хорошие тексты

Неясный звук: не человек, не птица.
Он прячется, невидимый лазутчик,
и не способен сам определиться,
среди ходящих он или ползущих.

Звериный слух всегда настороже
и полон ожиданием уже
не варваров, а вымерших чудовищ
и не в природе, так в чужой душе.

Что притаилось в непроглядной мгле?
Неведомое движется откуда?
Драконьи зубы маются в земле,
но раз в сто лет выходят из-под спуда.

(с) Михаил Айзенберг

Мой друг, так умирают мотыльки –
на землю осыпаются, легки,
как будто снегопад в конце июля.
За горсточкою белой наклонись,
ладонь сожми, чтоб ветерком не сдуло
обратно наземь, а, отнюдь, не ввысь.

Что держишь ты, живет не больше дня,
вернее – ночи, и тепло огня
всегда воспринимает так буквально.
Ты разжимаешь теплую ладонь
и говоришь с улыбкою прощальной:
«Кто был из вас в кого из вас влюблен».

И их уносит ветер, ветер прочь
уносит их, и остается ночь
в руке твоей, протянутой навстречу
небытию. И я сжимаюсь весь –
что я скажу тебе и что отвечу
и чем закончу этот стих – бог весть.

Что кажется, что так и мы умрем,
единственная разница лишь в том,
что человек над нами не склонится
и, не полив слезами, как дождем,
не удостоит праздным любопытством –
кто был из нас в кого из нас влюблен.

(с) Борис Рыжий

Сегодня будем рифмовать
Сегодня будем целовать
Откроем лунную шкатулку
Возьмем холодную луну
Пойдем с луной по переулку
По перевалочному сну
В полувесну в полутревогу
Мы ночью выйдем на дорогу
Наденем розовые перстни
И соловьиные свистки
Вообразим, что будем вместе
В конце дороги и строки
Я вижу синие чернила
Внутри пространства, на меже
Не сновидения уже
Воспоминания, что было
Внутри шкатулки, под луной
Оставь его, иди со мной

(с) Фёдор Терентьев

Здесь слабо верится в мощь науки.
У серых ворот, перед клумбою пёстрою,
Бессильно бросив вдоль тела руки,
Лежат больные, туберкулёзные.

Трамвай-малютка за их забором,
Как бойкий пёсик, вприпрыжку катится.
Но им его небольшая скорость
Невероятной, наверное, кажется.

А люди едут на пляж в трамвае,
Они не скоро домой заявятся…
…Спокойно всё это наблюдают,
Лежат. Ни злости в глазах, ни зависти.

(с) Леонид Киселёв

Один шпион в саду лежит
и засыпает в вечном спаме,
а рядом с ним – пион шипит
на розу белую с шипами.

Другой шпион сидит в кино:
и улыбается, как плачет,
все кончено, предрешено,
но это – ничего не значит.

А третий, в драповом пальто,
стоит на кухне с чашкой грога,
в окне взрывается авто,
и это значит очень много.

Четвертый, раненный в плечо,
бежит, преследуя коллегу,
и это было-бы ничо,
картина маслом, кровь по снегу.

Вдруг показался летний сад,
в котором он настиг злодея -
шпиона первого, расклад,
его судьба – моя идея.

Вот так и я, не вспомню, где:
на паперти, на биеннале,
когда, в какой земле-воде
они меня завербовали.

Я был оторван от сохи,
от родины, от бедной мамы,
я публикую не стихи,
я публикую шифрограммы.

(с) Александр Кабанов

Как в кино: идем, а перед нами
Пыльная дорога вьется вдаль.
Разница лишь в том, что под ногами
Не пески, а киевский асфальт.

Солнце жжет с утра. Дойти бы только!
Руки шелушатся и саднят.
У нее лишь заняты винтовкой,
Связаны веревкой — у меня.

А дорога круче и труднее.
Позади идет моя судьба.
Вот и любит, вроде, и жалеет,
Даже вытирает пот со лба.

Все равно щелчок, и выстрел нервный
Молодое утро рассечет.
Только я уже не сорок первый,
У судьбы куда длиннее счёт.

(с) Леонид Киселёв

Безумная деревня при бомбёжке,
Как в Судный день забилась в погреба.
Трясутся срубы, точно короба,
И, как живые, лопаются плошки.

Девчонка тянет: «Мама, дай картошки!»
Резиновая влажная губа
Спросонок нежно тычется в гроба,
С ладоней жарких подбирая крошки.

Наружу сунул бороду чуть свет
Из погреба на волю белый дед
В холстине рваной, праздничной когда-то,

И, выпучив свинцовые белки,
Глядит на безголового солдата,
На розовые эти позвонки.

(с) Арсений Тарковский

Беспризорные вещи умерших людей,
Те, что пахнут, как пылью, тоской,
Попадают к старьевщику или в музей
И на свалке гниют городской...

Беспризорные вещи, что помнят живых,
Их движенья, привычки, тела...
Сколько время им ран нанесло ножевых —
И прикончило из-за угла...

