Давыдов.Сказки

254.
Выпивали как-то Горький Алексей Максимович и Решетников Федор Михайлович.
Были они писателями и работали в жанре отображения жизни рабочих. Тяжелой жизни. Суровой.
И вот Горький после неизвестно какой по счету рюмки говорит: «Ненужную же мы, Федя, создаем конкуренцию. Зачем нас двое? Этак нас никакое Капри не выдержит. И особняк Рябушинского будет тесен нам. К чему это все?»
Федор Михайлович слушал его, слушал да и ушел из жизни.
И в его честь назвали только сквер, да еще имя-отчество досталось Достоевскому.
А в честь Горького чего только не назвали…
Вот какие странные судьбы у пролетарских писателей были. Теперь уж нет. Без пролетариев и писатели перевелись.

253.
Бояре, вдохновленные победами на многих участках своей деятельности, решили взяться за энергетику.
Решили пригласить Дон Кихота, самого популярного в мире борца с возобновляемыми источниками энергии.
Неравнодушный человек прибыл в здание верхом, ибо всегда был готов смотреть этим самым источникам в лицо.
Беспримерный борец за прибыли нефтяных кампаний и жизни червяков разразился гневной тирадой и был встречен аплодисментами.
Бояре ничего не поняли, но эмоционально почувствовали единение и подхватили импульс, источаемый блистательным сыном ламанчей.
Все шло хорошо, пока герой не заговорил о превратностях любви и начал читать стихи.
Чувствительные бояре решили поехать на Воробьевы горы – показать гостю Москву всю с высоты.
А там, как на грех, Герцен с Огаревым – ну и понеслась. Еле-еле от революции отбились.
Отвезли Дон Кихота на вокзал. РЖД, правда, никак не хотели цеплять отдельный вагон для лошади гостя. Пришлось пообещать лишить царских привилегий. Дело сразу сладилось.
На перроне играл оркестр, все плакали, неутомимый борец за чистоту нравов махал копьем из окна.
Все было хорошо.

252.
Галактические привязанности никому не дают покоя, по крайней мере во сне.
Потом, конечно, мало кто, что помнит, на Савелий Заблудовский помнил все.
Как таскался по грязным закоулкам Марса, как мерз в чёрной дыре на задворках Млечного пути.
Савелий верил в бессмертие, он и был таким, ибо каким ты хочешь быть – таким и будешь.
Он пытался рассказывать о своих снах, но все смеялись.
Приземленные людишки интересовались только банковским счетом и анализами.
Причем анализами постольку поскольку, а счетом скурпулезно.
Он презирал их. Он стремился к звездам. А приходилось слушать разговоры о проделках мировой закулисы, меню чьих-то обедов и ужинах, любовных похождениях, да если бы любовных, а то просто тупых перипихонах, сплетнях про начальство.
Все это было невыносимо.
Савелий поддакивал и терпел.
Савелий работал парикмахером.

251.
Бояре задумались, чем поразить народ и царя-батюшку в новом году, стали советоваться с дьяками разных приказов и теребить служивых всяких из палат каменных по поводу нарративов.
Те отнекивались от них, прятались и убегали, ибо страсть не любили бояр. Считали их никчемными, ненужными и лишними. Некоторые бояре это тоже понимали, в смысле настроения об них, и старались быть полезными несмотря не на что.
Так, боярин Лопухин отменил в своих вотчинах крепостное право, но рабы не ушли, а пожаловались царю и великому князю, и боярин Лопухин был вынужден отправиться на ближайшую войну в чине лейтенанта королевских мушкетеров.
Хорошо хоть не гвардейцем кардинала – шептались за спиной злые языки.
Другой боярин начал гнать водку в своих владения с такой силой, что все кроме водки запахло и в соседних краях.
Это усердие в конце концов пошло на пользу казне. Царь ввел монополию на водку, и боярина этого, другого поставили над этой монополией надзирать.
Вот так и жили.
Вроде бы усердствовали оба, а какие разные результаты.
Другие бояре тоже пытались, но таких выдающихся результатов не достигали.
В результате на заседании решили в следующие годы подробно заняться культурой, особенно эстрадой и ремеслами.
После этого все успокоились, и все пошло своим чередом.

250.
«Тут к тебе Дед Мороз приходил», - Сигизмунд Лазаревич повернулся к Саре и сказал, чтобы не надеялась. Сара пожала плечами: «Я давно ни на что не надеюсь. Другое дело, что что-то во мне продолжает надеяться, но это не я». «А кто?» - спросил сурово Сигизмунд Лазаревич, -«Как можешь ты позволять жить в тебе кому-то другому. Ты что шизофреничка?» «Да откуда я знаю, кто я. Вчера была Сметана, сегодня Простокваша. Вы, вообще, в курсе, что с холодильником разговариваете? И потом, почему внутри одушевленного предмета может быть только другой одушевленный? А наоборот нельзя? Или вместе? Я же могу быть и Сарой и холодильником». «Вот», - обрадовался Сигизмунд Лазаревич, - «значит это холодильник надеется». «Ну да», - сказал холодильник, - «я надеюсь, что электричество не отключат». « А я», - сказала Сара, - «тогда уже точно ни на что не надеюсь. Вот ведь вы разговариваете с холодильником даже, а моих чувств не замечаете». «Тут ты не права, милочка», - Сигизмунд Лазаревич широко улыбнулся, - «Новый год все замечает!».

