Трагикомедик

В четыре утра он открыл бутылку шампанского и написал ей письмо:

“Дорогая! Мне очень страшно! Я никогда не испытывал ничего подобного. Мне нравится ее тонкая как марля кожа. Мне нравится как она дышит. Как она нелепа в своем проявлении чувств. Я влюбился в ее подбородок. В ее набухшие от возбуждения вены на шее. Я люблю ее запах, она пахнет набережной в Петербурге в ноябре, и еще желтым цветом. Я жалок и трепетен, как подросток в 14, хотя мне 41. Ты простишь меня?”

Спустя десять бессонных утренних часов и прежде, чем быть казненным чувством вины, он получает ответ и читает вслух заплетающимся языком:

“Дорогой! Ожог на коже это больно в моменте, но боль проходит, зато шрам останется навсегда”.

Он напивается. Танцует с друзьями в баре, хочет с ними поделиться мыслями, но не решается.

В полумраке туалета он записывает в свой дневник: “КАКОЙ ТЫ ДУРАК!”

Там дальше неразборчиво пьяным шрифтом обозначена следующая мысль:

“Знаю я что все люди слабы, что все заблуждаются и что нельзя одному человеку судить другого. Долго боролся с собой, пытался показаться, надеялся, что оценят. Как ни странно, утверждение, что ты сам себя делаешь - неверно. Тебя делают те, кто тебя любят!”.

Дальше на салфетке с пятнами вина и отчаяния было начертано два слова:

1 - Если
2 - Вдруг

Он запечатывает эту мысль в коверт, облизывает край и, там, на набережной, на рассвете, опускает бандероль с куском своей души в почтовый ящик.

Ноябрьские истинные снега заместились верой в солнце. Лед растаял. Они спали, не обнимаясь, но в одной постели. Так рядом и так невозможно далеко. Жесткий матрас из эгоизма. И, на развалинах своего я, он, хрипло, но закричал:

“Если бы мы точно все любили, и отдавались бы любви полностью, - зло и вина, от которых страдают люди, - исчезли бы на рассвете!”

Но его крик никто не услышал.

Потому что большинству народа любовь и признание ее чужды.

Понедельник превратился во вторник, незаметно. На улице лаяли собаки и дворники ругались.

Я думаю, условно "взрослого" человека от условно "невзрослого" отличает умение (и желание) одеваться по погоде.

Помню, в юношеские годы, когда ты уже не так зависел от родителей и научился не повиноваться приказам, свобода проявлялась выбором одежды. Как только красный столбик оконного термометра на один дециметр поднимался выше нулевой отметки, я тут же отказывался от шапки, шарфа, менял жуткие ботинки с искусственным мехом на кеды. Наверное, это какой-то протест. Против системы, против родительского мнимого гнёта. Против самой природы, в конце концов. Было холодно, да, но согревало чувство собственного достоинства.

Сейчас же, даже в плюс десять, я надеваю теплые носки, шерстяные брюки, я натягиваю кашемировую шапку на уши. Не то, чтобы у меня некрасивые уши, так теплее. В школе мы носили маленькие шапки на самой макушке, учительница истории называла их "менингиточки".

Обмотанный шарфом, в двух парах перчаток и подштанниках, я смотрю на тонкую полоску голой кожи бледных щиколоток со следами обморожения между тряпичными Конверсами и бежевыми чиносами и думаю: "Тебе же холодно, школьник. Какой в этом смысл?".

В попытке проанализировать этот феномен, что же с нами, взрослыми, случилось, я терплю неудачу. Думал, дело в комфорте, тепло-о-о, но детская травма, когда тебе мешается вся одежда: эти сползающие колготы, собирающиеся в ботинках на вырост в ком, мешающий ходить, этот колючий шарф, эта мохнатая шапка, ограничивающая поля зрения, - должна быть сильнее желания согреть стареющие кости.

Возможно, мы внутренне скучаем по детству, поэтому искусственно воссоздаем те ощущения из прошлого, когда ты идешь зимой в школу и не способен согнуться или присесть из-за комбинезона, под которым трое штанов (и шорты).

Возможно, дело в лени: мы специально надеваем как можно больше одежды, ограничивающей наши движения, чтобы, собственно, поменьше двигаться.

Возможно, я просто зануда.

А возможно, когда тебя не заставляют что-то делать, тебе становится скучно.

Моя бабушка до сих пор говорит своему сыну, моему дяде, который сам уже дедушка: "Надень шапку". Дядя кривит лицо, смеется и шапку не надевает.

Все мы дети, пока живы наши родители.

Одевайтесь теплее!

После полуночи мы оба сильно устали, сменили белое полусухое на: она - травяной чай, я - луисвилльский бурбон.
– У нас слишком много книг, - сказала она серьезно, но вздохнула с неимоверной иронией, оглядывая скупую совмещенную с кухней комнату, заставленную картонными коробками, - придется что-то выбросить!
– Много книг это лучше чем мало книг, - отыграл я, представляя себя Джеймсом Дином и отхлебывая двухгодовалый дешевый дистиллят, пока на меня в упор смотрела не Пьер Анджели, а суровое измученное переездом личико двадцатилетней Джойс Джонсон, если ей вообще-то когда-то было 20 лет, возможно, она родилась сразу сорокалетней.
– Ты расставляешь книги по издательствам или по годам?
– Я расставляю их по значимости.
– Почему тогда Джойс перед Ибсеном?
– Потому что если бы не было второго, не было бы и первого. Я покурю в квартире?
– Зачем ты спрашиваешь?
– А где сигареты?
Я чиркнул спичкой о сырой коробок из мотеля в Висконсине: “Помнишь, - усмехнулся я, - тогда в библиотеке я украл книгу Гинзберга, и толстая управляющая бежала за нами два квартала, а потом плакала, рассказывая, как Аллен якобы поцеловал ее в щеку и подарил то издание?”.
Свирепый литературный критик, - она же - моя молодая жена, - молчал, соизмеряя геометрию кривых стен нашей съемной комнаты с сантиметрами книжных переплетов.
– Давай выкинем Керуака, у нас куча его книг!
– Керуак написал: “В этом мире жить невозможно, но больше негде”.
– Хорошо, тогда Берроуза. Берроуз наркоман!
– Берроуз написал: “Грехом можно считать лишь пустую растрату собственного потенциала”, - я затянулся своим Мальборо.
– Может, Толстой? Господи, она вся потрепанная!
– Нет! Ведь это он написал: “Анна сама чувствовала, как у нее блестят глаза в темноте”!
– Хорошо, - она слезла с табуретки, нарочито роняя из рук десяток книг, - есть кто-то из писателей, кто ничего такого красивого не написал?
– Ну, наверное, Чехов…
– Выкинуть Чехова?! Ты с ума сошел?! Дай затянуться.
Моя маленькая афера удалась, и я протянул ей тлеющую сизым в непроветриваемом помещении сигарету. Она затянулась, выпустила дым и комната наполнилась уютом. У нее потекла слеза из глаза.
– Питер Орловски! Кто это вообще? Раз, два… Пять книг! Одна еще не распечатанная, в пленке!
– Он был похоронен с одной третью праха Гинзберга в Колорадо.
Она замолчала, почти смирилась. Я забрал у нее, сигарету, скинул пепел в ладонь, сунул окурок в зубы и присел на очередную порцию книг.
– Давай договоримся избавиться хотя бы от дюжины.
– Выкини мои!
– Нет. Ты когда-нибудь прославишься! Давай выкинем вот эти, что это, без обложки?
Есть что-то удивительное в этих картонных коробках для переезда, что-то волшебное. Как в сказках. Сложно структурировать жизнь, еще сложнее понять архитектуру банального быта. Каркас - это ножи, вилки, сковородка. Подструктура - одеяла и платья. А что такое сама жизнь, в чем ее строй?
Я достал толстенный талмуд с потрепанным замасленным переплетом, на желтоватом форзаце черными чернилами было написано: “Допустим, роман”. Я с бумажным скрипом раскрыл книгу посередине, папиросная бумага склеилась, от нее пахло сладким и терпким.
– Что там? - спросила она.