Беспризорный халат, беспризорный жилет,
На краю одиноком стола,
Беспризорная трубка — и пыль на столе,
И — щепоткою — пепел, зола...

Беспризорные вещи как вестники бед,
Их молчание, их серизна...
Что-то грозное есть в их бездомной судьбе,
Что-то вещее, ждущее нас.

(с) Вениамин Блаженный

Я просто чудом остался живым
А ведь и везло мне
И чай с лимоном пил
И водку хлебал нескончаемую
И курицу жрал запечённую
И женщины меня ну никак не миновали
Не говоря уж о том, что всё у меня получалось
За что ни хватался я — все у меня выходило
А вот ведь взял
И остался живым.

(с) Егор Летов

С плоской «Примой» в зубах: кому в бровь, кому в пах,
сквозь сиянье вгоняя во тьму.
Только я со шпаною ходил в дружбанах,
до сих пор не пойму, почему.
Я у Жени спрошу, я поеду к нему,
он влиятельным жуликом стал.
Через солнце Анталии вышел во тьму,
в небеса на «Рено» ускакал.
И ответит мне Женя, берёзы росток,
на ладошку листок оброня:
— Поменяйся тогда мы местами, браток,
ты со мною бы не был жесток.
Всем вручили по жизни, а нам — по судьбе,
словно сразу аванс и расчёт.
Мы с тобой прокатились на А и на Б,
поглядели, кто первым умрёт.
Так ответит мне Женя, а я улыбнусь
и смахну с подбородка слезу.
На такси до родимых трущоб доберусь,
попрошу, чтобы ждали внизу.
Из подъезда немытого гляну на двор,
у окна на минуту замру.
Что-то слишком расширился мой кругозор,
а когда-то был равен двору.
Расплывайся в слезах и в бесформенный сплав
превращайся — любви и тоски.
Мне на плечи бросается век-волкодав,
я сжимаю от боли виски.
Приходите из тюрем, вставайте с могил,
возвращайтесь из наглой Москвы.
Я затем вас так крепко любил и любил,
чтобы заново ожили вы.
Чтобы каждый остался оправдан и чист,
чтобы ангелом сделался гад.
Под окном, как архангел, сигналит таксист.
Мне пора возвращаться назад.

(с) Борис Рыжий

Ветер спутал следы,
За углом сторожит.
Свет упавшей звезды
Над дорогой дрожит.
Я иду в никуда.
Что там — ночь или день?
И чем ярче звезда,
Тем зловещее тень.
Ухватила меня,
Ни сбежать, ни взлететь.
Как худая родня,
Как петля или смерть.
Зря судьбой не крути,
Эти цепи не снять.
Нам всегда по пути,
Нас уже не разнять.
Я пометил свой след,
Я звезду эту спас.
Тень —
Ведь это же свет,
Умирающий в нас.

(с) Юрий Селиверстов

Так стыдно умирать — перед тобой, родная.
Твои глаза и лоб уж вижу как со дна я
Сквозь толщу движуще-светящейся воды.
И дымку за тобой — мой стыд твоей беды.

Так долго прожил я щека к щеке с тобою,
Что просто позабыл, что стал тебе судьбою,
И знаю лишь теперь, что это за судьба
И что это за тьма у глаз твоих и лба.

(с) Олег Юрьев

Мы сгребали ночь в охапку,
драли глотку, звали мамку,
разбавляли водку соком,
рассуждали о высоком.
Тимофей ругался с трубкой,
Вася прятался под юбкой,
Магомет смотрел порнуху,
Гюльчатай взрывала плюху.
Снег кружился над столицей,
вождь считался кровопийцей,
полевые командиры
заполняли мясом дыры.
В никуда шоссе летело,
Вавилон был нерушим,
скромно звездочка блестела
над Землей мясных машин.

(с) Сергей Кулясов

Здесь, под камнями, странные жуки,
и муравьи, и плоские мокрицы…
Но ты попробуй дальше углубиться
железным продолжением руки —
и погружаясь вниз, все время вниз,
почувствуешь — в угрюмой глине тоже
заключена неведомая жизнь,
та, что наружу выбраться не может.
Копай все глубже… Ты теперь один
внутри земли — и обнаружишь вскоре:
под плотным слоем черных юрских глин
колышется невидимое море;
в нём копятся не мрамор, не слюда,
не артефакты чуждой нам эпохи —
с поверхности стекаются сюда
все наши ахи, выдохи и вздохи.
Когда невмоготу им станет там,
когда число пополнится на треть их —
из-под земли извергнется фонтан —
фонтан освобождённых междометий;
пойдёт наверх весёлая вода,
тяжелая вода — и вот тогда ты
узришь итоги своего труда,
устало опираясь на лопату.

(с) Александр Спарбер

– Опять идет! Четвертый день подряд!
Какая дрянь! Почти без перерыва,
Несправедливо!.. – так несправедливо
Ругают дождь, никто ему не рад.

А между тем, он абсолютно прав,
Когда, неотменяемый и жуткий,
Кипит на стеклах телефонной будки...
– Сегодня – будка, завтра – батискаф.