249.
Во время очередного заседания в думе, после того как бояре уже задыхались в словесном угаре, встал боярин Сиволапов и сказал примерно следующее (хотя писец думский мог и придумать, конечно, никто уже не помнит, даже старики): вы все дурни, ибо вы все умрете, и правые и неправые, и ваша правда дурацкая не будет никому нужна.
Ваши дети изобретут свою и будут так же, как вы, и будут за нее хлестаться.
А потом их дети и так далее. Но знайте, придет время наступления угольной эры, когда никому не будет важно, где правда, что правда и зачем правда.
И тогда все живущие будут счастливы самим фактом жизни своей. А не всеми этими вашими побрякушками, идеями и фобиями.
Шизошик наконец-то воцарится над нами, и мы возрадуемся все.
«Ты закончил?» – спросил его старший боярин, когда Сиволапов остановился перевести дух после тирады, которая далась ему нелегко.
Он вынашивал ее тридцать лет или больше.
«Да!» – сказал боярин и рухнул без чувств, а бояре снова начали ругаться и топать ногами, а старший боярин – увещевать их, правда, без особого успеха.
Часа через два все устали, успокоились, расселись по местам, лишь Сиволапов остался лежать, он уже донес свою правду до конца.

248.
Гостиница «Англетер». Буфет. Маяковский сидит и пьет пиво.
Входит Лермонтов, весь такой нарядный ,в шпорах и при шпаге. Садится к Маяковскому: «Ну что, Вольдемар, ты уже в говно?»
«Не, – отвечал с досадой Маяковский, – я только начал».
«А между тем Есенин – большевик, пойдем его повесим!» – запальчиво предлагает Лермонтов.
«Он не может быть большевиком, отвечает ему великий пролетарский поэт, – большевик это тот, кто считает себя бессмертным, действует как бессмертный. Большевик это типа Петра Первого кто-то или там Атилла какой-нибудь. Они путают себя с объектом, подменяют собою Вселенную. А Есенин, он не сегодня-завтра сам от тоски своих стихов помрет.
Нет, он не большевик, Миша. И мы с тобой тоже ни х.. не большевики. Особенно ты. Слишком ты интеллигентный для этого.
Я бы мог, – закончил Маяковский, – но я знаю разницу между собой и миром и преодолеть это знание не могу».
«Ладно, – говорит Лермонтов я тебя уверяю, что он большевик и вообще за Брик волочится».
«Так что же ты сразу-то не сказал? Где он?» – Маяковский вскочил и бросился из буфета, ломая все на пути.
«Какой горячий! – задумчиво глядя ему вслед, подумал Михаил Юрьевич. – Такой и правда убить может. Пойти что ли посмотреть?»
И вышел следом.

247.
Типичное кино. Типичная зима. Актеры мерзнут на площадке. В подъезде холодно. Они разговаривают.
«А кто из нас должен убивать старушку?» – спрашивает один.
«Откуда я знаю?» – отвечает другой.
«А ты читал, что Маск считает Достоевского круче Юнга и Фрейда. А возможно, даже и Адлера?
«Нет, ну круче Адлера нельзя быть я понимаю. И все же».
Режиссёр начинает сердиться. Актеры не понимают сверхзадачу.
«Вы, – говорит он, – убиваете весь мир через эту старушку и въезжаете в бессмертие».
«Ну окей, – отвечают актеры, но почему нас двое?»
«Ну а как? – распаляется режиссёр, – один из вас Маск, другой Достоевский, что не так»
«Нет, так дело не пойдет, – говорит один из актеров, – нужна надбавка за Маска».
«У Достоевского возьмешь! –отвечает режиссер и командует, – Мотор! Начали!»
И ребята взялись за топоры.

246.
Как-то в мае сидели в Вене два человека в кожаных пальто.
«Вы поймите, Христофор Карлович, – говорил один из них с жаром, - суть как восхождения, так и падения Османской империи в одном и том же. В невзятии вот этого самого места, где мы с вами находимся».
«Вы хотите сказать, голубчик (иные утверждают, что собеседник употреблял слово «батенька»), что невозможность дальнейшего движения с востока на запад лишила османов экзистенциальной энергии? И они, вырвавшись от монголов, уперлись в Запад, оказавшись на руках с востоком этого самого Запада?»
«Именно, дорогой мой! – всплеснул руками тот, кого собеседник называл «голубчик» – именно! Они впитали вобрали и сохранили, но не смогли собрать пазл до конца. Выдохлись и зачахли. Энергетика, дорогой Христофор Карлович, вот что движет империями».
«Надо запомнить,» – ухмыльнулся «Христофор Карлович», посмотрел на соседнюю ворону-голубчика (надо же было назвать ворону голубем, подумал он) и взлетел.
Вторая ворона тут же взлетела за ним.
«Хочет бросить меня, не выйдет, дорогой Христофор Карлович. Вместе прилетели вместе и улетим.
А черт с тобой, полетели вместе!– махнул крылом Христофор Карлович, – беда с этими учеными».