Я начал читать вслух с того места, на котором открыл ее:

"Небо похоже на наждачную бумагу, я давлю педали велосипеда, он мне уже маловат, и я иногда чиркаю пяткой о землю, я босиком, а вот если бы я ехал на своем велосипеде не по песку, а по небу, то стёр бы их до крови. Бабушка готовит омлет. Кот почему-то пахнет сыром. Мне лень надевать кроссовки, поэтому я сую ноги в огромного размера папины выходные туфли и пинаю ими мяч. Дождь - это когда богу хочется пить. Нет ничего вкуснее, чем кислые попы муравьев. От чего-то утром не хочется вставать, а ночью хочется света. Мама очень спокойная, но от нее странно пахнет. Учу испанский с соседом, он не понимает по-нашему, но забавно, что все смеются и плачут на всех языках одинаково. Мама странно пахнет, когда болтает с моим преподавателем по испанскому. Интересно, а рыбы спят? Если сильно подпрыгнуть, можно улететь в космос? У Ивана Стефановича родилась внучка. У нее глаза похожи на воду в озере в полдень. Мама почему-то часто плачет. Ты слишком молод, чтобы любить, сказала она. Я слишком молод, чтобы любить кого-то еще, кроме тебя? - спросил я. Ужасно, что две равноценные жизни позволяют тебе в конечном итоге не дорожить ни одной."

Я закрыл книгу и кинул ее обратно в коробку.
– Кто это написал? - спросила она.
– Я. Двадцать лет тому назад, когда я еще не знал, что мир имеет конец и нужно что-то выкинуть, чтобы поместиться самому.
Я прилег на скрипучий паркет, подложив под голову томик Умберто Эко.
– Давай не будем ничего выкидывать, сказала она, ложась рядом и потрепав меня по волосам, - Кроме, может быть, Толстого.

Сегодня ровно 2 года как мы с И. переехали в нашу квартиру.

Такое дело: ей нравятся цветы.

Цветы он не дарил из-за какой-то в детстве сформированной дурацкой концепции, мол, в срезанных ветках нет жизни, дарить букет – это тоже самое, что дарить мертвое, место им только на кладбище, в общем, гринпис, мэйдэй и чайлдфри.

Но она грустила, а он очень не любил, когда из-за него грустят, особенно, женщины, особенно, любимые. И решил пойти против своих принципов. Но был он идейным, потому, разрешил внутренний конфликт продуманно, то есть, с пользой для общества: купить цветы не в магазине, чтобы обогатить какого-нибудь неприятного толстого потного мужчину в кожаной кепке “аэродром” (почему-то именно так он представлял всех владельцев цветочных), а у милой какой-нибудь старушки.

Настал тот день, когда дефицит цветов в ее организме достиг критической отметки. Он отправился на поиски. И именно в этот день все бабули с цветочками, стоявшие всегда то здесь, то там, у каждого угла в центре города, договорившись в групповом чате (да, у всех женщин планеты точно есть своя социальная сеть, тайное общество, всемирная лига, голубиная почта, где они договариваются о какой-либо единовременной гадости) исчезли с улиц.

Он обегал все безликие кафе в многочисленных переулках, обошел несколько станций метро. Старушек с цветами нигде не было.

Стемнело.

Опустив голову, он, расстроенный и обессиленный, неторопливо вышагивал по мощеной мостовой в сторону жилища. Достал из кармана пачку сигарет, сунул одну в рот, щелкнул зажигалкой и вдруг заметил на углу улицы старушку, держащую в руках корзинку с россыпью маленьких букетов синих цветочков, обернутых в слюдяную бумагу. Бабушка как раз скрылась за деревянной коричневой дверью жилого трехэтажного дома начала прошлого века. В три шага он подскочил к подъезду. Постоял у входа, выкинул неприкуренную сигарету. Потом нагнулся, поднял ее, сунул зачем-то в карман брюк. Я точно об этом пожалею, подумал он и дернул ручку.

Дверь оказалась открытой. Старушка медленно поднималась по ступенькам. Руки его задрожали, в горле образовался неприятный комочек. Почему-то вспомнился Достоевский.

– Прошу прощения! – тихо сказал он.

Старушка никак не среагировала, продолжала свое нелегкое восхождение.

– Бабушка! – крикнул он, но опять остался неслыханным.

Резво перескакивая через ступеньку, обогнав и подрезав бабулю, он вырос перед ней двухметровой горой и уверенно выдал: “Мне нужны ваши цветы!”.

Сухонькая старушка оказалась не из робкого десятка, видно, пережила войну, видела фашистов. Отпустила поручень лестницы, ловко перехватила корзинку в левую руку, свободной рукой выхватила из подмышки тесемку и замахнулась на похитителя многолетников.

– Нет-нет, вы не поняли! – закричал он, укрываясь от удара, – мне букетик приобрести, за деньги, любые!

Он вернулся домой за полночь, она уже спала. Рассовал пять букетов по пивным кружкам, лег рядом с ней, обнял и с улыбкой заснул.

Морали никакой нет. Дарите женщинам цветы.

Особенно, осенью.

- А как ты это делаешь?
- В общем, единственный способ напоминать самому себе что ты писатель - это писать. Писать я ненавижу. Но умею. Это как дилогия атеизма, или, если попытаться упростить, то только словами Горького о Пушкине: “он украсил народную сказку блеском своего таланта”.
- Я ничего не поняла.

Вынесли холодные закуски и еще вина. На ней было шелковое платье без рукавов с широким вырезом на спине. Сентябрь радовал вуйеаристов и пугал синоптиков.

- Ты не мерзнешь?, - спросил он.
- Нет. Говори еще.

По переулку пронесся бас уходящего лета из окна тонированной “Девятки”.

- А что говорить? Как это было? Придумано? Слова сами соприкасаясь будто танцевали и я, наблюдая за этим, после, нелепо повторял движения - так я пишу.
- Я хочу поступать на литературный или может на сценарный, - сказала она.

Ее острыми ключицами можно резать стейки.

