Александра Áрест

Люблю Париж, люблю сидеть, щурясь на солнце, на узком тротуаре, люблю игристое в одиннадцать утра. Люблю намазывать мягкое масло на круассан, люблю заказывать американо, грассируя «р». Люблю дурацкий красный берет, купленный за три евро в сувенирной лавке и собравший все “charmante” города. Люблю узкие улицы, барельефы горгулий над подъездами, люблю коверкать слова, пытаясь сделать заказ на французском. Люблю улыбаться, люблю свою улыбку, выстраданную годами брекетов и психотерапии. Люблю устрицы по вечерам, люблю Лувр, люблю читать про Ахматову и Модильяни. Люблю подруг, благодаря которым эта поездка состоялась, люблю немецкий и свою работу с немецким — благодаря которой эта поездка оплатилась, люблю молодого человека, благодаря которому произошли тысячи счастливых вещей в моей жизни. Люблю папу, люблю брата, люблю маму, хотя её нет рядом уже десять лет — все равно очень люблю.

Люблю Париж.

И люблю любить.

Про потерянный паспорт (снова), писательство и победу

В этом году я очень, вот прям очень-очень, очень-очень-очень хочу собрать свои рассказы, и если вдруг найдется издательство — выпустить книгу.

Пока я активно борюсь с синдромом самозванца: веду этот канал — где меня читают (надеюсь), а еще иногда участвую в литературных конкурсах.

Вчера мне пришло письмо, что я попала в лонг-лист конкурса Creative Writing School — с рассказом о потерянном паспорте.

Стоило ли терять паспорт и неделю жить в кошмаре эмигранта ради победы? Пожалуй, нет. Но как говорит моя подруга: «любая история — потенциальный рассказ». Этим себя и утешаю.

***

Как я потеряла паспорт

Начну издалека: мой прекрасный и любимый папа всегда был непримиримым борцом с бардаком в моей жизни. В его комнате в хронологическом порядке стоят папочки со всеми документами, начиная от бирок из роддома и грамот по ИЗО, заканчивая инструкцией к недавно купленной мной стиральной машине. На каждой папочке — аккуратная подпись округлым папиным почерком: «Сашуля — 2001», «Сашуля — бытовая техника».

Весь мой подростковый возраст против этих папочек я бунтовала. Демонстративно на столе строила груду из бумаг, утверждая, что порядок — для посредственностей, а гении властвуют над хаосом. В двадцать лет я поняла, как папа был прав, и завела первую папочку. Укрепил меня в этой привычке переезд в Германию — с тех пор папочки стали системообразующим элементом каждой моей новой квартиры. Если раньше первой запускали в дом кошку, то я торжественно вносила стопку папочек — и самое почетное место в квартире всегда выделялось им. К тридцати годам я сформировалась как папочко-ответственный человек, четко усвоивший принцип: «без бумажки ты — какашка».

Я не теряла ничего.

До вчерашнего дня. Когда я потеряла паспорт.

Беды ничего не предвещало: светило солнце, пели птички, а я пошла на почту копировать документы для нового вида на жительство. Отдельно на бумажке составила список, сколько листов должно было в итоге получиться (документов было много).

В десять вечера я решила еще раз проверить все документы. Все копии на месте, я себя хвалю, но почему-то не вижу паспорта. К горлу подступает странная тошнота, сердце начинает биться на неприлично высоких скоростях, я в панике ищу паспорт по квартире. Паспорта нет. Перетряхиваю все, что можно перетряхнуть, проверяю самые невероятные места — вроде ящика с нижним бельем. Вдруг в угаре дня я решила спрятать паспорт от потенциальных взломщиков в кружевах и шелках? Паспорта нет. Кружева есть. Шелка есть. Паспорта нет. В этот момент четко осознаю, что в периметре квартиры его точно нет. Он где-то там — во внешнем, враждебном мире. А я тут — в откровенной заднице.

Гуглю, что делать в такой ситуации. Буквально в третьей ссылке мне советуют вернуть пропавшую вещь с помощью заговора — меня остановило только отсутствие медной подковы под рукой.

Дальше следует ночь эмигрантских кошмаров: мне снится, как меня депортируют в грузовом поезде, заваленном мешками пахучего лука, снится, как меня лишают паспорта навечно, снится, как единственно доступной мне страной остается Сомали.

Утро.

Бреду в полубреду в копировальный центр, встаю в очередь, в голове прокручивая заготовленную для сотрудника речь — с элементами драмы и трагедии. Открываю, на всякий случай, крышку ксерокса — и там он. Лежит. Родной. Дубликатом бесценного груза. Как я вчера его и оставила.

Мораль: берегите паспорта смолоду. И слушайте пап.

***

Про утку, бабушку и карму

У меня был план на Рождество — красивая, нарядная, нафаршированная ароматными яблоками рождественская уточка. Конечно же, я не подумала купить её заранее, видимо, надеясь, что подстрелю её в районе Николаузее.

Вчера я работала весь день и добралась до ближайшего супермаркета только в десятом часу. Lidl встретил меня обманчиво полным полками. Я набрала апельсинов, яблок, картошки для запекания. Взяла пачку сахара, клюкву, баночку мёда, лавровый лист, пару палочек корицы. Полки с глинтвейном были уже не так полны, но пару бутылок я успела схватить.

И вот, я подхожу к холодильнику с птицей. За мной туда же семенит бабушка — божий Löwenzahn. Но её взгляд был устремлён к распродаже ребрышек, поэтому не обращаю на нее внимания.

В холодильнике — утка. Одна. Одна единственная утка. Куры есть. Индюшачьи голени. Даже перепёлки. А утка одна.

Но утка очень большая, почти пять килограммов. И я начинаю размышлять: а зачем на двоих пять килограмм утки? С другой стороны — а если у этой конкретной утки очень тяжёлая кость? И вообще тяжёлая жизнь? А теперь она вот лежит одинокой в холодильнике и пролежит всё Рождество?

И это становится фатальной ошибкой — бабушка-Löwenzahn очевидно разочаровывается в ребрышках и хватает утку. Мою утку, понимаете? Утку, чью жизнь я уже прокрутила в голове и посочувствовала её борьбе с широкой костью и непростой судьбой.

Я решаю всё-таки уточнить у бабули прозрачность её намерений:

— Вы берете эту утку? Она довольно большая, oder?

Бабуля охотно вступает в диалог, подтверждает, что утку она именно берет, что да, тушка большая, но что поделать, если она последняя, а завтра Рождество, и к ней в гости придут внуки.

Прикидываю, настигнет ли меня кара небесная, если я просто вырву утку моего сердца и убегу с ней в закат. Потом думаю, насколько будет странно предложить утку поделить. Потом печально смотрю на корзину, с внезапно осиротевшими апельсинами, яблоками и картошкой. Потом вздыхаю и желаю бабушке счастливого Рождества.

Бабуля семенит в закат, а я выхожу из супермаркета, вдыхаю холодный дождливый берлинский воздух, в меня сразу же выдыхает облако травы проходящая компания подростков, почти сбивает с ног велосипедист, но я всё равно спокойна. Я представляю себе бабушку в окружении кучи внуков, бережно расставляющую морщинистой рукой на столе фамильный хрусталь. В духовке шкворчит ароматная утка, в квартире пахнет ёлкой и благородной старостью, взрослые дети обсуждают работу и налоги (что им еще обсуждать, они же немцы), внуки болтают ногами и пытаются стащить конфеты вперед утки.