245.
«Зачем нужны будем мы, если проблем не будет? Если у народа все будет получаться само? Ни голода, ни холода, не нападает никто. Подумайте об этом, прежде чем радеть о всеобщем благе!» – так или почти так глаголил думский дьяк Афанасий, уговаривая бояр не принимать указ о дружбе со всеми и с каждым.
– Нет, конечно, дружить это хорошо. Но разве можно, например, дружить с ордой?
– Конечно!
Бояре качнулись: «Все князья с ней дружат. Сыновей отправили туда учиться. В чем проблема?»
– Окей, неудачный пример, согласен. Ну вот а например, Англия – чем хороша?
– Да всем! Одежда, обувь, да и станки. Гадят бабы тамошние, говорят нам. Но мы не видели.
Вот крамолу говорите! – Афанасий насупился. – Им же мы не нравимся, они от нас нос воротят, а мы с ними дружи за здорово живешь? Как же так бояре?
Старший дьяк насупился, мол, переделаем указ – не дружить ни с кем.
«Ну вот тебе бабушка и Юрьев день! – завопил дьяк. – Так тоже нельзя. Надо ставить перед собой выполнимые препоны. А то так не только народу, но и нам никакого житья не будет. Мы то как же, бояре?»
«Ладно, ступай, служивый, мы подумаем, - старший боярин отправил Афанасия куда подальше. – Эти приказные, от них только беда. Без них намного лучше. Так бояре?»
«Истинно, батюшка!» – от радости бояре пустились в пляс вокруг своего головы.
И что там про паровоз, который вперед летит?
Да шут их разберет. такой гам подняли – слов не слышно.

244.
Выступал как-то главный боярин земли Иркутской Кобзев пред другими боярами. Поправил он сюртук замшевый, да молвил: «Народу в земле моей нужно 25 тыщ киловатт на хозяйство. Чуть меньше – беда лютая случится, померзнут все насмерть». «Неладно с ним что ли? С причудами!», - зашушукались бояре да мужи ведомственные. Стали они в пергамент Кобзевский с циферами и реальными данными тыкать. А там написано, что люда в тех землях живет 2,3 млн, да лишь 2-м процентам из них потребно более 6 тысяч кВт на хозяйство. «Что же они, не население, коль их мало так? Население!», - возразил главный боярин Кобзев и стал делать по-своему в земле Иркутской, наплевав на указы столичные и предписания ведомственные. То ли возомнил себе, что земля тут его собственная вотчина, то ли вправду, за те 2% люда мошной душой радея. А тем временем по Руси-матушке молва идет, что земля Иркутская – не боярина Кобзева, а майнеров серых надел. Как им надобно, так в тех землях и вершатся дела. Вот такая история, про земли, где цены на электричество сказочные, а персонажи все – эпичные.

243.
Свирепый вихрь пронесся над землей, и все немного охренели. Ни спать, ни есть не могут люди в эти нелепые дни. Тупики, одни тупики.
Так или примерно так предавался творчеству один из бояр. В думу идти на хотелось, и он и не ходил уже полгода.
Но на прошлой неделе пришел писец из думы. А потом ушел писец и оставил боярина Елдырина в глубоких раздумьях.
«На словах велено было передать , – сказал гонец дословно и, закатив глаза, начал без выражения декламировать. – Если ты, сучья морда, не явишься на ближайшее заседания, то я велю притащить тебя волоком, а потом разжалую в стрельцы».
Писец вернул глаза в нормальное положение и спросил: «Ответ будет?»
«Да, – сказал Елдырин, – передай мои извинения, я отсутствовал, скажи, в связи с болезнью, все справки предоставлю и завтра же явлюсь перед его светлые княжеские очи. Целую руки.»
«Мне?» – спросил писец.
Вернувшись в свои покои, боярин продолжил предаваться разврату, то есть стихосложению.
Туча мглою небо кроет, то, как зверь, она завоет. Ну и так далее.
Таорил поэт до утра.

242.
Бояре в думе сидели грустные. Вернее не грустные, а скучные. Усталые. Надоело им все. Решают, решают, решают решают, а ничего не выполняется. Ничего не улучшается, ничего не двигается.
Вот сколько раз решали построить мост, а так до сих пор и не построили. Ну и все в этом духе.
Вызвали в очередной раз дьяков. Всех вместе.
Ну спрашивают - доколе? А те им, а что «доколе»? Вы свои указы пишите, царю носите, а нас вы спрашиваете? Интересуетесь: есть ли деньги на ваши решения в казне или нет.
«А масло? – не выдержал боярин Иртеньев, – масло почему так? А что у вас масла нет? У меня-то есть. Ну и сидите, молчите».
Старший дьяк повернулся к старшим боярам: « А вы что молчите? Потакаете бузе этой боярской? Масло , яйца. Вы еще про колбасу спросите».
«И спросим! – заплакали в дальнем углу. За все спросим».
«Да ладно вам, – подобрел старший дьяк. – Не плачьте. Будет вам колбаса и сыр будет».
Зашумели тут радостно бояре. А старший дьяк открыл двери в соседние покои и пригласил всех к столу.
Говорят, там даже икра была. Вот так.
Бояре шли домой радостные. С сумками подарочными, набитыми провизией в руках.
Скажете так не бывает? Ну почему? Это же советская сказка.

