Жуткое

С каждой новой современной антиутопией все больше кажется, что ничто не красит жанр больше, чем стилистическая скромность. Напиши Поляринов «Кадавров» не с отсылкой к миру Маккарти, а его зачастую избыточным языком — и текст потеряет всякое очарование. Или вот выбери Конаков языковым ориентиром не школьный русский роман, а, допустим, французский модернистский — читать это было бы совершенно невозможно. Или если представить, что Птицева наградит свою героиню в «Двести третьем дне зимы» особой речевой характеристикой или нейроотличным мышлением — ценность сеттинга потеряется, просто померкнет на фоне языка. «Пути сообщения» Буржской, «Девочка со спичками» Тюхай — все эти тексты сильны благодаря смысловому, а не декоративному каркасу.

Это хорошо видно на примере «Говори» Татьяны Богатыревой. У Богатыревой намеренно усложненный текст — здесь и тяжеловесный понятийный аппарат, и замысловатые диалоги, и греческие префиксы, и даже самоцитирование (так еще и научных работ). Все это могло бы работать по отдельности, вместе же — совсем никак, перенасыщенность превращает приемы и инструменты в мешанину, расплывшуюся и потерявшую форму. А хочется, наоборот, чтобы текст был как дженга на последнем раунде: добавь или убери еще деревяшку — и все развалится.

Исключение, которое сходу приходит в голову, — разве что «Ваша жестянка сломалась», сложная, намеренно растекающаяся и почти неподъемная к концу. Но Горбунова великая, что уж тут поделаешь.

Запустили «Дело Достоевского», к которому испытываю исключительно нежные чувства — люблю проекты, которые родились из воздуха (ну а точнее, в наших головах).

И как классно, что под эту идею собралась отличная команда: Настя Першкина собрала материал, Олеся Остапчук и Семен Шешенин оформили его в настоящий триллер, а Иван Прокофьев написал музыку. Будет выходить по эпизоду в неделю, озвучивают Леонид Каневский (!) и Саша Сулим (!).

Никогда не читала Вадима Шефнера, и вот закончила «Сестру печали» — теперь хочется бегать кругами по Васильевскому острову и тыкать книжкой в лицо каждому встречному: «Очнитесь, глупцы, вот она, книга, нужная каждому!». Посоветовал мне книгу Артем Сошников, у которого как раз вчера вышел выпуск подкаста «Два авторских» с Татьяной Млынчик о Шефнере.

С описанием повести все просто: «Сестра печали» — автобиографический текст о войне, о том, как она надвигалась и как она произошла. Шефнер пишет так, как мало кто умеет: просто, емко и находя каждому слову нужное место. В его языке нет декоративных вихляний и искусственно слепленного ужаса, мир вокруг него бытовой и совсем обычный, будь он довоенный или военный, свободный или блокадный, цельный или развалившийся. Герой у него тоже совсем обычный — бывший детдомовец, учится в техникуме, живет в коммуналке, ищет и находит настоящую любовь. Простой и живой вокруг Васильевский остров — не мрачный и кладбищенский, не наполненный городскими сумасшедшими и пьяницами, а просторный и отзывчивый, с проспектом Замечательных Недоступных Девушек и Сардельской и Многособачьей линиями.

Непростое, как мне кажется, в «Сестре печали» только одно — время. Хронология текста довольно сбивчивая и не всегда последовательная, в своем рассказе Шефнер будто спотыкается, путается в своих же ногах. Особенно время ломается в последней трети, военной. И, думаю, это все же фича, а не баг: в прозе горя не должно быть времени, нет времени ни у войны, ни у потери, горе и память о нем размыты в бесконечности.

К слову, в 17 лет, когда я поступала в университет, месяц я прожила именно на Васильевском острове. Мы снимали квартиру с подругой, в типичном таком дворе-колодце, в котором я как-то пряталась от преследовавшего меня местного колдыря. Квартиру нам сдавал художник, помню только, что с масляными глазами. А еще помню, что в квартире было две комнаты: нормальная спальня и небольшая каморка с кроватью без матраса и целым шкафом икон и крестов, которую мы прозвали «комнатой смирения». Однажды, возвращаясь утром из бара, мы с подругой поругались, и я отправилась спать в эту самую комнату смирения. Комната свою функцию выполнила: в ней было так трудно, что я вернулась мириться к подруге уже спустя час. Вернись я туда сейчас, положила бы в противоположный красному угол потрепанную и тоже, наверное, смиренную «Сестру печали».

