Жуткое

Оливия Лэнг написала квир-триллер «The Silver Book», который выйдет на английском и итальянском в ноябре. Главный герой — художник по костюмам и сценограф Данило Донати, а примерное облако тэгов такое: Италия 70-х (нет, не надоело), мир большого кинематографа, неровная любовь на фоне карнавального «Казановы» Феллини и гротескного «Сало» Пазолини, смешение реального и фиктивного. Манноподобное, хайсмитовское? Хотелось бы.

Последний предрабочий вагон, в который можно запрыгнуть за неприторно сентиментальным вечером, — ромком с элементами хоррора «Your monster». Лора с трудом поборола онкологию (это, кстати, автофикциональная линия создательницы, Кэролайн Линди), однако в конце и без того сложного пути ее после пяти лет отношений бросил бойфренд — бросил, откатил назад предложение сыграть главную роль в его мюзикле и вынудил уехать в родительский дом. Впрочем, в родительском доме обнаружился сосед — в лучших (ну а кто был вашим крашем в детстве) проявлениях напоминающий чудовище из «Beauty and the Beast» монстр из шкафа, не только любитель есть детей, но еще и обаятельный поклонник Шекспира.

Энергичный, намеренно эксцентричный, ироничный — как и большинство заметных хорроров последних лет, это фильм про женскую ярость (не зря его, к слову, вчера рекомендовала Кармен Мария Мачадо). Хорошее размышление и на тему: раз уж мужчины чудовища, почему не выбрать взаправдашнее — но смелое и смешное? В конце концов, с такой опорой можно выпустить, а потом и попробовать побороть внутренних монстров.

Не отчаивайтесь, друзья

Завтра буду обсуждать с Максимом Семеляком (уверяют, придет совсем живой и настоящий) его новый роман «Средняя продолжительность жизни». Нахожусь с этим текстом все в таких же сложных отношениях с динамикой эмоциональных качелей — от злоупотребления к похмелью, — оттого интереснее будет говорить. Добирайтесь обязательно.

13 декабря, 19:00, магазин «Республика» (1-я Тверская-Ямская, 10).
Вход свободный, но нужна регистрация.

Наконец иду с большой сумкой на нонфик и планирую унести вот что:
1. «Гомер навсегда», Ласло Краснахоркаи (Polyandria NoAge)
Краснахоркаи — один из моих любимых писателей, поэтому не могу и на секунду представить, что его книга может не понравиться, даже несмотря на то, что на старости лет он решил снабдить ее неведомыми музыкальными кюарами.
2. «Дом голода», Дамбудзо Маречера (Common place, где-то на стенде Альянса)
Ничего не знаю о зимбабвийской литературе, собираюсь узнавать через этот сборник рассказов — говорят, по-хорошему битнический настрой.
3. «Заново рожденная. Дневники и записные книжки: 1947–1963, Сьюзан Сонтаг (Ad Marginem)
Последние месяцы переживаю острый кризис ориентиров и нехватки современных интеллектуалок, на которых можно было бы опираться. Так что придется делать шаг назад.
4. «Выбор воды», Гала Узрютова (РЕШ)
Читала когда-то другой роман — «Страна Саша», крепкий, не слезовыжимательно трогательный и честный. Теперь у Галы появился взрослый автофикшн — о побеге и воде, всем том, что меня всегда волновало.
5. «Средняя продолжительность жизни», Максим Семеляк (Альпина.Проза)
Уже довольно долго читаю верстку и, кажется, то ли Семеляк со мной, то ли я с ним играю в «тепло-холодно» — сначала случается лавбомбинг из запойного чтения 100-150 страниц, а потом гостинг еще на две недели. Подойдем друг к другу с новой стороны.
6. «Детство: биография места», Харри Крюз (Kongress W, стенд магазина «Все свободны»)
Нет, о горе американских мужчин читать тоже совсем не надоело.
7. «Убить в себе государство. Как бунтари, философы и мечтатели придумали русский анархизм», Николай Герасимов (Individuum)
Во-первых, нет ничего лучше популяризированного издательством Individuum жанра «об истории через вещи, явления и людей», во-вторых, страшно хочется почитать о биокосмистах.
8. «Женщина, голод», Клэр Кода (Дом историй)
Мечтаю, что когда-нибудь начнут переводить Элизу Кларк, а пока делаю ставку на Клэр Кода и ее ангстовый роман о вампирке.
9. «Торговец дурманом», Джон Барт (Выргород)
Ну, это Джон Барт.
10. «Упражнение на доверие», Сьюзен Чой (Дом историй)
И у меня есть свои слабости — например, имя Сергея Карпова на обложке.

Больше не унесу, а уж тем более не прочитаю.

Что еще важного:

1) К этому нонфику у нашей команды (оригинальные проекты Яндекс Книг) вышло сразу шесть книг в партнерстве с разными издательствами, и я рекомендую купить каждую из них, разных и прекрасных:
— «„Спартак“: один за всех», Александр Горбачев (иноагент), Сергей Бондаренко и Иван Калашников (Individuum)
— «Дочь самурая, Эцу Инагаки Сугимото (Подписные издания)
— «Когната», Алексей Сальников (РЕШ)
— «Свидетели Игр», Станислав Гридасов, Марина Крылова, Юрий Сапрыкин (Бомбора)
— «Башня тишины», Рагим Джафаров (Альпина.Проза)
— «Край чудес», Ольга Птицева (Альпина.Проза)

2) В воскресенье жду вас в 13:15 в амфитеатре — будет мероприятие, приуроченное к моему любимому проекту «Дело Достоевского», на котором мы с Сашей Сулим и Настей Першкиной обсудим, как мы и русская литература полюбили тру-крайм.

Обсессия последней недели — книга «Мясорубка» Алексея Алехина и весь новый мир, который эта книга открывает. Предлагаю пройти протоптанным мной маршрутом: сначала прочитать интервью автора Юрию Сапрыкину, потом посмотреть два с половиной видео из рекомендаций в начале — и наконец включить аудиокнигу, отлетев из реальности дня на три.