241.
Греф как-то собрал блогеров и давай их жизни учить. Вот если бы, говорит, вы бы работали у меня, тогда вам бы некогда было бы писать, ибо вам бы пришлось всего добиваться.
А так как вы всего уже добились, то вам незачем писать.
Блогеры слушали Грефа и недоумевали: ведь им так хотелось работать у него и всего добиться, а получалось – уже добились.
Что-то тут не так, подумали они. Он же говорит, что мы от того, что никудышные люди, болтуны и ничего не умеем стали блогерами, а теперь получилось, что молодцы – не пошли в банкиры или там в политики.
Ну туда, где надо только языком работать.
Но туда идут те, кто писать не умеет, а блогеры говорит Греф, до … получают.
Вот такой вот когнитивный диссонанс.
Может, он нас с боярами спутал – решили блогеры и написали в приказ думский по думанию. Чтобы их просветили.
Но там ответили что грефово не комментируют.
Тут.совсем блогеры растерялись и решили написать в «Спортлото». Вдруг там можно всего добиться.
А потом вспомнили, что Илон Маск блогер. И время у него есть, и ракеты он запускает, и вроде (но это неточно) добился чего-то.
Вспомнили и успокоились.

240.
Совершенно невозможные наступили дни.
Бояре после отпусков сами не свои. Старшие бояре, целых два, сорвали голоса и отбили посохи свои, крича и стуча непрерывно, пытаясь навести в думе порядок или хотя бы тишину.
Вот так вот всегда реагируют они после посещения своих имений или заморских вод. Ажиотаж страшный.
Боярыня Морозова, например, проехала на дровнях всю Сибирь и теперь громко советует остальным отдыхать только в Сибири, ибо там ширь.
Тычет всем принтами, выполненными Суриковым.
Соседи по думе не слушают взбалмошную барыню-иноагента тем более, создают вакуум. Собираются исключать.
Вообще не ясно, как она вернулась. Ведь вроде договаривались – отдых в один конец для нее. И вот.
Нет, ну что за боярыня. Орет! Остальные молчат. Голосуют за повторный отдых, без лимита. Отключают ей микрофон.
Вернувшиеся из Ниццы тоже всем довольны и в отличие от Морозовой просят пожизненное пребывание на водах, но им не дают.
Говорят, это только за дальневосточный гектар.
Бояре недовольны. Обещают писать царю. Руководство думы отвечает им, тряся перед их мордами кулаком.
Теперь всем все ясно, и команды уходят на перерыв.
Обед. Потом второй тайм. Обещает быть не менее интересным. Предстоят замены это еще более обострит игру.
Подождём.

239.
«Народу нужны сказки,» – задумчиво произнес Лев Толстой и написал рассказ под названием «Филипок».
За это его вызвали на пионерскую линейку, где завуч школы от лица всех учителей, родителей и учеников поблагодарил великого русского писателя за то, что он не только освещает трудные пути и моральные невзгоды элиты, ее женщин, паровозов и лошадей, но и спускается до чувств простого народа.
Предупреждая его с детства тренироваться преодолевать невзгоды будущей жизни.
В ответном слове не менее косноязычно Лев Николаевич поблагодарил собравшихся, особенно пионеров за внимательное и полезное занятие – чтение книг.
Он также сказал, что помимо чтения находит важным простой крестьянский труд.
Затем попрощался тепло со всеми и, взявшись за плуг, продолжил прерванную пахоту.
«Классик!»- умилилась завуч. «Взмётом идет,» – подметил учитель природоведения.
Многие плакали, и Филипок тоже.

238.
Сидели как-то на вершине холма Феофил и его коза Зорька. Она вообще-то сидела не просто на вершине, а на крыше дома Феофила, а хозяин сидел на крыльце.
«Вот, – сказал Феофил, – мы с тобой являемся прямым доказательством того, как Вселенная может любого научить пренебрежению к частному».
Коза так и села: «Это как?» – захлопала она накрашенными ресницами.
«А так! – продолжил бравый солдат, – мы с тобой тут, они там, рукой подать, за водкой сбегать пять минут, а подишь ты. Я сколько раз бегал?»
«Много,» – насупившись отвечала Зорька.
«Вот, а результата никакого. Я прям как тот Геракл, а водка как черепаха. Нельзя догнать.»
«Ахиллес. А вообще-то пренебрежение малым, – вздохнула коза. Я читала».
«Да ты-то читала, а понимания нет. Время течет по-разному. Но не настолько же. В чем дело, я тебя спрашиваю».
«Смыслы»,– прошептала Зорька.
«Верно. Перепутаны основы, и время не имеет значения в разных парадигмах».
«Во ты умный!» – сказала коза.
«Ну это ты умная-то. Я это ты. Забыла что ли?» – Феофил смотрел, слушал и все яснее сознавал: без водки не разобраться.
И достать невозможно.
«Прям спираль какая-то, тьфу!» – выругался он.
«Не плюй, я только что мыла!» – зашипела Зорька.
«Так я не взатяжку!» – ответил мужик и оба захохотали.
Пикник на обочине, как улитка на склоне за миллиард лет до конца света. Аминь.