В отпуске читала в том числе «Адорно в Неаполе», попеременно испытывая классовую ненависть к отдыхающим на виллах и ко всякой богеме 20-х, которая праздно приезжала в Амальфи «поправить здоровье». Книжка очень хорошая, но (может быть, на фоне обсуждения гендерного баланса в премиальном процессе) запомнилось мне вот что. К концу 60-х у Теодора Адорно постепенно обострялся конфликт со студентами: он не просто скептически относился к расцветшим на фоне «Красного мая» леворадикальным идеям, но однажды даже натравил полицию на обосновавшихся в опечатанной аудитории студентов. С каждым месяцем конфликт углублялся, и в 1969-м прямо во время лекции на него налетели три студентки с обнаженной грудью — они осыпали Адорно лепестками и пытались поцеловать, он же в ужасе вылетел из аудитории под общий хохот. Мартин Миттельмайер пишет, что это было символическое событие — почти фарсовая версия встречи с сиренами, эпизод «Одиссеи», который Адорно любил интерпретировать. Привязанный не к мачте, но к доске пожилой и довольно злой Адорно не может противостоять их пению. На публике он больше не появлялся и совсем скоро умер от инфаркта в отпуске — говорят, его сердце так и не выдержало встречи с сиренами.

Вы уж там определитесь

В сентябре у ув.партнера выходит новая книга, называется «Курорт», и это большая радость для всех — у Антона каждый новый текст всегда превосходит предыдущий.

А еще Антон о любом, даже самом травматичном, событии умеет рассказывать увлекательно и смешно: как критик, я должна бы сказать «трагикомично». «Курорт» и вправду трагикомичный в большей степени благодаря его герою — полнотелому и избалованному (представляю его как персонажа ШКЯ) то ли мальчику, то ли мужу Мите. Митя в общей панике уехал из страны и поселился в небольшом прибрежном городке в Грузии, облепленный бездомными собаками и другими релокантами. Митя похож на воздушный шарик на веревочке — болтается в воздухе, поворачивает, куда дует ветер. В сущности, у него и веревочек нет: друзья приходящие, а отношения нестабильные. Митя неосознанно ищет веревочки, ищет, за что зацепиться, чтобы не улететь в атмосферу, и находит. Дело в том, что работа Мити — это вести онлифанс какой-то мифической порномодели. И вот от лица порномодели Митя познакомился с Олегом Степановичем, заядлым грибником и просто приятным мужчиной. Переписка между мужчинами такая же ненастоящая, как и все в жизни Мити: его позиция, мировоззрение, личная жизнь, социальные связи, карьера, в конце концов, чувство национальной идентичности. С другой стороны, именно в этой ненастоящести действительно запрятано что-то важное.

Это, конечно, текст о моменте, в котором мы все оказались: когда привычное рухнуло, а вместе с ним и будущее, расписанное по годам — от ипотеки до старости. Неназваный грузинский город как нельзя лучше описывает это состояние лимба. Мы прожили в Тбилиси около года, и многие люди, окружавшие нас, находились в пограничье: то ли нужно возвращаться, то ли ехать дальше, то ли интегрироваться в среду. И многие, как и мы, просто ждали чего-то, хотя ответ, в общем-то, довольно прост: события всегда будут происходить, будущее — не константа, и в такой ситуации важно просто делать свое дело, жить свою жизнь и держаться за свою веревочку.

Предзаказать книгу можно на сайте Альпины.

Смешанные чувства от «Фокуса» Марии Степановой — будто подглянула в чью-то замочную скважину, подслушала совсем личный разговор, едва ли не с терапевтом. Удивительно, потому что ничего ни исповедального, ни в привычном смысле интимного в тексте нет, разве что поход героини в туалет. Больше того, Степанова даже выстраивает дистанцию со своей героиней: в «Памяти памяти» она пишет от первого лица, в «Фокусе» же — от третьего, рассказывая о «писательнице М». Как будто сфера актуального каким-то образом стала сферой гораздо более частной и закрытой, чем все то, что мы раньше называли личным. Как будто в мире возможности мыслепреступления у мысли появилась более ощутимая и весомая цена.

И ещё такое наблюдение: Степанова и другие энтузиасты memory studies годами идентифицировали себя по Хирш поколением постпамяти — третьим поколением, тем, что следует за детьми непосредственных жертв коллективной травмы. И вот, используя метафору самой же Степановой, она долгое время была квартиранткой истории, а теперь стала фигуранткой. Оказывается не вполне понятно, как быть поколению постпамяти, которому самому приходится быть внутри длящейся травмы? Уезжать с тем самым бродячим цирком? И я думаю, в этом и «фокус» с распиливанием на два, в этом и фокус со Степановой-«Я» и Степановой-писательницей М: если на вытесненную коллективную травму наложить реальную, в одного человека это не уместить.

Кажется, в узких кругах словосочетание «проза тридцатилетних» уже стала мемом, а я мемы люблю, поэтому когда мне предложили написать текст об этом Феномене, я, конечно же, сразу согласилась.
(И даже смирилась с отвергнутым мем-заголовком «миллениалы изобрели литературу»)

Во-первых, то, что очевидно для узкой аудитории книжных телеграм-каналов, почти никогда не очевидно для широкой аудитории — а я большой апологет идеи, что для раскачки рынка нужно в первую очередь делать литературу поп-культурным явлением. Во-вторых, чувствовала жгучее желание понять, как так получается, что вроде сами писатели себя ни к какому поколению и направлению не причисляют, а их все продолжают и продолжают объединять — и не только ради оптимизации слотов на книжных фестивалях.

