Юрий Рост «Долгий Взгляд»

Дорогие зрители слов, в YouTube вышла программа "Гараж Ширвиндта 2025" с участие Юрия Роста, Игоря Золотовицкого, Михаила Швыдкого. Это вам новогодний привет.

ИЗДАТЕЛЬСТВО «БОСЛЕН» К НОВОМУ ГОДУ!
В Ы П У С Т И Л О ПОДАРОК:
Аудио книгу «ВРЕМЯ КИН-ДЗА-ДЗЫ»!
К ВАШЕМУ УДОВОЛЬСТВИЮ!
По ссылке:
"https://stroki.mts.ru/audiobook/vremya-kin-dza-dzy-291554"

ДОРОГОЙ ЗРИТЕЛЬ СЛОВ!
ТЕПЕРЬ ТЫ МОЖЕШЬ СТАТЬ И СЛУШАТЕЛЕМ ЭТИХ СЛОВ В АВТОРСКОМ ИСПОЛНЕНИИ - ЮРИЯ РОСТА

На следующий день они уже лежали на пляже в Батуми. Месяц беглец и спаситель скрывались, потом решили, что родственник и власть одумались. Но Темо вернулся в тюрьму. Меры по охране были усилены. Однако Миша придумал и второй побег. Дело закрыли. «Жалко мальчиков».
Лело Бокерия, друживший с Чавчавадзе с детства, предается со мной воспоминаниям:
«Мишико прожил всю жизнь в романтических фантазиях. И даже после инфарктов ни один день не пропустил без того образа жизни, который сам себе придумал. Главное в его жизни — то, что он был абсолютно добрым и лояльным ко всем, человеком. Никто не скажет, что был не понят Мишей. Он мог спорить часами, страстно и убедительно, но ни один спор не окрашивал отношения неприязнью. Это был его образ жизни».
«У каждого поколения есть символ, типичный представитель своего круга, — говорил актер Гоги Ковтарадзе. — А с Мишей наоборот. Он не был похож на нас. Он, может, был из другого времени, которого мы пока не знаем. При том, что он был совершенно реальный. Земной. И всегда говорил правду. Даже при этом у него не получалось обидеть человека. И он очень любил друзей»..
Поднимая тост, он как-то сказал, обращаясь ко мне:
— Я не знаю, какие у тебя сейчас отношения с ... (дальше шел длинный перечень имен. — Ю.Р.), но все мои московские друзья — замечательные люди, честные, настоящие, которые прекрасно относятся к своему делу. Прости меня, но если человек не относится хорошо к своему делу и своим друзьям, он не сможет относиться хорошо и к более дальнему, и более высокому.
Более Дальнее и более Высокое (память и дух?) будут к тебе благосклонны, Миша.
Господи, какое это счастье — дружить с ними и любить их. Гоги, Миша, Лело, Коля, Отар... Как сложно отобрать что-то из этого счастья.
Один эпизод — и сворачиваюсь.
Миша получил путевку в Дубулты в Дом творчества художников. Я приехал к нему в конце месяца его пребывания. Крохотный номер был уставлен огромными, невероятной красоты непросохшими холстами. «Скрипач», «Портрет Гоги Харабадзе», «Нана», «Крыши»...
— Как ты это повезешь домой, Мишенька!
— Я их сниму с подрамников, сверну в рулон, а дома разверну и допишу кое-что...
Он никогда их не дописал. Холсты слиплись и погибли, но Мишу это не огорчило... Ведь они уже были написаны.
Мы ходили по мягким иголкам, по мелкому морю, мы строили планы. Они были прекрасны сами по себе. Когда Миша и я вернулись в номер, дверь была открыта. К ней с внутренней стороны шипом акации был приколот листок:

На Рижском взморье гладь, затишье,
Песок скрипит и белка скачет.
Что это значит?.. Это значит,
Что я приехал к другу Мише.