- Я хочу еще, хочу еще, - говорила ее спина и ее лопатки, - ну расскажи, вот книга, как написать книгу?
- Я хуй знает!
- Ну ты же написал две!
- Да? А да, но было так: было солнце, а потом снег, были ромашки в стакане, а в нем были слезы, бабушка тогда спросила: “Тебе снился Иван?”, - ее давно ушедший друг, а я был счастлив, пьян, конечно, и не мог ничего говорить, потом она сказала, что ее зовут Цвима - по-грузински это означает дождь, и из неба над горами посыпалась вода, и я улыбался.
- А книга откуда взялась твоя?
- Из лая собак в полдень. Из ларька с утренним теплым хлебом. Из прожженной сковородки, желтых зубов кладовщика, из первого глотка пива ранним утром.
- Вас этому учили в институте?!

Взора не оторвать от ее легкомысленных тонких плеч. Ей 21, мне вдвое больше. И эти запястья, как ненужные запятые, мокрят глаз корректору, она почти что плакала и я ответил:

“Дорогая, Вам этого не нужно. Не стоит копаться в себе, копайтесь лучше в своем нежном нижнем белье! Вам не нужен Сартр, Камю и Мамардашвили! Ступайте по лестнице вверх, но не вперед, и, когда Вам захочется писать - сразу отправляйтесь на последнюю страницу любого любовного романа, где выцвели в желтое фотографии главных героев. Не надо пронизывающих пространство, как игла хирурга вхожа в кожу, историй сентиментов и похвал, - будьте легкой, как перышко, радуйте случайных своим видом, ни в коем случае не думайте, зачем или за что выходят из Вашего дома под беспощадное солнце утром бездетные, ненавидя себя. Танцуйте часто, пейте воду, листайте журналы. На одном из рекламных разворотов с пробником дорогого парфюма будет написано:

“Вы не станете писателем - Вам такое не нужно!”.

Ветер щекотал шелк ее платья. Я стоял смирно.

- На этой ноте мы покинем нашу беседу и она станет эфемерным, я не уверен, что Вы знаете значение этого слова. Можно только оборвать…
- Ну ты и мудак, - сказала она.

Рассторилась, получается.

Двое в кожаных куртках вышли из “БМВ” последней модели, заметили Ее, хлопают друг друга по плечам, для них Она - Нимфея (1).

(1) Нимфея, или кувшинка (Nymphaea sp.) – род цветковых растений из семейства Кувшинковые. Включает в себя более 50 видов, распространенных во многих уголках планеты. Большинство из них произрастают исключительно в реках, прудах и других водоемах, но некоторые виды отлично прижились в аквариумистике.

Рассвет.

Озимые посевы.

Мужики в рваных старых танкистских куртках сыпят на твердую землю зерно. Серые птицы что-то им кричат на своем, слышится: «Когда?! Когда уж?!». Успеть до первых зимних ночных холодов. Нет туда дороги — только лужи да камни, втоптанные в глину.

На скрипучей твердой проволоке полуторки из ДСП — выбили списанные из общежития кровати —  промасленная перина, желтоватые подушки с выцветшем васильковым узором, простыня, кое-где с дырочками, по-военному, уголками воткнута под матрац, жесткий плед в истлевшей будто невесомой ткани, потяни ее — и с хрипотцой разойдутся нити хлопка. Окна не мыты, занавески из когда-то яркой праздничной скатерти. 

Старик с кожей цвета промерзшей земли просыпается в измятой формовой рубашке для лычек, но без погон, брюки с тонкой красной линией — строчка офицерских лампас. Тут же у кровати — газовая плитка.

Серой головки о коробку —  чирк, прикурить папиросу да поставить чайник. Синее пламя нехотя, фыркая, дает тепло. Пепел в банку, туда же окурок, из другой банки алюминиевой ложкой заварку в кружку с истертой надписью «Это наша победа». Тут есть печь, да нету дров, календарь, на нем синим химическим карандашом все вторники в этой, следущей, через одну жизни обведены аккуратно, трепетно.

Черный с мятой и булка с маком. Завтракает. Толкает форточку — холодного воздуха в дом, глотну я чая, да его. Красный пластиковый ползунок на прозрачной ленте — квадрат на круг. Сегодня тот самый день.

Птичка на форточку — чирик, занавеска опрокинула фото. Со временем выцветают лица.

Одна тысяча девятьсот девяносто второй. Так написано на карточке.

Старик допивает чай, берет в руки рамку, изучает ее, будто видит впервые, а нет — блеск в глазах, не из-за слез, хотя кто знает. Отражение в стекле — молодой, вроде, только морщины.

Побриться бы.

Ставит фото обратно на стол, бежит в коридор, надевает пиджак с орденом, у выхода из дома снимает с гвоздя, прибитого к стене, фетровую кепку, выходит из деревенского дома и идет по когда-то грунтовой дороге, поросшей травой, вдоль которой стоят низкие покосившиеся темные деревянные заборы.

- Привет, Илларионыч, - слышится крик, старик машет в ответ кому-то рукой. Это от греческого «радостный», но старик проходит до конца пустой улицы не останавливается, только у колонки с водой смотрит на наручные часы, нажимает на рычаг одной рукой, второй умывается. Вода ледяная как тогда, вчера, нет, сколько-то там зим назад.

И идет дальше: «Знобит, пошатываюсь, зря холодного попил, но сегодня уж точно не помру!».

Покосившийся дом, фундамент укреплен пустыми синими бутылками советского шампанского, в них ветром эхо сухого закона. Праздник. Старик подходит к этой одноэтажной деревянной постройке с вывеской "Почта", та горит, ярче солнце, какое тут светило — только тучи да белое зимнее как пустая страница небо, вновь смотрит на наручные часы, чирк, закуривает еще одну.

- Привет, Иллариорныч, -  таким в след присвистывали, называли «кровь с молоком», молодая, виляет задом, надо было все ж побриться, - так я уж и забыла что вторник, ты сегодня как всегда рано.
 
Открывает дверь почты и жестом приглашает внутрь.

На голубых обоях шурупами прикручена радиоточка, только вместо регулятора громкости прилажена прищепка: «А ты опять сегодня не пришла, а я так ждал, надеялся и верил» тянет ноту незнакомый. У колонки календарь, все вторники жирно, грубо обведены красным.

Бумаги, конверты, формы для посылок, отчаяние, будущее: нужное — подчеркнуть, старик заходит вслед за ней, берет старый стул, ставит его поближе к витрине, за которой стоит женщина-почтальон-кровь-с-молоком, садится на самый край стула, складывает с потресканной шершавой, как те отклеившиеся обои, по углам с паутиной, руки на коленях, и внимательно наблюдает, как она надевает синий халат: "Так, посмотрим", - достает тяжелую картонную коробку, начинает перебирать в ней телеграммы, откладывает в сторону просмотренные пачки, когда бумага заканчивается, смотрит на старика и отрицательно машет головой.

Прикуривает, стряхивает прямо на паркет, спотыкается, прожигает юбку: “На бедре теперь останется шрам”, - думает, затягивается, присаживается на диван, тут же вскакивает, несется через полутораметровую спальню целую вечность, будто километр, в ванную, тушит только что прикуренную сигарету под напором воды, кидает в унитаз, плескает на лицо: “Надо смыть косметику и как-то выспаться”, - ложится, не раздеваясь, натягивает покрывало, ужасно неудобные подушки: “Целых пять часов спать!”, - улыбается, тут же просыпается, тут же будильник, и почему-то свет в окно, дети на улице крича спешат в школу, позавтракать не успею: “Уже?! Я вообще спала?”.

