введение к отсутствующему

а уже в это воскресенье - в Красноярске

приходите, будет интересно!

хорошие новости - такими темпами они растратят до нуля и тот авторитет, что у них был -

великий и прекрасный Владас Повилайтис возвращается на большую сцену -

с одним уточнением, лишающим событие всякого пафоса -
- а именно: в очередной раз

а вот небольшая зарисовка Кенига от Евгения Стрелкова -
- недавно бывшего у нас в университетской библиотеке с лекцией и записавшего серию рассказов о книгах и авторах, которые не замедлят появиться на официально канале библиотеки

📚Дом китобоя приглашает в среду, 27 ноября, на лекцию Андрея Тесли «Русский книжный мир конца Империи».

Встреча пройдёт в рамках лектория «Литература и деньги. От графа Толстого до «красного графа».

Конец XIX - начало XX века – время стремительно меняющегося книжного и, шире, вообще литературного мира России: от тиражей и гонораров до правовой регламентации. Меняются цензурные порядки, международная защита авторских прав быстро становится частью реальности (которой русское литературное сообщество в целом сопротивляется). «Королями» рынка вместо прежних «толстых» журналов и газет – становятся тонкие еженедельники, а в книгоиздательстве все больший вес приобретают именно издательства – в том смысле, который станет привычным в XX веке. О том, как все эти и многие другие изменения были переплетены и взаимно влияли друг на друга, как менялся мир вовне и как трансформировал бумажный мир, будучи во многом его порождением, об этом и пойдет речь на предстоящей лекции.

Автор - Андрей Тесля, к.филос.н., научный руководитель Центра исследований русской мысли ИГН БФУ им. И. Канта.

Начало в 18.30
16+
Вход - 200 р. Билеты - ТОЛЬКО на сайте музея.

📍Дом китобоя, пр-т Мира 9.

«странный юбилей 1937 года», «отмечают/празднуют смерть»
============================
попутно – вновь встретив такого рода реплику, очень расхожую –
- подумал, что ведь она образовалась из совмещения двух моментов: во-первых, наложения пушкинского столетия гибели на 1937 год и, во-вторых, из полного забвения к позднему Советскому Союзу практик посмертного памятования, еще вполне живых и актуальных для 1937 года –
- сохранявшихся вне зависимости от того, насколько сознательно принималась или отвергалась связанная с христианством логика –
- и торжества 1937 года начинают восприниматься как макабрические не по ситуации, контексту – а и сами по себе –
- [в связи с чем неуютное для такого рода восприятия зеркальное парижское эмигрантское торжество либо вытесняется, либо начинает интерпретироваться сугубо как «ответ» на советские] –
- а для той эпохи это совершенно нормально – так, Леонтьев (Щеглов) в 1900 начинает всерьез задумываться над какой-нибудь работой о Гоголе в перспективе предстоящего вскорости, в 1902 году, юбилея памяти [который биографически все время будет образовывать довольно плотную пару с аналогичными круглыми датами со дня рождения Н.В.] – или как Герценовское Полное собрание, задуманное в ситуации 100-летия со дня рождения (1912) будут стараться приурочивать завершением к 50-летию со дня кончины (1920), «Жуковский...» Веселовского не поспеет к 50-летию, предисловие будет помечено лишь летом 1903 г., уже вслед торжествам, но остается в той же логике – и т.д. и т.п. –
- так что пушкинский 1937 – совершено логичен и нормален –
- а вот дальше произойдет понятное: невозможность для советской идеологии [которая здесь именно что не экзотична, но типична для всего последнего столетия] хоть сколько-нибудь приемлемо справиться со смертью, вытесняя ее на задворки, если и принимая, то лишь как неизбежный конец –
- от чего сама идея поминальных торжеств начинает звучать «избыточно мрачно», попутно порождая веер шуточек на тему: «попал Дантес, а памятник Пушкину» и прочего школьного остроумия

Рачинский – Леонтьеву (Щеглову), 15.II.1898, Татево –
«Писать отсюда интересные письма – мудрено. Тихое однообразие нашей зимней жизни имеет свою прелесть – для больных стариков. Но ее аромата по почте не перешлешь».

и прекрасные вести с книжных полей

читая только что изданную переписку Щеглова-Леонтьева с Рачинским – натолкнулся на прелестный анекдот –
=======================
архиерей экзаменует глуповатого семинариста и все пытается навести его на правильный ответ на вопрос [«чудо»] –
- бьется и так, и эдак – и приводит пример: мол, представь ты себе, что я, архиерей, поднимаюсь на нашу соборную колокольню, на самый верх, сверзаюсь внезапно вниз – да жив остаюсь! что это? –
- случай! – отвечает семинарист. –
- ну а ежели вновь взбираюсь и вновь падаю, да на землю приземляюсь невредимым, то что это?! –
- счастье! – пытается догадаться семинарист. –
- ну хорошо, а вот ежели и в третий раз взбираюсь, да вновь падаю – и вновь целехоньким остаюсь, что это тогда?!! – уже выбивается из сил владыка. –
- привычка!.. – мычит в ответ семинарист.

