Стою на крылечке заведения, дышу, курю. Из извилистого арбатского переулка выбегает беленькая собачка из тех, которые, обычно, водятся у богообразных вдовушек под или чуток за семьдесят. У собачки, по-моему уже крайняя стадия ожирения, шерсть на затылке собрана в пучок резинкой. И, судя по тому, как выпучены у собачки глаза, хозяйка явно перестаралась, затягивая этот самый пучок. Животина, выбежав на оживленную улицу, на секунду замирает и водит жалом. Заприметив меня, запрыгивает по ступенькам, садится прямо возле ног и начинает жалобно поскуливать. Мысль ровно одна — бедная тварь отбилась от хозяйки и теперь мечется по Арбату в тщетных поисках. Я начинаю приседать, чтобы изучить ошейник на предмет каких-нибудь пометок или жетонов, как вдруг справа по борту раздается зычный дамский бас. На басок, а именно бас:
— Нельзя, жопа! Жопа, нельзя!
Замерев в полуприсяде, судорожно пытаюсь понять, что мне нельзя и почему я — жопа. Поворачиваю голову и вижу даму. Нет, не так. Даму. Одета очень аккуратно и опрятно. Шерстяной берет, видавшее виды, брежневский застой и, возможно, даже выступление Ильича с балкона манто, тяжелые, желтого металла серьги, яркая красная помада, ястребиный нос и властный такой, ее величества екатерининский взгляд. Это прекрасный типаж старых москвичек. Совсем старых. Коренных. Таких коренных, что корням позавидует любой столетний вяз. Такие никогда не покинут пределы садового, даже если им предложить миллионы. Нерублей. Эти самые коренные каждый вечер будут выгуливать своих Жоп по тихим арбатским переулкам и возвращаться в фамильные квартиры, стены которых уже давно в глубоких трещинах, хрустальные люстры (которые вешали деды этих самых москвичек) висят на ржавых металлических крюках, мебеля там гамбсовской работы, на стенах в маленьких рамочках выцветшие черно-белые фотокарточки сестер, братьев, родителей и, возможно, прадеда-кавалергарда. Мне иногда даже кажется, что настоящие глобал рашнс не эти с патриков, а вот эти, со старого арбата. Потомственные. В самом хорошем смысле этого слова.
Дама строго смотрит на меня, и мне очень хочется почему-то вскарабкаться от этого взгляда на арбатский фонарь.
— Молодой человек, отойдите от собаки. Жопа, ты опять взываешь о сострадании к незнакомым? (слово в слово).
Именуемая жопой собачка виляет хвостом и виновато смотрит на сошедшую с гравюры помещицу Салтычиху. Путаясь в словах и пытаясь соответствовать, заявляю запальчиво так:
— Мадам, Вы этой свой жопой меня несколько эпатировали!
Поняв, что сказал, уже жалею, что не забрался на фонарь сразу. Мадам опять поднимает тяжелый взгляд и буквально нокаутирует:
— Мальчик мой, даже когда я была юна, а это, поверьте, было очень давно, своей жопой я никого не эпатировала. Нечем было. НЕ ДАЛ ГОСПОДЬ!
Подходит к Жопе, отточенным движением защелкивает карабин поводка на ошейнике и уплывает в сторону Большого Афанасьевского. К потрескавшимся обоям и прадеду-кавалергарду на стене.