А он пишет: “Доброе утро! Как ты, солнышко?”.

С похмелья не надо бы за руль, но скребет ногтями по лобовому, забыла перчатки, летняя резина, февраль, мчится по проспекту, забывает пристегнуться, делает слишком широкие стрелки у глаз, странный макияж для утра, да и черт с ним, нарушает, на красный, под кирпич, паркуется на инвалидном месте, клянется больше никогда, важная встреча, отказывается от шампанского, заказывает в соседнем баре водку, подписывает контракт - надо отметить, откуда-то друзья, вечеринка: “Сегодня пятница? - Нет, среда!”.

А он пишет: “Надеюсь, у тебя был хороший день”.

Сегодня без платья, без макияжа, без самоуважения: “Где второй носок, где кот, где любовь?”, - не задает себе таких вопросов, глотает вино, бокал в раковину, маникюр в четыре, такси, сейчас сброшу звонок от мамы, но потом обязательно перезвоню, терапевт на Остоженке, да, теперь сложный период, меня в детстве не били, у брата родился второй, я не буду крестной, оплатить квартиру, оплатить налоги, оплатить сотовый, оплатить интернет, оплатить жизнь.

А он пишет: “Я готов пожертвовать всем своим временем ради удовлетворения твоих интересов”.

Это ощущение авторитета, терпеть не могу, плеснуть из бокала в лицо, но надо улыбаться, он же начальник, чистила ли я сегодня зубы, надо бы к стоматологу на отбеливание, черт, кредит на этот гребанный подержанный бмв, статус, шуба, информатика, труд в пятом классе, я никогда не буду готовить завтраки мужу, я сильная женщина, чертов четверг, записалась в фитнес, но лучше бы накачала губы, хотя я что, дура?

А он пишет: “Важен баланс между партнерами, взаимодействие и развитие отношений”.

К черту эмоции, все парни одинаковые, выложить фото с занятий по йоге, у меня слишком мало подписчиков, не слишком худые ноги, сделать лучший кадр, мешки под глазами, надо пробежать марафон, надо бегать, бегать, сбежать от реальности хотя бы по беговой дорожке.

А он пишет: “Завтра, надеюсь, получится встретиться!”.

Столик на одного, картошку фри, и все? - и все, может быть вина, чья вина?, сухого, да, бутылку, вы будете одна? - всегда!, а теперь закуривает, здесь нельзя курить, тушит в лед, почему ты мне приказываешь, что мне делать, кто ты? - я писатель, ты мне сама рассказала все это, а я записал в телефоне, в смс, на клочках бумаги, салфетках, лацканах, на банановых шкурках. Отбивается, не позволяет ухаживать, вызывает пьяной подруге такси, едет с ней, раздевает, кладет ее на диван, находит в морозильнике водку, выпивает, плачет, хочет позвонить маме, но оставила телефон на барной стойке.

А он пишет: “У нас могли бы быть дети!”.

На Большой Грузинской улице дом 10 владение три стоит на фоне высоток бизнес-центров и элитных жилых комплексов в тени многолетних деревьев полуразрушенное двухэтажное здание с пластиковым фасадом времен лужковской застройки вседозволенности, позабытое чиновниками и чудом не снесенное. Второй этаж давно запустел и завален теперь разным хламом, а на первом находится Чайхана, с обоями в мелкий голубой цветочек и пластиковыми столами, где за семьдесят рублей можно съесть самсу и выпить сладкий чай. Тут же, за соседней дверью, располагается ателье, где только чтошние официантки и повара пришивают пуговицы, штопают куртки, ремонтируют молнии и латают обувь завсегдатаев своего же ресторана. В углу постройки в подвальном помещении есть крохотный магазинчик, где продаются сигареты и газированные напитки, а в торце, за неприметной дверью, скрытая от глаз прохожих промасленной желтой от времени и никотина тюлью на грязных окнах – бильярдная, где на трех столах для пула по зеленому, стертому местами до белизны, сукну, гоняют шары разновозрастные мужчины в строительных робах на фоне флага Кыргызстана, прибитого к голубой стене.

Тут же, напротив неприметной постройки, ставшей домом для многих, идет привычный для летней Москвы ремонт дороги: долговязый азиат с огнеметом, нарушая спокойствие тихого центра, как дракон с ревом пуляет пламенем на линии зебры пешеходного перехода, делает паузу, во время которой его коллега обычным топором бьет по расплавленной краске, пытаясь избавить морщинистый асфальт от уродливой разметки, чтобы, видимо, потом, поверх остатков нанести новую, не менее уродливую.

Из двери бильярдной выходит их земляк в оранжевой кепке и с телефонной трубкой.

— Э! - приветствует он их, приближаясь.
— Э? - отзываются они.
— Где та большая, что мы в том месяце покупали? - спрашивает.

Тот, что с топором вопросительно смотрит на Огненосца, он кивает в ответ.

— У меня под кроватью, где перфоратор.
— Под кроватью, где перфоратор, - дублирует в телефон спрашивающий и удаляется.
— Там еще маленькая есть, моя, хорошая - возьмите тоже! - кричит ему вдогонку долговязый с огнеметом.
— Да, возьмите маленькую тоже, под кроватью, в коробке, где перфоратор, - кричит тот, что с топором.

Они смотрят в след уходящему, а после паузы, переглянувшись, продолжают свою грустную рутину: высокий худой снова жарит огнеметом дорогу, а второй стучит по ней топором.

Минут через пять их коллега в оранжевой кепке возвращается, но уже не один, а с похожим на него как две капли воды приятелем, только без кепки, его поступь тяжелее, он с трудом несет в руках большую, килограмм на 24, а тот, что в кепке - маленькую, пудовую, гири. Подойдя к рабочим, с криком “Ки-йа!”, они кидают их на краску перехода - та лопается от удара, покрывается паутиной глубоких трещин, взлетает даже будто, после чего они не без пафоса в движениях, с легкостью сметают эти осколки носком изрядно изношенных туфель, нарочито не замечая восхищенных взглядов Огненосца с партнером.

— Ваша партия там, идите, мы тут закончим, - деловито говорит кепка, кивая на сослуживца, и они продолжают свое действие: снова поднимают поочередно большую и маленькую гири и кидают их на белые линии разметки, заставляя асфальт проседать.

Тот, что был с огнеметом вопросительно смотрит на Топороносца, он резко откидывает в сторону свой инструмент, перехватывает со спины товарища огнемет, и они вместе размашистой поступью заходят в бильярдную под методические стуки гирь о московское шершавое лето.

Не хочется есть - не ешь.

Не хочется спать - не спи.

Не хочется писать - не пиши.

Напрашивается “не хочется жить”, и я, ведомый этим импульсом, выговорил бы - не живи.

А как не жить? Когда это теплое дыхание в шею ночью, когда запах табака от волос, когда в незнакомом баре под утро заиграла та самая песня, когда смотришь на снег, и тебя отпускают тревоги, или когда смотришь на зеленое поле и тревожишься, от того что…

Не хочется есть, пить, жить. Не хочется любить, но ты, черт подери, влюбился! Не хочется курить, но у тебя есть сигареты. И ты закуриваешь, первую и последнюю, перед сном. И съедаешь свои сны, и выпиваешь весь воздух без остатка, со льдом, так прекрасно целоваться после терпкого вкуса виски на языке.