Всем тепло и хорошо. И моей утке тоже. В конце концов, у неё была непростая жизнь.

«Я справлюсь, мама»: книги, которые помогают пережить утрату

Собрала книги, которые поддержали в свое время меня — и которые мне советовали как еще одну опору в горевании.

⚪️ «Дочери без матерей» — Хоуп Эдельман
То, о чем уже я писала: эта книга — как большое сестринство. Как «ты не одна» через страницы. Как обещание, что даже если легче не будет, ты всегда можешь разделить эту боль и потому — вынести.

⚪️ «Я справлюсь, мама» — Оливия Поттс
История о любви, горе, надежде — и тортах. А еще о том, как пережить утрату, влюбиться и найти новый смысл в жизни, где мамы больше нет.

⚪️ «Мишель плачет в супермаркете» — Мишель Заунер
Еще одна книга о вкусе детства и маминой любви, которая никогда не перестает. Терапевтичный food-блог, он же одновременно память и любовь.

⚪️ «Поговорим об утрате. Тебе больно, и это нормально» — Меган Девайн
«Тебе больно, и это нормально» – это официальное разрешение чувствовать то, что ты чувствуешь, когда сталкиваешься с утратой.

⚪️ «Когда дыхание растворяется в воздухе» — Пол Каланити
Единственная книга Пола Калантити, известного нейрохирурга, которому в 36 лет диагностировали рак четвертой стадии. Здесь не только и не столько медицина, сколько размышления о жизни, смерти, любви и потере.

⚪️ «Шопенгауэр как лекарство» — Ирвин Ялом
История двух людей из психотерапевтической группы, один из которых учится жить, а другой — умирать.

⚪️ «Разлуки не будет. Как пережить смерть и страдания близких» — Фредерика де Грааф
Смерть, страдание, болезнь — как их вообще можно принять? Фредерика де Грааф много лет работает в Первом Московском хоспис и пишет о том, что проживает с пациентами и их близкими.

⚪️ «Про папу» — Максим Цхай
Дневник о том, каково это бросить привычную жизнь в Германии и вернуться в родной дом в Крыму ради отца — теряющего силы, память и себя, но одновременно такого близкого и родного.

⚪️ «Четыре минус три» — Барбара Пахль-Эберхарт
Книга о «нетрационном» горевании, о жизнелюбии вопреки всему, об опыте скорби, когда в один момент теряешь всю семью, и о проживании горе, которое никак не хочет кончаться.

Мое признание в любви выглядит так ♥️

Почему нелюбимая работа лучше любимой?

Когда я начинала Sascha & Deutsch, я была уверена — это оно.

Дело моей жизни.

Если не всей — то текущего отрезка.

Я была самым счастливым пирожочком на свете.

В любой новой компании, когда меня спрашивали о работе, я почти подскакивала на месте, широко распахивала глаза, набирала в легкие побольше воздуха — и потом час говорила о своей работе.

Как сильно-пресильно я её люблю.

Как сильно-пресильно я её обожаю.

Как я ей живу, дышу и горю.

И люди вокруг меня восхищались — как мне повезло. И я вместе с ними думала — как же мне повезло.

Одна моя знакомая, наоборот, упорно говорит, что ей не повезло.
Работа скучная, не особо нравится, счастья и радости не приносит.

Поэтому она начала ходить на танго. И еще на йогу. И регулярно ходит на концерты классической музыки. Еще она нашла классное женское коммьюнити — и тусуется с ними. По пятницам — по барам. По воскресеньям — на книжный клуб. В шесть вечера она закрывает ноутбук и до понедельника не вспоминает о работе.

Я не помню, когда последний раз была на концерте. Или в театре. Или на выставке.

Не помню, чтобы хотя бы день не заходила в рабочие чаты. Не редактировала очередной договор. Не видела ночные кошмары, что мы уходим в минус.

Не помню, когда ходила в бассейн, который я просто обожаю. Помню, когда ходила на танцы, которые обожаю еще больше — три месяца назад. Два раза.

Не помню, когда чему-то училась не для работы.

Не помню веселых вечеринок.

Не помню отпусков — дольше, чем на три дня.

Мне повезло встретить этим летом любимого человека, потому что на полноценный поиск и первые свидания не было ни сил, ни ресурсов.

Мне повезло с друзьями, которые в абсолютном принятии слушают все это время «я приеду, но минут на десять, а потом у меня созвон, а потом встреча, а потом у меня сядет голос, а потом — социальная батарейка».

Мне повезло, что я нашла чудесного онлайн-тренера и хотя бы два часа в неделю напоминаю своему телу о дарованных ему эволюцией мышц.

И мне казалось, что с работой — тоже повезло. Вот только у этого везения тоже есть обратная сторона. Довольно горькая и соленая — потому что этот пост я пишу расплатившись на ковре в небольшой лужице горько-соленых слез.

И да, иногда нелюбимая работа может оставлять сладкое послевкусие, а любимая работа — горчить.

Две Саши и один Вюрцбург

Часть 2: 2024 год

Я выхожу из поезда — выхожу как деловая женщина, с маком под мышкой и тремя часами созвонов за спиной. Я по-прежнему не понимаю, какого черта творится на вокзалах в Германии, существующих в режиме вечных строек — но понимаю очень много других вещей.

За десять лет я выучила немецкий. Выучила и начала преподавать. Помню свою первую студентку в том самом 2014 году — это была одноклассница брата, с которой я брала четыреста рублей за занятие. Потом у меня появилась студентка за восемьсот рублей — это казалось мне жутким успехом. Потом какое-то время я не преподавала, потом снова вернулась — вернулась не по большой любви, а от безысходности, выгорания от прошлой работы и непонимания, что делать дальше. Два года назад я набрала первых студентов — за 15 евро в час. Чтобы покрывать аренду я вела по семь, восемь уроков в день. И не брала выходные. А потом вернулась любовь — к немецкому и преподаванию. И плодом этой любви стала школа Sascha & Deutsch, где свою любовь распространяю не только я, а целых двенадцать преподавателей — на сотни студентов.

За десять лет я приняла Германию. У нас были совершенно разные периоды отношений — были периоды, когда я её ненавидела. Были периоды, когда она отвергла меня, играя роль одновременно газлайтера и абьюзера. Были периоды, когда с ней меня связывали теплые воспоминания. Были мрачные периоды, пронизанные болью. Этот год начался с моего громкого заявления, что с меня довольно, я устала, я ухожу — и ушла, точнее, уехала в Австрию. За полгода жизни в Вене я осознала — все эти периоды было нормальными периодами любых отношений, частью стандартного паттерна от отрицания к принятию. И летом я вернулась. И с тех пор принимаю как принимают любимого человека, иногда храпящего по ночам, иногда усталого, иногда злого, иногда ворчащего — но своего. Я открыла для себя многое и продолжаю открывать. И принимать.

