Котовский в глухо застегнутом коричневом френче сидел на столе. Он был в комнате один. Я отметил мертвенную бледность его лица — казалось, на него был наложен толстый слой пудры.
Он явно сильно зарядился кокаином с самого утра. Рядом с ним на столе стоял прозрачный цилиндр, в котором клубились и медленно поднимались вверх маленькие облачка расплавленного белого вещества. Это была лампа, состоящая из спиртовки и длинной стеклянной колбы, где в подкрашенном глицерине плавали комки воска.
Лет пять назад такие лампы были весьма модны в Петербурге.
Котовский протянул мне руку. Я заметил, что его ладонь слегка подрагивает.
— Отчего-то с самого утра, — сказал он, поднимая на меня ясные глаза, — я думаю о том, что ждет нас за гробовой доской.
— Вы полагаете, что нас там что-то ждет? — спросил я.
— Может быть, я неудачно выразился, — сказал Котовский. — Сказать проще, я думаю о смерти и бессмертии.
— Отчего вас посетило такое настроение?
— О, — сказал Котовский с холодной улыбкой, — в сущности говоря, оно не покидает меня с одного памятного случая в Одессе… Впрочем, не важно. Он сложил руки на груди и указал подбородком на лампу.
— Посмотрите на этот воск, — сказал он. — Проследите за тем, что с ним происходит. Он разогревается на спиртовке, и его капли, приняв причудливые очертания, поднимаются вверх. Поднимаясь, они остывают, чем они выше, тем медленнее их движение. И, наконец, в некой точке они останавливаются и начинают падать туда, откуда перед этим поднялись, часто так и не коснувшись поверхности.
— В этом есть какой-то платоновский трагизм, — сказал я задумчиво.
— Возможно. Но я не об этом. Представьте себе, что застывшие капли, поднимающиеся вверх по лампе, наделены сознанием. В этом случае у них сразу же возникнет проблема самоидентификации.
— Без сомнения.
— Здесь-то и начинается самое интересное. Если какой-нибудь из этих комочков воска считает, что он — форма, которую он принял, то он смертен, потому что форма разрушится. Но если он понимает, что он — это воск, то что с ним может случиться?
— Ничего, — ответил я.
— Именно, — сказал Котовский. — Тогда он бессмертен.
Но весь фокус в том, что воску очень сложно понять, что он воск. Осознать свою изначальную природу практически невозможно. Как заметить то, что с начала времен было перед самыми глазами? Даже тогда, когда еще не было никаких глаз?
Поэтому единственное, что воск замечает, это свою временную форму. И он думает, что он и есть эта форма, понимаете? А форма произвольна — каждый раз она возникает под действием тысяч и тысяч обстоятельств.
— Великолепная аллегория.
Но что из нее следует? — спросил я, вспомнив нашу вчерашнюю беседу о судьбах России и ту легкость, с какой он перевел ее на кокаин. Легко могло статься, что он просто хотел получить остаток порошка и постепенно подводил к этому разговор.
— А следует то, что единственный путь к бессмертию для капли воска — это перестать считать, что она капля, и понять, что она и есть воск.
Но поскольку наша капля сама способна заметить только свою форму, она всю свою короткую жизнь молится Господу Воску о спасении этой формы, хотя эта форма, если вдуматься, не имеет к ней никакого отношения. При этом любая капелька воска обладает теми же свойствами, что и весь его объем. Понимаете? Капля великого океана бытия — это и есть весь этот океан, сжавшийся на миг до капли. Но как, скажите, как объяснить это кусочкам воска, больше всего боящимся за свою мимолетную форму?
Как заронить в них эту мысль? Ведь именно мысли мчат к спасению или гибели, потому что и спасение, и гибель — это тоже, в сущности, мысли.
Кажется, Упанишады говорят, что ум — это лошадь, впряженная в коляску тела…
"Чапаев и Пустота"