Последний раз, кажется, испытывала подобное разве что с «Формейшеном» — почти детскую увлеченность чуждой вселенной и чужими людьми, будто фандомом. Главное, наверное, что в «Мясорубке» очень органично переплетается личное (Данила Регбист — готовый герой байопика), индустриальное (как, например, клиповое мышление изменило характер боев) и социальное (абсолютно невыносимо читать, как небогатые бойцы принимают мефедрон). Жалею, что почти дослушала, завидую всем, кому это только предстоит.

«Развод» Сьюзен Таубес с самого начала следует идее деконструкции и распада: главная героиня, Софи Блайнд, не в переносном, а прямом смысле теряет голову под колесами такси, переживает развод и пытается собрать себя воедино (уже не буквально). Растекается и время (роман перескакивает из прошлого в настоящее, из жизни в посмертие), и место действия (Нью-Йорк, Париж, Венгрия, итальянское побережье — весь текст формально держится на каркасе долгого путешествия).

Очарование этой книги состоит в том, что она гибка для интерпретаций — это вообще редкое и хорошее свойство для любого романа. «Развод» можно прочитать как модернистское путешествие или же как роман о внутреннем религиозном разломе — и это будет правильное прочтение (об этом в том числе в прекрасной рецензии пишет Арен Ванян, и, надо признаться, после он меня все же убедил в значимости, прислав интервью сына Таубес). Можно — как роман социальный, о женщине, находящейся под гнетом деспотичного мужа, и эти части романа получились наиболее невротичными, склоняющимися если не к комедии, то точно к драмеди. К тому же, Таубес полемизирует со второй волной феминизма — вряд ли транслируя однозначную позицию, но явно иронизируя над собой и другими.

И все же мне (не столько рационально, сколько эмоционально) ближе два других прочтения: психоаналитическое и историческое. Психоаналитическое, казалось бы, лежит на поверхности: отец главной героини психоаналитик (тут можно поставить точку), который пытается навязать дочери комплекс Электры. Личность Софи Блайнд скроена из травм: между распадом семьи в детстве и распадом семьи сейчас — война, эмиграция и долгая невозможность найти свое место в жизни. Психическая конституция Софи изломана, она находится в постоянной тревоге, балансируя на гранях своего эго, будто на гимнастическом шаре. Другое прочтение — историческое — конечно, представляет текст как военную хронику, историю о потерянной Европе, которая никогда уже не станет прежней. Возвращаясь в Будапешт, Софи испытывает к городу отторжение и любовь одновременно — потому что в узнавании привычного она видит то, что с этим привычным ассоциировать совсем не хочется: разрушенные дома, затопленный мост и улицы, с которых, по словам матери, еще совсем недавно соскабливали примерзших трупов.

Как известно, Сьюзен Таубес покончила с собой спустя неделю после публикации романа. На всех этих дрожжах, конечно, растет совершенно демоническая метафора: о тексте, который, как отрубленная голова, продолжил свое путешествие уже без хозяйки — ультимативная смерть автора.

С каждой новой современной антиутопией все больше кажется, что ничто не красит жанр больше, чем стилистическая скромность. Напиши Поляринов «Кадавров» не с отсылкой к миру Маккарти, а его зачастую избыточным языком — и текст потеряет всякое очарование. Или вот выбери Конаков языковым ориентиром не школьный русский роман, а, допустим, французский модернистский — читать это было бы совершенно невозможно. Или если представить, что Птицева наградит свою героиню в «Двести третьем дне зимы» особой речевой характеристикой или нейроотличным мышлением — ценность сеттинга потеряется, просто померкнет на фоне языка. «Пути сообщения» Буржской, «Девочка со спичками» Тюхай — все эти тексты сильны благодаря смысловому, а не декоративному каркасу.

Это хорошо видно на примере «Говори» Татьяны Богатыревой. У Богатыревой намеренно усложненный текст — здесь и тяжеловесный понятийный аппарат, и замысловатые диалоги, и греческие префиксы, и даже самоцитирование (так еще и научных работ). Все это могло бы работать по отдельности, вместе же — совсем никак, перенасыщенность превращает приемы и инструменты в мешанину, расплывшуюся и потерявшую форму. А хочется, наоборот, чтобы текст был как дженга на последнем раунде: добавь или убери еще деревяшку — и все развалится.

Исключение, которое сходу приходит в голову, — разве что «Ваша жестянка сломалась», сложная, намеренно растекающаяся и почти неподъемная к концу. Но Горбунова великая, что уж тут поделаешь.

Запустили «Дело Достоевского», к которому испытываю исключительно нежные чувства — люблю проекты, которые родились из воздуха (ну а точнее, в наших головах).

И как классно, что под эту идею собралась отличная команда: Настя Першкина собрала материал, Олеся Остапчук и Семен Шешенин оформили его в настоящий триллер, а Иван Прокофьев написал музыку. Будет выходить по эпизоду в неделю, озвучивают Леонид Каневский (!) и Саша Сулим (!).

Никогда не читала Вадима Шефнера, и вот закончила «Сестру печали» — теперь хочется бегать кругами по Васильевскому острову и тыкать книжкой в лицо каждому встречному: «Очнитесь, глупцы, вот она, книга, нужная каждому!». Посоветовал мне книгу Артем Сошников, у которого как раз вчера вышел выпуск подкаста «Два авторских» с Татьяной Млынчик о Шефнере.

С описанием повести все просто: «Сестра печали» — автобиографический текст о войне, о том, как она надвигалась и как она произошла. Шефнер пишет так, как мало кто умеет: просто, емко и находя каждому слову нужное место. В его языке нет декоративных вихляний и искусственно слепленного ужаса, мир вокруг него бытовой и совсем обычный, будь он довоенный или военный, свободный или блокадный, цельный или развалившийся. Герой у него тоже совсем обычный — бывший детдомовец, учится в техникуме, живет в коммуналке, ищет и находит настоящую любовь. Простой и живой вокруг Васильевский остров — не мрачный и кладбищенский, не наполненный городскими сумасшедшими и пьяницами, а просторный и отзывчивый, с проспектом Замечательных Недоступных Девушек и Сардельской и Многособачьей линиями.