За десять лет я распробовала вкус независимости — приятный, но все же он всегда немного горчит. Я еще два раза приезжала в Германию учиться — и каждый раз я знала, что если не выиграю грант, никуда не поеду. И я выигрывала. Я переезжала всегда одна — у меня не было человека, который поддержал бы меня морально, когда сил бороться с не какой бюрократией уже нет, или материально — когда мне элементарно не хватало денег на аренду. Я знала — у меня есть я, и это все, что у меня есть. Это здорово, но местами — очень тяжело. Но я очень хорошо помню, как я зашла пару дней назад в продуктовый и подумала — «я могу купить все, что я хочу. Вот прям все. Даже мясо».

Одновременно я старалась нарастить человеческую мышцу — и кажется, у меня это получилось. Десять лет назад все мои вчера проходили в студенческой общаге за просмотром «Друзей». Сейчас у меня распланировал каждый второй вечер, потому что здесь подруга позвала в гости, тут ребята празднуют день рождения, здесь другая подруга зовет на выставку, здесь я еду к друзьям, чтобы подарить их сыну книжку, где можно потрогать шерсть овечки и и кусочек резиновых сапог. А у меня появился целый блог, где тоже люди, живые и настоящие читают меня, узнать на улицах Берлина, приходят на встречи. А еще теперь я провожу арт-завтраки, читаю лекции и выступаю на конференциях, руковожу целым бизнесом — все то, во что та Саша десять лет назад вряд ли бы поверила.

За десять лет я выстроила много разных домов. Где-то у меня были квартиры, а где-то — всего лишь комнаты, как в далеком детстве, только без ночника в форме луны и наваристого бабушкина бульона. Я научилась укладывать жизнь в пару чемоданов и не жалеть о том, что в них не уложилось.

Это были сложные, важные и нужные мне десять лет — на протяжении которых мамы уже не было рядом. Но мне очень хочется верить, что она бы мной гордилась.

За эти десять лет я ни разу не приехала в Вюрцбург — и вот сейчас я стою на том же мосту, смотрю на ту же крепость, пью вино с тем же названием. Только я — уже другая.

И в этом есть, конечно, заслуга города с пряным названием. И мамина. И моя.

Две Саши и один Вюрцбург

Часть 1: 2014 год

Я приземляюсь в аэропорту Франкфурта — выхожу из самолета с кульком конфет «Трансаэро» и буквально начинаю рыдать. Потому что я ничего не понимаю — ни куда идти, ни что говорят люди вокруг, ни на черта я вообще здесь.

У меня ведь дома все было хорошо. Была своя комната с ночником в форме луны, большой деревянный рабочий стол, был наваристый бабушкин куриный бульон из фаянсовой посуды по выходным. У меня дома пахло шарлоткой и свежими цветами, которые папа приносил «своим девочкам». А еще у меня дома оставалась мама с третьей стадией — и двенадцатым курсом химиотерапии. А я в аэропорту Франкфурта. Одна. И шарлоткой здесь и близко не пахнет.

Я приехала учиться — впервые, так далеко и надолго уехав из дома. Впервые — в Германию. И следующий год город с пряным названием, город сказок, крепости и замка станет моим домом. В 2014 году я приехала в Вюрцбург.

Это был сложный, важный и нужный мне год.

Я открыла для себя Германию. Открыла неработающие по воскресеньям магазины. Открыла немецкий язык во всей его красоте, открыла диалекты — за весь год я так и не смогла до конца понять, что хочет от меня Hausmeister, и почему он упорно говорит со мной на Fränkisch, ведь я ничегошеньки не понимаю. Открыла налог на телевидение, открыла баварское пиво, открыла вегетарианство, открыла спаржу, открыла сортировку мусора, открыла немецкую бюрократию. Открыла равноправие, открыла, что замужество не есть главная цель в жизни, а отсутствие или присутствие детей ничего не говорит о тебе как о женщине. Открыла много любви — к людям и к Германии.

С курсом евро в два раза ниже текущего учеба все равно пробивала большую дыру в бюджете семьи, где работает только один человек, а второй человек нуждается в дорогом лечении. Для визы посольство требовало счет с прожиточным минимум из расчета 600 евро в месяц — то есть чуть больше 7.000 евро на год. Папа занял у всех, у кого мог — и положил на счет эти деньги. И я экономила безбожно. Помню, буквально под окнами общежитие у меня был прекрасный супермаркет — с огромными рядами блестящих яблок, отборными ягодами, сверкающими полками, забитыми вкусностями. Но там был дорого. А в получасе езды на автобусе у меня был другой супермаркет — там не было вощеных яблок, не было красивых полок. Но там было дешево. И я ездила полчаса на автобусе, с сумками и авоськами, перевешивающими меня. Иногда ездила к закрытию, потому что тогда бесплатно отдавали товары, у которых истекал срок годности. Помню, за год всего пару раз взяла там мясо — потому что даже в дешевом супермаркете брать мясо было дорого.

За этот год я научилась жить и быть одна: научилась за полчаса сооружать обед из трех блюд (как дома), отглаживать стрелки на брюках, выводить невыводимые пятна, до блеска намывать окна, подшивать подол платья. Научилась выносить одиночество, не сбегать из него и не прятаться. Научилась обретать дом там, где я нахожусь. Обретать его в ежедневных разговорах. С мамой по скайпу, в десятках наших фотографий, которые я развесила над рабочим столом, в коллекции маленьких кактусов на окне, в воскресных поездках до ближайшей православной церкви.

Это был сложный, важный и нужный мне год — который очень хотела для меня мама. Она настаивала, чтобы я отправила заявку на обучение, она ходила со мной в паспортный стол и умоляла непреклонную паспортистку побыстрее оформить паспорт, иначе я не успевала на учебу. Она прилетала ко мне в перерывах между курсами химиотерапии. И она же очень просила, чтобы я осталась учиться там дальше — среди прекрасного пива, порядка и равноправия.

Я не осталась — потому что буквально за пару месяцев ремиссия превратилась в терминальную стадию. И я вернулась в Москву.

И больше никогда не возвращалась в Вюрцбург. Ровно до этой недели, когда я снова приехала в город с пряным названием. Город сказок, крепости и замка — который был моим домом десять лет назад.

Про парковочные места, страусов и бизнес

Несколько недель назад я села за руль — снова. И теперь я активный водитель: везде, где можно поехать, я еду, потому что машина — мой персональный вид медитации. Я включаю музыку — обязательно громко и обязательно плохую, вот прям плохую музыку, желательно еще и с плохим текстом, чтобы голова отключилась на второй рифме или её отсутствии.

Я нахожу идеальный угол сиденья — чтобы чуть откинуться назад, но не сильно, настраиваю руль, долго регулирую идеальную температуру, выстраиваю удобный маршрут — чтобы не много поворотов (я в них путаюсь), и съезды однозначные (в них я путаюсь еще больше).

Еду я тоже аккуратно — я не подрезаю, пропускаю новичков с испуганными глазами, минут по десять меняющих полосу, чья дрожь передается автомобилю, и вот мы уже дрожим всей полосой. Я терпелива, аккуратна и внимательна. Я знаю, что на дороге я не одна, поэтому успеваю периодически подумать и за соседнего водителя, а “du, Arschloch” применяю только за секунду до экстренного торможения.

