Забежинский Илья Аронович

И ты его деду подарила. А деду это было приятно.
А потом за столом уже я вдруг стал рассказывать, как мы в урне букет нашли. А ты мне:
- Ой, что же ты такое говоришь. В какой еще урне? Это же мы с тобой на базаре букет купили, у бабушек. У бабушек купили. Ты забыл что ли? У бабушек.
А дед взял, выхватил букет из вазы и запустил в тебя. Прямо в лицо. Помнишь?
- Нет, - отвечала мне тетя Вера, подливая вонючего молока и подкладывая новый кусок курника, - Не помню. Ничего не помню.
И за ее парализованным перекошенным ртом нельзя было понять, улыбается она или говорит серьезно.

А он, когда пил, так сначала добрый-добрый. А потом сразу злой. И поколачивать ее начал. Она-то же молчит, почти всегда молчит. А его это злило. И он начал бить ее.
Дело в том, что он спился. Вот на этой бесплатной ее самогонке. Запойный стал. Дома у него скандалы начались. И потом жена его прогнала. И он к тете Вере переехал. Тетя Вера и рада была. А только он пил все время. Все время пил. И бил ее. Говорил, ты, ведьма, споила меня. Ты виновата. И бил.
Ой. Жестоко бил ее. Ногами даже. А она терпела. И кончилось все плохо. Он ей несколько ребер поломал и скулу тоже. И еще череп чем-то тяжелым ей проломил. И его судили. И посадили. Много дали ему, потому что пьяный был еще. И плюс тяжелые увечья нанес.
Она-то никогда не заявляла на его. Но тут в больницу ее увезли с переломами. И участковый постарался. Звездочки, может, себе выслуживал. Раскрутил на полную. И посадили его.
Она тогда домой, в Сибирь решила вернуться.
***
Это, значит, восемь лет прошло, как она в Казахстан уехала. Гоньке уже двенадцать лет было. Она сначала днем к бабушке Елизавете пришла. Пока дед Петр на работе был.
- Не пустит тебя отец. Даже не пытайся. Не пустит.
Но она пришла еще вечером. Упала в прихожей. Схватила отца за ногу. Рыдала в голос:
- Папочка, прости меня! Папочка, родной, прости меня.
Я у них как раз тогда гостил. Видел все это.
Она на полу деда за ногу держит и плачет. А он пытается ее с ноги своей смахнуть.
Дед ей кричит:
- Ты не дочь мне. Ты блядь! Ты сына своего бросила. Мы, два старика, его тут поднимаем.
И ногу пытается освободить.
А она цепляется. Не отпускает.
- Папочка прости. Пусти меня домой, мне жить негде.
И он так ее волочит по коридору за собой, никак ее отцепить от ноги не может.
Дед ее не пустил. Я-то взрослый уже был. А Гонька маленький стоял. Из комнаты смотрел на это.
Она ногу дедовскую не отпускает, с пола воет:
- Гонечка, Гошенька, сынок. Я ведь мама твоя. Попроси дедушку, чтобы простил меня.
Чего уж там Гонька думал, восемь лет ее, мать свою, не видел, в том возрасте, почитай, никогда, чего чувствовал, не знаю.
Не пустил ее дед Петр.
***
Это давно уже было. В другой жизни. Тетя Вера уже умерла. Гонька вырос. У него уже свои дети. Дед с бабушкой еще раньше умерли.
Тетя Вера уехала тогда в деревню. Бабушка с дедом ей маленький старый домик помогли купить. У ее инвалидность была после Алибека. И хозяйство она вела. Куры, коза. А главное, самогонку гнала и торговала. Еще бабка какая-то научила ее колдовать. Сглазы там всякие. Привороты. Пупковая грыжа. Она не бедная была. Еще потом Гонька вырос. Выучили его дед с бабушкой на врача. Женился, уехал сначала в Сургут к отцу. Потом на Сахалин. Помогал ей оттуда, присылал деньги.
Потом, когда тетю Веру паралич совсем разбил, Гонька приехал и забрал ее на Сахалин. Ухаживал за ей. Там она и померла через несколько лет.
А я до этого как-то заезжал к тете Вере в деревню. Она мне пирогов напекла и плюшек. Когда бабушка Лизавета умерла, тетя Вера лучше всех еще умела пироги и плюшки по бабушкиным рецептам печь. Курник пекла, рыбник. Пряники. Самогонки мне наливала. Яичками свежими из-под курочки кормила.
Дом у нее был неопрятный. На дворе грязь. Мухи. Сама она в штопаной юбке. В калошах. Одна нога почти не ходила. Челюсть немного как бы застыла. Говорила одними губами. Под крышей висели какие-то травы и корешки. Молоко козье пахло навозом. А пироги были вкусные. Вкусные и ароматные, как у бабушки.
И вдруг я вспомнил и рассказываю ей:
- А помнишь, тетя Вера, как ты в кино в буфете работала и меня с собой брала, чтобы я бесплатно мог кино смотреть. А был у деда День рождения. И мы с тобой шли по улице Ленина и вдруг на остановке увидели в мусорной урне букет гладиолусов. Огромные белые гладиолусы. И ты сказала:
- Давай возьмем, деду подарим. Только ты ему не говори, что мы его в урне нашли. Смотри, целый совсем букет.