Люблю нас всех, молодых и смелых.

Завела новую привычку — читать медленно. Медленно читала Павезе, Лабатута, Секигути и Конакова, но медленнее всех читала «Шкуру» Курцио Малапарте — причем так медленно, что, закончив ее вчера спустя почти два месяца, уже сегодня хочу снова перечитать сначала. Такое чувство обычно вызывают разве что хорошие видеоигры.

С видеоиграми понятно — хочется подольше задержаться в чумном Лондоне из Dishonored или послушать еще баек между заказами на головы лесных чудовищ, узнали, согласны. С Малапарте совершенно непонятно — разве хочется задержаться в прокаженном послевоенном Неаполе? «Шкура» утрирована в своем мерзейшем кошмаре: Малапарте не просто описывает павшую страну побежденных, усыпанную больными и трупами, захлебнувшуюся нищетой и бесчеловечностью. Он превращает гниющую Италию в карнавал, кровавую феерию, и такое чтение похоже на пресловутый «зов бездны» — подходишь к краю балкона и почему-то думаешь: «А что если прыгнуть?».

Пару раз в неделю я делала подходы к «Шкуре» на 10-20 страниц, в паузах примиряясь с прочитанным, проглатывая, как подступающую рвоту. Уже неделю, например, пытаюсь переварить «Обед у генерала Корка». Малапарте попадает на почетный обед «в стиле Возрождения», где в меню значится блюдо «сирена под майонезом». Генерал долго объясняет, что это лишь такая рыба, особенная рыба, единственная оставшаяся в отравленном Неаполе. Однако когда блюдо подают на стол — под крышкой оказывается мертвая девочка, вареная восьмилетка, утыканная кораллами, будто фаршированая дичь. Герой Малапарте твердит: «Это просто рыба, ее выловили из аквариума, это знаменитая морская сирена», но американские гости сквозь всхлипы все же решают похоронить то ли девочку, то ли русалку.

В конце концов я поняла, почему мне так хочется вернуться к началу: потому что думать о реальности гораздо проще через такую гротескную оптику, в этой жестокости, даже в раздавленном в шкуру человеческом теле есть что-то парадоксально лечащее, как болезненная прививка. Будто иногда ужас необходимо довести до предела и даже вывести за все возможные пределы, чтобы он перестал ощущаться как настоящий.
Когда издатель Валентино Бомпьяни посоветовал Малапарте «смягчить» роман, писатель ответил:

Я не знал, что итальянская публика так слаба желудком. Она принимает столько и в жизни практической, и политической, и моральной, так что вполне может принять что-то и в литературе. <...> Но как можно представить картину гибели нашей и Европы без жестокости?

Завтра в Переделкине приходите на книжный клуб — его буду вести я, а обсуждать будем хрестоматийный рассказ Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей».

Поговорим о двух вещах: о хитром нарративе и о смыслах, которые через этот нарратив раскрываются. Бирс беспристрастно описывает, как несколько солдат собираются казнить заключенного, пока приговоренный обдумывает план побега. Из объективного повествование переходит в субъективное, из настоящего читателя перекидывают в прошлое и обратно к Совиному ручью, который превращается в потустороннее пространство между жизнью и смертью. С помощью экспериментальной структуры Бирс не только обманывает привычные читательские ожидания, но и говорит о зыбкости реальности, времени, бессознательном и жестокости войны. А еще мне иногда кажется, что рассказ Бирса можно читать сотню раз — и каждый раз находить что-то новое. Например, вчера я заметила, как парадоксально описан окружающий главного героя мир: жизнь — серая, статичная и неприметная, пограничье — живое и захватывающее, а смерть — умиротворенная и счастливая.

Вход свободный, но нужна регистрация.

У всех в детстве был страх из телевизора — причем чаще всего это логотип телекомпании «ВИD», такая коллективная травма миллениалов. У меня был другой страх — фильм «Бриллиантовая рука». Вот каждый день по НТВ крутится «Криминальная Россия», а в дачном туалете лежит подшивка журналов «СПИД-инфо», но нет, если плакать, то только от «Бриллиантовой руки». Я недавно пересмотрела и поняла, что дело в сцене со сном Миронова — там забинтованная рука отрывается от тела и душит героя, все происходит под зловещую музыку и в монохромном красном освещении, настоящий Черный вигвам.

Но почему-то только сейчас хорроры начинают оформлять этот массовый поколенческий страх в ладные сюжеты — все же на много лет телевизионный троп замкнулся в историях о потерянной пленке. Я уже много раз хвалила первый сезон сериала «Нулевой канал», основанный на старейшей крипипасте «Бухта Кэндл», а теперь посмотрела подряд два фильма, про которые вы уже наверняка слышали, но я напомню.