Тебя все ценят, осталось всего лишь только научиться ценить самого себя.

В раннее воскресное утро по площади Белорусского вокзала молодая совсем девушка на высоченных каблуках неуверенно семенит мелкими частыми шажочками, сжимая в руках огромный надувной шар в форме Губки Боба. Вдруг, у нее звонит телефон, она роется в сумочке, выпускает шнурок, - надувной мультгерой устремляется в небо. Девушка отчаянно разводит руками и кричит: "Боб! Ты куда?!". С любимыми не расставайтесь.

Давай попробуем не торопиться

Наконец-то. Как старики одеваются, кашляя. Как дети замирают, наблюдая блики солнца в море. Гореть, как свеча, мерцать и медленно тратить воздух. Не вскакивать с постели утром, а запутаться, позевывая, под километровым одеялом, а там - целый мир: только что показался из-за холма и тут же исчез колыхающийся скрип тормозов скорой помощи, и киты бьют хвостами, и мы медленно дышим, и там, под одеялом, мы будем вздрагивать от легких шажков нашего зверя. И будем жить так, будто времени впереди еще много. Пока кто-то пьет прохладительное и иронично смеется, мы не будем спешить, мы будем медленно открывать глаза, медленно дышать. Мы будем видеть друг друга, а не просто смотреть. Мы не будем моргать и будем консервировать наши слезы, как в спирту бабочек. Мы будем ждать ночь в полдень, пока она далеко-далеко. Прошло с полчаса. Сияла звезда. На потолке в нашем маленьком номере отеля.

Давай стараться не торопиться

Не пользоваться каждой минутой. Не пытаться все время что-то успеть. Не успевать вовсе: на зрелища, в шумные модные толкучки, в чужие трагические истории. Вместо всего этого мы будем опаздывать! И когда дверь поймают, чтобы пропустить, мы не пойдем в нее, мы будем ухмыляться.

Давай никогда не торопиться

Чтобы впиться друг в друга и замереть. Читать вслух “ужели ты” Хармса нараспев и пить мелкими глотками Совиньон после обеда в парке. Не ужинать, но болтать всю ночь. После недолгой тишины на рассвете слушать трели певчего дрозда. Мы будем молчать вслух. Чуть попозже проснутся синицы и пьяницы. Они будут кричать, а мы - шептать. Мы будем ждать, пока запылится шкап, стол, чемодан, пока писались письма на вокзале, и, тогда, без порыва, без спешки, медленно вздыхая, мы пропустим наш рейс на солнце в множестве тел ради тишины. И не будем чувствовать себя виноватыми, как дети, которых заставляют укладываться спать, а, с потускневшими глазами, будем разрывать, хихикая, билеты в будущее. И нам не будет интересно, может на свете уж и нет никого, и

Надо ли было торопиться.

Время покажет

«Собеседование»

Здравствуйте и пожалуйста будьте лучше меня во всем

В мыслях, поступках, в одежде и нагими

Здравствуйте и спасибо что опоздали, потому что время конечно

Здравствуйте и уходите, правильное найдет себе дорогу само

Не вмешивайтесь

Как вас зовут? Не имя с фамилией, а суть! На что откликается сердце и куда направится, если голос зовущего пуст?

На что тратите время, деньги, себя? Будьте лучше меня: меньше думайте о чужом и чаще о том, что внутри вас

Здравствуйте и пожалуйста будьте лучше

Заголовок.

Дата.

Фамилия, имя, возраст.

Тебе подарили открытку, на ней дрожащими синими чернилами начертано: “Я скучаю”.

На обороте нелепая картинка - слон обнимает мышь.

Ты прочитала когда-то, что слоны, - огромные, величественные, неприступные будто бы, но так хочется их гладить, - вообще-то не боятся никого, кроме мышей. А эти самые грызуны, проворкие трусихиси, отдадут последнее дыхание из-за малейшего шороха. Но не боятся слонов.

В твоей голове вроде бы назрело понимание метафоры.

Осталось понять, кто ты: слон или мышь.

И кого ты боишься.

Роберт Смит с Crystal Castles орет в микрофон: “Я не влюблен! Я не влюблен!”.

Шумное застолье в совсем незнакомом и неуютном месте, где у шершавого стола с пятнами и занозами, они, чавкая супом и опрокидывая голову за стопкой, спорят непонятное: что лучше, инжектор или моновпрыск, что Анюте рановато замуж, да им ребеночка бы, у них дача сгорела, суставы болят, в Мацесте дорого, зато там грязи, да что эти политики понимают, и снова чавкают и запрокидывают голову.

А он сидит между стульев и рисует зубочисткой на тарелке море.

Мужчины потом от чего-то обнимаются и плачут, а женщины смеются и танцуют, они кричат хрипло, думая, что поют, не обращая никакого внимания на снег огромными хлопьями, на морозные разводы в оконной раме, на яркие точки салюта или это слезятся глаза от усталости.

А он так хочет внимания, но его будто и нет тут.

И потом они поднимают его на руки, целуют слюняво. Противно. Кружат зачем-то. Говорят, что когда-нибудь и он. Это какая-то награда? Накладывают салата в тарелку, суют в руку вилку, хотя есть совсем не хочется, хочется делиться всем, кидать в них всем, бить их всех, чтобы заметили, отдать самое последнее, самое важное, что-то очень свое, но ничего не берут, слишком заняты друг другом и постоянно опрокидывают головы.

А он так умеет любить!

Потом они сажают его на заднее сиденье, слово хоть дайте же сказать, взгляните же хоть, но не слушают и не смотрят, только громко друг другу врут, что счастливы, но так видно, как все несчастны, вы дайте вам только помочь, я знаю, как на самом деле правильно и просто. Твердят, только, что мал еще, и еще и не время, и подрастешь - поймешь.

А он так хочет дружить.

Потом дома, ух, наконец-то, тут можно и книжку, и медведя показать, а вот смотрите еще - если так поставить светильник и сделать пальцами, то на стене тенью получится дракон! Но они заставляют помыть руки зачем-то, лечь под одеяло и закрыть глаза.

А он так хочет делиться красотой!

Потом за стенкой ругаются, шумят, поглядите лучше со мной в окно, там небо и звезды, и весь мир, такой большой, зовет их, но они не слышат, смолкают и засыпают.

А ему пять лет и он ничего не знает об этой жизни, но так умеет жить.

Как они не умеют.

Время от времени ей казалось, что мир очень маленький, крохотный, что его можно уместить в ладонь, скомкать, как фантик, и положить в карман.

Потом она просыпалась.

Время от времени она плакала; но будут смотреть же, обсуждать красные глаза, и успокаивалась, хоть и хотелось рыдать! Холодное под глаза, морщинки у края век, близкая подруга заметила, что кожа за ушами постарела, надо мазать там кремом, господи, это же совсем не видно, и что поделать с другими, более важными местами, которые тоже стареют: мыслями, желаниями, душой, и чем там помазать? Обижалась на недалекую подругу.