Дали им комнату в общежитии. Анатолий работал вахтами. Две недели на буровой, две недели дома. Люди в общежитии были молодые, много было семей. Но и одинокие были.
Андрейка был одинокий. Они с Анатолием в одну вахту выходили. Когда возвращались, то отсыпались поначалу, потом отдыхали. Встречались. Выпивали. Разговаривали. Анатолий все Андрейку жениться уговаривал. Всегда так, которые женаты уговаривают неженатых. Андрейка отшучивался. Говорил:
- Завидно тебе, Толян, что другим пока свобода, вот и меня в мужья гоношишь. Мне свобода дороже.
Одну вахту Андрейка пропустил. На спине чирий надулся, горячка, в больницу положили. Разрезали, гной выпустили, ну и подержали немного, уколы в задницу кололи. Опоздал на вахту. Вернулся в общагу, свои уехали. Анатолий уехал. Скучал. Другую вахту не знал почти. Сидел один, попивал. Однажды подпивши шел по коридору, дверь у Анатолия не заперта, отворил. А там Верка, тетя Вера, пол моет. Неодетая. В лифчике и трусах. От окна, между кроватей, задом кверху – к двери. Трет пол и так и двигает. Андрейка стоял, она терла, его не слышала, уперлась в него. Удивилась, разогнулась, обернулась – и уже в его руках. Молча подтолкнул к кровати, повалил, ноги раздвинул. Она не сопротивлялась. Он сильный был, ей приятно было. Гладила его по спине, пока он дело делал, похлопывала. Гонька в кровати пискнул, она не заметила, хорошо было.
Так он и стал к ей ходить, Анатолий на одной вахте, он на другой. А в общаге-то не скроешь. Анатолий отмахивался, когда говорили ему. Отмахивался. Тетя Вера всегда смотрела на него по-коровьи. Он ее не спрашивал, взглянет на ее, она улыбается. Ласкает ее, она его. Все как всегда. Брешут, значит.
Ну и как всегда это бывает, отправили его с вахты на два дня за запчастями. Не должен был ехать. А тут оказия.
Как к комнате подходил, услышал, кровать скрипит и стоны. Постоял. Помолчал:
- Открыть? Войти?
Покачал головой. Отошел, сел на окно в коридоре. Ждал, когда отскрипит. Как умолкло, только тогда, вошел. Взял его за майку, поднял и кулаком в живот. Потом в челюсть – вынес в коридор. Ей ничего не сказал. Достал чемодан с шифоньера, покидал в его вещи: ее, да Гонькины пеленки. Она сидела. Смотрела, ничего не говорила. И он ничего не говорил. Гоньку взял запеленутого из кровати. Сунул ей в руки. Сам чемодан взял и повел ее из общаги на улицу. Поймал такси. Отвез на аэродром, купил билет ей обратно, к отцу-матери, посадил на кресло в зале ожидания, чемодан рядом поставил, сунул билет и пятьдесят рублей и уехал в общагу, назад, один.
***
Она сказала про все матери, бабушке Елизавете. Та ответила, покачав головой:
- Ты, Верка, всегда была поблядушка. Но как ты отцу скажешь, что бросаешь сына?
Вечером дед Петр хмурился, упирался широкой ладонью в обеденный стол, хмурился, молчал. Потом встал:
- Значит так, Верка. Уедешь, сына я тебе не отдам. Ты не мать, ты кукушка. Муж, Анатолий, уж какой хороший мужик, за блядки тебя выгнал. Тут из-под мужиков не вылазила, шлялась, месяцами тебя не было, проворовалась в своем буфете, я за тобой недостачу в кино закрывал, теперь уехать хочешь. Назад я тебя на пущу, и Гоньку ты не получишь.
- Папа, ты не понимаешь! Папа, я его люблю.
Дед оторвал ее пальцы от рукава своего пиджака, в котором только пришел с работы, и ушел в комнату. А наутро она уехала с Алибеком в Казахстан.
Там плохо все у них с Алибеком сложилось. Алибек женатый был. И ходил то к жене, то к ей. Она в буфете на заводе работала. По вечерам ждала его. Но никуда вместе не ходили. В кино он с женой. Выходные тоже с женой и с детишками. А к ней по вечерам. Она ничего ему не говорила. Молчала. Улыбалась.
А он говорил ей:
- Что ты молчишь? Что ты все молчишь?
А чего говорить, тетя Вера не знала. Вот и не говорила ничего. Только хотелось, чтобы он почаще к ей приходил.
А тут одна старая женщина научила ее самогонку делать. Сахар берешь, дрожжи. Кастрюля, две миски. Никакого аппарата не надо. И вот как Алибек придет, она ему наливает. Видит, он чаще приходить стал, она ему еще наливает. Не со зла, не чтобы споить его или из семьи увезти, а чтобы приходил к ей чаще.

- Ну как ты?
Она улыбнулась.
- Больно было? Орать хотела…
Она продолжала улыбаться.
- Как зовут-то тебя?
- Верка, - сказала она.
Он оглядел ее.
- Далеко живешь, Вера? Пойдем, провожу тебя до дома.
Они шли. Он ее обнимал за пояс. Прижимал к себе. А у дома так обнял крепко-крепко и поцеловал. В губы. Тоже крепко.
- Приходи завтра к шести вечера к общежитию, гулять пойдем.
И отпустил ее.
Она пришла домой вся зеленая. Зеленого цвета было ее лицо. А глаза горели.
Вошла из сеней. Бабушка Елизавета только собралась заорать, что, мол, где шлялася. А взглянула на нее и сразу все поняла. Передник к губам понесла, губы задрожали:
- Ой, дура ж ты моя, ой, дура, Верка! Идем, идем, отец спит, пока не видит, идем, спать тебя положу.
Гулять они на следующий день не пошли, а пошли снова в бытовку к Сидоренке. И потом снова он вел ее домой. Так и дальше. В бытовку – и домой. Итог понятный – через три месяца она забеременела.
Анатолий, вообще, хорошо к ней относился. Он не был грубый. Он и ласковый особо не был, но ее не обижал. Если трезвый – то молчаливый, а если выпимши, то и поговорит, по пути к дому. А сама-то тетя Вера была совсем неразговорчивой. Смотрела на него по-коровьи, губу покусывала. Руку протянет, чуб светлый на лбу ему поправит. К груди прижмется.
А про беременность не знала, как говорить ему. Хорошо это или плохо, что беременна? Обрадуется или рассердится? А первая-то, конечно, бабушка Елизавета все поняла. На капустку квашеную Верка налегала, да стошнило несколько раз, да лицо стало, ну не такое, как обычно стало. И ленивая такая, разлененная. Узнала и ахнула. Стала вопросы задавать, а только тетя Вера молчала все. Молчала и своему чему-то улыбалась.
Кончилось-то все чем? Когда они уже месяце на четвертом вставали с Анатолием с Сидоренковского топчана. Анатолий штаны натягивал, а тетя Вера рубашку нижнюю надевала, в дверь бытовки не постучали даже. Чья-то сильная рука потянула дверь на себя из коридора и вот таких – одного с одной штаниной только на ноге, а другую без кофточки, настиг их на пороге бытовки дед Петр…
***
А с Андрейкой у тети Веры вот как сладилось.
Когда дед Петр в бытовку ворвался, он молча посмотрел на Верку да на Анатолия, хмуро так посмотрел и сказал только:
- Ну-ка пошли, дома поговорим.
И они пошли. Дома он посадил Анатолия. Налил стакан водки себе, стакан ему. Охнули, выпили. Дед Петр сказал:
- Пьешь нормально.
Кусок сала себе на хлеб положил и еще один – Анатолию. Протянул ему:
- Она беременная. Знаешь?
Анатолий молчал.
- Что думаешь?
- Так я, - сказал Анатолий легко и уверенно, - Я, дядя Петро, готов жениться. Мне Верка нравится, - и посмотрел на тетю Веру.
А тетя Вера сидела спокойная. Ей любопытно было, что все это сейчас происходит из-за нее.
- Только быстро надо, - сказал Анатолий, - Меня в Сургут распределяют после диплома. Через месяц уже ехать.
И так все спокойно, тихо, без широкой свадьбы. Родители Анатолия с Украины не могли приехать. Тут тоже никого особо звать не стали. Расписали их в ЗАГСе. Посидели. И молодые уехали в Сургут. Когда в аэропорту прощались, у тети Веры животик заметный был совсем. Она стояла, ногу подвернув, смотрела на Анатолия коровьим своим взглядом. А у бабушки Елизаветы защемило внутри:
- Простая ведь она. Простая и дурная. Как бы простотой своей бед там не наделала.
В Сургуте она и родила Гоньку.
Гонька был слабенький, вялый. Все плакал. Молока у ей было мало. Да он и не хотел есть. Врачиха говорила, надо чай с молоком пить, да самой питаться получше, тогда молоко будет сытнее. А она и так нормально питалась. Анатолий зарабатывал нормально. Еще была у нее грудница, грудь вся горела. Маняша, соседка, у нее двое уже были свои, говорила компрессы делать. Мазала грудь камфорным маслом и обкладывала кружками репчатого лука. Молоко пахло луком. Гонька кричал, грудь брать не хотел совсем.