Первый — «Полночь с дьяволом» (Late Night with the Devil), пока лучший в жанре на этот год. Фильм имитирует ток-шоу семидесятых — вечерняя программа «Ночные совы» последнее время теряет рейтинги, но хэллоуинский спецвыпуск обязательно должен их поднять, ведь в гостях ожидаются и настоящий медиум, и одержимая девочка. До финальных сцен фильм не столько страшный, сколько завораживающий: безжизненная девочка рифмуется с таким же безжизненным ведущим, правда у одной это выражается в странной речи, а у второго — в пустом, расходящемся с бодрым актерством, взгляде. Атмосфера происходящего настолько парадоксально естественна, гораздо более естественна, чем в любом знаковом мокьюментари-хорроре, что и кровавая развязка, несмотря на китчевые спецэффекты, кажется настоящей — вторящей позабытым детским страхам.

Второй фильм — «Я видел свечение телевизора» (I Saw the TV Glow), гораздо более неровный, но богатый на интерпретации. Сюжет строится вокруг нелюдимого подростка Оуэна, который заводит подругу-старшеклассницу Мэдди и разделяет с ней фанатичный интерес — фантастический сериал «Розовое облако». Однажды Мэдди пропадает, но Оуэн многие годы не перестает думать о ней и странном сериале. Интонационно фильм близок «Нулевому каналу» — особенно близок тот самый сериал, наполненный жуткими образами и героями: злодей-луна Мистер Меланхолия, похожее на вывернутого наизнанку слизня говорящее мороженое, а в конце и вовсе анатомически подробная смерть одной из героинь. Спустя много лет Мэдди возвращается — она говорит, что все это время была внутри «Розового облака», внутри самого тв-сериала. Но у Оуэна уже своя, пусть и пустая жизнь, и когда он пересматривает сериал, обнаруживается, что «Розовое облако» лишено всякой жути, все это время это был базовое подростковое шоу. Мне показалось, что это история о взрослении и детских травмах: кто-то не справляется и застревает в них навсегда, кто-то вытесняет и живет свою худшую жизнь, а кто-то преодолевает. Ни Оуэн, ни Мэдди травму преодолеть не смогли. Потом, правда, я прочитала интерпретацию от создателей: «Я видел свечение телевизора» — это метафора гендерной дисфории, Оуэн и Мэдди репрезентируют осознание идентичности с одной стороны, и непринятие себя с другой. Я, к сожалению, не смогла углядеть подсказки к этой трактовке, зато увидела много Грегга Араки и «Загадочной кожи».

Еще вчера на «Винзаводе» у нас с коллежанками была дискуссия про страх в искусстве, и ув.подруга Света Павлова сказала, что ее гораздо больше жанрового пугает русская хтонь — вроде «Елтышевых» Сенчина, когда герои медленно, но неумолимо теряют моральный облик. И «Свечение телевизора» — фильм пусть и жанровый, но наполненной этой человеческой трагедией. Путь главного героя укладывается в час, не успеваешь отойти за попкорном — а вот и седые волосы, и жизнь, уже прожитая и лишенная всякого смысла. Думаю, мы еще увидим много миллениальских хорроров именно об этом — нет ничего страшнее, чем разочаровать того самого себя, в 90-е сидящего перед сияющим экраном.

Осталась в невыразимом восторге от «Табии тридцать два» Алексея Конакова — одного из самых ладно скроенных романов последнего года. Коротко рассказала о нем здесь, но нужно повторить: совершенно удивительно, как Конаков написал классикоподобный русский роман о мире, в котором русская литература отменена. И помимо стилистической тщательности, «Табия тридцать два», конечно, по слоям работает со смыслами: метафора шахмат сначала кажется симпатичной оберткой, но по ходу повествования разворачивается — стратегия переходит в конспирологию, а стремление к новой национальной идее превращает страну в failed state. В общем, умная, страшно увлекательная и даже часто смешная книга — ну а как еще говорить о хорошей антиутопии.

У нас вышел первый эпизод сериала Веры Богдановой «Семь способов засолки душ» — триллера о сектах, насилии и социальных стигмах. Эпизоды будут выходить раз в неделю, всего их семь — ровно как душ.

В основе книжного сериала — реально существовавшая секта Ашрам Шамбалы и другие похожие околорелигиозные объединения, расцвет которых пришелся на 90-е. Практики этих сект настолько абсурдны и нелепы, что хорошо укладываются в юмористические обзоры и напоминают пранк, вышедший из-под контроля, — и это в общем-то и вправду смешно, пока не думать, сколько реальных сломленных жизней стоит за всратыми фильмами и кринжовыми песнопениями на фоне ковров. В «Семи способах» секта, послушницы которой последовательно пропадали, называется «Сиянием» и практикует все те же безумные ритуалы — со все теми же трагическими последствиями.