Потом они пили игристое.

Время от времени она его любила. Не самого красивого, не самого доброго, вообще, совсем - не самого; не как она мечтала девочкой, не с плакатов из журнала, не из фильмов, чтобы открывал дверь и подавал руку, дарил цветы, чтобы никогда не ходил в одних трусах, не чавкал, может быть, даже, чтобы вообще никогда бы не ел. Смотрел всегда с прищуром из под длинных ресниц и на любую фразу отвечал признаниями в любви, но он был не такой, ругал за немытую посуду, чесал волосатый живот и не любил ее собаку. Пару раз она от него уходила, пила игристое, плакала, пытаясь уместить весь мир в карман.

Потом они засыпали вместе.

Время от времени она курила, тайком от мамы. Почему-то так всегда совпадало, что когда яркое оранжевое касалось кончика сигареты в ее тонких губах, именно тогда звонила мама. Ты что, плачешь, спрашивала мама. Нет, я курю. Ты что, куришь, спрашивала мама. Нет, я плачу. Как там папа? Он предпочитал держать сигарету в левой руке между безымянным и средним пальцами. Курил пять до полденя. Смолил даже лежа. Сама она никогда не затягивалась. Ей нравился дым.

Потом она стирала вещи.

Время от времени она танцевала. И было так весело, и мир помещался в карман, и музыка кричала, и она кричала, утром, перед тем как лечь спать, как вас видят мужчины? Очень медленно.

Время от времени она влюблялась. Растворялась в руках незнакомца. Хоть и запрещала себе. Со скрещенными руками, пока кто-то гладит ее бедро.

Потом она собиралась домой, нашептывая: “Не моя жизнь”.

Время от времени она смеялась, но не очень громко.

Засыпала всегда на спине.

Во снах часто летала.

Потом просыпалась.

Подруга подарила книгу, тетрадь начинающего писателя, “642 идеи, о чем написать”.

То ли шутки ради, то ли всерьез, не знаю, но я на всякий случай оскорбился. Как это, творцу моего уровня, магистру драматургии, кандидату наук, взрослому, да что там, стареющему уже мужчине – и эту методичку для школоты?!

Прямо с обложки автор опуса откуда-то из Сан-Франциско буквально кричит “Открывай на любой странице и просто пиши!”. Просто пиши?! Интересно, ему знакомы такие вещи, как прокрастинация, страх белого листа, творческий кризис и месяц бесплатной подписки на Нетфликс?

Но я не из гордых, пооскорблялся, а спустя пару недель решил полистать это пособие для писателей-неудачников, неслучайно же оно оказалось именно у меня. Открыл, как и было велено, на любой странице:

“Опиши случай из жизни, который закалил твой характер”.

Я смотрю на стакан с виски на рабочем столе и тлеющую в пепельнице сигарету и немедленно перелистываю:

“Напиши речь, которую один из родителей мог бы произнести на твоем выпускном”.

По окончании девятого класса школы моя классная руководительница, а по совместительству, учительница русского языка и литературы, вручая диплом о незаконченном высшем образовании, сказала маме: “Выбирайте техникум”. Тогда ПТУ, мы расшифровывали это как “помоги тупому учиться”, теперь это кажется называется “колледж”.

- Почему это? - спросила мама.
- Ваш сын никогда никуда не поступит! Он не может связать двух слов в предложении, - говорила русичка, - он просто не напишет сочинение ни в один институт.
- Посмотрим, - сказала мама.

Думаю, на выпускном, теперь, мама сына с тремя высшими образованиями, печатной книгой, полнометражным фильмом и какими-то там литературными и не очень премиями, вместо речи просто громким хлопком открыла бы бутылку шампанского, угодив пробкой прямо в плакат “Спасибо, школа!” в немой тишине актового зала, набитого родителями будущих ПТУшников, которые не верили в своих детей, как она, но зато верили учителям.

Я совсем разнервничался, подлил себе еще “на два пальца” в стакан и перелистнул страницу:

“Напиши историю с использованием слов подсвечник, свинья и шум”.

Вот уже вторую неделю сосед сверху что-то сверлит именно тогда, когда я решаю вздремнуть, это просто невыносимый шум, вот же свинья, так и хочется разбить ему череп подсвечником!

В общем, полезная книга, очень успокаивает.

С днем писателя всех!

Дома обязательно должны быть сигареты и кот. Эти два обстоятельства делают существование не таким мерзким.

Еще, важно иметь дома саксофон. При этом, абсолютно не важно, умеете вы играть на нем или нет.

В любое свободное время танцуйте вальс. И рисуйте гуашью. Читайте Пастернака. Вообще, читайте постоянно и как можно больше. Даже схему метро и вывески с названиями магазинов.

Ни в коем случае никого не любите. Влюбляйтесь постоянно.

Испытывайте голод. Запрещайте себе есть за накрытым столом.

Мечтайте. Не ставьте цели, не стремитесь к достатку, а выдумывайте.

Не забывайте поливать цветы и звонить близким. Они от этого расцветают.

Никогда никого ничему не учите. Не назидайте.

Сидите прямо, сохраняйте осанку.

Как можно чаще смотрите на небо.

Не стыдитесь правды.

Поменьше говорите.

Спите на твердом.

Если вас когда-нибудь спросят, что такое любовь, притворитесь мертвым.

Я искренне боюсь таких вопросов, потому что я взрослый.

В полупустом вагоне метро у дверей милуется пара: девушка потрясающей красоты, что-то восточное, с черными глазами, белоснежной улыбкой и огромной копной кудрявых волос, и юноша, крепкий, широкоплечий, с открытым смуглым лицом, и глазами, полными жизни и того завидного желания быть счастливым, бесконечно и несмотря ни на что. Им нет еще и двадцати, они смотрят в экран телефона, хихикают, время от времени обмениваются искренними взглядами полными свежей и наивной даже любви. На очередной остановке они коротко прощаются, девушка выбегает из вагона в толпу спешащих куда-то людей, а парень занимает место рядом с сухонькой старушкой в косынке и голубом болоньевом пальто от куда-то из другой жизни.

Двери закрылись, состав тронулся.

“Да-а, он великий, конечно”, – неожиданно заговаривает с юношей бабуля.

Юноша бросает на нее взгляд, затем вновь углубляется в изучение инстаграмма.

“Надо его любить и почитать!” – продолжает его попутчица.

Парень смотрит на старушку, потом ищет кого-то в вагоне, находит взглядом меня, но я его не поддерживаю, отворачиваюсь, потому что мне интересно. Юноша, не без причины испуганный внезапным диалогом, продолжает искать кого-то глазами.

– Ты веришь в господа? – спрашивает бабулечка растерянного юношу, так и не нашедшего поддержки – все заняты своими делами, час пик.
– Да, типа, – скромно, тихо-тихо отвечает он.
– Правильно! Он великий! Библия есть у тебя, сынок?
– Есть.
– Правда, есть? Молодец! Любишь бога нашего Иисуса Христа?
– Нет.
– Погоди, сынок! Ты же только что сказал, что веришь в бога.
– В бога верю, – громче и уверенней говорит он, – я мусульманин.