После восьмого класса пошла тетя Вера в училище торговое, на буфетчицу. Но в основном-то не училась. Сидела, мечтала, вокруг пацанов увивалась, на танцы ходила.
Свои-то пацаны все знали, что она с приветом немного, никто особо связываться не хотел. На танцах ее не приглашали. Никто за ей не ухаживал. Да и косолапила она, я ж сказал уже про это, и лицо помятое было немного.
Лет семнадцать ей было, пошла она как-то на танцы в нефтяной институт.
Тут надо сказать пару слов про деда Петра. Из двух дочек, тетя Вера была у него любимая. Мать его покойница, до войны померла от сердца молодой совсем, тоже была Верой. Дед Петр не был ласковый человек. Он был человек сибирской крови, простой и грубый. Он мог пьяный прийти после премии или партсобрания и жену, бабушку Елизавету, поколотить слегка. Без жестокости, но наподдать. И дочкам оплеух пораздавать. Но Верке, ей меньше всегда доставалось. Она стояла, смотрела на раздухарившегося отца таким немного коровьим невидящим взором и улыбалась. И он проносил, бывало, руку мимо ее и поддавал старшей дочке или жене. А бабушка Елизавета не рассказала ему тогда про историю с Витюшкой и прочее, что у тети Веры связано было с пацанами. Дед Петр не знал про все это.
Так вот про танцы в общежитии Нефтяного института. Она пришла туда. Стояла в уголочке. Все танцевали. Она стояла. И вдруг к ей подошел парень. Взрослый парень, слегка, похоже, выпивший. Белобрысый. Звали его Анатолий, он был с Украины. Почему он к ей подошел… Чем его зацепило… Но он подошел и пригласил ее танцевать. А потом еще пригласил. Говорил ей что-то. Тетя Вера улыбалась. Хихикала. Пыталась даже на пальчик локон возле уха накручивать, как актриса Целиковская. Анатолий наклонялся к ей, шептал что-то на ухо. Горячее его дыхание не смущало тетю Веру. Она не отклонялась. Ей было приятно. Ей хотелось, чтобы он все так же дышал и дышал ей в ухо, на щеку. От него пахло вином. Но не как от отца – грубо, резко. От Анатолия пахло как-то захватывающе. И еще он все теснее и теснее прижимал тетю Веру к себе во время танца. И она чувствовала под одеждой его тело. И ей хотелось, чтобы он прижимался к ей еще ближе, еще теснее. Это было не как с Витюшкой тогда. Это было по-настоящему.
Они танцевали целый вечер, Анатолий не отпускал ее. Да она и не хотела, чтобы отпускал. Потом он взял ее за руку и спросил:
- Пойдем?
И она кивнула.
И он повел ее за руку, потащил, но она не сопротивлялась совсем. Он привел к двери, открыл ее. Это была жилая комната человек на десять. Вдоль стен стояли кровати. На них кто-то сидел. Анатолий огляделся и выругался. Пошел к другой двери – там тоже были люди. Он снова ругнулся, но руку тети Веры не отпускал.
- Свободную ищешь? – спросил один, похожий то ли на казаха, то ли на киргиза, - Не найдешь. Иди в бытовку. Там Сидоренко за бутылку портвейна пускает.
Он повел ее в конец коридора. Шептался о чем-то с высоким широкоплечим в одной майке Сидоренкой. Говорил ему:
- Зёма, ну, зёма, все тебе будет, все чин чинарем. Когда я тебя подводил?
Сидоренко набросил на плечи бывший военный китель и вышел:
- Полчаса у тебя.
Анатолий закрыл дверь и накинул крючок на петельку. У стенки стоял топчан. Он подвинул ее к топчану и повалил. Ей вдруг стало страшно. Она сжимала ноги, а он под юбкой снимал с нее трусы, раздвигал ноги ей и рукой все шарил и не мог чего-то нашарить. А она стала отбиваться. Но не очень сильно. Он был тяжелый. Отбиваться было трудно. Ей было страшно и приятно, что он такой тяжелый. И что он так же горячо дышал ей в лицо. И когда ей вдруг стало тяжело и больно там, внизу, она открыла рот, чтобы закричать от боли. Но он рукой закрыл ей рот, и ей стало тяжело дышать. Но все равно ей было хорошо, что он такой тяжелый, что он так тесно лежит на ней и что так пахнет от него вином. Потом он как-то обмяк и сполз рядом с ней на топчан. И посмотрел ей в глаза. И она увидела, что глаза его были добрые.