Непростое, как мне кажется, в «Сестре печали» только одно — время. Хронология текста довольно сбивчивая и не всегда последовательная, в своем рассказе Шефнер будто спотыкается, путается в своих же ногах. Особенно время ломается в последней трети, военной. И, думаю, это все же фича, а не баг: в прозе горя не должно быть времени, нет времени ни у войны, ни у потери, горе и память о нем размыты в бесконечности.

К слову, в 17 лет, когда я поступала в университет, месяц я прожила именно на Васильевском острове. Мы снимали квартиру с подругой, в типичном таком дворе-колодце, в котором я как-то пряталась от преследовавшего меня местного колдыря. Квартиру нам сдавал художник, помню только, что с масляными глазами. А еще помню, что в квартире было две комнаты: нормальная спальня и небольшая каморка с кроватью без матраса и целым шкафом икон и крестов, которую мы прозвали «комнатой смирения». Однажды, возвращаясь утром из бара, мы с подругой поругались, и я отправилась спать в эту самую комнату смирения. Комната свою функцию выполнила: в ней было так трудно, что я вернулась мириться к подруге уже спустя час. Вернись я туда сейчас, положила бы в противоположный красному угол потрепанную и тоже, наверное, смиренную «Сестру печали».

В отпуске читала в том числе «Адорно в Неаполе», попеременно испытывая классовую ненависть к отдыхающим на виллах и ко всякой богеме 20-х, которая праздно приезжала в Амальфи «поправить здоровье». Книжка очень хорошая, но (может быть, на фоне обсуждения гендерного баланса в премиальном процессе) запомнилось мне вот что. К концу 60-х у Теодора Адорно постепенно обострялся конфликт со студентами: он не просто скептически относился к расцветшим на фоне «Красного мая» леворадикальным идеям, но однажды даже натравил полицию на обосновавшихся в опечатанной аудитории студентов. С каждым месяцем конфликт углублялся, и в 1969-м прямо во время лекции на него налетели три студентки с обнаженной грудью — они осыпали Адорно лепестками и пытались поцеловать, он же в ужасе вылетел из аудитории под общий хохот. Мартин Миттельмайер пишет, что это было символическое событие — почти фарсовая версия встречи с сиренами, эпизод «Одиссеи», который Адорно любил интерпретировать. Привязанный не к мачте, но к доске пожилой и довольно злой Адорно не может противостоять их пению. На публике он больше не появлялся и совсем скоро умер от инфаркта в отпуске — говорят, его сердце так и не выдержало встречи с сиренами.

Вы уж там определитесь

В сентябре у ув.партнера выходит новая книга, называется «Курорт», и это большая радость для всех — у Антона каждый новый текст всегда превосходит предыдущий.

А еще Антон о любом, даже самом травматичном, событии умеет рассказывать увлекательно и смешно: как критик, я должна бы сказать «трагикомично». «Курорт» и вправду трагикомичный в большей степени благодаря его герою — полнотелому и избалованному (представляю его как персонажа ШКЯ) то ли мальчику, то ли мужу Мите. Митя в общей панике уехал из страны и поселился в небольшом прибрежном городке в Грузии, облепленный бездомными собаками и другими релокантами. Митя похож на воздушный шарик на веревочке — болтается в воздухе, поворачивает, куда дует ветер. В сущности, у него и веревочек нет: друзья приходящие, а отношения нестабильные. Митя неосознанно ищет веревочки, ищет, за что зацепиться, чтобы не улететь в атмосферу, и находит. Дело в том, что работа Мити — это вести онлифанс какой-то мифической порномодели. И вот от лица порномодели Митя познакомился с Олегом Степановичем, заядлым грибником и просто приятным мужчиной. Переписка между мужчинами такая же ненастоящая, как и все в жизни Мити: его позиция, мировоззрение, личная жизнь, социальные связи, карьера, в конце концов, чувство национальной идентичности. С другой стороны, именно в этой ненастоящести действительно запрятано что-то важное.

Это, конечно, текст о моменте, в котором мы все оказались: когда привычное рухнуло, а вместе с ним и будущее, расписанное по годам — от ипотеки до старости. Неназваный грузинский город как нельзя лучше описывает это состояние лимба. Мы прожили в Тбилиси около года, и многие люди, окружавшие нас, находились в пограничье: то ли нужно возвращаться, то ли ехать дальше, то ли интегрироваться в среду. И многие, как и мы, просто ждали чего-то, хотя ответ, в общем-то, довольно прост: события всегда будут происходить, будущее — не константа, и в такой ситуации важно просто делать свое дело, жить свою жизнь и держаться за свою веревочку.

Предзаказать книгу можно на сайте Альпины.

Смешанные чувства от «Фокуса» Марии Степановой — будто подглянула в чью-то замочную скважину, подслушала совсем личный разговор, едва ли не с терапевтом. Удивительно, потому что ничего ни исповедального, ни в привычном смысле интимного в тексте нет, разве что поход героини в туалет. Больше того, Степанова даже выстраивает дистанцию со своей героиней: в «Памяти памяти» она пишет от первого лица, в «Фокусе» же — от третьего, рассказывая о «писательнице М». Как будто сфера актуального каким-то образом стала сферой гораздо более частной и закрытой, чем все то, что мы раньше называли личным. Как будто в мире возможности мыслепреступления у мысли появилась более ощутимая и весомая цена.

И ещё такое наблюдение: Степанова и другие энтузиасты memory studies годами идентифицировали себя по Хирш поколением постпамяти — третьим поколением, тем, что следует за детьми непосредственных жертв коллективной травмы. И вот, используя метафору самой же Степановой, она долгое время была квартиранткой истории, а теперь стала фигуранткой. Оказывается не вполне понятно, как быть поколению постпамяти, которому самому приходится быть внутри длящейся травмы? Уезжать с тем самым бродячим цирком? И я думаю, в этом и «фокус» с распиливанием на два, в этом и фокус со Степановой-«Я» и Степановой-писательницей М: если на вытесненную коллективную травму наложить реальную, в одного человека это не уместить.