237.
«Англосаксы совсем обнаглели!» – сказал думский дьяк Филиппов, отвечая на вопрос боярина Стоеросова в рамках часа «Спроси у дьяка», кои Дума Боярская устраивала иногда.
Боярин хотел было спросить, кто такие англосаксы, но постеснялся дурно выглядеть в глазах коллег и вместо этого спросил: «Доколе будем терпеть беспредел этих супостатов?!»
Тут и другие бояре оживились, пошел гул по рядам и дьяк, приосанившись еще больше, чем раньше, ответствовал громко: «Вам решать бояре, я-то не знаю, насколько велико ваше терпение. Что касается меня, я считаю, что терпеть больше нельзя, уже все руки красные, не то что края и середина вся красная. Некоторые считают, что это крапивница, а я склоняюсь к тому, что аллергия, да у нас в приказе посольском многие так считают».
«Какие шаги наметили? – перебил его речь боярин Черемисов, – что советуете, нам поступить как?»
«А чего тут думать долго – вызвать посла, объявить ему демарш и дело с концом. Купцов ихних прекратить допускать в земли наши – это два, ну и «Битлз»запретить».
Стоеросов хотел было спросить, кто такие эти «Битлз», но, как и в предыдущий раз, постеснялся.
Очень совестливый был этот боярин.
Ну да чего уж там. Не все же они такие.

236.
Как-то Есенин с Моцартом выпили. Ну, в смысле пили как обычно, шлялись по кабакам, дарили цветы проституткам. А с бандитами так Моцарт подружился, что пожаловался им на Сальери. Они обещали разобраться, а пока заставили его жарить спирт.
Он как иностранец не понимал, как спирт можно жарить. Но пил исправно.
Вот они так и бухали. То в Москве, то в Вене, а то и в Нью-Йорке.
Поэтому они непрерывно что-то писали: кто стихи, кто менуэты.
Но в целом выходило неплохо. А главное много.
И бывало так: устанут от бесшабашной погони за черт знает чем, что остается им одна забава – они складывали пальцы кому-нибудь в рот и получался веселый свист.
Впрочем, не всегда веселый, ибо не всем нравилось, когда им всякая пьянь пальцы в рот сует.
Однажды они так развлекались в Лондоне с Дарвиным, после чего тот открыл теорию эволюции.
Ибо понял, что одни люди сильно отличаются от других. И совсем не отличаются от растений.
Впрочем, его от этого всего очень его дядя отговаривал. Он его просил не рассказывать никому. Ибо боялся, что племянника не так поймут, и закроют, или отменят, или еще чего.
Он племянника любил, а Есенина нет. Хотя и Моцарта тоже недолюбливал.
Англосакс – что с него возьмешь.
Но Чарльз дядю не послушал и растрепал всем про свою теорию видов и теперь вот расхлебывает.
А так-то он свистеть любил, но просил поэта сначала помыть руки.
Очень был чистоплотный.

235.
«Мы должны честно признать, что Чехов, хоть и был великим русским писателем, все-таки прославился как путешественник.
Ну кому под силу путешествие на Сахалин? А главное – зачем?
Другой поэт когда-то написал: «Ну что вам рассказать про Сахалин?//На острове нормальная погода»,» – так говорил учитель литературы Спиридон Иваныч Ралдугин, глядя в запотевшее от его мыслей окно на осенние листья разросшихся берез.
Класс молча слушал, вернее мучительно медитировал, ожидая звонка. Но звонок не шел.
«Спиридон Иваныч! – перебил учителя безобразник Котов, – а вот как вам кажется: лучше добровольно путешествовать или принудительно надежнее?»
Учитель не удивился и без перехода сообщил, что ему кажется важным само познание страны, а уж каким образом – это вторично, и на любви к березам не отражается совсем.
«Ведь вот вы, Котов, живете с мачехой, не так ли?»
«Ну и что?» – огрызнулся ученик. «Вот и я говорю «ну и что», а любите, наверное, больше мать, которая оставила вас».
«Любовь должна быть вопреки,»– сообщил в тишине задумчивый голос отличника Иванова. «Любовь зла» – подхватил еще кто-то.
Учитель опять отвернулся к окну и под гвалт класса, нарастающий вместе со звонком, подумал, что надо, надо ехать на Сахалин.
Смысл путешествия в его бессмысленности. Идеальный путешественник тот, кто понимает это до поездки.

234.
Приехали бояре в ООН, ну натурально плыли и приплыли.
Ладью свою припарковали около Манхэттена, привязав ее к мосту.
А народ местный неначитанный, а по картинкам выходило, что Рюрик приплыл, поэтому звать стали их Рюриковичи. Да и они быстро привыкли и, приходя на заседания, говорили: «Рюриковичи мы».
Буфет отличный и досуг, если бы еще на заседания не ходить.
Ну, в общем, прожили они так полгода и обратно поплыли.
Долго потом вспоминали это путешествие не без удовольствия.
А потом пришел Батый и научил их играть в петанг.
Нью-Йорк забылся, петанг вытеснил его из сознания бояр.
Почему? Потому лишь, что шары круглые, а земля плоская.
Жаль, что не наоборот, тогда бы они про ООН не забыли.