Этот рассказ появился уже после того, как был напечатан сборник про людей из российской глубинки. Потому что я писал его, наверное, года три.
Люди... Странные, простые, счастливые и несчастные. Люди, которых жалко и которых любишь...

ТЁТЯ ВЕРА
Тетя Вера родилась в Казахстане в 1951 году. Дед Петр и бабушка Елизавета завербовались на строительство обогатительного комбината. Бабушка Елизавета забеременела. Жили в бараке. Угол за занавеской. Кровать, тумбочка, два чемодана и корыто. Одна дочка уже была, два года ей. Дочка в корыте спала. Куда еще дите?
Надо аборт делать, а аборты запрещены.
Была женщина одна. Сажала ее в ванну с горячей горчицей. Горький какой-то отвар давала. Ее ажно крутило всю. В животе болело, рвало. Но плод не выходил. А в соседнем бараке Веточкина Соня сама себе решила аборт сделать. В конторе на окне у цветка алоэ сорвала одну веточку и той веточкой себе лазала туда, чтобы плод проколоть и выскрести его. Крови было. И померла через три дня. Инфекция.
Эта женщина тоже ей предлагала, спицей. Тогда спицей для вязания прокалывали. Но вспомнила ту, с листочком алоэ, и струсила. А ванны и горечь не помогли. В итоге, и родила. Верку. Тетю Веру.
Верка получилась немного глупая. Она и внешне была как-то неважно склеена. Косолапила. Ногу одну подволакивала. Лицо у ее было всегда будто немного помятое. И насчет ума совсем было неважно. В школе училась плохо, с двойки на тройку. Не ленилась, а так, не давалась ей учеба. Но мечтала замуж.
С малых лет, когда вернулись они в родной сибирский город, интересовали ее мальчики, а потом парни и мужчины. Тянуло ее. Жили они на Больничной улице в деревянном доме, недалеко от реки. Гуляли дети все на улице.
В соседнем доме жил Витюшка Делюкин.
Тете Вере было четырнадцать, Витюшке уже шестнадцать. Витюшка ухаживал за соседской Таней Федуловой, а тетя Вера ходила за ими хвостиком, нравился ей Витюшка. Таня ее гоняла, Витюшка смеялся. Они только целоваться пристроятся, а тут же и тетя Вера к им. А потом у Витюшки с Таней разлад случился. Витюшка скорый был, ему надо было, чтобы все и быстрее. А Таня говорила, надо годик хоть обождать, школу кончить и замуж. И Таня Витюшку бортанула, как говорили пацаны. А тут и тетя Вера. Все так же ходит за Витюшкой и ласковых девичьих глаз не сводит.
И вот однажды Таня эта соседская прибегает к бабушке Елизавете. Конечно, она была тогда еще никакая не бабушка, она еще была просто женщина. Дед Петр тогда на заводе работал. А бабушка Елизавета шила на дому. И вот к ей прибегает Танька и кричит:
- Тетя Лизавета! Тетя Лизавета! Там Витюшка Делюкин Вашу Верку за сараи к реке повел.
- Как повел?
- Так повел. Бегимте скорее!
Бабушка Елизавета пол как раз мыла, она мокрую тряпку схватила и побежала. А Татьяна-то знала, куда бечь, у них уже в том сарае с Витюшкой один раз чуть было не заладилось, да она испугалась и вывернулась. А тут они прибегают. На сене лежит Витюшка уже с голой задницей, а Верка прям под им. Ну, бабушка Елизавета его мокрой тряпкой по этой самой заднице и приложила с оттяжкой. Он вскочил, ошпаренный, рука у бабушки Елизаветы всегда тяжелая была. Она ему еще по заднице, да по голове, да по плечам, он бежать. Она за им гнаться не стала. Повернулась. Тут тетя Вера лежит, юбка задрана, без трусов. Ну и она ей той же тряпкой, да по всем местам.
- Ах, ты, сучка, прошмондовка, блядина этакая. Попортил он тебя? Говори, успел попортить?
Остановилась. Отдышалась. Пригляделась, следов нет.
- Пошла домой, сучка. Ах, сучка.
Привела домой тетю Веру и долго держала взаперти – только чтобы в школу, и сразу домой, и никаких прогулок.
Но говорили, что и в школе тетя Вера тянулась все к пацанам. Если дома заместо уроков сидит и смотрит задумчиво и ласково в стену, значит, опять милый у ей появился, значит ходит снова вокруг кого-то, в глаза заглядывает.

Всем привет!
Ищу человека на расшифровку (щас это можно делать механически) и, главное на литературное редактирование моих интервью, чтобы я мог их отдельно выкладывать на сайте и в сетях. Пишите в личку.

О православных холиварах
Шел рыцарь по пустыне. Долгим был его путь. По пути он потерял коня, шлем и доспехи. Остался только меч. Рыцарь был голоден, и его мучила жажда. Вдруг вдалеке он увидел озеро. Собрал рыцарь все свои оставшиеся силы и пошел к воде. Но у самого озера сидел трехглавый дракон. Рыцарь выхватил меч и из последних сил начал сражаться с чудовищем. Сутки бился, вторые бился. Две головы дракона отрубил. На третьи сутки дракон упал без сил. Рядом упал обессиленный рыцарь, не в силах уже более стоять на ногах и держать меч. И тогда из последних сил дракон спросил:
- Рыцарь, а ты чего хотел-то?
- Воды попить.
- Ну, так и пил бы…

Слушайте, вот бывают встречи, которые многое в тебе меняют. Или слово сказанное вдруг отзывается и что-то переворачивает.
Приехал ко мне однажды один игумен из глубинки, мы с ним два раза гуляли по городу и еще пили водку с пивом, причем в кафе. Я его повел есть пироги Штолле (ах, где б тут в Париже таких пирогов поесть), он пиво и водку разливал под столом в местные стаканы. Я такого с советских времен, кажется не делал.
И вот там-то на мои высокоумные рассуждения о каноничности и неканоничности священников, приходов и церквей он выпил, крякнул и сказал:
- Ах, Илья Аронович! Если батюшка хотя бы говна никому не делает, не важно, каноничный он или нет.