Сегодня все начиналось именно так: идеальный угол, идеальная плохая музыка, идеальный маршрут почти без поворотов. Я вела аккуратно и внимательно, но на подъезде к дому осознала: возвращаться поздно — непростительная ошибка в моем районе.

Мест не было.

Совсем.

Никак: ни удобных, ни неудобных, ни вблизи дома, не в пяти километрах от него.

Точнее, одно было. И я почти вот-вот уже-уже начала заезжать в него, как навстречу выехал старый-старый мерседес моей соседки (молодой, кстати), и я отъехала, совсем чуть-чуть, чтобы её пропустить. За доли секунды, машина, ехавшая за ней, как молния Маккуин юркнула в почти-но-не-мой-слот — парень внутри еще вдогонку пожал плечами мол, в большом Берлине поворотниками не щелкают.

И я поехала наматывать круги. Десять минут. Пятнадцать. Двадцать. Ничего. Ни местечка. Ни пол-местечка. Ни четвертинки.

В какой-то момент мне жутко захотелось стать водителем пассивным — и бросить машину там, где я была. Потому что мест нет. Нет, понимаете? Из воздуха их не сотворить. Соседи, эти места позанимавшие, наверняка уже видят десятый сон и раньше утра ни единой четвертинки не освободят.

А потом я подумала о своей школе. И поняла, что на этой неделе там происходило ровно то же самое.

Сначала я вот-вот уже-уже доверилась новому сотруднику. А он как у Высоцкого оказался «вдруг не друг и не враг, а — так». Оказалось, в чьих-то головах норма: выйти на работу, посмотреть как устроены все процессы — и скопировать к себе. Вот так. Вот такая норма.

Я начала искать решение. Искала и искала. Ничего. Ни проблеска. Ни просвета. Только обида и непонимание. И да, в какой-то момент мне жутко захотелось включить страус mode, засунуть голову в песок — аккуратно прикопав другие части тела.

Вот только закопав голову, можно сразу закапывать и школу. И бизнес. И вообще все. А я не хочу — поэтому я навернула еще пять кругов на машине. И нашла место. Не самое лучшее, не самое удобное, место, где надо было провернуть мерзкую параллельную парковку, которую я ненавижу. Но я его нашла.

И решение я тоже нашла.

А люди, которые пиздят парковочные места и идеи — они и есть страусы. Не летающие птицы. Совсем не летающие.

Про кровь, ножи и немецкий

Сегодня я порезала себе палец. Вернее, так: Я РАЗРЕЗАЛА К ЧЕРТЯМ СОБАЧЬИМ СЕБЕ ПАЛЕЦ.

Все начиналось довольно невинно. Очередной хейтер пришел с очередным хейтерским комментарием. На секунду я подумала расстроиться, но потом передумала, хейтер был беспощадно отправлен в хейтерский лимб, но осадочек остался.

Тогда я решила этот осадочек заесть. Поскольку питаться я пытаюсь правильно — заесть его я решила салатом. Но сила воли дала слабину — и я решила заправить салат жирной салатной заправкой. Видимо, в этот момент боги правильного питания во главе с Зевсом Спаржеежцом решили меня покарать. Или просто надо было открыть заправку ножницами, а не вскрывать направленным на себя тупым ножом. «Кто тут после этого тупой, женщина?» — мог бы спросить меня нож, но слава богу, ножи не разговаривают.

В общем, произошло непоправимое — нож вошел в подушечку моего пальца с явным стремлением сделать из одного пальца два. Кровеносная система маневр не оценила и начала выдавать литры крови — обильно сдобрив им салат (очень в стиле деревнегреческой мифологии, на самом деле), стол, пол, раковину, где я пыталась остановить кровь, белоснежное полотенце, зубную щетку, вторую зубную щетку.

Ни перекиси, ни бинтов у меня дома не было — зато было четкое ощущение приближающегося конца, еще более нелепого, чем смерть от рукколы и легкая грусть по непрожитым дням. Я уже даже присела на пол, чтобы удобнее было терять сознание — благо, в эфир ворвалась неожиданная помощь, палец был удаленно проинспектирован, был вынесен вердикт «это не вена, не сухожилие, потерять пять литров крови ты не можешь». «Ха-ха», — подумала я, — «тупой нож смог пропороть меня насквозь, так что в мире нет ничего невозможного». Пять раз я уточнила, точно ли я не умру, меня убедили, что нет — и я пошла в аптеку за чем-то кровоостанавливающим.

В аптеке мне досталась самая юная провизорша из всех, когда-либо встречавшихся на моем пути, белокурая нимфа с ангельским голосом и огромными голубыми глазами. А еще меня настиг паралич сознания. Потому что после слова Blutung (кровотечение) я собиралась добавить, мол «порезалась ножом». Вот только слово «порезалась» не прорезалось из глубин моего сознания. Искать в переводчике сил не было, поэтому я решила объяснить, как могу, и выдала «ну, я сделала кое-то очень плохое ножом». Уже на последнем слоге, вылетевшем из моего рта, я осознала, как странно это звучит — и попыталась добавить улыбку, которая после всей пережитой боли выглядела больше как ухмылка под звук «гыгыгы». Глаза провизорши начали медленно расширяться, но она собрала остатки милосердия и уточнила, много ли было крови. Чтобы разрядить обстановку я решила пошутить, мол целое ведро, думала, что умираю как гладиатор на арене (вот эту фразу на немецком мой мозг почему-то выдал без запинки). Размер голубых глаз достиг заложенного природой максимума, остатки милосердия сменил ужас и, переходя на нервный фальцет, она спросила, надо ли ПРЯМО СЕЙЧАС вызвать скорую, если была пережита такая кровопотеря. Шутку пришлось забрать обратно. Что мне дать от кровотечения она так и не разобралась, благо, бабулечка сзади меня в очереди быстро сориентировалась (а еще, кажется, она посмеялась над моей шуткой) — назвала конкретные виды повязок и бинтов, мне все выдали, пятнадцать евро были уплачены, палец перевязан, безвременная кончина отодвинута.

Мораль сего будоражащего кровь рассказа: заправляйте салаты оливковым маслом. И не делайте плохих вещей с ножом.

Про журналы, тахту и цветы

В детстве моя бабушка покупала журнал «Семь дней» — и там часто были интервью со звездами в их квартирах. Я читала их как завороженная — потому что в этих квартирах были столовые (против нашей трехметровой кухни), была красивая мебель, были картины, были одинаковые вилки — меня это потрясало чуть ли не больше всего, потому что у нас дома вилки иллюстрировали всю карту путешествий (и очевидно клептомании) нашей семьи, от санатория «Подлипки» до поезда Москва-Псков. В моем детстве мы вчетвером делили маленькую двушку, где моя тахта (интересно, кто-то сейчас вообще использует это слово) была горло отделена шкафом и поэтому считалась отдельной — третьей — комнатой.

Но мне очень хотелось — чтобы было как в журнале. Со столовой и одинаковыми вилками.

Сегодня (а еще вчера и позавчера) я проснулась в большой-большой квартире. Где есть и кухня, и столовая. С большими-большими окнами и высокими-высокими потолками. С диваном, который длиннее моей тахты ровно в три раза. С отдельной спальней — не за шкафом! С вилками из одного набора — а еще ложками и ножами.