233.
Атос и д’Артаньян любили слать Дюма телеграммы. Между собой они называли их «телегами».
– Ну типа ты послал старику телегу?
– Ну да, а ты?
– Да я тоже послал.
– Ну а он ?
– А он ничего отвечает. Замкнулся. Наверное, пишет про виконта. Нам назло.
– Вот скотина!
– Ну да, любовь автора к своим героям непостоянна. То ли дело Миледи или Констанция. Вот они настоящие.
– Да ну? И мы тоже что ли? Ну ты загнул.
– Ладно, ладно. Мне простительно. Тут к ним постучал кардинал и предложил лицензию администратора сети. Атос сказал, что для графа де ла Фер этого мало, а Атосу много.
Он был шизофреником и страдал от раздвоения личности. Д’Артаньян же был человеком гордым, поэтому сразу согласился.
– Вот и хорошо, – сказал кардинал, – вы там с ними построже. Все запрещайте, и все разрешайте».
– Это как?
– Да вы, голубчик, сами все потом поймете. Да и про Бастилию не забывайте.
На секунду задумавшись, друзья отправились на пикник.
А Дюма по-прежнему не отвечал.
«ВПН, может, у него не работает?» – сказал Атос.
«Да и хрен с ним!» – ответил голодный д’Артаньян.

232.
Вот не надоело ли нам, боярам, вот это вот все?!
Ну по плечу ли нам, по нраву ли? «Мы великие, а у нас тут проходной двор: то одни приезжают, то другие. Не успеваем провожать.
То печенеги с половцами уговаривают, то османы грозят, то Поднебесная играет торговыми потоками.
Нет, понятно, что за всеми этими кознями стоят хазары, но не пора ли дать всему этому укорот?»
Так вещал (некоторые бы сказали – с похмелья) боярин Тимофей Квасцов. Он распалился не на шутку и полировал уши товарищей битый час. Потом устал. Сел, обливаясь потом.
Тяжело в шубе, даже когда она на голое тело.
Тема подхватил яркий представитель тех, кто за допотопную жизнь, Александр Пятый, знаменитый человек, придумавший ответ на вопрос «почему земля неподвижна?» – потому что плоская.
Он поддержал уснувшего коллегу и сказал, что нам все эти другие не нужны и надо жить своим умом, и предложил вызвать Распутина, чтобы он все развел.
В смысле нас всех – пояснил оратор.
В смысле указал нам путь. Канонически верный. А возможно, и правильный.
Он говорил еще долго, но солнце садилось, все устали, и старший боярин закрыл прения по вопросу «куда катится земля».
Завтра назначено было голосовать за правильный ответ.
Засим и разошлись.

231.
«А вот ведь свершилось, Владимир Ильич, победили мы! Исчезли классы, а с ними и классовая борьба.
Карл Маркс хорошо это придумал, а вы опростили, привязали к практике,» – задумчиво глядя с мавзолея на идущую по Красной площади первомайскую демонстрацию, сказал Иосиф Виссарионович.
«Ну и вы постарались, довели до высшей фазы,» – отвечал ему вождь мирового пролетариата. «Бесклассовое общество какое-то аморфное, не нравится мне такое. Ни стержня, ни энтузиазма в людях,» – продолжил Сталин .
«Да бросьте вы, батенька, это ведь все лишь слова, которые дали возможность скрыть под идеологией истинные устремления, – и Ленин засмеялся. – Но вы правы, классовая борьба очень отвлекает от производства. В этом ахиллесова пята коммунистической идеи.
Хотя вот китайские товарищи преодолели в себе комплексы наши, и вот - успех!»
«Посмотрим на их успех еще, – насупился Сталин. – Не доверяю я им.»
«Да им насрать: доверяешь ты им или нет!» – и Ленин подозвал Хрущева: «Никита, ты постой тут за нас пока. Мы пойдем закусим чего-нибудь. Укачала меня толпа. Пойдемте, товарищ Сталин!»
Они пошли, а Хрущев остался махать шляпой счастливым советским людям.

230.
Бояре разомлели после обеда. Было тепло и тихо. Кто-то спал, кто-то играл в нарды, кто/то читал газету. Вот этот боярин неожиданно говорит: «Вот читаю я одну газету, другую, третью, а там все разное пишут. Нет единой точки зрения. И я путаюсь. Всех читаю, и все правы.
Вот так же и народ. Мы даем людям возможность выбирать, и они обязательно выбирают не то».
«Но тебя вот выбрали, – перебил кто-то оратора из темного угла, и все засмеялись. – Считаешь они ошиблись?»
«Ну в данном случае нет,» – угрюмо ответил боярин и продолжил: «Так я что хочу сказать. Вот Трамп, он говорит «выберите меня и больше не будете ходить на выборы, я же вижу как вы за… лись». Отличный месседж. Надо и нам так».
«У нас же выборов нет. У нас царь, ты что забыл?» – перебили оратора опять.
«Да нет, я помню. Но надо и на будущее как-то закрепить. Один ютуб. Один театр. Одна газета. И мы - бояре. Тоже одни».
Все встали и зааплодировали.
А старший боярин сказал: «Умеешь ты, Христофор Бонифатий Бонифатьевич усладить думу после обеда. Непревзойденно ты хорош. Ну, давайте к делу».
И все пошли.
Вершить.
Навсегда.