Кажется, в узких кругах словосочетание «проза тридцатилетних» уже стала мемом, а я мемы люблю, поэтому когда мне предложили написать текст об этом Феномене, я, конечно же, сразу согласилась.
(И даже смирилась с отвергнутым мем-заголовком «миллениалы изобрели литературу»)

Во-первых, то, что очевидно для узкой аудитории книжных телеграм-каналов, почти никогда не очевидно для широкой аудитории — а я большой апологет идеи, что для раскачки рынка нужно в первую очередь делать литературу поп-культурным явлением. Во-вторых, чувствовала жгучее желание понять, как так получается, что вроде сами писатели себя ни к какому поколению и направлению не причисляют, а их все продолжают и продолжают объединять — и не только ради оптимизации слотов на книжных фестивалях.

Люблю нас всех, молодых и смелых.

Завела новую привычку — читать медленно. Медленно читала Павезе, Лабатута, Секигути и Конакова, но медленнее всех читала «Шкуру» Курцио Малапарте — причем так медленно, что, закончив ее вчера спустя почти два месяца, уже сегодня хочу снова перечитать сначала. Такое чувство обычно вызывают разве что хорошие видеоигры.

С видеоиграми понятно — хочется подольше задержаться в чумном Лондоне из Dishonored или послушать еще баек между заказами на головы лесных чудовищ, узнали, согласны. С Малапарте совершенно непонятно — разве хочется задержаться в прокаженном послевоенном Неаполе? «Шкура» утрирована в своем мерзейшем кошмаре: Малапарте не просто описывает павшую страну побежденных, усыпанную больными и трупами, захлебнувшуюся нищетой и бесчеловечностью. Он превращает гниющую Италию в карнавал, кровавую феерию, и такое чтение похоже на пресловутый «зов бездны» — подходишь к краю балкона и почему-то думаешь: «А что если прыгнуть?».

Пару раз в неделю я делала подходы к «Шкуре» на 10-20 страниц, в паузах примиряясь с прочитанным, проглатывая, как подступающую рвоту. Уже неделю, например, пытаюсь переварить «Обед у генерала Корка». Малапарте попадает на почетный обед «в стиле Возрождения», где в меню значится блюдо «сирена под майонезом». Генерал долго объясняет, что это лишь такая рыба, особенная рыба, единственная оставшаяся в отравленном Неаполе. Однако когда блюдо подают на стол — под крышкой оказывается мертвая девочка, вареная восьмилетка, утыканная кораллами, будто фаршированая дичь. Герой Малапарте твердит: «Это просто рыба, ее выловили из аквариума, это знаменитая морская сирена», но американские гости сквозь всхлипы все же решают похоронить то ли девочку, то ли русалку.

В конце концов я поняла, почему мне так хочется вернуться к началу: потому что думать о реальности гораздо проще через такую гротескную оптику, в этой жестокости, даже в раздавленном в шкуру человеческом теле есть что-то парадоксально лечащее, как болезненная прививка. Будто иногда ужас необходимо довести до предела и даже вывести за все возможные пределы, чтобы он перестал ощущаться как настоящий.
Когда издатель Валентино Бомпьяни посоветовал Малапарте «смягчить» роман, писатель ответил:

Я не знал, что итальянская публика так слаба желудком. Она принимает столько и в жизни практической, и политической, и моральной, так что вполне может принять что-то и в литературе. <...> Но как можно представить картину гибели нашей и Европы без жестокости?

Завтра в Переделкине приходите на книжный клуб — его буду вести я, а обсуждать будем хрестоматийный рассказ Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей».

Поговорим о двух вещах: о хитром нарративе и о смыслах, которые через этот нарратив раскрываются. Бирс беспристрастно описывает, как несколько солдат собираются казнить заключенного, пока приговоренный обдумывает план побега. Из объективного повествование переходит в субъективное, из настоящего читателя перекидывают в прошлое и обратно к Совиному ручью, который превращается в потустороннее пространство между жизнью и смертью. С помощью экспериментальной структуры Бирс не только обманывает привычные читательские ожидания, но и говорит о зыбкости реальности, времени, бессознательном и жестокости войны. А еще мне иногда кажется, что рассказ Бирса можно читать сотню раз — и каждый раз находить что-то новое. Например, вчера я заметила, как парадоксально описан окружающий главного героя мир: жизнь — серая, статичная и неприметная, пограничье — живое и захватывающее, а смерть — умиротворенная и счастливая.

Вход свободный, но нужна регистрация.

У всех в детстве был страх из телевизора — причем чаще всего это логотип телекомпании «ВИD», такая коллективная травма миллениалов. У меня был другой страх — фильм «Бриллиантовая рука». Вот каждый день по НТВ крутится «Криминальная Россия», а в дачном туалете лежит подшивка журналов «СПИД-инфо», но нет, если плакать, то только от «Бриллиантовой руки». Я недавно пересмотрела и поняла, что дело в сцене со сном Миронова — там забинтованная рука отрывается от тела и душит героя, все происходит под зловещую музыку и в монохромном красном освещении, настоящий Черный вигвам.

Но почему-то только сейчас хорроры начинают оформлять этот массовый поколенческий страх в ладные сюжеты — все же на много лет телевизионный троп замкнулся в историях о потерянной пленке. Я уже много раз хвалила первый сезон сериала «Нулевой канал», основанный на старейшей крипипасте «Бухта Кэндл», а теперь посмотрела подряд два фильма, про которые вы уже наверняка слышали, но я напомню.