Главная героиня Ника — дочь лидера секты. Она нейроотлична, и долгое время Ника провела в психиатрической больнице. Вера в тексте потрясающе балансирует между реальностью и галлюцинацией, потому что не только читатель, но и сама главная героиня не вполне способна отличить действительность от издевок сознания.

Вернувшись в родной город, Ника представляется разными именами — это ее способ и отстроиться от связи с отцом, и нащупать собственную идентичность. От этого кажется, что в героине Ники объединяются голоса всех пострадавших от «Сияния» девушек, и только она способна смотреть на череду исчезновений как есть, а не сквозь пальцы. И это тоже сильная сторона текста — когда культура все еще циклично ходит вокруг фетишизации мертвых девушек, Вера парадигму меняет. Вместо томного горячего детектива — потерявшаяся, выпотрошенная девушка, которая не хочет, но все же сталкивается со своим прошлым лицом к лицу. Думаю как раз, что «Семь способов» — это история о том, как невозможно убежать от травмы. Найти силы встретиться с ужасами прошлого — это единственный способ вернуть себе себя. Если не пытаться самостоятельно справиться со страхом, страх нагонит снаружи, и зачастую в момент глубочайшей уязвимости.

Еще это история о незащищенности общественно порицаемых категорий населения — и наркозависимых, и причастных к культам, и самоубийц. И конечно же, это и история о насилии, насилии множащемся и насилии изощренном, от того и особенно жестоком. Насилие было внутри секты, насилие окружало секты, насилие стало главным наследием «Сияния». Насилие — это всегда система или ее часть.

Большая работа нашей команды и новая грань большого таланта Веры Богдановой — ждем совсем скоро.

Давно не писала про хорроры, поэтому напишу про новый «Омен» (лонг стори шорт — обязательно посмотрите, только не перепутайте с отстойным двойником), начав с истории о Виктории Дайнеко. Однажды в детском лагере у нас был вечер программы «Большая стирка»: формат скорее имитировал Опру, нам раздали роли разных селебрити, которые должны были по возможности смешно отвечать на вопросы ведущих. Моей подруге досталась роль Бритни Спирс, а мне (проверка на возраст) — Виктории Дайнеко. Подруга произвела фурор, изображая Бритни как глупую блондинку, я же максимально, подбирая цензурный синоним, опростоволосилась. Да и кто вообще такая Виктория Дайнеко? Что в ней может быть смешного? Она даже не героиня пьяных плейлистов. Я, конечно, страшно расстроилась — ну как эта маленькая клоунесса могла потерпеть фиаско. Поэтому я не придумала ничего лучше, чем токсично обвинить подругу в успехе — мол, тебе досталось легкое задание. На что она сказала: «У тебя просто нет таланта, ведь всегда можно придумать что-то оригинальное». Эта фраза надолго засела у меня в голове, и даже сейчас, когда у меня что-то не получается (текст художественный или текст критический, подкаст или выступление), я в первую очередь думаю: «Ну, тут все просто, у меня всего лишь нет таланта».

Поэтому объяснять чужую халтуру отсутствием таланта мне никогда не хотелось — ровно до этих выходных, когда из одного и того же теста получилось два фильма: потрясающий и невыносимый. Так сложилось, что российские локализаторы хорроров строят названия по одной и той же схеме: Проклятье/Заклятье/Паранормальное явление/Омен + рандомное слово по настроению. И вот под названием «Омен» вышло сразу два религиозных хоррора: один — жульнический (Immaculate/Омен. Непорочная), другой — имеющий прямое отношение к прародителю (The First Omen/Омен. Первое знамение). «Непорочная» хайпилась в твиттере уже давно — в главной роли Сидни Суини, и этого, казалось бы, достаточно, а приквел настоящего «Омена» заметили только после выхода. Фильмы действительно похожи: и там и там — римско-католические монастыри, подозрительные монашки, беременность неизвестного происхождения и вайб «Ребенка Розмари». В конце концов, и там и там монашки падают из окон, а некоторые даже горят заживо.

Первой я посмотрела «Непорочную» и страшно разочаровалась: клишированный сторителлинг, непонятная мотивация героев и посредственная картинка, которую не спасает ни Суини, ни даже Альваро Морте в робе.