Скрипач звучал печально, больно,
Грузинка на холсте грустила,
И ветром крыши уносило
На холмы Грузии привольной.

А он играл все тише, тише,
Без слушателей, на балконе,
И Гоги на тряпичном троне
Его не слушая услышал.

В окне горели сосны — свечи,
И ветер спину тер о камень.
Коль Бог зачем-то создал память,
Пусть не забудет этот вечер.

На Рижском взморье ширь прилива,
И ель слезой янтарной плачет.
Что это значит?.. Это значит:
Жизнь без друзей — несправедлива.

Мы потеряли Мишу и живем сейчас несправедливой жизнью.

P.S. Последний тост Мишико Чавчавадзе, который слышал я.
«Это большая удача — наша жизнь. И эту жизнь я прожил замечательно. С вами, с любовью, с дружбой, с красотой. В красивом городе, в красивой стране.
А сейчас за все очень красивое надо платить.
Мои дорогие друзья, я не за воспоминания пью этот тост. А за прожитую жизнь, за мою жизнь — главный подарок Господа Бога».

Мишенька в Юрмале

Мы с Лело вспоминаем Мишу, и улыбка не сходит с наших лиц.
— Он поступил на режиссерский факультет сразу после школы, а потом решил, что хочет стать живописцем, и ушел. Он увлекался Ван Гогом, много писал под его влиянием, но ничего не сохранилось. Потом вдруг ушел из института и год прожил в монастыре. Совершенно один. Вроде смотрителя. Во-первых, его интересовали грузинские архитектура и живопись. А во-вторых, он решил, что нужно жить бедно. И это ему удалось. Монастырь был в диком месте, совершенно тогда недоступном. Поживу, говорит, и попытаюсь восстановить роспись одного из строений этого монастыря.
Он был реален в своих фантазиях. Мог спать на голой панцирной сетке, правда, всегда покрытой чистейшей простыней, и думать о восстановлении храма. Мне кажется, что, кроме воздушных замков, он ничего не строил, но он был так уверен, что построить их можно, что они обретали реальность.
— Он, правда, жил в мечтах, но реальная жизнь была оболочкой мечты. Он прожил тот год в горах один. Олени ходили через монастырский двор. Иногда паломники посещали его, иногда друзья. Он много изучил, и, по существу, его жизнь началась с этой истории. У него была вера, что человек может все. Посади Мишу на реактивный самолет — и самолет взлетит.
Так у него было и с машиной. В Саарбрюккене режиссер, который работал с Мишей, устроил ему покупку дешевого подержанного «Мерседеса». Миша сел за руль и отправился в путь. В Польше на Мишу едва не наехала телега, и он, спасая лошадь, улетел в кювет. Все заработанныет заграницей деньги он потратил, чтобы контейнером отправить машину в Москву. Я встретил его на Белорусском вокзале с полотняной сумкой и банкой краски бежевого цвета.
— Где машина, Миша?
— Слушай, Юра! «Мерседес» разбился, и я подумал, что это к лучшему. Сейчас Чавчавадзе приедет в Тбилиси на «Мерседесе». Не глупость это? Надо от него избавиться.
На московской таможне мы спросили начальника, можно ли отдать им автомобиль. Начальник был нелюбезен и сказал, что таможня не покупает машины.
— Не надо покупать. Просто так возьмите.
— Грузин отдает «Мерседес»?
Утром следующего дня вся таможня вышла смотреть на Мишу.
— Хоть аккумулятор новый возьмите, — сказал начальник любезно.
— Нет. Все! Какой я счастливый. - И он радостно хлопул одной лвдонью о другую.
Он был действительно счастлив.
Декларировать освобождение и освобождаться — совершенно разные действия. Как готовиться к жизни и жить. Даты, памятные дни, вехи во времени для Миши не имели значения. Он не прерывал процесс, не правил тризну над завершившимся периодом и никогда не начинал новую жизнь. Силуэты его изменений были расплывчаты, а рисунок пребывания на земле — точным.
Он ничего не заканчивал, потому что ничего не начинал. Он продолжал. Надо освободить себя от необходимого, потом можно отказаться и от того, что не нужно.
— Я утверждаю, что Миша был поэтом, несмотря на то что он не написал ни одного стиха, — сказал мне известны поэт Джансуг Чарквиани,. — Я благодарю его за то, что восходит солнце. Не знаю как, но этот процесс связан с ним. Он был настоящим. Великим. И это не так просто, как я говорю. Не знаю, как у вас, но мы, грузины, очень любим своих мертвых. У нас гениальны поэты, которым мы недодавали при жизни... С Мишей так же — и иначе. Я уважаю его живого и небесного. Нет разницы. И я не уверен, ушел ли он в действительности.
Все, что делал Мишико, было окрашено чистым светом. Даже юношеская криминальная история, о которой говорил весь Тбилиси.
Идея восстановления пещерного храма Давидгареджи требовала средств. У государства их не было, а у родственника Мишиного друга Темо были. Посчитав, что подпольными миллионами, надо с народом делиться, Темо произвел экспроприацию, был пойман и посажен родственником в тюрьму, хотя симпатии города были на стороне «налетчика». Миша разработал план побега Темура с помощью веревочных лестниц и сам осуществил освобождение. Навыки прекрасного спортсмена (он был чемпионом Союза по фехтованию в командных соревнованиях) помогли провести операцию успешно.
(окончание следует)