Первый — «Полночь с дьяволом» (Late Night with the Devil), пока лучший в жанре на этот год. Фильм имитирует ток-шоу семидесятых — вечерняя программа «Ночные совы» последнее время теряет рейтинги, но хэллоуинский спецвыпуск обязательно должен их поднять, ведь в гостях ожидаются и настоящий медиум, и одержимая девочка. До финальных сцен фильм не столько страшный, сколько завораживающий: безжизненная девочка рифмуется с таким же безжизненным ведущим, правда у одной это выражается в странной речи, а у второго — в пустом, расходящемся с бодрым актерством, взгляде. Атмосфера происходящего настолько парадоксально естественна, гораздо более естественна, чем в любом знаковом мокьюментари-хорроре, что и кровавая развязка, несмотря на китчевые спецэффекты, кажется настоящей — вторящей позабытым детским страхам.

Второй фильм — «Я видел свечение телевизора» (I Saw the TV Glow), гораздо более неровный, но богатый на интерпретации. Сюжет строится вокруг нелюдимого подростка Оуэна, который заводит подругу-старшеклассницу Мэдди и разделяет с ней фанатичный интерес — фантастический сериал «Розовое облако». Однажды Мэдди пропадает, но Оуэн многие годы не перестает думать о ней и странном сериале. Интонационно фильм близок «Нулевому каналу» — особенно близок тот самый сериал, наполненный жуткими образами и героями: злодей-луна Мистер Меланхолия, похожее на вывернутого наизнанку слизня говорящее мороженое, а в конце и вовсе анатомически подробная смерть одной из героинь. Спустя много лет Мэдди возвращается — она говорит, что все это время была внутри «Розового облака», внутри самого тв-сериала. Но у Оуэна уже своя, пусть и пустая жизнь, и когда он пересматривает сериал, обнаруживается, что «Розовое облако» лишено всякой жути, все это время это был базовое подростковое шоу. Мне показалось, что это история о взрослении и детских травмах: кто-то не справляется и застревает в них навсегда, кто-то вытесняет и живет свою худшую жизнь, а кто-то преодолевает. Ни Оуэн, ни Мэдди травму преодолеть не смогли. Потом, правда, я прочитала интерпретацию от создателей: «Я видел свечение телевизора» — это метафора гендерной дисфории, Оуэн и Мэдди репрезентируют осознание идентичности с одной стороны, и непринятие себя с другой. Я, к сожалению, не смогла углядеть подсказки к этой трактовке, зато увидела много Грегга Араки и «Загадочной кожи».

Еще вчера на «Винзаводе» у нас с коллежанками была дискуссия про страх в искусстве, и ув.подруга Света Павлова сказала, что ее гораздо больше жанрового пугает русская хтонь — вроде «Елтышевых» Сенчина, когда герои медленно, но неумолимо теряют моральный облик. И «Свечение телевизора» — фильм пусть и жанровый, но наполненной этой человеческой трагедией. Путь главного героя укладывается в час, не успеваешь отойти за попкорном — а вот и седые волосы, и жизнь, уже прожитая и лишенная всякого смысла. Думаю, мы еще увидим много миллениальских хорроров именно об этом — нет ничего страшнее, чем разочаровать того самого себя, в 90-е сидящего перед сияющим экраном.

Осталась в невыразимом восторге от «Табии тридцать два» Алексея Конакова — одного из самых ладно скроенных романов последнего года. Коротко рассказала о нем здесь, но нужно повторить: совершенно удивительно, как Конаков написал классикоподобный русский роман о мире, в котором русская литература отменена. И помимо стилистической тщательности, «Табия тридцать два», конечно, по слоям работает со смыслами: метафора шахмат сначала кажется симпатичной оберткой, но по ходу повествования разворачивается — стратегия переходит в конспирологию, а стремление к новой национальной идее превращает страну в failed state. В общем, умная, страшно увлекательная и даже часто смешная книга — ну а как еще говорить о хорошей антиутопии.

У нас вышел первый эпизод сериала Веры Богдановой «Семь способов засолки душ» — триллера о сектах, насилии и социальных стигмах. Эпизоды будут выходить раз в неделю, всего их семь — ровно как душ.

В основе книжного сериала — реально существовавшая секта Ашрам Шамбалы и другие похожие околорелигиозные объединения, расцвет которых пришелся на 90-е. Практики этих сект настолько абсурдны и нелепы, что хорошо укладываются в юмористические обзоры и напоминают пранк, вышедший из-под контроля, — и это в общем-то и вправду смешно, пока не думать, сколько реальных сломленных жизней стоит за всратыми фильмами и кринжовыми песнопениями на фоне ковров. В «Семи способах» секта, послушницы которой последовательно пропадали, называется «Сиянием» и практикует все те же безумные ритуалы — со все теми же трагическими последствиями.

Главная героиня Ника — дочь лидера секты. Она нейроотлична, и долгое время Ника провела в психиатрической больнице. Вера в тексте потрясающе балансирует между реальностью и галлюцинацией, потому что не только читатель, но и сама главная героиня не вполне способна отличить действительность от издевок сознания.

Вернувшись в родной город, Ника представляется разными именами — это ее способ и отстроиться от связи с отцом, и нащупать собственную идентичность. От этого кажется, что в героине Ники объединяются голоса всех пострадавших от «Сияния» девушек, и только она способна смотреть на череду исчезновений как есть, а не сквозь пальцы. И это тоже сильная сторона текста — когда культура все еще циклично ходит вокруг фетишизации мертвых девушек, Вера парадигму меняет. Вместо томного горячего детектива — потерявшаяся, выпотрошенная девушка, которая не хочет, но все же сталкивается со своим прошлым лицом к лицу. Думаю как раз, что «Семь способов» — это история о том, как невозможно убежать от травмы. Найти силы встретиться с ужасами прошлого — это единственный способ вернуть себе себя. Если не пытаться самостоятельно справиться со страхом, страх нагонит снаружи, и зачастую в момент глубочайшей уязвимости.

Еще это история о незащищенности общественно порицаемых категорий населения — и наркозависимых, и причастных к культам, и самоубийц. И конечно же, это и история о насилии, насилии множащемся и насилии изощренном, от того и особенно жестоком. Насилие было внутри секты, насилие окружало секты, насилие стало главным наследием «Сияния». Насилие — это всегда система или ее часть.