229.
Сидели как-то три тополя на Плющихе. Вечер. Лето. Пух. Сидели и ни о чем таком не думали.
Рядом стоял Ленин, на нем сидели голуби. Все как-то по-домашнему, уютно.
Вдруг Ленин спрашивает: "Вы олимпиаду смотрите?"
А надо отметить, что Владимира Ильича никогда не смущало качество аудитории - он одинаково уважал и голубей, и тополя, и Плющиху.
Голуби на всякий случай отлетели, тополя в недоумении - не показывают же.
"Ну да, ну да. Это только по спецталонам. Ну так вот я вам доложу, голубчики вы мои, олимпиада уже не та. Ведь как задумывалось? - Он обвел аудиторию прищуренным взором. - А? Греки, придумавшие все сущее, были дерзкие и раскрепощенные. Они даже фитнесом занимались обнаженными. Места так и назывались - гимназии. Ну ладно, это в другой раз я затрону.
Так вот. Спорт был продолжением или даже началом пути к совершенству.
Возьмите Платона. Парень во всем хотел быть совершенным. Квадратным. Кубическим. И про государство много понял. А теперь? Прыгает атлет и сбивает причиндалами планку. Не рассчитал геометрию прыжка. Не дерзал. Не осмыслял. Видно, что беспартийный.
Нет, не та олимпиада. Не на что смотреть.
Никак не могу вспомнить, когда был в Париже последний раз, - пробормотал Владимир Ильич, - да ладно. Вижу зал не расположен к дискуссии. Значит согласны с моей точкой зрения?"
"Конечно!" - зашелестели тополя, Плющиха и даже голуби чего-то там проклекотали.
"Ну и хорошо, ну и ладно, " - Ильич успокоился и затих.
Голуби осторожно вернулись и буквально сели на голову, а тополя встали и ушли.

228.
Сидели как-то Герцен с Огаревым на Капитолийском холме. Пили чай. Или кофе. А может и то, и другое.
И один другому: "Смотри, брат Герцен, ничего не напоминает? Воробьевы горы, где так любили мы бродить с тобой подмосковными дивными вечерами. Вон смотри!" - показал вдруг Огарев на соседний столик.
Герцен смотрит - а там уселись Маркс с Энгельсом. И тоже дуют чай.
Пошли познакомились. Оказывается, все прибыли на выборы. Трамп против Харрис.
Огарев сказал сразу, что он за Трампа. Наш мужик. Не любит всяких там и вообще.
Марксу как-то ближе Харрис. За профсоюзы. Видно, и против капитала. За равенство и братство.
Энгельс, правда, пытался сказать, что биржи лучше себя чувствуют при белых, но Маркс так на него посмотрел, что Герцен встал и ушел от греха. А Огарев, напротив, развеселился и начал расспрашивать господ иностранцев про обычаи выборов и как они смотрят на разрешение женщинам выбираться.
Марксу идея выбирать женщин очень нравилась. Он даже думал теперь над продолжением с названием "Женщина и капитал".
Энгельс опять что-то сказал, как ему импонирует обращение Трампа с женщинами, как он умеет взять быка за вымя, он развивал тему, и Марксу пришлось его поколотить
В общем, расстались на дружеской ноге и договорились встретиться здесь же завтра.
Попрощавшись, Маркс продолжил избивать Энгельса, а Огарев отправился искать Герцена и подумывал, не заняться ли карточной игрой.
А что? Засели бы на всю ночь.
Жаль, что Маркс такой несдержанный. Хотя Энгельс и святого может вывести из себя.
Как впрочем и Герцен, черт его дери. Вот возьму и поколочу его, как найдется.
Потом передумал.

227.
Поехали бояре в Орду. Потом в Сиам. Потом встретили хазар, и те свозили их в Кордову к арабам.
На обратном пути натурально в Византию. Посмотрели, висит ли щит.
Не нашли. Опечалились.
Тут половцы с печенегами подтянулись. Спрашивают: «Чего невеселы, бояре вы или не бояре?»
Те отвечают: «Да бояре мы, бояре. Только вот, получается, не нужны мы никому. Все без нас справляются. Даже воевать не хотят».
«Ну натурально, – удивляются им половцы с печенегами, – странные вы. Если никто вас не хочет –душите своих, это и весело, и полезно. Внутренний конфликт ведет к развитию и процветанию».
Хазары слушали и поддакивали.
Восхищенные бояре сказали спасибо и поехали обратно к себе.
Приехали, осмотрелись и побежали в рощу березовую е…ть и плакать.
Так и появился фильм «Ностальгия» Тарковского и всегдашняя тяга боярина домой.