Мишико , Гоги и наша дорогая питерская подруга Алла Корчагина

Мы портим своим нынешним состоянием души и организма образ, который некогда привлекал наших друзей и любимых. Законные слова «ты изменился», если не прибавить сомнительной достоверности «к лучшему», означают правду. Но к Мише это не относилось. Он не терял своих совершенных человеческих качеств. И мог бы долго радовать. Только радовать. Но он ушел, а мы с поправками на изменение особенностей характера и условий пребывания остались.
Мишенька жил по потребности. У него была потребность жить. А часть из нас (и немалая) живет по возможности. Есть возможность — вот и живем.
Когда, не зализав потерю, я собирался из Тбилиси в Москву, Миша вынес из дома большой портрет Нико Пиросманишвили и молча стал привязывать его к потолку кабины «жигуленка» изображением вниз. Это был единственный завершенный холст, который он хранил...
Нам казалось, что он написал немного.
Прекрасный грузинский кинодокументалист Коля Дроздов, история семьи которого — отдельный сюжет (да он и использован Тенгизом Абуладзе в фильме «Покаяние»), сидя на ступеньках чужого дома с балкончиками в старом Тбилиси, вспоминал время, когда Иоселиани выпустил в свет «Певчего дрозда»:
«Мы все дружили. Отар был старше нас, а нам по двадцать пять. Великовозрастные прожигатели жизни. Словно «Жил певчий дрозд» — фильм о нас. Жизнь как праздник. Контакты с людьми — главное действие того времени. Какие-то флирты, романы. Работа, творчество на втором плане. Картина была узнаваема, и мы искали среди себя прототипы героев или знакомые черты. И сходились на том, что если портрет главного героя был с кого-то списан — то это Миша. Так нам казалось.
Жизнь его от рождения до кончины — человеческие контакты. Это немало, это колоссально много, если учесть высочайшее, недостижимое качество Мишиного общения... Но когда его не стало и друзья принялись помогать Нане, Мишиной вдове, собирать и организовывать первую (увы, посмертную) выставку, аналогия с персонажем «Певчего дрозда» оказалась несостоятельной. У Иоселиани герой вбил гвоздь, на который можно повесить кепку, и оставил незаконченную партитуру.
Казалось, что и Миша оставил десяток картин, но парадокс в том, что картин оказалось много, и это — загадка необъяснимая. Значит, не афишируя, таясь, он делал то, что должен был делать. Он был большим, настоящим художником. Мне грустно, что я узнал это только после его смерти».
Ошибка Коли Дроздова типична. Окружающие предполагали, что Чавчавадзе — не только прекрасный сценограф, но и интереснейший живописец. Мало кто видел его работы. Мишина жизнь не была предметом повышенного интереса окружающих. Считалось, что наши заботы интереснее и важнее для него, чем его собственные. Он помогал нашему эгоизму, принимая нас такими, какими мы были или хотели казаться, не видя разницы.
Шел ремонт, и Гоги призвал Мишу и Лело посчитать, сколько рулонов обоев надо на комнату.
— Восемнадцать, — сказал Миша, не глядя на стены.
— Как ты безответственно говоришь, — упрекнул его Лело. — Надо посчитать окна, проемы, все обмерить.
— Обмеряй, ты архитектор.
На следующий день мы опять сидим у Гоги.
— Обмерил?
— Да.
— Сколько?
— Восемнадцать.
Лело смеется, вспоминая эту историю.
— Его можно было обмануть?
— А зачем? Разве он укорял кого-нибудь?
В нем была забавная деловитость.
Однажды в дом Харабадзе принесли бутыль винного спирта, и Гоги решил сделать из него коньяк, чтобы отправить мне в Москву. С сыном Георгием они разбавили его и заправили жженым сахаром. Когда они закончили процесс, пришел Отар Иоселиани, снимавший уже свои фильмы во Франции.
— Мне принесли коньяк, — сказал Гоги, — попробуй.
Иоселиани налил напиток в коньячную рюмку, долго гонял жидкость по стенкам, нюхал, грел. Наконец сделал глоток и значительно сказал:
— Очень хороший коньяк.
Тут вошел Миша, и Гоги проделал тот же эксперимент.
— Много сахара положил, — сказал Миша и отставил стакан. (продолжение следует)