Я проснулась здесь, потому что ровно месяц назад отдала очень крутую, уже даже немного эллипсовидную сумму за эту квартиру. Но я ни секунды не пожалела. Потому что тогда, 25 лет назад, мне очень хотелось просыпаться так. За это время я просыпалась на тахте, на раскладном диване, на кушетке, на раскладушке, просыпалась в коммуналке, в однушке, просыпалась в слезах, просыпалась с усталостью, потому что не высыпалась, просыпалась счастливой, а иногда несчастной. Но я знала — где-то меня ждёт та самая квартира с шуршащих страниц «Семи дней». И она дождалась.

А еще я всегда мечтала о красивых живых букетах на туалетном столике, чтобы аромат шел по всей квартире, обволакивая каждый квадратный метр, чтобы даже вилки пахли розами. И дождалась — но эта история уже из совсем другого журнала.

Напоследок решаю поплакать еще чуть-чуть перед выходом и ровно в момент, когда к слезам начал подмешиваться поток соплей, объявляют, что будет рейс замена — завтра в шесть утра.

А я не знаю — радует меня это или нет. То есть вроде как радует, ведь это значит — я все-таки полечу в отпуск. Но вроде как и не очень, потому что ночь мне предстоит не спать, неспешный кофе тоже можно забыть, все контроли и прочие радости придется проходить еще раз — и еще раз сидеть трястись, потому что ну невозможно доверять железной птице просто на том основании, что она делает «жу-жу-жу».

Сажусь в три часа ночи в такси и впервые в жизни сама завожу разговор с таксистом — рассказываю ему всю историю, в лицах и с подробностями, на словах «я рыдала» добавляю дрожь в голосе, таксист покорен и расстроган. Правда, вместо того чтобы смотреть на дорогу на скорость 120 км/час, он начинает гуглить табло вылета берлинского аэропорта, дабы убедить меня, что все по расписанию. В конце поездки он ненавязчиво просит мой номер телефона, «я так переживаю теперь за вас, Александра», в номере я отказываю, но заверяю, что его переживания приняты и завалидированы. Таксист заверяет, что я сегодня улечу — «он так чувствует», он постоянно возит пассажиров в аэропорт и может точно сказать — кто улетит, а кто нет. На прощание он еще раз пытается уточнить мой номер, снова останется без него, вздыхает и желает мне распрекраснейшего отпуска.

На контроле безопасности я забываю достать воду, милая женщина сотрудница, уточняет, хорошо ли я спала, я отвечаю, что вообще-то херово, и это уже вторая моя попытка улететь за 12 часов, она сочувствующе смотрит на меня, на мои круги под глазами, на мою наизнанку одетую футболку (это я обнаружила позже) и советует пить сегодня побольше жидкости. И отдает бутылку обратно.

Long story short: этот текст я отправляю уже из Хорватии. Значит, таксист и правда чувствует.

Про отпуск, слезы и таксиста-предсказателя

Итак, история про мой полет.

Перед тем, как перейти к истории, важно упомянуть две вещи. Первая — это мой первый полноценный отпуск за три года. ПЕРВЫЙ. Задуманный именно как отпуск, а не перемещение в другую локацию с рабочими задачами. Я даже не взяла с собой ноутбук — а я брала его в больницу, где на второй день, между мольбами вколоть мне еще кетанола и моментальным отказом моего организма его переварить, я уже цокала по клавиатуре в попытках решить очередной горящий вопрос. Короче, отпуск этот настоящий, важный и долгожданный.

Второй момент — я по-прежнему боюсь летать. Один раз поехав в Москву «по земле», проведя восемь часов на границе, успев поспать на всех вокзалах ближнего и дальнего зарубежья и сутки питаясь исключительно сникерсами, я подумала, что быстрые железные птицы, пускай они и парадоксальным образом не машут крыльями, а делают просто «жу-жу-жу» — не такая плохая идея. Но страхи полетов никуда не делся, он просто был безжалостно запихан мной в самые глубины подсознания, рядом с детским страхом случайно сказать матерное слово при родителях.

В общем, со всем этим багажом и без багажа физического (внимание, каламбур!) я приехала в аэропорт. Все было прекрасно продумано. Комфортный вылет в семь вечера, чтобы я могла выспаться, неспешно выпить стандартные три чашки кофе, поесть гречу с тефтельками на обед (да, я хозяюшка) и не спеша двинуть в аэропорт. В начале план действовал безукоризненно. Держа в голове школьные каникулы, я приехала сильно заранее. Буквально за пять минут прошла досмотр безопасности, купила мой любимую «золотую воду» в Duty Free и почти настроилась на полет. Первое уведомление в приложении: рейс задерживается на час, сори-нот-сори. Ладно, думаю я, выпью неспешную четвертую чашку кофе, продерусь еще через несколько глав сумасшедшие интересного, но очень витиевато написанного романа, подышу, поною друзьями, как не люблю летать. Дальше новости приходят только лучше: самолет ускорился, опоздание сократилось до получаса, солнце красиво заходит за горизонт, разбрасывая апельсиновые лучи, я уже предвкушаю осьминожку, которую съем сразу по прилету, запив минимум литром домашнего хорватского вина (все-таки перелет — это стресс!).

Объявляют посадку. Все выстраиваются в очередь, шутят между собой, улыбаются — сразу видно, что люди летят в отпуск. Проходим в самолет, занимаем свои места. Сидим. Ничего не происходит. Сидим еще. Внезапно нас просят покинуть самолет, мол экипаж недоукомплектован, нужно ждать, когда приедет еще человек. Выходим из самолета в зал ожидания. Улыбок и шуток становится в разы меньше. И дальше следующее объявление — «Дамы и господа, к сожалению, ваш рейс отменен». Молчание. Я пытаюсь осознать информацию и дождаться деталей. Но деталей нет. Люди начинают штурмовать стойку регистрации, персонал аэропорта предсказуемо ничего не знает. Паника и ярость нарастает, её физически начинаешь чувствовать в воздухе. Я отчаянно стараюсь не расплакаться — но у меня не получается. Слезы катятся из глаз, смешиваясь с водостойкой тушью, которая тоже меня подвела, они капают на новую футболку, купленную специально для отпуска, оставляя грязно серые разводы. Как прагматичный человек я плачу сразу по всем поводам: от разочарования и обиды, от сорвавшегося отпуска, от усталости, от переизбытка нервного напряжения. Пассажиров просят покинуть выход на посадку и обещают, что авиакомпания свяжется. Когда-нибудь. Начинаю искать билеты на завтра: 900€ с двумя пересадками, восемнадцать часов в пути (напоминаю, я собиралась в Хорватию, которая в полутора часах лета). Мысль посмотреть билеты в соседние города не пришла тогда в мою забитую горестями голову, поэтому я просто попрощалась с отпуском — и уже начала прикидывать, какую работу я буду работать вместо него.

Продолжение ⬇️⬇️⬇️

Про Берлин, июль и счастье

Этим июлем я ощутила абсолютное счастье. Ощутила его в очень конкретный момент, без пяти минут полдесятого на пути из магазина домой.