(c) Дмитрий Веденяпин

На автостоянке у пивбара
день и ночь горланят пацаны.
Пацаны по нотам всех ебали -
ты как хочешь это зацени.
А в пивбаре шпилят на бильярде
и мурлычет радио шансон.
Ватники и воры, выпив яда,
видят коллективный страшный сон.
Вот шары со стуком раскатились -
красота какая, посмотри.
Говорят, у всякой у скотины
что-то вроде пара есть внутри.
Если ты устал херачить водку,
порошковым пивом подлечись.
Все равно когда-нибудь отвертку
сунут точно в ямку меж ключиц.
В переулке, у автостоянки,
там, где круглосуточный пивбар,
вырвется из межключичной ямки,
полетит со свистом легкий пар.

(с) Алексей Сомов

... белесые сухие небеса,
глядящие осмысленно и цепко.
И воздух будто взвешен на весах
аптекарских -
ни грана без рецепта.
И церковь, и ограда, и кресты -
все слишком просто, буднично, осенне,
поскольку мир спасен от красоты
и заодно - от веры во спасенье.
И только удивленный холодок
проскальзывает где-то между ребер.
Ты видишь -
ангел в пластиковой робе
босой ступнею пробует ледок?

И снова настигают голоса,
дома, деревья, улицы и лица.
И надо всем - пустые небеса,
простые небеса Аустерлица.

(с) Алексей Сомов

В этом цирке уродов, где сплюснуты лбы,
где глаза вынимают скоморохам и зодчим,
в этом мире расхристанном стоило быть
беспощадней и зорче.

Партизаны любви в суматошной войне,
отступаем, сжигая стихи и селенья,
в голубые поля земляничные вне
Твоего поля зренья.

Закольцованный страх, вековечный дозор -
ни один не прощен и ни разу не спасся.
Все, что было и не было - сонный узор
на подушечках пальцев.

Это мы - неживой застывающий воск,
простецы-гордецы-подлецы-человеки -
трудно бредим Тобой, нерассказанный, сквозь
крепко сшитые веки.

Это Ты, обитатель безглазых икон,
високосное облако, радуга, копоть,
побивающий первенцев, льющий огонь
в города и окопы.

Только Ты не забудь, только Ты нам зачти
все, что было до времени скрыто -
ногтевые отметки, слепые значки
на полях манускрипта.

(с) Алексей Сомов

Закрываются глаза окраин.
Ангел держит свечку в вышине.
И шуршит-порхает на экране
яркий телевизионный снег.
В вышине — то вспыхнет, то померкнет —
самолет ползет сквозь облака,
сквозь грозу и радиопомехи,
словно сквозь опущенные веки,
словно сквозь дремучие века.

Спят антенны, провода и мачты.
Гоблины. Пейзане. Короли.
Все мертво на сотни тысяч ли.
Что же ты не спишь, мой бледный мальчик,
там, под слоем тлеющей земли?

Никуда не выйти нам из дома.
Посмотри на ржавый потолок —
вот звезда Тюрьмы, звезда Содома,
а над ней — звезда Чертополох.

Усажу тебя, как куклу, в угол,
сказочкой нелепой рассмешу,
только б ты не слышал через вьюгу
этот белый, белый-белый шум.

Расскажу про тридцать три печали,
муравьиный яд и ведьмин плач.
Как стонали, поводя плечами,
страшными далекими ночами
линии электропередач.

А по корневищам и траншеям,
сторонясь нечаянной молвы,
по костям, по вывернутым шеям
шли скупые мертвые волхвы.

Мучились от голода и жажды,
табачок ссыпали на ладонь,
тишиной божились.
И однажды
забрели в наш неприютный дом.

Сны перебирали, словно ветошь,
пили, нА зуб пробовали швы.
Просидели за столом до света,
а со светом — встали и ушли.

Шли тайгою, плакали и пели,
жрали дикий мед и черемшу.
Слушали бел-белый, белый, белый,
белый, белый, белый-белый шум.

Спи, мой кареглазый цесаревич —
там, в стране красивых белых пчел,
больше не растешь и не стареешь,
не грустишь ни капли ни о чем.

Ведь пока мелькает на экране
мерзлый телевизионный прах —
ангел Пустоты стоит у края,
держит свечку на семи ветрах.

(с) Алексей Сомов

Вспоминает о тех, кого когда-то любила
выброшенная в урну палочка от пломбира
на углу минимаркета в жаркий полдень уснул
старый, с отломанной спинкой фанерный стул
думает о друзьях и знакомых, глядя на облака,
монетка, подложенная детьми под колёса товарняка
философски настроенный пустой спичечный коробок
иногда размышляет над тем, насколько он одинок
к бетону холодному в скуке смертельной приник
рваный, лежащий на лестничной клетке цветной половик
в картонной коробке для всякого мусора тихо бредит
флакон из-под детского мыла “Мишутка” в форме медведя.
каждого жалко по-своему, но особенно жалко
тех, кого утащила к себе придорожная свалка
наверняка у неё внутри, в самой гуще отбросов
тоже шевелится чьей-то живой души отголосок

(с) Иван Козлов