«Слова “Поэзия и правда”, как у Гёте, показались ему подходящим названием для любой автобиографии. Впрочем, он прекрасно знал: искусство трогает далеко не всех»
[Рюноскэ Акутагава. Жизнь дурака, 49]

а тем временем - продолжаем неспешные беседы в библиотеке БФУ - и на сей раз разговор зашел с Полиной Колозариди (ИТМО) об исследованиях чтения -

и об искандерах -

«Природа в самом деле безразлична к человеку. Природа, заключенная в человеке, тоже не собирается дарить нежностей человеку, заключенному в человеке»
[Акутагава Рюноскэ. «В связи с Великим землетрясением…», 1923]

Есть слово дня, так почему не быть слову ночи, тем более, что до неё чуть.

Таким словом сегодня будет «ночецвет» (растение!), от которого берет имя новое издательство Silene Noctiflora. Его открыли друзья-коллеги и вот уже скоро — тираж первой книги.

Следим, ожидаем, желаем читательского притяжения.

с «Викторианцами…» Стрэчи вышла прелюбопытная история – сам Стрэчи, как писал он Вирджинии Вульф, их «ненавидел» -
- спрашивая –
- «Как Вы думаете, это предубеждение заставляет нас ненавидеть викторианцев, или такое отношение заслуженно? Они кажутся мне компанией гримасничающих и бездельничающих лицемеров, но, возможно, в них действительно есть очарование барокко, которое откроют для себя наши праправнуки, как мы открыли очарование [Джона] Донна, казавшегося невыносимым в XVIII веке. Только я не верю в это» –
- но в самом этом вопросе, двойственности, втором взгляде – отвергаемом для себя и тут же допускаемом для другого – с одной стороны вроде бы для потомка, но попутно ведь и для собеседника, имеющего возможность выбрать другой из предложенных самим автором вариант ответа –
- уже утверждение иного –
- и сейчас – да, кажется, уже многие годы – «Викторианцы…» и сама «Виктория», которая выйдет три года спустя, в 1921 –
- книги, которые побуждают не отвергать, а понимать их – тех самых странных «викторианцев» -
- в свое время это было «деконструкцией», памфлетом, нападением –
- открытие или недоказанное подозрение – что кардинал был человеком временами, и времена эти были нередки, вполне земным – редактировал дневник, думал, попутно молитвенным обращениям к Святому Духу, о делах вполне земных – и умел хорошо выстраивать вполне земную политику –
- Флоренс Найтингейл была не человеком без упрека, а во многом нашла себя в своем деле от неустроенности, радикальной неготовности смириться с участью, приуготовленной дочери богатого английского семейства –
- а Гордон пил и попутно бредил о миссии, подвиге и вновь о миссии – в первом случае своей, во втором – Британии – или же наоборот, без разницы –
- а королева не только носила траур и была почитаема – но в начале правления была неопытной девушкой, которую не любило – и не любило долго – английское общество, затем влюбилась в избранного ей супруга, отнюдь для этого не предназначенного, а потом, после его кончины, годы спустя, нашла род утешения со слугой –
- да и во многом была женщиной недалекой, полной предрассудков и привычек времен своей молодости, уроков лорда Мельбурна, которые уже к ее шестидесятилетию успели стать каким-то диковинным преданием древности –
- в свое время, как говорит критика, это шокировало – и наносило удар репутациям викторианским героям –
- но с годами – выстроило и выстраивает их вновь – оказывается, они все были людьми –
- их делами двигали не одни лишь «идеи», бескорыстные порывы – было многое, сложное, слабости и мечты, порывы и срывы –
- и они умудрялись раз за разом вставать на ноги – и делать свое дело –
- быть слабыми и ничтожными – и быть в то же время, не в другое время, а тут же, буквально из этого, в этом – теми, кто способен сделать то, что они делали –
- день за днем, как вроде бы столь суетный кардинал Мэннинг – увлекать, служить, бегать по всему Лондону в заштопанном кардинальском облачении – и убеждать рабочих одной силой слова, когда все власти уже отступились –
- и проповедовать – в столь нелепой веренице проповедей – важность заповедей, важность трезвости, доброжелательства, порядочности и прочих прописных истин –
- делать то дело, в котором сам кардинал в дневнике отчаивался, думал, что всю жизнь провел без «дела», на обочине – упустив свою жизнь –
- и то, что не просто казалось, а именно что во многом и было памфлетом – обращается в панегирик –
- они вновь – благодаря язвительному, непочтительному Стрэчи – вновь живые – и вопрос был не просто задан не зря, но, кажется, сам автор все-таки, вопреки всему, любил своих героев – правда, не зная, что любовь знает не одно лишь прямое восхваление и любить можно и не одним лишь славословием установленным порядком –
- и в этом он сам был вполне викторианцем, столь твердо веруя в порядок, что даже не опознал своей – любви