Во-первых, после шести месяцев зимовки (и немного весновки) в Вене просто прийти в магазин в девять, десять или даже одиннадцать — это уже половина счастья. Во-вторых, в магазине рядом с домом была обнаружена вся палитра немецкого пива, от темно-темных до светло-светлых и обратно. Честно: я очень по нему скучала. Не то чтобы в Вене было плохое пиво — но мне ближе пиво немецкое. Вообще удивительное осознание спустя четырех лет Hassliebe с Германией — мне ближе все немецкое. Точнее, берлинское (кроме пива, ибо берлинское пиво должно быть как можно дальше от всех, кто хоть чуть-чуть разбирается в хмелепродуктах). Берлинские улицы мне ближе. Люди берлинские. События берлинские. Берлинское все.

И вот, я шла по берлинскому тротуару в свою берлинскую квартиру — и была по-берлински очень счастлива. Счастлива запахом травы, который наступал на меня из темноты. Счастлива хохочущей девушкой в короткой бежевой юбке, которая издалека производила впечатление отсутствия таковой в принципе. Счастлива двумя встречными мужчинами, говорившим по-русски. Мужчины очень громко спорили, пойдет ли Гене светлая кепка, если его лицо чуть круглее, чем хотелось бы. Выглядели они как люди, толк в моде знающие: футболки, укороченные ровно настолько, чтобы слегка обнажить живот, который нависал над джинсовыми бриджами, в светлых кожаных мокасинах и с черными барсетками.

А я была счастлива даже ими. Я шла по берлинской улице, на которой теперь гордо живу, шла мимо Biergarten, шла мимо смешного жука Volkswagen, на котором уже лежало несколько предсентябрьских листов, шла мимо громкого смеха людей в этом Biergarten, мимо бликов фонарей на их лицах, шла мимо смешной вислоухой собаки, бежавшей мне навстречу, шла мимо трактора, потому что берлинская улица не может существовать без ремонта, шла мимо квартир без занавесок, чуть-чуть подглядывая в окна, где люди жили свою берлинскую жизнь.

Шла — и была очень счастлива.

Но в глубине души я знала, что я счастлива не потому, что в магазине обнаружилось столько разного пива. И не потому, что в этот магазин я могу пойти в девять, в десять, в одиннадцать. И не потому, что Biergarten задевает немецкие струны моей чуть-чуть уже немецкой души.

Все это казалось счастьем, потому что я была уже счастлива. Счастлива весь июль. Весь этот долгий и одновременно очень короткий берлинский июль — потому что в этом берлинском июле случилось кое-что очень большое, очень хорошее, очень светлое, счастья от которого хватит и на пиво, и на Biergarten, и на тракторы, и на квартиры. И на очень-очень много июлей вперед.

Про месячные

Сегодня утром мне показалось, что я умираю. Ничего критичного — так природа ежемесячно наказывает меня за приверженность к защищенному сексу, и еще раз подтверждает, что Бог — мужчина, иначе как объяснить, что страдают исключительно женщины.

Когда я училась в школе, произносить слово «месячные» и «менструация» считалось чем-то неприличным, и не дай бог кто-то увидит, как ты передаешь подруге прокладку. Их сворачивали в узкие-узкие трубочки и передавали под партой. До сих пор в квартире у родителей где-то валяется мой жестяной футляр для прокладок, ради которого мне пришлось купить дорогущий глянцевый журнал. На нем огромными буквами было написано always, и всем было вполне очевидно, что внутри — но главное, что прокладку (это слово нужно было произносить строго шепотом) никто не видел.

Я отменяла свидания из-за месячных, но придумывала сто разных причин, чтобы не называть это страшное слово. Пропускала университет или работу — но жаловалась просто на боли в животе. Представить, что я попрошу купить молодого человека прокладки (снова шепотом) я не могла в самом страшном сне.

Я выросла, переехала в Берлин, где о теле говорят много и открыто, стала увереннее и независимее, в моей новой квартире нет ни одного «футляра» для прокладок.

И вот, сегодня мне надо было ехать на встречу, а у меня начались *******.

Если бы у меня началась мигрень, я бы не задумываясь написала — «сори, внезапная мигрень, не приеду». Или если бы я отравилась. А здесь вроде как неловко.

Но на самом деле — ничего неловкого здесь нет. И слово «месячные», и сами менструальные боли должны быть нормализованы как любые другие боли. И если собеседник реагирует как тот парень из Твиттера, стыдивший девушку за месячные — проблема исключительно в собеседнике.

При этом синюю жидкость при рекламе прокладок впервые заменили красной только в 2017 году (а я напоминаю, что кровь красного цвета). Добавьте к этому хрестоматийную историю, когда учёные НАСА уточняли у американской астронавтки, хватит ли ей на неделю 100 тампонов (спойлер: хватит и ещё останется). И только в прошлом году ученые ВПЕРВЫЕ протестировали средства менструальной гигены с кровью, а не с водой и солевым раствором.

Сюда же относится вопрос с менструальными отпусками, которые по-прежнему являются привилегией и доступны женщинам всего в шести странах мира: Испании, Индонезии, Японии, Южной Корее, Вьетнаме и на Тайване. В шести. Напоминаю, что месячные идут у женщин во ВСЕХ странах мира.

Да, ситуация постепенно меняется. Некоторые компании сами предлагают сотрудницам menstrual leave. В некоторых школах в Германии в рамках пилотного проекта в туалетах кладут бесплатные средства гигиены, а в Шотландии право на бесплатные тампоны и прокладки узаконено (!!!) Period Products Act. Похожие инициативы существуют в Англии, Новой Зеландии и США — но пока не на законодательном уровне.

В берлинских кафе я тоже все чаще вижу коробочки с заботливо упакованными прокладками и тампонами — и это сразу +100 очков к рейтингу заведения.

Поэтому так важно об этом говорить и говорить открыто.

P.S. Человек, с кем я отменила встречу, очень корректно мне посочувствовал. И да, это был мужчина. И да, он не умер от слова «месячные».

Про финтифлюшки, бабушку и картонку

В детстве я обожала журнал Elle girl и рубрику, где людей останавливают на улице и спрашивают, что на них надето. Я срезала бирки с одежды, купленной на рынке (а там покупалось 99% одежды), чтобы если вдруг меня так остановят, небрежно бросить: «это винтаж».

Придумывала в голове какие-то образы, воровала у мамы вещи, получала за это, совершенствовала (читай: кромсала) мамины вещи, получала за это еще сильнее, но все равно не останавливалась. А бабушка ругала меня, что я постоянно думаю не о том. Мол вся эта мода и «твои финтифлюшки» — тлен, брен и недостойно мыслей умной девочки.

И очень-очень хотела, когда вырасту — попасть во Вселенную, где о моде думают и другие девочки. И это нормально. Где нормально тратить деньги на одежду, которая нравится — а не на ту, «которой сносу не будет» (снова цитата бабушки). Правда, почему-то мне тогда казалось, что попасть в эту Вселенную можно только найдя себя очень рич мэн — который меня в эту Вселенную проведет.

Прошло двадцать лет. Я пришла на свой первый показ Berlin Fashion Week. Вокруг люди в тех самых финтифлюшках, о которых мне не разрешали даже думать. Я тоже в них — и очень этим счастлива. Тем рич мэном оказалась я сама. И знаете — я ни о чем не жалею. Просто через двадцать долгих лет обнимаю ту Сашу на картонке на рынке. Потому что все у нас еще будет.