Вторым стал «Омен. Первое знамение» — приквел к одноименной франшизе от Аркаши Стивенсон, режиссерки очаровательного «Нового вишневого вкуса» и близкого к гениальному третьего сезона «Нулевого канала». По сюжету молодая послушница приезжает в Рим, чтобы служить в католическом приюте, в котором намешаны доживающие свой век монашки и совсем юные послушницы. Сама Маргарет преподает у последних, и среди учениц она замечает нелюдимую Карлиту — ту самую со знаком 666, которой суждено стать матерью Антихриста. «Первое знамение» нельзя назвать новаторским, он скорее почтительно работает по классическим лекалам, чуть разбавляя старое и вечное актуальным боди-хоррором. Стивенсон взяла понятную рамку и декорировала ее по-своему: к католической Италии добавилась ночная Италия 70-х, к демоническому зачатию — ужас деторождения, а к и без того гармоничному кадру — новые визуальные находки, зловеще завораживающие. И это показывает, что для успеха совсем необязательно браться за необычную и перспективную историю — с большим талантом или большой вовлеченностью даже самую истрепанную тему можно превратить в качественный хоррор об утрате связи с реальностью, конспирологии и телесности.

В итоге «Непорочная» — совершенно проходной набор штампов, а «Первое знамение» — органично дополняющий одноименную вселенную хоррор, показывающий, как нужно работать с уже известными инструментами. Так вот мы с Сидни Суини и Викторией Дайнеко оказались в одной лодке — побежденных жертв чужого таланта.

Весь май неторопливо читала Чезаре Павезе — совершенно ничего (если честно, даже имени) о нем не знала, и докопалась только тогда, когда решила все же потихоньку восполнять пробелы в итальянской литературе, особенно литературе времен тоталитаризма. В Иркутск и Петербург возила с собой потрепанный томик 70-х. Потом я увлеклась сильнее, и заказала еще один сборник, но уже 2018 года — он почти повторяет первый, но дополнен рассказами и стихотворениями. Сборник называется «Самоубийцы», и, наверное, поэтому книга пришла в пункт выдачи Озона как яйцо кощея: замотанная в несколько десятков слоев пленки трех видов, видимо чтобы работник склада ненароком не захотел убить себя, увидев обложку.

Павезе — чудовищно мрачный персонаж, больше похожий на героя Серебряного века, нежели на уроженца плодовитого Пьемонта. Он родился в провинции, но всю жизнь прожил в городе и вечно тянулся обратно — поэтому и проза его почти всегда посвящена деревенской жизни. Он пробыл 10 месяцев в заключении за антифашистскую деятельность, а после примкнул к компартии, хотя никогда не был активистом. Несчастливо складывались и его отношения с женщинами — его любовь почти всегда оставалась безответной. Жизнь Павезе оборвалась в гостиничном номере, он выпил горсть таблеток и лег рядом со сборником своих стихотворений.

Хотя проза Павезе считается одним из образцов неореализма, в ней много поэтических мест. Например, не могу забыать, как в La Bella Estate герой говорит, что лето — сплошь похоть и смерть. Все эти сочащиеся вывернутые плоды, падающие с деревьев, и жужжащие пьяные осы на мертвой, выжженной траве. Другое дело — зима, единственное время года, когда природа наконец «погребена». Павезе мифологичен — причем его мифологичность считывается не только напрямую (у него есть целая книга «Диалоги с Леуко», представляющая собой разговоры античных героев), в каждом из его произведений скрыта знаковая мифологема вроде ритуальной жертвы или возвращения героя.

Как раз о возвращении повествует главный и последний текст Павезе — роман «Луна и костры», история героя, вернувшегося из Америки в Италию после войны. И пусть там течет та же река и зреют те же инжиры, деревня и люди живут (если живы) другой жизнью, изломанной и нищей. День ото дня в оврагах находят новые трупы — военных и мирных, а каждое приятное воспоминание разрушается реальностью: дом стал чужим, а ангелоподобная соседка убита как доносчица.

«Луна и костры» вдруг срифмовались с новинкой «Подписных изданий», которую мне посоветовал Арсений Гаврицков: автофикшн Натальи Гинзбург «Семейный лексикон». Гинзбург близко общалась с Павезе и к тому же работала вместе с ним в издательстве «Эйнауди» — ей же принадлежат обрывочные, но ценные воспоминания. К примеру, когда муж Натальи, Леоне Гинзбург, умер под пытками в фашистской тюрьме, Павезе сказал о смерти лучшего друга так:

Когда кто-нибудь уезжает или умирает, я стараюсь о нем не думать, потому что не люблю страдать.

«Луна и костры» и «Семейный лексикон» — это взгляд на фашистскую Италию двух совершенно разных людей: городской Гинзбург, жизнь любившей, и деревенского Павезе, жизнь презиравшего. Семья Гинзбург, вывороченная режимом и войной, до последнего шутит и придумывает нелепые стихи. Герои Павезе же, вернувшие себе свою же землю, тотально опустошены и деморализованы. Гинзбург и самого Павезе описывает не через мучительное отсутствие витальности, а через мелкие, но такие трогательные детали — например, как он любил черешню.

Сьюзен Сонтаг в эссе «Художник как пример мученика» говорит, что особенность героев Павезе — неспособность и нежелание преодолеть кризис сознания. Сам Павезе, по утверждению Сонтаг, на самом деле жил творчеством и любовью, а значит осознанно искал страдание, пусть и говорил обратное. Думаю, в этом есть толика правды, но главное — это все же трагическая история человека, которого перемолола война и несвобода.