226.
Карл Юнг как-то, отдыхая от чтения «Улисса», взял в руки первую попавшуюся книжку. Оказалось, что эта книжка содержала произведения Михаила Пришвина.
Ну,там вы знаете, еж, берестяная трубочка и так далее.
Почитал, почитал великий терапевт – да и как бахнет себя по коленям и говорит сам себе (хотя это строго запрещено было): «Вот что надо читать-то!»
Потом у него была пациентка, Марлен Дитрих, и он на радостях поделился с ней открытием и колоссальным эстетическим удовольствием от новообретенного писателя.
Дитрих глубоко ценила вкус Юнга и запомнила его восторг. Будучи потом как-то в Москве, она потребовала встречи с писателем и, говорят, всего его облобызала.
Паустовский был очень смущен. Ну а Марлен была счастлива.
Она видела кумира Юнга. Ну перепутала Пришвина с Паустовским…
Как это могло не быть с красивой и умной женщиной, да еще и знавшей Ремарка? Все-таки психоанализ дурному не научит. Манипулируй и получай газлайтинг в ответ.
Вы спросите: а что Юнг? А Юнг вернулся к «Улиссу».

225.
Приходит как-то раз Eвпатий Коловрат к боярам и говорит: «Скучно мне бояре. Хочу опять подвигов и славы».
«Так нет же тебя, – говорят бояре, – ты выдумка и сон. Это просто в тот раз какой-то дьяк приволок самосад, а он оказался забористый. Дьяк уверял, что венесуэльский. Врал, конечно, откуда в Вене табак. В Вене нефть. А табака там отродясь не было. Так вот, мы покурили, и кто-то говорит, а помните, мол, был такой герой былинный у нас?
Нам всем сразу показалось, что помним. Еще Рязань как раз причудилась. Орда.
Ну а к утру и ты появился. Двоился все время, рассекая всех. В дыму было плохо видно. Накурено».
«Нет, ребята, вы как хотите, – сказал Евпатий, – а дело мне найдите богатырское. Рязань мелко. Я льды колоть хочу».
«Вот и отлично! – обрадовались бояре, – отправим тебя ледоколом. Будешь человек и пароход. И главное – у ледокола тоже все надвое. До седла. Ну или как получится. Пусть они там знают. Все. Что да как».
Коловрат улыбнулся: «Спасибо, бояре, уважили. Пойду готовиться».
И ушел.
А бояре стали вспоминать, куда остатки того самосада они подевали.
Хорошие решения с ним приходят.

224.
Как-то раз сидели в ложе Большого театра Глобус и Сова.
Наградили их походом на «Щелкунчика». Как отличников образования или пропаганды. Точно они не знали.
Дареному коню, как говорится.
Тепло, сухо и буфет. И Петр Ильич опять же.
«Грустная какая вещь, скажи?» – ткнула Сова Глобуса в бок.
«Да, – ответил он, невеселая».
Когда сюжет кончился и начались танцы, они ушли. Сели на лавочку у театра с видом на фонтан или на фонтан с видом на кусты. Точно неизвестно.
И тут Глобус Сове на ушко, мол, давно хотел спросить тебя – когда тебя на меня натягивают, – больно?
«Нет, – отвечала Сова, – но не по себе, боюсь лопнуть».
«Да, – согласился Глобус, – мне тоже бывает тесновато».
«Работа такая, – успокоила его Сова, – что тут поделаешь».
«Да, – согласился Глобус, – мы же себе не принадлежим».
Они попрощались и пошли по домам.
Завтра ведь рабочий день. Надо выспаться.

223.
Эзоп с Крыловым сидели как-то на прохладном ветерке в Дубае, в Бурдж- Халифе на 120-том каком то этаже и вспоминали, как они первый раз встретились. Было это в библиотеке в Александрии, оказались на соседних полках.
"Да, Египет это мать или кто там литературы и словесности," - задумчиво глядя вдаль, сказал Крылов.
"Ну в каком-то смысле да, а Вавилон тогда отец," - хохотнул в ответ Эзоп.
"Впрочем, и у нас в Элладе гребешки не хуже," - продолжил он.
"Да у вас-то да, - подхватил Крылов, - а скажи мне, чего ты думал, когда про виноград писал. Чего тут было скрывать: ну, вошли не в ту дверь, ну, дали задний ход - неужто так стыдно это?"
"Ну, не знаю, не знаю, сказал Эзоп. - А ты мартышку и очки зачем заплел так. Что под подол заметал? Дороговизну похода к окулисту, что ли?"
Засмеялся Эзоп, поправляя тогу.
"Ну, ты тролль невероятный, - ответил Иван Андреич, кутаясь в шубу. - Знаешь, как опасна разница между сам знаешь чем? Между формой и содержанием? Понимаю. В общем, если коротко, то не понял нас никто еще," - он огляделся вокруг.
"Да и не поймёт, я вижу. А давай еще шампанского возьмем, жарко мне".
"А ты шубу сними!"
" Да я бы снял, да с похмелья на голое тело надел. Приятно телу, но тут-то, конечно, душновато".
И они весело рассмеялись.
Эзоп развалился на диване, а Крылов навалился на закуски. День только начинался.

И это итог. Радостный или печальный?

Накануне дня весеннего грилостояния…