Знаете, что такое любовь?

Мой брат с женой сегодня должны были возвращаться из отпуска — но так и не написали нам, что сели в самолет.

А мы знаем, когда у них вылет, потому что у нас в семье принято отслеживать перемещения по миру друг друга, и накануне полета мы всегда кидаем в общий чат билеты.

Поэтому мы сразу же собрали ситуативный центр из меня, папы и родителей жены, сравнили данные аэропорта вылета и прилета, нашли рейс на flightradar и следим за ним в прямом эфире.

Недавно прочитала фразу, что самые близкие люди — это те, кому рука сама набирает «приземлился».

Их и надо беречь, потому что они — и есть любовь.

Про бизнес, психотерапию и Шварцнеггера

По жизни я всегда была очень нервной и местами меланхоличной особой. Я всегда проигрывала в голове худшие сценарии развития событий, а когда они действительно случались — выпадала надолго из привычного хода вещей.

Помню, когда меня бросила моя первая большая любовь — я сначала неделю пила дешевое вино (на оптовые объемы дорогого денег не было), а потом вообще упала в анорексию. И еще полгода из нее выходила. В общем я как истинная филологическая дева очень любила страдать. Я страдала с чувством, с толком, с расстановкой, страдала долго и мучительно.

Из этого страдания меня в разные моменты моей жизни выводили друзья, мужчины, психотерапевты, психиатры и антидепрессанты.

А потом я открыла свой бизнес. Где буквально на второй месяц я так накосячила с бухгалтерией, что уже гуглила, как правильно заходить в хату. А потом случился первый масштабный факап. А потом второй. А потом надо было открывать представительство в Европе. А оно не открывалось. А потом мне надо было решать вопрос с новой визой. А он не решался.

И на каждом этапе мне жутко хотелось упасть на самое дно ямы уныния — и никогда из нее не вылезать. Но в бизнесе так не работает. Точнее, работает — но один раз. В день закрытия твоего бизнеса.

Поэтому я просто херачила. Как Шварцнеггер в «Терминаторе». Вокруг огонь, взрывы и апокалипсис — а ты просто идешь. Тебе больно, и на секунды ты замираешь, чтобы прийти в себя после очередной бюрократической пули — но потом идешь дальше.

Этот сама-себе-киборг подход перекидывается на все сферы твоей жизни — время рыданий сокращается до минимума, скорость решения проблем увеличивается до максимума.

Потому что сказать «Hasta la vista, baby» я успею всегда. А пока херачу дальше.

Про аэропорт, самостоятельный чемодан и ссаное проклятье

Продолжаю коллекции зарисовок из транспортных узлов: писала про метро, про про автобусы, про поезда.

Сегодня я собрала бинго в аэропорту.

Началось все со стойки регистрации. Девочка, лет пяти, в футболке с пчелками, истошно вопила, что она не хочет в Эстонию. Спойлер: я летела не в Эстонию. И вся очередь летела не в Эстонию. Более того, мама девочки тоже убеждала дочь, что они летят не в Эстонию. Но девочка не сдавалась и настойчиво требовала отмены полета. В качестве аргумента она легла на пол. Не то чтобы и мне сильно хотелось лететь в Эстонию, но лежать на полу берлинского аэропорта, где кто-то пролил Club Matcha мерзкого недоканареечного цвета? Как будто бы Эстония не стоит такого протеста.

На стойке регистрации я по-прежнему думала об Эстонии (моя новая Римская империя), поэтому очевидно пропустила какой-то вопрос. Очнулась я только на фразе «Да? Чемодан поедет без вас дальше». Тут я немножко напрягалась. Во-первых, я только вчера купила в магазине новенький бирюзовый чемодан с многообещающей надпись Beverly Hills. Во-вторых, даже за такую цену я не была уверена в его способности к самостоятельным путешествиям. В-третьих, если меня бросит еще и чемодан, то клянусь, я уйду в запой/э или монастырь, план до конца я еще не продумала. Переспрашиваю, и оказывается, что мне не надо будет забирать багаж и заново его регистрировать. Успокаиваюсь, тайком посылаю чемодану воздушный поцелуй и иду на посадку.

На посадке моя вечная карма — опаздывающие бабушки. Они безошибочно вычисляют мое огромное сердце из толпы и пользуются моей добротой. Я таскаю их чемоданы, ищу их рейсы, выходы, пересадки, попутно пытаясь объяснить, что нет, если до вылета осталось двадцать минут, мы не пойдем в Duty Free на другом конце аэропорта покупать подарки внукам. Нет, внуки не умрут от огорчения. Да, они все равно будут вас дальше любить.

В этот раз карма настигла меня раньше — на контроле безопасности. Происходит это всегда, когда я самым позорным образом обнаруживаю владением русским. Как происходит у обычных людей: они кому-то звонят, говорят о погоде, и так люди вокруг понимают, что да, человек говорит по-русски. Я же записывала сообщение подруге, что он нервов я начинаю чаще бегать писать, и все это жутко бесит, потому что чем сильнее я нервничаю, тем чаще писаю, и это уже утомляет. А подруга близкая, поэтому сообщение я закончила фразой «что это за ссаное проклятье» — и естественно через секунду ко мне обратилась женщинам, причем самого интеллигентного вида. На шее у нее был повязан платок, ридикюль схлопывался с элегантным щелчком, в ушах — две аккуратные жемчужины, идеальный маникюр. И я — со своим ссаным проклятьем.

Продолжение следует.

Иногда (очень редко) я пишу стихи.

В оковах научного атеизма,
Веруя в незыблемую круглость Земли,
Объясняя все катастрофы и катаклизмы,
Простым «пока предсказать не смогли».

Запуская самолеты, космолеты и прочих,
Высаживая Армстронга на Луну,
Нам все равно иногда хочется — очень-очень,
Чтобы все было подвластно только Ему.

На высоте десяти тысяч метров над морем,
На высоте, где мы пока мало что можем,
Посмотри со мной в окно, мое безбожное горе.
На ту красоту, что делает этот мир — божьим.

Как сказать «я люблю тебя», не говоря «я люблю тебя».

• Вот твой чай.
• Не забудь надеть шапку.
• Я позвоню за тебя в банк.
• Я приготовила завтрак.
• Не вставай, я принесу.
• Напиши, как доедешь.

Все есть любовь, её так много в нас и вокруг. Главное — увидеть и не пропустить.

Я почистила мандарин 🍊

Про выбор кофе и мужчин

Всю жизнь я любила плохой кофе. Вот чтобы прям плохой, где-нибудь в пекарне за пару евро. Starbucks тоже очень любила. При слове specilaty плевалась и презрительно вскидывала свои соболиные брови вверх.

Потом в моей жизни появился некий мужчина, этот кофе очень любивший и понимавший. Сначала я еще сопротивлялась. Он рассказывал что-то про зерна и обжарку, а я жалобно дергала за рукав и ныла, тыкая в мой любимый зеленый логотип «старбаааааааааакс». Он рассказывал, что вот, здесь чувствуют нотки блюбери — а я негодовала, какого блю мы шли на другой конец города и что за обонятельные галлюцинации у него происходят.