Большая работа нашей команды и новая грань большого таланта Веры Богдановой — ждем совсем скоро.

Давно не писала про хорроры, поэтому напишу про новый «Омен» (лонг стори шорт — обязательно посмотрите, только не перепутайте с отстойным двойником), начав с истории о Виктории Дайнеко. Однажды в детском лагере у нас был вечер программы «Большая стирка»: формат скорее имитировал Опру, нам раздали роли разных селебрити, которые должны были по возможности смешно отвечать на вопросы ведущих. Моей подруге досталась роль Бритни Спирс, а мне (проверка на возраст) — Виктории Дайнеко. Подруга произвела фурор, изображая Бритни как глупую блондинку, я же максимально, подбирая цензурный синоним, опростоволосилась. Да и кто вообще такая Виктория Дайнеко? Что в ней может быть смешного? Она даже не героиня пьяных плейлистов. Я, конечно, страшно расстроилась — ну как эта маленькая клоунесса могла потерпеть фиаско. Поэтому я не придумала ничего лучше, чем токсично обвинить подругу в успехе — мол, тебе досталось легкое задание. На что она сказала: «У тебя просто нет таланта, ведь всегда можно придумать что-то оригинальное». Эта фраза надолго засела у меня в голове, и даже сейчас, когда у меня что-то не получается (текст художественный или текст критический, подкаст или выступление), я в первую очередь думаю: «Ну, тут все просто, у меня всего лишь нет таланта».

Поэтому объяснять чужую халтуру отсутствием таланта мне никогда не хотелось — ровно до этих выходных, когда из одного и того же теста получилось два фильма: потрясающий и невыносимый. Так сложилось, что российские локализаторы хорроров строят названия по одной и той же схеме: Проклятье/Заклятье/Паранормальное явление/Омен + рандомное слово по настроению. И вот под названием «Омен» вышло сразу два религиозных хоррора: один — жульнический (Immaculate/Омен. Непорочная), другой — имеющий прямое отношение к прародителю (The First Omen/Омен. Первое знамение). «Непорочная» хайпилась в твиттере уже давно — в главной роли Сидни Суини, и этого, казалось бы, достаточно, а приквел настоящего «Омена» заметили только после выхода. Фильмы действительно похожи: и там и там — римско-католические монастыри, подозрительные монашки, беременность неизвестного происхождения и вайб «Ребенка Розмари». В конце концов, и там и там монашки падают из окон, а некоторые даже горят заживо.

Первой я посмотрела «Непорочную» и страшно разочаровалась: клишированный сторителлинг, непонятная мотивация героев и посредственная картинка, которую не спасает ни Суини, ни даже Альваро Морте в робе.

Вторым стал «Омен. Первое знамение» — приквел к одноименной франшизе от Аркаши Стивенсон, режиссерки очаровательного «Нового вишневого вкуса» и близкого к гениальному третьего сезона «Нулевого канала». По сюжету молодая послушница приезжает в Рим, чтобы служить в католическом приюте, в котором намешаны доживающие свой век монашки и совсем юные послушницы. Сама Маргарет преподает у последних, и среди учениц она замечает нелюдимую Карлиту — ту самую со знаком 666, которой суждено стать матерью Антихриста. «Первое знамение» нельзя назвать новаторским, он скорее почтительно работает по классическим лекалам, чуть разбавляя старое и вечное актуальным боди-хоррором. Стивенсон взяла понятную рамку и декорировала ее по-своему: к католической Италии добавилась ночная Италия 70-х, к демоническому зачатию — ужас деторождения, а к и без того гармоничному кадру — новые визуальные находки, зловеще завораживающие. И это показывает, что для успеха совсем необязательно браться за необычную и перспективную историю — с большим талантом или большой вовлеченностью даже самую истрепанную тему можно превратить в качественный хоррор об утрате связи с реальностью, конспирологии и телесности.

В итоге «Непорочная» — совершенно проходной набор штампов, а «Первое знамение» — органично дополняющий одноименную вселенную хоррор, показывающий, как нужно работать с уже известными инструментами. Так вот мы с Сидни Суини и Викторией Дайнеко оказались в одной лодке — побежденных жертв чужого таланта.

Весь май неторопливо читала Чезаре Павезе — совершенно ничего (если честно, даже имени) о нем не знала, и докопалась только тогда, когда решила все же потихоньку восполнять пробелы в итальянской литературе, особенно литературе времен тоталитаризма. В Иркутск и Петербург возила с собой потрепанный томик 70-х. Потом я увлеклась сильнее, и заказала еще один сборник, но уже 2018 года — он почти повторяет первый, но дополнен рассказами и стихотворениями. Сборник называется «Самоубийцы», и, наверное, поэтому книга пришла в пункт выдачи Озона как яйцо кощея: замотанная в несколько десятков слоев пленки трех видов, видимо чтобы работник склада ненароком не захотел убить себя, увидев обложку.

Павезе — чудовищно мрачный персонаж, больше похожий на героя Серебряного века, нежели на уроженца плодовитого Пьемонта. Он родился в провинции, но всю жизнь прожил в городе и вечно тянулся обратно — поэтому и проза его почти всегда посвящена деревенской жизни. Он пробыл 10 месяцев в заключении за антифашистскую деятельность, а после примкнул к компартии, хотя никогда не был активистом. Несчастливо складывались и его отношения с женщинами — его любовь почти всегда оставалась безответной. Жизнь Павезе оборвалась в гостиничном номере, он выпил горсть таблеток и лег рядом со сборником своих стихотворений.