Что такое соборный голос Церкви? Всегда ли в Церкви говорит Святой Дух? И если не всегда, то как отличить?
Где человеческое и где Божие?
Вот все знают святителя Иоанна (Максимо́вича), архиепископа Шанхайского и Сан-Францисского, ныне весьма известного и почитаемого в Русской Православной Церкви.
Однако, не все знают, что при жизни он был, с канонической точки зрения, нераскаянным раскольником, принадлежащим к непризнанной РПЦЗ.
Вот какие высказывания встречаются в то время от официальных лиц РПЦ в Журнале Московской Патриархии:
«Путём погибели идут вожди безбожного Карловацкого раскола и ведут за собой к огненным вратам геенны слепо повинующуюся им паству».
«Хотя раскол по внешнему виду стремится сохранить черты Церкви, в действительности это сборище не имеет ни духа истины, ни Божественной благодати».
«Этот безбожный раскол не имеет ни апостольского преемства, ни благодати».
«Так как в расколе нет благодати, то и таинства у карловчан не совершаются, они лишились благодатной силы Духа Святаго и несомненно погибли для вечной жизни во Христе».
«Вожди раскола ведут пагубные ереси и навлекут на себя скорую погибель».
И так далее.
Тем не менее теперь святость Иоанна Шанхайского и его святительство никем не оспаривается. Такие вот исторические парадоксы.

Один мой товарищ, узнав когда-то, что я стал ходить в церковь, не пропускаю службы, пощусь, иконы увидел у меня дома, спросил:
- И что, помогает?

Другой мой старинный друг, когда я ему рассказал, что пошел учиться в богословский институт, горестно поинтересовался:
- Подсел?
И покачал головой.

А еще один мой друг юности в ответ на мою горячую новоначальную проповедь о Христе, как об Истине, воскликнул:
- Илюша, что за бред? Истина не может быть единственной. Истин, их множество!

Ах да, еще один мой замечательный товарищ как-то остался у меня ночевать, выудил из всех моих книжных развалов Евангелие, а наутро сказал:
- Слушай, я пытался это читать. Вроде, и слова обычные. Но не понятно ж ничего.

Бесконечно нуждаюсь в вашей помощи...

На карту в России: +79216459607

PayPal: [email protected]

Больше двух лет нахождения в разных церковных юрисдикциях и традициях убеждают меня опытно, что лучше всего церкви - в разнообразии.
Когда в одной стране можно литургически жить по старому календарю, а можно по новому.
Можно служить по Константинопольскому Уставу, а можно по Иерусалимскому.
Можно ходить на службы на церковно-славянском языке, а можно на местном.
А можно на языке других народов, сумевших собрать здесь свою общину на болгарском, украинском, грузинском, на сербском, на немецком, французском. английском, турецком., беларусском..
Лучшая проповедь, которую я слышал за это время - была проповедь Вселенского Патриарха Варфоломея на Русском старостильном рождестве на русском приходе в Константинополе. Это при том, что Патриарх Варфоломей сам служил на греческом Рождестве за 13 дней до этого, а накануне нашего Русского Рождества праздновал греческое Богоявление.
Так вот он сказал нам, русским православным:
- Главное - не традиция. Главное - любовь. А разнообразие традиций только укрепляет наше единство в любви.

Ещё была история когда-то в Бари, в Италии, у мощей св.Николая, молоденькая девушка-гид по имени Женя, показывая на большую массивную мозаичную икону святителя, подаренную храму каким-то богатым русским жертвователем, с большим значением в голосе сказала:
- Вы представляете, сколько же нужно было в своей жизни нагрешить, чтобы такую дорогую икону пожертвовать в церковь!
Я был тогда такой горячий, мессионерский, я принялся ее разубеждать:
- Это совсем не обязательно! Христианство - это не купи-продай, я Богу - икону, а Он мне - прощение грехов. Может быть человек имел такую любовь к Богу и святому Николаю, что пожертвовал эту икону от горения сердца, от любви!
Девушка Женя критически посмотрела на меня и сказала:
- Любовь? К кому? К Николаю? Так ведь он же умер.

На Севере, где я много лет работал, отношение простых людей к Церкви было простое. В церковь ходят только те, кто грешит. Не это вот наше "делом, словом, помышлением, ведением и неведением". А то, что является грехом с точки зрения обычного человека, чаще всего, жене изменил. Или украл чего. Или подлость тайную совершил. Обманул, подставил или обидел кого.
И вот ты ждешь, что никто про это не знает, а Бог знает, и тебя накажет. Обязательно накажет, Он же Бог.
Тогда надо в церковь идти, свечки ставить, поклоны класть. Ну что-то там надо делать, чтобы с Богом и моим грехом разобраться.
Мои мезенцы, когда узнавали, что я человек церковный, шептались:
- Видно, что Ароныч-то нагрешил. Сильно нагрешил. В церковь ходит.
Я однажды из Мезенского храма выхожу, и какой-то совершенно шапочный знакомец останавливается, смотрит на меня и говорит, слегка потрясенный новым знанием:
- Что, Ароныч, в церковь ходил? Согрешил, значит? - покачал головой и пошел дальше.