Удивительно, как Донна Тартт закрепила за собой вполне конкретный сеттинг (загадочное убийство в закрытой школе) и вполне конкретный жанр (dark academy), хотя, казалось бы, эстетика лежит на поверхности как минимум со времен «Общества мертвых поэтов» и Стивена Фрая, как максимум — «Портрета Дориана Грея» Уайльда и «Возвращения в Брайдсхед» Ивлина Во. И вот теперь всем талантливым писательницам — будь то Тана Френч или М.Л.Рио — остается только с надеждой выглядывать из-под тени главной мастодонтки направления. С другой стороны, Донна Тартт задала тренд — а значит, все то, что попадает под определение dark academy автоматически получает +10 очков к популярности. Роман Ребекки Маккай «У меня к вам несколько вопросов», который мы командой оригинальных проектов Букмейта подготовили совместно с Лайвбуком, тоже легко сравнить с Донной Тартт — и это будет правильное сравнение, но надо отметить, что это точно не очередное подражание, а скорее уважительный реверанс. Все же Маккай — финалистка Пулитцера, так что она написала не только роман, читающийся на одном дыхании, но и высказалась сразу на несколько острых тем.

Главная героиня «У меня к вам несколько вопросов», подкастерка Боди, возвращается в родной город — ей нужно провести интенсивный курс по подкастингу. Одна из ее учениц, Бритт, питчит идею трукрайм-подкаста, которая сразу отзывается у Боди: речь идет об убийстве ее соседки, Талии, произошедшем 22 года назад. Убийство было раскрыто — тогда посадили темнокожего физрука. Хотя доказательства были убедительные, и у Бритт, и у Боди есть сомнения в официальной версии — и чем больше Боди погружается в свои воспоминания, тем более неожиданные версии обретают право на существование.

Текст Маккай так гармонично выстроен, что иногда кажется слишком хитро декорированным: в нем и социальная актуальность, и исповедальная форма, и изучение подкастерского дела, и что только не. При этом никакой перегруженности не чувствуется, роман объемный, вдумчивый и подробный — и за сюжетом следишь не с меньшей прытью и вовлеченностью, чем за часовым трукрайм-видео. Но лучше всего Маккай работает с темой памяти. Все расследование строится на ненадежных воспоминаниях — Боди постоянно пытается реконструировать собственные воспоминания четвертьвековой давности, и, ясное дело, это задачка со звездочкой. Более того, Боди вынуждает и других копаться в прошлом, на что один из героев справедливо отвечает ей, что едва ли помнит меню вчерашнего ужина. Память поддерживает и композицию романа — помимо того, что весь нарратив строится на желании вспомнить, Маккай добавляет «ненадежные» вставки. Каждая из них — описание очевидной или самой немыслимой версии убийства с меняющимися виновниками. В конце концов, память часто подводит.

«У меня к вам несколько вопросов» вписан и в другой контекст: в последние годы в среде трукраймеров все чаще возникают этические вопросы относительно их контента. Часто рассказы о серийных маньяках или громких убийствах — это в большей или меньше степени эксплуатация чужого горя и фетишизация жертв, а ко всему прочему — еще и повышение медийности людей, совершивших чудовищные преступления. Случается, вместо того, чтобы рассматривать системные проблемы и контекст (например, мы знаем, что темнокожую жертву могут не искать несколько дней), блогеры смакуют, в какие отверстия и что было засунуто. Моральные рамки, к счастью, стали давить — дегуманизирующий тренд немного пошел на спад, и об этом тоже косвенно говорит Маккай. Бритт, ученица Боди и представительница другого поколения, прекрасно понимает, к каким тредам в твиттере приводят неосторожные решения, и говорит: «Я просто… вижу столько фетишизации и мне не хочется быть очередной белой девушкой, хихикающей про убийство». На попытке балансировать между старой и новой этикой в том числе строится роман.

Ну и личная гордость — это идея позвать величайшую Лику Кремер прочитать аудиоверсию. Во-первых, это абсолютный персонажный мэтч, во-вторых, слушать Лику несколько вечеров подряд — одно из лучших аудио-впечатлений моей жизни.

Сегодня не только день, когда нужно помнить о невыносимости войны.

Ровно 33 года назад ушла и не вернулась Янка Дягилева, мой большой кумир, вдохновение и любимая поэтесса. Всегда вспоминаю о ней эту историю: однажды Гузель Немирова заметила, что Янка украдкой оборачивает ногу в целлофановый пакет и сверху надевает сапог. Подошва треснула, и Дягилевой даже не пришло в голову попросить у кого-то помощи. Такой была Янка. Когда-то я писала биографический текст о ней — в Bookmate Journal. Этого медиа больше нет, почти год назад не стало и Сережи Казакова, дорогого друга, долгие разговоры с которым спасали меня в феврале и марте 2022, и главного редактора Bookmate Journal.