Вы смотрели передачу “В мире животных”, ну или в “Дискавери” тот момент, когда жертва понимает, что она – жертва, а хищник еще до битвы выигрывает?

– Арабчонок? А не похож.
– Я не араб, а мусульманин.
– Один черт, прости Господи. То-то ты на деваху так смотрел! Украсть ее хочешь да совратить!
– Нет, нельзя так, – повышает тон юноша, краснеет, выпрямляет спину, – я ее люблю!
– Что же это по-твоему значит, что ты ее любишь? – злорадно как-то интересуется бабка.
– Это значит, что я буду ее всегда защищать.

“Любить – это защищать”, – говорит подросток вдвое младше меня, не важно, бога или человека, и я хочу в ответ пожать ему крепко руку (и сделать такую татуировку на лбу).

Защищайте любимых!

И не притворяйтесь мертвыми.

Премия.

Впервые за сорок лет ему пришлось надеть голубую рубашку.

Голубой цвет (как и все оттенки синего) он не любил с детства.

В младенчестве - из-за пеленок, хотя сам ты еще не осознаешь свой пол; в школе из-за слишком нежной кожи и манерности (“спасибо”, воспитанию), этот цвет ассоциировался с принадлежностью к девчачьему, что, от чего-то, считалось позорным и (что хуже) смешным - называли “голубым”; тогда же, в отрочестве, в его памяти от чего-то зашилась глупая шутка: “Скажи на английском”: “Голубая вода”.

В университете, “Филфак”, все носили голубые рубашки и были коротко стрижены - только он один отпустил волосы ниже положенного и вместо выглаженной васильковой сорочки напяливал не глаженную олимпийку; потом были ужасные бирюзовые обои в съемной комнате союза писателей; буря на восхождении на Эльбрус - “голубая гроза”, как тогда говорили спасатели; за ней, как та буря, первая, впрочем, такая же неудачная, как и все остальные - женитьба - та жена пила пошлый коктейль “блю курасао”; второй брак, ее выстиранный до жути белый, когда-то, халат, отливал голубизной; ему уже за тридцать и седина, и синеющая пролысина даже, а тут наконец, вроде бы, та самая - художница, с копной темных волос, тонкими пальцами и иссохшими от красного вина пухлыми губами, которыми прокуренным голосом она читала Есенина наизусть, но ее любимой картиной была “Синие любовники” Шагала, от того все ее работы красились синей, ненавистной ему, краской. Вся его жизнь: постельное белье, полотенца, лицо утром после бритья, - все было того самого ужасного цвета, - в общем, с голубым у него не сложилось. Будучи писателем, он описывал небо исключительно как “лазурное”, избегал модной декадентской метафоры сизого дыма от папиросы и искренне ненавидел всех голубоглазых, как мужчин так и женщин. Но от почему-то очень любил Незабудки.

- Голубого, сука, цвета!

Впервые за 40 лет ему пришлось надеть голубую рубашку.

Когда объявляли победителя в номинации он не волновался.

Когда назвали его имя он мягко поднялся с кресла, пожал кому-то руку, кого-то даже обнял, вскочил через одну ступень на сцену и взял статуэтку у высокого красавца актера в модном иссиня-черном пиджаке и коротких брюках с защипами, из под которых виднелись не доходя до массивных туфель у таранной кости с надписью “Прада”, голубые носки.

И наш герой взял сверток и награду с гравировкой. Под воротником у него намокло от пота. Он сказал слова. Штатные: спасибо маме и господу богу. Скромно, как и подобается великому.

За кулисами было шумно, ледяным сверкали вспышки фотоаппаратов.

Спасибо маме и господу богу, - сказал он снова заученное вечером накануне репортерам, и, минуя папарацци, вышел через пожарный выход на улицу.

Там сидела ОНА. Глоток воздуха.

Зажав позолоченную статуэтку между ног в складках красного платья.

Она. Двадцати лет с небольшим остатком.

Подсвеченная миллионом незримых софитов.

Она. Великая в своей нелепости, изящная в своей наглости. Непохожая ни на кого и, одновременно, похожая на всех. Она из снов, из детских фантазий, из юношеских влюбленностей.

Свернуть горы, убить дракона, целовать песок, купить мотоцикл, продать мотоцикл, взять ипотеку, быть Джонни Деппом, или, если ОНА захочет, быть кем угодно, пусть даже Куравлевым, пусть только она будет рядом. Зажмуриться сильно, до боли в висках, а когда открываешь глаза - ты счастлив!

Это была она!

И она подняла на него свой кошачий взгляд с модным макияжем “смоки айс”, и она сказала, - и все от ее прекрасного с легкой хрипотцой голоса засверкало вокруг, - он почти потерял связь с реальностью, буквально был близок к потере сознания, но услышал, все-таки, что она сказала: “Купите мне сигарет”.

- Какие вы курите? - спросил он, притворяясь баритоном.

- “Голубой Парламент", - ответила она.

Давай, писатель!

ТВОРИ!

Тебе не нравится звук голоса, свет, тени, что сегодня ветрено?

Какие еще отмазки? Твори!

Что сегодня тебя остановит? Не нравится, как голуби бьют крыльями под окном, нарушая так нужную тебе тишину?

Мороженное было не того вкуса?

Листья не опали? Пиши между листьями!

Тебе не нравится черный? Нужно еще чернее, чтобы родилась строка? Да прекрати уже, пиши! Нет же черного, нет вообще никаких цветов, все в твоей голове!

Напиши о первом свидании, о первом сексе, пиши уже хоть что-то! Горькое безвкусное нечто.

Будь страшнейшим из поэтов. Отпусти себя в плавание по буквам и пиши!

О странном оркестре с пьяным дирижером, о джазе, о том, что у нее чуть виднеется резинка чулков. О медленном страрике, которого так хочется обогнать в людном переходе, о той блондинке в баре, что тебе улыбнулась.

О сюрреализме, абстракции, Греции, змеях и влажной мягкой земле в только что политом цветке. О себе, может даже. Раскрой сердце!

И пиши!

Я боюсь старости других, незнакомых мне, людей. Объяснить это сложно, но при виде стариков что-то внутри меня сжимается, я пытаюсь убежать, скрыться, отдалить себя.

В городе белый приятный снег, которого не было давно, потому он радует глаз, но тут же превращается в черно-коричневую жижу. Ветер в лицо, темнота, по проспекту автомобили, мчащиеся куда-то.

Зеленый человечек светофора пешеходного перехода через десять полос высокоскоростной трассы горит непростительно короткие 25 секунд. У самого края дороги - кажется, еще полшага, и ее собьет машина - стоит очень пожилая сгорбившееся старушка. Она оперлась на палочку, ее анатомия уже слабо похожа на нормального человека: бесформенное пальто, голова тянется к земле, потому со спины кажется, что она вообще отсутствует, огромные столбы ног, которые с большим трудом, как будто без связи одна с другой, перемещают это странное создание. Ветер от проезжающих автобусов раздувает ее одежду - она не сходится на ней и просто свисает.

Загорается зеленый.