- Она тебя больше не тронет, - говорит он твердо, - Не тронет! Наших никто не смеет трогать, - добавляет он хриплым шепотом.
- Толинька, иди, ложись, - умоляюще говорит мама, - Прошу тебя, хватит уже, Иди.
Он стоит в дверях, облокотившись на косяк, чешет под ухом.
- Ей вообще, жить не надо, пьянь подзаборная. Еще раз дернется… И этот, тоже урод. Олигофрен. Зачем таких, вообще рожать разрешают? Не дрейфь, Илья, со мной не пропадешь, - машет рукой, - Мы своих не сдаем, - поворачивается, идет в комнату широкими шагами.
Мама суетливо подсаживается ко мне, дает еще кусок пирога.
- Не надо было тебе с ним драться. Ему ведь еще хуже, чем тебе. Она глупость сказала, ты не безотцовщина. Папа с нами, - она кивает на папину фотографию, - Мы его помним, мы его любим. Ты растешь. Ты будешь похож на него. Ты будешь сильный, как папа. Ты будешь мудрый, как папа. Ты и сейчас уже похож на него. А у него что? Он вообще никогда своего папу не видел. Никто не знает даже, кто его папа. Ему некого вспоминать. Ему некого любить. Выходит, это он безотцовщина. Вот кого жалеть надо. Дать тебе еще пирожка?
Я не слушаю, я снова плачу.
Наутро я не иду в школу, мама решает оставить меня дома. Просыпаюсь поздно, в квартире никого. Потягиваюсь. Беру книгу. Укладываюсь снова в кровать. Читаю лежа. Про то, как Васек Трубачев сражается с фашистами. Про партизан, про храбрых девчонок, про смелого учителя. Иду на кухню, беру кусок пирога, стакан молока, иду дальше читать. Пирог и молоко ем прямо в кровати. Никто не видит.
Встаю, одеваюсь. Думаю:
- А не выйти ли на улицу.
Накидываю пальто. Проверяю ключи. Иду прямо в ботинках и пальто на кухню, беру с собой еще кусок пирога.
Во дворе никого. Мальчишки в школе еще. Возле песочницы две бабушки с малышами. Домой идти неохота. Выхожу через арку, мимо круглых мусорных вонючих баков на канал. Перехожу дорогу.
Склонившись над водой у решетки стоит Миша в своих неизменных коричневых вытянутых трениках. В руках у него батон, он крошит его в воду. Я подхожу. Стою рядом. Молчу. Миша крошит булку. Сопит. За батоном к гранитной стенке подплывают рыбки. Я смотрю на свой пирог, ломаю его пополам, протягиваю половину Мише. Он засовывает батон в карман, протягивает руку, берет пирог. Мы стоим, опершись на ограду, жуем, смотрим на воду. В канале колышутся зеленые купола эстонской церкви. И мы с Мишей. И голые ветки тополей над нами.
Миша доедает пирог, достает из кармана батон, ломает его пополам, улыбается и протягивает мне половину:
- Бу-ло-чка…
Показывает, как надо кормить рыбок. Стоим, кидаем кусочки булки в воду. Рыбки стайками ходят возле нас. Плещутся.
Батон заканчивается. Миша расстроен. Хмурится, почти плачет.
- Погоди, - кричу я, - Погоди! Смотри, что я придумал. Наклоняюсь, подбираю палочку, бросаю в воду. Мы оба следим, как она проплывает вниз по каналу. Я беру еще одну, протягиваю Мише. Он кидает. От палочки бегут круги. И она тоже уплывает. Миша тычет пальцем ей вслед, радостно гыкает.
Я говорю, кивая на нее:
- Палочка!
- Па?...
- Да нет, смотри. Па-ло-чка!
- Па-ло-чка! – радостно повторяет Мишка, - Бу-ло-чка! – смеется.
Под высокими прозрачными тополями мы бегаем и кричим:
- Па-ло-чка!
- Бу-ло-чка!
- Па-ло-чка!

И мы стоим и колошматим друг друга – этот слабоумный Миша меня руками, и я, худенький семилетка, его батоном – это первая драка в моей жизни.
А мальчишки смотрят на все это со стороны и ждут, чем кончится.
Проходит некоторое время, когда он, взревев еще громче, бросает меня бить, поворачивается ко мне спиной, вваливается в подъезд и ползет, подволакивая ногу вверх по лестнице. А я остаюсь стоять с остатками батона в руке. И только слышу из подъезда:
- Бу-ло-чка… Бу-ло-чка!...
Мальчишки, наконец, подбегают ко мне, отряхивают, успокаивают и тащат на газон продолжать играть в «города». В качестве утешения меня не только возвращают в игру, но и Сашка из соседнего дома, а ему уже лет одиннадцать, дает мне свою настоящую воровскую заточку, которую подарил ему старший брат, недавно вернувшийся с зоны.
Но не тут-то было. Не успеваю я сделать свой первый ход, как дверь подъезда распахивается, и из него выскакивает Мишина мама, пьяная, как всегда, беззубая тетка, за руку она тащит самого Мишу и устремляется к нам, оглядываясь по сторонам в поисках виноватого. Мальчишки – врассыпную. Тетка – в замешательстве. Озирается. В «городе» остаюсь я один, и Миша, не решаясь подойти близко, растопыренной ладонью указывает на меня, и начинает мычать и трясти головой. И мычит он все то же свое:
- Бу-ло-чка…
Тетка тут же подскакивает ко мне.
- Ага, это ты, из сорок пятой квартиры!
Хватает меня за шиворот и начинает трясти, словно хочет вытрясти меня всего из моего осеннего пальтишки. Она трясет меня и кричит:
- Я тебе покажу, сука! Я тебе не позволю моего сына обижать. Ты у меня научишься, гнида!
Натрясшись и наоравшись вдоволь, она опускает меня на землю, хватает Мишу за руку и волочит его назад, в подъезд.
- А ты, идиот, зачем к ним ходишь? Я же тебе сказала, не ходи. Я сказала, не ходи?
Дотащив его до двери, она закатывает ему тяжеленную затрещину, от которой Миша просто вваливается в подъезд. Сама останавливается, тяжело дышит, потом оборачивается и, направив в мою сторону указательный палец, кричит медленно и внятно:
- Без-от-цов-щи-на!
Исчезает в подъезде.
Я? Что я? Я прижимаю ладошку к губам, пытаясь спрятать от мальчишек кривящийся рот, потом обеими руками стараюсь закрыть лицо, спрятать слезы, но уже плачу в голос, уже совсем не стесняясь, и бегу, бегу, прижимая ладошки к щекам, бегу домой.
В прихожей меня встречает дядя Толя. Он пьяный. Глаза стеклянные. Он держит меня за плечи и требует рассказать, кто обидел.
Я ничего не могу рассказать. Я плачу. Я трясусь. Я всхлипываю. Я повторяю только одно слово, одними губами:
- Без-от-цов-щи-на… Без-от-цов-щи-на… Без-от-цов-щи-на…
И пытаюсь вырваться и спрятаться в своей комнате.
Он держит меня за плечи. Не отпускает. И буквально по всхлипу, по слогу вытягивает у меня обрывки слов про то, что случилось.
- Ах, ты падла, - произносит он одними губами, отталкивая меня в сторону комнаты, - Ну ничего, кровью умоешься, - хватает с вешалки свой старый армейский ремень с медной бляхой, хлопает дверью.
Я пробираюсь к себе в комнату, бросаюсь на кровать, заползаю в самый-самый укромный уголочек и плачу, плачу, плачу. Час. Может, два, три, четыре, пять, всю жизнь…
Дядя Толя заходит, дико вращая глазами. Смотрит на меня, молчит, тяжело дышит, уходит. Мама приходит из магазина, вбегает ко мне. Сидит, гладит, говорит что-то. Я плачу, прижимаюсь к ней.
- Я пойду, приготовлю что-нибудь вкусненькое, - говорит мама, - Тебе дать книжку?
Я мотаю головой.
Через некоторое время с кухни доносится сладкий пряный аромат. Пахнет корицей и ванилью. Слезы просыхают. Я поднимаюсь, иду на кухню. Мама достает из духовки мой любимый яблочный пирог – тонкое хрустящее тесто и румяные дольки яблок, рассыпанные на нем в кисло-сладком горячем сиропе. Сажусь за стол, мама наливает мне молоко. Беру кусок пирога, впиваюсь в него зубами, обжигаясь, глотаю, запиваю холодным молоком.
Из ванной заходит дядя Толя. Он вообще, достаточно твердо всегда стоял на ногах, даже в очень сильном подпитии, даже, наверное, тверже, чем трезвый. Вот так, твердо, он заходит.
- Она тебя больше не тронет, - говорит