Хотя проза Павезе считается одним из образцов неореализма, в ней много поэтических мест. Например, не могу забыать, как в La Bella Estate герой говорит, что лето — сплошь похоть и смерть. Все эти сочащиеся вывернутые плоды, падающие с деревьев, и жужжащие пьяные осы на мертвой, выжженной траве. Другое дело — зима, единственное время года, когда природа наконец «погребена». Павезе мифологичен — причем его мифологичность считывается не только напрямую (у него есть целая книга «Диалоги с Леуко», представляющая собой разговоры античных героев), в каждом из его произведений скрыта знаковая мифологема вроде ритуальной жертвы или возвращения героя.

Как раз о возвращении повествует главный и последний текст Павезе — роман «Луна и костры», история героя, вернувшегося из Америки в Италию после войны. И пусть там течет та же река и зреют те же инжиры, деревня и люди живут (если живы) другой жизнью, изломанной и нищей. День ото дня в оврагах находят новые трупы — военных и мирных, а каждое приятное воспоминание разрушается реальностью: дом стал чужим, а ангелоподобная соседка убита как доносчица.

«Луна и костры» вдруг срифмовались с новинкой «Подписных изданий», которую мне посоветовал Арсений Гаврицков: автофикшн Натальи Гинзбург «Семейный лексикон». Гинзбург близко общалась с Павезе и к тому же работала вместе с ним в издательстве «Эйнауди» — ей же принадлежат обрывочные, но ценные воспоминания. К примеру, когда муж Натальи, Леоне Гинзбург, умер под пытками в фашистской тюрьме, Павезе сказал о смерти лучшего друга так:

Когда кто-нибудь уезжает или умирает, я стараюсь о нем не думать, потому что не люблю страдать.

«Луна и костры» и «Семейный лексикон» — это взгляд на фашистскую Италию двух совершенно разных людей: городской Гинзбург, жизнь любившей, и деревенского Павезе, жизнь презиравшего. Семья Гинзбург, вывороченная режимом и войной, до последнего шутит и придумывает нелепые стихи. Герои Павезе же, вернувшие себе свою же землю, тотально опустошены и деморализованы. Гинзбург и самого Павезе описывает не через мучительное отсутствие витальности, а через мелкие, но такие трогательные детали — например, как он любил черешню.

Сьюзен Сонтаг в эссе «Художник как пример мученика» говорит, что особенность героев Павезе — неспособность и нежелание преодолеть кризис сознания. Сам Павезе, по утверждению Сонтаг, на самом деле жил творчеством и любовью, а значит осознанно искал страдание, пусть и говорил обратное. Думаю, в этом есть толика правды, но главное — это все же трагическая история человека, которого перемолола война и несвобода.

Удивительно, как Донна Тартт закрепила за собой вполне конкретный сеттинг (загадочное убийство в закрытой школе) и вполне конкретный жанр (dark academy), хотя, казалось бы, эстетика лежит на поверхности как минимум со времен «Общества мертвых поэтов» и Стивена Фрая, как максимум — «Портрета Дориана Грея» Уайльда и «Возвращения в Брайдсхед» Ивлина Во. И вот теперь всем талантливым писательницам — будь то Тана Френч или М.Л.Рио — остается только с надеждой выглядывать из-под тени главной мастодонтки направления. С другой стороны, Донна Тартт задала тренд — а значит, все то, что попадает под определение dark academy автоматически получает +10 очков к популярности. Роман Ребекки Маккай «У меня к вам несколько вопросов», который мы командой оригинальных проектов Букмейта подготовили совместно с Лайвбуком, тоже легко сравнить с Донной Тартт — и это будет правильное сравнение, но надо отметить, что это точно не очередное подражание, а скорее уважительный реверанс. Все же Маккай — финалистка Пулитцера, так что она написала не только роман, читающийся на одном дыхании, но и высказалась сразу на несколько острых тем.

Главная героиня «У меня к вам несколько вопросов», подкастерка Боди, возвращается в родной город — ей нужно провести интенсивный курс по подкастингу. Одна из ее учениц, Бритт, питчит идею трукрайм-подкаста, которая сразу отзывается у Боди: речь идет об убийстве ее соседки, Талии, произошедшем 22 года назад. Убийство было раскрыто — тогда посадили темнокожего физрука. Хотя доказательства были убедительные, и у Бритт, и у Боди есть сомнения в официальной версии — и чем больше Боди погружается в свои воспоминания, тем более неожиданные версии обретают право на существование.

Текст Маккай так гармонично выстроен, что иногда кажется слишком хитро декорированным: в нем и социальная актуальность, и исповедальная форма, и изучение подкастерского дела, и что только не. При этом никакой перегруженности не чувствуется, роман объемный, вдумчивый и подробный — и за сюжетом следишь не с меньшей прытью и вовлеченностью, чем за часовым трукрайм-видео. Но лучше всего Маккай работает с темой памяти. Все расследование строится на ненадежных воспоминаниях — Боди постоянно пытается реконструировать собственные воспоминания четвертьвековой давности, и, ясное дело, это задачка со звездочкой. Более того, Боди вынуждает и других копаться в прошлом, на что один из героев справедливо отвечает ей, что едва ли помнит меню вчерашнего ужина. Память поддерживает и композицию романа — помимо того, что весь нарратив строится на желании вспомнить, Маккай добавляет «ненадежные» вставки. Каждая из них — описание очевидной или самой немыслимой версии убийства с меняющимися виновниками. В конце концов, память часто подводит.

«У меня к вам несколько вопросов» вписан и в другой контекст: в последние годы в среде трукраймеров все чаще возникают этические вопросы относительно их контента. Часто рассказы о серийных маньяках или громких убийствах — это в большей или меньше степени эксплуатация чужого горя и фетишизация жертв, а ко всему прочему — еще и повышение медийности людей, совершивших чудовищные преступления. Случается, вместо того, чтобы рассматривать системные проблемы и контекст (например, мы знаем, что темнокожую жертву могут не искать несколько дней), блогеры смакуют, в какие отверстия и что было засунуто. Моральные рамки, к счастью, стали давить — дегуманизирующий тренд немного пошел на спад, и об этом тоже косвенно говорит Маккай. Бритт, ученица Боди и представительница другого поколения, прекрасно понимает, к каким тредам в твиттере приводят неосторожные решения, и говорит: «Я просто… вижу столько фетишизации и мне не хочется быть очередной белой девушкой, хихикающей про убийство». На попытке балансировать между старой и новой этикой в том числе строится роман.