А потом я полюбила. И мужчину, и кофе. Разница только в том, что кофе в итоге не повел себя как последний боб — и я осталась с ним. И пила с тех пор только хороший.

Вчера мы гуляли с подругой по Вене, и она спонтанно предложила зайти в Starbucks. «Почему бы и да», — подумала я. Зашла. Взяла классический американо. Прокляла на кассе капитализм и маркетинг, потому что за пять евро я могу три килограмма капусты купить. Она полезная, и от нее грудь растет. Видели ли вы грудь, выросшую от американо? То-то и оно.

В общем, сидим мы стильные-молодые-холостые со своими нарядными стаканчиками. Я делаю глоток — а он прям отвратительный. Не плохой — отвратительный. Как скрежет железа по стеклу — только в стакане. Но ведь пять евро! Как говорится, «за все что уплочено, должно быть проглочено».

И тут я вспоминаю того мужчину. В мире кофе он мог бы быть Starbucks — с красивым фасадом, популярный, с сиропами там разными. Но не на мой вкус.

Американо я оставила. Для этого мне понадобилось два глотка и минута размышлений.

Жаль, что с людьми это занимает намного дольше.

Про оперу, самокат и брецели

В воскресенье мы ходили на оперу Кирила Сереберенникова «Женитьба Фигаро».

И на этом я могла бы закончить свой рассказ. Но нет.

Каждый мой поход в оперу в Берлине начинается с головной боли — в чем идти? Это в Большой можно смело надевать на себя все золото, шелк и рубли, найденные дома. В Берлине все сложнее. Здесь нужно найти баланс между моей богемной идентичностью, требующей немедленно облачиться в корсет, и идентичностью берлинской, нашептывающей в ухо, что чистые джинсы без дырок — уже «про параде». В итоге я обычно иду как будто на созвон в зуме — вверху нарядно, внизу не очень. В этот раз выбор был сделан в пользу прозрачной блузки (чтобы будоражить оперных дедушек) и джинс интеллектуального синего цвета (чтобы очаровывать фанатов оперы помоложе). И да, про каблуки и русских женщин я писала уже большой текст, поэтому осталась верной себе и пошла на каблуках.

Моя прекрасная менеджерка Даша вызывает такси. «Комише опер?» — уточняю я. «Комише опер» утвердительно кивает Даша. Садимся в такси.

Таксист — мой любимый тип, который за двадцать минут дороги выкладывает всю свою жизнь. Даша по-немецки не говорит, поэтому получает право смотреть в окно и ловить последние лучи солнышка. А я остаюсь один на один с «какие неудобные стали развязки», «у меня у жены недавно украли велосипед» и «да, в нашем с вами возрасте какие лестницы, только лифты». Только я собираюсь возмутиться, что даже если я сегодня не выспалась, это не повод накидывать мне плюс тридцать — как таксист останавливается и говорит: «Приехали».

А мы не приехали. Мы вообще не там. Вообще не в опере. Таксист машет рукой, желает всех благ и укатывает. Даша проверяет — да, точка не та, почему она появилась в приложении, понять мы не можем. Времени до представления остается все меньше, новое такси обещает приехать через двенадцать минут.

И тут я вижу его. Самокат. Два. Окидываю Дашу взглядом — а она как знала и вышла в нормальной обуви. Окидываю взглядом себя и свои головокружительные каблуки — и начинаю уже сомневаться в гениальности своей идеи.

Но времени на раскачку нет. Мы берём самокаты и мчим в оперу. Ветер взбивает мою укладку в высокохудожественные колтуны, мозг пытается успокоить дрожащие коленки, что да, искусство иногда требует и таких жертв.

Приезжаем мы все равно с опозданием, нас подхватывают бабушки-контролерши и с причитаниями (то ли над нашим опозданием, то ли над моей прической) заводят в зал и сажают на свободные места — прямо возле сцены.

Сразу скажу для протокола: я не фанат оперы, поэтому главным событием первого акта для меня стало появление Никиты Кукушкина (пока писала текст, выяснила, что он иноагент, а кто вообще не иноагент?) — первые пять минут я пыталась разобраться, Кукушкин ли это или не Кукушкин, пока с первого ряда (или уже из оркестровой ямы) на меня не шикнули «Да, это Кукушкин, после спектакля приставайте к нему, хорошо?»

А я вообще не собиралась приставать к Никите Кукушкину, я его люблю безмолвно и безнадежно, и печалить ничем не планирую. Поэтому в антракте я решительно направилась в буфет загасить безответную любовь бокалом просекко — как вдруг Даша хватает меня за рукав моей прозрачной блузки, которая начинает расстегиваться на ходу, со словами «ТЫ ЭТО ВИДЕЛА?» А я не видела. И даже не знаю, что не видела. А вдруг там Никита Кукушкин проходил? Рука уже тянется расстегнуть оставшиеся пуговицы блузки (на всякий случай), как Даша говорит «В БУФЕТЕ ПРОДАЮТ БРЕЦЕЛИ». Мой взгляд потухает, пуговицы сами застегиваются обратно, я в очередной раз думаю, что как-то слишком интегрировалась — ибо «а какой буфет без брецелей?», и мы идем смотреть второй акт.

Опера хорошая, рекомендую. Только выходите заранее.

Про европейцев и туалеты системы «очко»

На днях я знакомилась с друзьями молодого человека моей подруги (да, вот такие запутанные родственные связи) — все они австрийцы, прям вот австрийцы-австрийцы, они даже абрикосы никогда Aprikosen не называют, только Marillen.

И вот, речь заходит о покупке недвижимости, ибо нам всем уже за тридцать и вроде как пора начинать жить эту взрослую жизнь. Сначала мы ужасаемся ценами на квартиры в Вене, потом я жалуюсь на цены в Москве. Вдруг я внезапно вспоминаю о существовании своей дачи и предлагаю одному из них, Лукасу, её купить.

Лукас на удивление слово Datscha слышал, «это же загородный дом, да»? Я объясняю, что да, но вообще там все глубже, и в каждом бревне этого дома зарыто по пласту русской культуры. И так как я честный продавец, честно предупреждаю Лукаса, что удобства на моей даче на улице.

Лукас заливисто, как будто бы я рассказала ему анекдот про Чапаева и белых в лесу, начинает смеяться. «Ага, и еду вы готовите на костре». Мне хочется сказать, что да, и такое бывает, и называется это das Schaschlik, но сначала мне надо разобраться с причиной его смеха (в отутствие моих уморительных анекдотов).

Уточняю. Лукас снова начинает смеяться и говорит, что «ну так ведь не бывает в 2024 году, это же какое-то Средневековье». А это не Средневековье. Это 70 километров от Москвы, поселок городского типа на секундочку.

Начинаю терпеливо объяснять Лукасу концепт туалета системы «очко» и его практичность в жизни современного дачника. Попутно размышляю, стои ли привлекать визуальный материал или все-таки пощадить нервы Лукаса.

По конец моей лекции в компании не говорит никто, все молча слушают меня (и уже не смеются). Завершаю я тем, что в прошлом году папа подключил водопровод на участке, и теперь не надо таскать воду из колодца.

Покупателей дачи я потеряла. Но зато просветительскую работу провела.