Начертили «город» на вытоптанном газоне. Стали играть.
А в нашем подъезде, этажом ниже нас, жила сильно пьющая женщина. Алкоголичка. Пьющие люди тогда вообще жили повсюду. Над нами жила парикмахер Катя, они пили с мужем на двоих, потом она спилась, он ее бросил. В соседней коммуналке жил дядя Женя – все знали, что он пьяница, носил утром в сетке бутылки сдавать, руки у него дрожали. У Аполинарии Григорьевны из пятьдесят второй дочка повесилась во время запоя. И вот эта соседка снизу, про которую я рассказываю, она тоже пила.
Как ее звали, я не помню. Она ходила с длинным хвостом, затянутым черной резинкой, в черном плаще, в каких-то мужских ботинках. Лицо ее было пропитое, дряблое, передних зубов не было, и пахло от нее всегда перегаром. Она в садике уборщицей, что ли, работала, не помню.
У нее был сын. Звали его Миша. Мужа не было, а Миша был. Миша был больной. Я даже не решусь поставить диагноз. Он ходил как-то боком. Одна нога его была всегда полусогнута. Он ее приволакивал. И он почти не говорил. Мычал. Может, отдельные слова говорил.
На нем всегда были коричневые тренировочные штаны, вытянутые на коленях, и полинялая красная трикотажная рубашка с воротничком. И он эту рубашку подвязывал веревкой. Одевали его всегда, круглый год в болоньевую черную куртку с чужого плеча и черные резиновые сапоги.
С ним никто не дружил и не играл, потому что он считался «больным». Ходит, мычит.
И вот мы кидаем ножички, и приходит Миша. Мать его выпускала во двор, и он гулял сам.
Он сначала ходил где-то возле кустов. Там шиповник висел сухой. Он его обрывал. Пытался есть. Выбрасывал. Потом палку подобрал и стал бултыхать в луже. Но это ему надоело, и он к нам пришел. Кроме палки у него в руке был городской батон за двадцать две копейки. Похоже, батон был сухой, потому что Миша пытался от него откусывать, но не получалось, батон едва крошился, а Миша его просто облизывал.
И вот он с этим батоном ходил сначала вокруг нас, мычал чего-то, а потом взял и влез на наш «город» и стал чего-то там палкой на нем рисовать. А у нас игра в самом разгаре. А он одной рукой рисует палкой на земле, другой – батон во рту держит. И мычит.
Ну, мальчишки тут зашумели:
- Миша, иди вон отсюда!
А я как раз вылетел из игры, и они мне кричат:
- Илюха, отведи его подальше, чтобы он не мешал.
Мне семь лет. Ему, наверное, девять. Может, даже десять. Я его тащу за кофту. Он не идет. Мальчишки помогли, из круга его вытолкали.
- Давай дальше сам.
Ну и мне чего делать?
Я его снова тащить пытался – никак. Он все хочет вернуться, где в ножички играют. Я тогда его толкать стал. Я меньше его, а толкать пытаюсь. А он от меня сухим батоном отбивается. И все норовит мне по голове попасть. А мальчишки бросили уже играть, стоят, смотрят, чья возьмет.
Я его толкаю, он меня батоном колотит, мне больно, он упирается и колотит все сильней. И я тут упираюсь в землю, поднатуживаюсь и роняю его прямо в лужу. И он в своих коричневых трениках валится в воду, и батон отлетает в другой конец лужи. Беленький такой батон в черной грязи.
Миша сидит в луже и ревет. И оглядывается вокруг, батон ищет.
Мычит, и только разобрать можно:
- Бу-ло-чка…
Я пытаюсь помочь ему встать, мальчишки бегут ко мне на помощь, вместе мы тянем его вверх, у нас ничего не получается, и мы все больше возюкаем его в этой грязи. А он все это время мычит и ревет:
- Бу-ло-чка… Бу-ло-чка…
Наконец он сам встает на коленки, поднимается и медленно ковыляет в сторону дома. Я хватаю из лужи подмокший батон и бегу за ним:
- Миша, подожди! Миша подожди, возьми свою булку!
У подъезда он останавливается, поворачивается ко мне, и когда я настигаю его с батоном в руках, вдруг начинает колотить меня неуклюже руками, не кулаками даже, а нелепо разведенными ладонями, плашмя, по плечам, по лицу, по голове и при этом ревет и мычит, как медведь, наверное:
- Бу-ло-чка… Бу-ло-чка…
А я, вместо того, чтобы отпрянуть, да и просто убежать, вдруг начинаю наносить ему ответные удары зажатым в руке городским батоном.
И мы стоим и колошматим друг друга – этот слабоумный Миша меня руками, и я, худенький семил