Ну и личная гордость — это идея позвать величайшую Лику Кремер прочитать аудиоверсию. Во-первых, это абсолютный персонажный мэтч, во-вторых, слушать Лику несколько вечеров подряд — одно из лучших аудио-впечатлений моей жизни.

Сегодня не только день, когда нужно помнить о невыносимости войны.

Ровно 33 года назад ушла и не вернулась Янка Дягилева, мой большой кумир, вдохновение и любимая поэтесса. Всегда вспоминаю о ней эту историю: однажды Гузель Немирова заметила, что Янка украдкой оборачивает ногу в целлофановый пакет и сверху надевает сапог. Подошва треснула, и Дягилевой даже не пришло в голову попросить у кого-то помощи. Такой была Янка. Когда-то я писала биографический текст о ней — в Bookmate Journal. Этого медиа больше нет, почти год назад не стало и Сережи Казакова, дорогого друга, долгие разговоры с которым спасали меня в феврале и марте 2022, и главного редактора Bookmate Journal.

Но не так давно Кристина Ятковская собрала тексты, выходившие под руководством Сережи, в почти необъятную книгу — почитать ее можно в Букмейте. Там есть и текст про Янку, хотя с тех пор вышло несколько более основательных книг о ней — чужой и своей, колдунье и заклинательнице, пропавшей в сибирских лесах.

Последней песней Янки считается «Придет вода», и когда я слушала ее, изучая воспоминания, она казалась пророческой и страшной, а теперь, в 2024, совсем наоборот:

А по весне, на стене вырастут волосы!
Да как же так? Все книжки без корешков;
Вся рыба без костей...
Придет вода; придет вода...
Чего б не жить?

С ув.подругой, писательницей Светланой Павловой, захотели отправиться в отпуск в открыточные места. Выбрали итальянское побережье, а город выбирали по принципу «нарядно, но давай все же не брать кредит на отель» — поэтому Амальфи и Позитано отпали. Зато нам попалась милая двухуровневая квартира в Атрани, городе с населением около 700 человек.

И вот я провожу время как позерка: лежу на песке, читаю «Камеру обскура», пить начинаю с утра, но не пьянею. На третий день наконец решаюсь посмотреть хваленый-захваленный «Рипли» по книге Патриции Хайсмит — и в первом же эпизоде обнаруживаю, что основной сюжет начинается (а потом и строится вокруг) в Атрани. Я вижу собор на экране ноутбука и в окне, вижу лестницу, по которой ежедневно прохожу около пятидесяти пролетов, вижу знакомые арки, пляж и даже вывеску «frutta e verdura» — не зная ничего о «Рипли», я поселилась именно там.

Сериал потрясающе снят почти от первого лица — мы наблюдаем за Рипли, а не его прямую оптику. Но вопреки мы быстро в эту оптику погружаемся, прощупываем чудовищную логику социопата и почему-то сопереживаем каждый раз, когда его вечно изменяющаяся под внешним давлением система грозит рухнуть. Надо признаться, я бы подсматривала за этим Рипли еще пару сезонов.

После первых двух-трех эпизодов в Атрани я смотрела «Рипли» совсем неторопливо — не потому, что не затянуло, а потому что хотелось растянуть. Страшно понравилось, что в сериале много цитируется биография Караваджо — даже переодеваясь, Том Рипли копирует образ художника с его бородой и кудрявой головой. В пару к сериалу хочется советовать не Хайсмит, ее вы и так почитаете, а вот, например, «Мгновенную смерть» Альваро Энриго — роман частично о Караваджо, который то ли деконструирует старую историю, то ли конструирует новый миф. Писала о романе тут, собираюсь перечитать.

А вот вчера, уже дома, мистика продолжилась: досматривала наконец сериал и в предпоследней серии смутилась — почему герой находится в Палермо, если он стоит в едва ли не соседнем дворе от нашей эйрбнб квартиры в Неаполе?

Обожаю конспирологию и ежедневно восхищаюсь, что в 2024 году в ютубе есть параллельная современность с мертвецами в холодильнике. Конспирология в этом смысле немножко делит поляну с фольклором и мифом: мы создаем воображаемое пространство, которое помогает нам объяснить реальность, а иногда просто расслабляет и развлекает.

И вот недавно, например, Артем Сошников рассказал про теорию, что Андрей Курпатов и Анхель де Куатьэ — это один и тот же человек. Один — псевдопсихолог, посадивший своего любовника под домашний арест, другой — «мексиканец французского происхождения, потомственный шаман», чья «личность окутана тайной». Доказательство на доказательстве: и одинаково сладострастные красно-черные обложки, и главный герой Андрей у де Куатьэ, а «Дневник канатного плясуна» и «Книга Андрея» — и вовсе идентичные тексты. Пока это явный кандидат на лучшую конспирологическую теорию о писателях, лучше даже теории «Пинчон и Сэлинджер — один человек».

К чему эта подводка? 21 апреля мы большой компанией любимых людей будем в Нижнем Новгороде на праздновании дня рождения библиотеки «Партнерского материала» Лиды Кравченко и Вали Горшковой. Именно там Артем в компании ув. партнера Антона Секисова и ув. подруги Светы Павловой обсудят Курпатова де Куатьэ, Донцову и, надеюсь, все самое кринжовое! Еще в программе будет вечеринка с power point презентациями (я уже готовлю слайды про эротический ретеллинг мифа об Аиде и Персефоне), литературный скетчинг с Сашей Степановой, а мы с Максимом Мамлыгой поговорим про притягательность хорроров и антиутопий.

Единственный минус программы — мы все же не выясним, были ли Дюма и Пушкин одним человеком, поэтому поделитесь, пожалуйста, другими окололитературными конспирологическими теориями в комментариях, я буду счастлива.