Но не так давно Кристина Ятковская собрала тексты, выходившие под руководством Сережи, в почти необъятную книгу — почитать ее можно в Букмейте. Там есть и текст про Янку, хотя с тех пор вышло несколько более основательных книг о ней — чужой и своей, колдунье и заклинательнице, пропавшей в сибирских лесах.

Последней песней Янки считается «Придет вода», и когда я слушала ее, изучая воспоминания, она казалась пророческой и страшной, а теперь, в 2024, совсем наоборот:

А по весне, на стене вырастут волосы!
Да как же так? Все книжки без корешков;
Вся рыба без костей...
Придет вода; придет вода...
Чего б не жить?

С ув.подругой, писательницей Светланой Павловой, захотели отправиться в отпуск в открыточные места. Выбрали итальянское побережье, а город выбирали по принципу «нарядно, но давай все же не брать кредит на отель» — поэтому Амальфи и Позитано отпали. Зато нам попалась милая двухуровневая квартира в Атрани, городе с населением около 700 человек.

И вот я провожу время как позерка: лежу на песке, читаю «Камеру обскура», пить начинаю с утра, но не пьянею. На третий день наконец решаюсь посмотреть хваленый-захваленный «Рипли» по книге Патриции Хайсмит — и в первом же эпизоде обнаруживаю, что основной сюжет начинается (а потом и строится вокруг) в Атрани. Я вижу собор на экране ноутбука и в окне, вижу лестницу, по которой ежедневно прохожу около пятидесяти пролетов, вижу знакомые арки, пляж и даже вывеску «frutta e verdura» — не зная ничего о «Рипли», я поселилась именно там.

Сериал потрясающе снят почти от первого лица — мы наблюдаем за Рипли, а не его прямую оптику. Но вопреки мы быстро в эту оптику погружаемся, прощупываем чудовищную логику социопата и почему-то сопереживаем каждый раз, когда его вечно изменяющаяся под внешним давлением система грозит рухнуть. Надо признаться, я бы подсматривала за этим Рипли еще пару сезонов.

После первых двух-трех эпизодов в Атрани я смотрела «Рипли» совсем неторопливо — не потому, что не затянуло, а потому что хотелось растянуть. Страшно понравилось, что в сериале много цитируется биография Караваджо — даже переодеваясь, Том Рипли копирует образ художника с его бородой и кудрявой головой. В пару к сериалу хочется советовать не Хайсмит, ее вы и так почитаете, а вот, например, «Мгновенную смерть» Альваро Энриго — роман частично о Караваджо, который то ли деконструирует старую историю, то ли конструирует новый миф. Писала о романе тут, собираюсь перечитать.

А вот вчера, уже дома, мистика продолжилась: досматривала наконец сериал и в предпоследней серии смутилась — почему герой находится в Палермо, если он стоит в едва ли не соседнем дворе от нашей эйрбнб квартиры в Неаполе?

Обожаю конспирологию и ежедневно восхищаюсь, что в 2024 году в ютубе есть параллельная современность с мертвецами в холодильнике. Конспирология в этом смысле немножко делит поляну с фольклором и мифом: мы создаем воображаемое пространство, которое помогает нам объяснить реальность, а иногда просто расслабляет и развлекает.

И вот недавно, например, Артем Сошников рассказал про теорию, что Андрей Курпатов и Анхель де Куатьэ — это один и тот же человек. Один — псевдопсихолог, посадивший своего любовника под домашний арест, другой — «мексиканец французского происхождения, потомственный шаман», чья «личность окутана тайной». Доказательство на доказательстве: и одинаково сладострастные красно-черные обложки, и главный герой Андрей у де Куатьэ, а «Дневник канатного плясуна» и «Книга Андрея» — и вовсе идентичные тексты. Пока это явный кандидат на лучшую конспирологическую теорию о писателях, лучше даже теории «Пинчон и Сэлинджер — один человек».

К чему эта подводка? 21 апреля мы большой компанией любимых людей будем в Нижнем Новгороде на праздновании дня рождения библиотеки «Партнерского материала» Лиды Кравченко и Вали Горшковой. Именно там Артем в компании ув. партнера Антона Секисова и ув. подруги Светы Павловой обсудят Курпатова де Куатьэ, Донцову и, надеюсь, все самое кринжовое! Еще в программе будет вечеринка с power point презентациями (я уже готовлю слайды про эротический ретеллинг мифа об Аиде и Персефоне), литературный скетчинг с Сашей Степановой, а мы с Максимом Мамлыгой поговорим про притягательность хорроров и антиутопий.

Единственный минус программы — мы все же не выясним, были ли Дюма и Пушкин одним человеком, поэтому поделитесь, пожалуйста, другими окололитературными конспирологическими теориями в комментариях, я буду счастлива.