БЕЗОТЦОВЩИНА
сиротская проза
Я был в детстве тютя. Не бегал, не прыгал, каждую свободную минуту читал книжки. Сяду в кресле, ноги под себя подверну, и читаю.
А маме это не очень нравилось. Она хотела из меня вырастить мужика. Чтобы я играл в казаки-разбойники, в лапту, лазал через заборы, дрался, наконец…
Мама сама каникулы когда-то проводила в сибирской деревне, сама дружила с мальчишками, лазала, воровала яблоки, наверное, она считала, что это и называется детство. А у меня с этим не очень было, но мама боролась.
Она меня гнала во двор. То есть сидишь с книжкой:
- Опять читаешь! А ну-ка, чтобы я тебя ближайшие два часа дома не видела! – и мокрой тряпкой вслед.
Это вот началось в год, когда умер папа, я учился в первом классе, и у нас в доме появился мой первый отчим дядя Толя, я про него рассказывал когда-то, он был алкоголик. Потом он, конечно, уже стал алкоголиком. Тогда он просто пил.
У нас с дядей Толей были отношения мирного гадливого отвращения, с моей стороны, и презрительного, брезгливого даже, равнодушия, с его стороны. Я его ненавидел за то, что он пил и бил маму, и снова пил, и снова бил. Ну и, вообще, за то, что он был вместо папы. И за то, что это был кошмар вместо папы.
Ему во мне не нравились многие вещи. Конкретизировать их трудно, но главное, что его больше всего злило, думаю, был сам факт моего существования.
Это были, наверное, самые мрачные годы моего бытия на белом свете, от моих семи до десяти лет, пока мама его, наконец, не выгнала.
Я ненавидел его и все, что было связано с ним. И не терплю, не переношу многие вещи до сих пор.
Он не любил яркого света в доме и вечером вместо люстры зажигал ночники. Я ненавижу ночники и приглушенный свет, у меня словно жилы вытягивает, когда я нахожусь в таком искусственном полумраке.
Я ненавижу район Петербурга, который называется Пески – это Суворовский проспект и Советские улицы. У дяди Толи мама жила на 8-й Советской, мы ее там навещали в огромной коммуналке, там тоже свет всегда был приглушен, и там он тоже пил и бил не только мою маму, но и свою. И там, однажды случайно зайдя на минутку, мы с мамой вытащили ее из газовой духовки после того, как он, любимый и единственный ее сын, бросил ей, когда она отказалась дать ему денег на водку:
- Что б ты сдохла, сука.
Она решила исполнить.
Я терпеть не могу кексы с изюмом и овсяное печенье. Его мать работала уборщицей в цехе, где делали овсяное печенье и кексы, и всегда приносила их нам в качестве гостинца.
Я ненавижу Белоостров, как населенный пункт, его вокзал, его улицы, его дачи – там у дяди Толи была дача, меня туда возили.
Я с неприязнью отношусь к мужчинам, у которых торчат ключицы и ходит острый кадык, когда они пьют. Я помню, как он пил водку из горлышка, и кадык ходил ходуном вверх-вниз, вверх-вниз, и глаза у него были навыкате и прозрачные.
Еще он держал сигареты в сигаретнице с кнопкой, надавишь, она выскакивает, у него была пепельница механическая, с ручкой, как юла, нажимаешь, окурок и пепел затягиваются внутрь, и еще большая настольная бензиновая зажигалка. Я сейчас, когда это описываю, у меня дыхание перехватывает от отвращения, меня мутит.
Самого отрицательного персонажа в своей первой юношеской повести я тоже назвал Толей.
И вот как раз осенью 1974 года случилась эта история.
Мама выгнала меня гулять. Мы жили на канале Грибоедова, в Коломне, напротив эстонской церкви.
Стояла осень, начало октября. Во дворе мальчишки собирались играть в ножички. Наверное, вы знаете эту игру, она называется «города». Чертишь круг, втыкаешь ножичек, кромсаешь круг на части, снова втыкаешь, прирезаешь новые земли себе.
Я пытался своих детей научить, покупал им лучшие ножики, не получилось – никакой ножичек не заменит теперь нового ай-фона или игровую приставку.
Мальчишки во дворе были все старше меня. Относились они к моему приходу без особого энтузиазма, я был маленький и вялый, и ножик кидал плохо, но им не хватало игрока, и они сразу потянули меня в игру:
- Привет, Илюха,
Тыдыть тебя в ухо!
Иди сюда, будешь за нас!
Начертили «город» на вытоптанном газоне. Стали играть.
А в

ДЕТИ КАК БЕССИЛИЕ
Мои дети живут в России. Скажете, многие живут в России.
Но... Мои сыновья живут в России. Где сгущается и сгущается.
Но они живут там, одному 21, другому 29, они сами решают. Им нравится там учиться, работать, у них там друзья, общение, среда...
Они не хотят уезжать, они все понимают, но хотят жить там.
Мне многие пишут, ну у кого взрослые дети и кого эти взрослые дети не слушают:
- Илья Аронович, что же делать? Как повлиять? Как заставить?
А я не знаю. Заставить нельзя. Не потому что нет возможности, а потому что нельзя.
Это чувство бессилия. Чувство Святого Бессилия, когда ты ничего не можешь. Ну не можешь.
У меня, знаете, такое было с мамой, когда деменция все больше прогрессировала. Ты ей говоришь, оденься в -25, а она голая идет на улицу.
Ты ей говоришь, эти продукты у тебя испортились, а она их у тебя отбирает, не дает выбросить.
Ребенок.
Да, ребенок. Но не шлепнешь, не заставишь, насильно не оденешь и дома не оставишь.
С взрослыми детьми так же примерно. Только у них не деменция, а наоборот. у них ясная собственная воля. Желание жить так, как они сами решили. Их воля. И их желание.
Ну что ты можешь сделать? Старший сам зарабатывает. Сказать младшему, не дам денег? Я это все проходил.
Нельзя строить дружбу и любовь на допуске и не допуске к деньгам. Это тогда уже не любовь. И не дружба.
Поэтому остается бессилие. Святое бессилие.
Вот я такой селфмейдмен, я привык, что все могу решить, что в этой жизни все зависит от меня.
А тут нет. Ничего от меня не зависит. Они живут свою собственную жизнь. А я могу только Богу вопиять:
- Господи Иисусе Христе, Боже наш, в руки Твои предаю сыновей моих Ивана и Димитрия. Ничего не могу сам сделать. Ничем не могу им помочь.
Поэтому Ты Сам, Господи, благослови их, помилуй и жизнь вечную им даруй.
Пускай, Господи, не как я хочу, будет, а как Ты. Ты же ведь любишь их? Любишь. Ну и Сам, какими Сам знаешь путями, помоги им.
У меня ничего не получается. Верю и надеюсь, что у Тебя получится. Будь с ними в горе и радости, и в самых тяжелых испытаниях. Ты один никогда не бросишь их, не изменишь и не подведешь. Помоги, Господи, Ване и Мите.
Помоги им.