «реализм» — это ложь, это Ложь Истины, самая крайняя степень той дурновкусной «фантастики», которую человек шьет себе в виде дырявой вуали, наброшенной им на невыносимую Истину Лжи. В конечном итоге, литература — это, без всяких сомнений, вопрос смелости. А Гэддис в ХХ веке был, очевидно, одним из самых смелых литераторов.

Публикуем эссе Алексея Смоляка о «Кровавом меридиане» Кормака Маккарти и о том, как в этом романе насилие и колониализм, воплощенные в зловещей фигуре Судьи Холдена, перекликаются с мотивами нигилизма и переоценки ценностей у Ницше и у Делеза.

https://spectate.ru/blood-meridian/

«Судья — выражение реактивных, тоталитарных, жаждущих единства и отрицания сил. Он — выражаясь в драматургических терминах — чистое зло, но не притягательное, сексуальное зло — троп, столь расхожий в искусстве. Нет. Он — голое, жирное, вселяющее подлинную тревогу зло, действующее по немыслимым для нас законам, опирающимся на принципиально иные правила морали, иную (реактивную) систему ценностей».

​Есть хороший документальный роман Бенхамина Лабатута «Когда мы перестали понимать мир». Он о том, как в ХХ веке познающий субъект — то есть прежде всего субъект научного знания — перестал иметь перед собой ту самую классическую картезианскую «ясную и отчетливую» идею познаваемого им объекта. Его объект стал странным, а следом и страшным. Герои Лабатута познают, например, новый вид пестицида, который поможет накормить всех голодных, а изобретают в итоге Циклон Б, который всех убьет. Или — они познают новые свойства пространства и времени, а изобретают атомную бомбу. Наше познание, перестав быть отчетливым и ясным, сильно аукается нам. Объект познания рассыпается перед сбитым с толку взглядом субъекта на множество осколков, отражающих настоящий кошмар. Одним из героев Лабатута выступает великий и ужасный Вернер Гейзенберг. Читаем: «Во время прогулок с Нильсом Бором Гейзенберг уловил, что мир субатомных частиц не похож ни на что другое. Во время подъема в горах Гарц он сказал наставнику: в одной-единственной пылинке содержатся миллиарды атомов. Как можно здраво рассуждать о чем-то настолько маленьком?.. Физик, как и поэт, — продолжает Лабатут — не должен описывать явления окружающего мира. Его задача — создавать метафоры и связи между мыслями. Гейзенберг понял: применять к субатомной частице такие понятия классической физики, как радиус-вектор, скорость и момент силы, совершенно бессмысленно. Для описания субатомных частиц нужен новый язык». Лабатут описывает то сопротивление, с которым квантовую механику встретил, к примеру, Альберт Эйнштейн, тот человек, кому квантовая механика больше всех и была обязана. Он был переходной фигурой. Он был классический человек, открывший дверь в неклассический мир: «Создатель теории относительности виртуозно владел навыками визуализации, все его представления о времени и пространстве появились благодаря способности представлять себе предельные физические условия. По этой причине он не мог принять ограничения, которых требовал Гейзенберг, будто выколовший себе глаза, чтобы дальше видеть. Эйнштейн чувствовал: если довести предложенную линию рассуждений до самого конца, физику может поглотить тьма. Если Гейзенберг победит, основная часть явлений окружающего мира будет поддаваться правилам, которых мы никогда не сможем узнать, как если бы сердце материи билось в неподконтрольном случайном ритме»... Квантовая механика вызвала мощнейшее сопротивление величайших современных физиков: Эйнштейна, Шредингера («кот» которого на самом-то деле был попыткой высмеять парадоксы неопределенности, но по иронии судьбы он и стал главным символом этих парадоксов). Бог не играет со Вселенной в кости! — сказал сбитый с толку Альберт Эйнштейн. Пройдет много лет, и его коллега Стивен Хокинг скажет: похоже на то, что Бог только и делает, что играет в кости со Вселенной. Общее чувство было одно, и его замечательно передает Бенхамин Лабутут: это страх… перед тьмой познания. Нет, не тьмой незнания, как когда-то давно, но — тьмой самого познания. Перед теми силами, которые высвобождает познание мира без ведома познающего субъекта. Перед теми непостижимыми осколками, на которые разлетелся его познаваемый объект. Перед тем, какой стороной могут внезапно выпасть кости — в любой момент времени. В любой момент времени, как потом скажет Квентин Мейясу, может случиться абсолютно все что угодно. И это — и только это — отныне является непререкаемой истиной.

(...а потом были завороженные физики, которые увидели лавкрафтианский цвет из иных миров в неземном свечении ядерного гриба...)