Первый неуверенный шаг. За ним второй. Третий. Нога-клюка-нога. Нога-клюка-нога. Цифры на счетчике перехода сменяются предательски быстро. Она ускоряется, но не как человек, который или начинает бежать, или заносит шаг шире, а неуверенно перебирает своими тремя опорами чуть чаще, подергивается всем телом, стремится вперед, как лишенный конечности жук, явно не успевая до конца зеленого, ее тело, его странная физика, против, останавливается на середине перехода и издает странный протяжный не вопль, не крик, не вздох, не знаю что, лязг или скрип внутреннего отчаяния, но не смирения.

Надо ли говорить, отчего я вижу все это, ведь я в разы быстрее и за отведенное на переход время успел бы туда и обратно по зебре два раза? Я не смог сдвинуться с места, меня вкопало в жидкий январский асфальт это жуткое зрелище. И следовал за ней по переходу, делая вместо пяти шагов один, с трудом справляясь с комом в горле, оставался позади, специально не обгоняя, чтобы не добавлять и так непростому испытанию горести, уныния, скорби. Я готов был завыть вместе с ней. И что-то произошло, наша совместная решимость, синергия, невербализованные содействие и помощь, остановило время: снег перестал падать, машины перестали создавать ветер, замерли пешеходы, ворона, не долетев до высоковольтного провода, застыла, как чучело у таксидермиста на столе, замер красный фонтан вина из зеленого горлышка итальянского на полпути в бокал, завис в воздухе дымок от только что прикуренной сигареты, влюбленные в подъезде, как те восковые фигуры, стоят в вечном поцелуе, - исполинских размеров город подчинился - только бесформенная фигура с клюкой и ее тонкий провожатый вышагивали по переходу через проспект, один поодаль другого, в странном нелепом танце.

Я тронул висящую в воздухе снежинку, резко рванули машины на проспекте, куда-то в арку дома побежал кот, старая женщина, нога-клюка-нога, медленно идет своей дорогой куда-то, во двор дома, в подъезд. На фонарном столбе щелкнула магнием лампа и погасла.

В вагон зашел высокий худой мужчина неопределенного возраста, а также, судя по внешнему виду, без определенного места жительства и, скорей всего, без определенного занятия, с перемотанной грязным бинтом правой кистью и в ярко-красной расшитой золотыми нитями кепке, не подходящей ему ни по размеру, ни по принадлежности к женскому гардеробу. Он опустился на внезапно освободившееся свободное место и тут же развел бурную деятельность. Его соседи встали и ушли подальше от характерного подобным маргиналиям амбрэ, постепенно заполняющим и без того тесное и душное помещение.
Между ботинками он зажал банку алкогольного коктейля, затем начал очень медленно доставать из пакета с надписью «Верный» разные предметы: авторучку, зарядку от телефона, газеты, и, внимательно изучая их, будто видя впервые, рассовывать по карманам грязноватой куртки. Закончив, он вызволил смятую банку, устроился поудобнее, и стал о чем-то мечтать, потягивая коктейль.

Внезапно, от противоположной стены отделилась объемная куртка сотрудника полиции. О присутствии в вагоне стража порядка не подозревал никто: он будто бы слился, то ли со схемой метро, то ли с надписью «Не прислоняться». На вид блюстителю закона было лет 15, но две золотые лычки младшего сержанта на погонах давали понять, что ему лет 20-25. То есть он примерно в два раза младше нашего героя в красно-золотой кепке. Подойдя к бездомному, он взял его за локоть. Тот встал. Стало заметно, что молодой жрец правосудия уступал ему не только в возрасте, но и по комплекции: был вдвое меньшего роста. Сержант едва заметно кивнул, мол, дай что скажу, от чего искусственный серо-синий мех его шапки шевельнулся, как кончики деревьев в густом сосновом лесу при несильном ветре. Козырек красной кепки чуть опустился. Сержант привстал на цыпочки и что-то шепнул нарушителю на ухо.

Надо сказать, что любое общение с представителями закона мне лично дается непросто. Даже вопрос о правильной дороге, обращенный к полицейскому, вызывает во мне трепет и волнение. Очевидно, что невольное свидетельство вышеописанной сцены и понимание наиболее вероятных сценариев ее продолжения, с проверкой паспорта, штрафом за распитие или нахождением в пачкающей одежде, вызвало у меня, и, я уверен, у большинства пассажиров, исключительно неприятные чувства. Но новогодняя пора – время чудес. Мужчина в женской кепке улыбнулся, потом быстро посерьезнел, убрал банку в карман куртки и ответил полицейскому. Тот тоже улыбнулся, и все еще стоя на цыпочках, шепнул что-то под красный козырек.

Так они проболтали целую станцию, как старые знакомые: сержант на цыпочках и бездомный в красной кепке, то посмеиваясь, то похлопывая друг друга по плечу!

На остановке они попрощались, красная кепка смешалась с массой шапок на станции, а куртка полицейского снова слилась с обшивкой вагона метро.

Я доехал до своей станции, вышел из метро в нарядившийся к праздникам пустой город. На асфальте – тонкая белая только что выстиранная снежная скатерть. Она блестит миллиардом причудливых замерзших кристаллов.

Из чего берется это пресловутое новогоднее настроение? Из снега? Из пузырьков в шампанском? Из мандаринов?

Хотя для начала надо определиться, что это такое - новогоднее настроение. Оно хорошее или плохое? Доброе или злое? Это меланхолия? Эйфория? Прощание с плохим? С хорошим? Ожидание нового без понимания, какое это новое, будет?

На промерзшем заснеженном асфальте в центре города сидит безногий человек на картонке и барабанит ритм палками по кастрюлям. Его слышно, но никто будто бы его не замечает - люди бегут, с подарочными пакетами, проходят мимо. У картонки возле торгового центра останавливается дорогая иномарка, дверь открывается, из салона выходит пожилой человек в кашемировом пальто, спотыкается, но удерживается, охранник не успевает его поддержать, он машет ему рукой - стой - кутается в шарф, бежит, сталкиваясь с прохожими, к уличному музыканту и бросает в коробку крупную купюру.

Во дворе дома беременная кошка отгрызает мертвой вороне голову - будущему потомству на пропитание.

На лавке сидит бабуля, укутанная десятком курток, перед ней постелена пластиковая скатёрка, на которой расставлены поделки - самодельные керамические крыски, покрытые слоем снега. “Мама - игрушки!”, - кричит девчонка лет десяти в розовой шапке с помпонами и тянет рукав болтающей по телефону молодой женщины. В глазах старушки появляется будто бы улыбка сквозь слезы от холода и ветра, она берет одну мышку, стряхивает рукавицей с нее снег, протягивает, освобождает рот от шали: “Это я сама сделала, смотри, доченька, все разные!”. Мать, не отвлекаясь от разговора, одергивает девчонку, тащит ее куда-то, “Ну, мам!”, оглядывается на старушку мелкая. Они теряются в толпе.

Люди не замечают друг друга в этом предновогодней суете, гонясь каждый за своим собственным праздничным настроением.

А ведь праздник - это добро.

Это не волнение, когда не успеваешь купить подарок близкому - для родного человека ты - подарок, а дальше только внимание.

Легко ли любить?

Полюбите незнакомого безногого, беременную кошку, старушку. Ведь снег растает, а чувства останутся.

И пусть будет предновогоднее настроение завтра, в июле, в любое из понедельников.

С наступающим!