Из меня он не ушел. Из Гоги не ушел, из Лело, Коли... Я слышу его интонацию, любуюсь его пластикой, восхищаюсь изяществом и достоверностью мысли и не скорблю. За четверть века нашей дружбы у меня накопилось довольно изображений Михаила Давидовича Чавчавадзе. Они звучат, у них есть тон, свет и контур. Но нет объема. Без объема нет ни настоящего, ни будущего. Ах, Мишико!
Зачем после двух инфарктов ты ни на йоту не изменил жизнь, не поберегся? Хотел уйти целым, цельным? Как был?
Это не некролог, ребята, я не оплакиваю ушедших и не сочувствую оставшимся. Джелли Ролл Мортон в двадцать шестом году написал «Dead man blues». Там печальный повод, а музыка живая и не без радости.
«Миша был одной из красивейших личностей Грузии, — сказал Резо Габриадзе, — человек, абсолютно лишенный таких родных качеств, как зависть. Он редко говорил слово «я». Предпочитал слушать о тебе. Он был интеллигентен до предела и с достоинством представлял великолепную фамилию Чавчавадзе, столь родную и для русского слуха. Миша был безукоризненным в отношениях, а прожил одну честную, красивую жизнь художника».
Такую жизнь невозможно создать. Ее надо получить. Это Знак Высокого Доверия.
У Мишико ничего не было. Ну ничего. Однако, сидя как-то за столом, он сказал фразу, на которую не имели право ни я, ни Гоги, ни Лело, никто из его друзей и знакомых: «Я живу в чужих домах, какие-то остатки старой мебели вокруг, и ощущение, что это тоже мне не нужно, что это совершенно лишнее, обуза».
А что нужно? Что же нужно, Мишенька?
Страсть, да?
Ну да.
Она была у Миши. Ум, образованность, благородный род, талант, терпимость... Все — и еще многое. Но главное — страсть.
Он ушел, не израсходовав рабочее тело жизни. Мы не насытились его любовью и добротой. Мы не дожили вместе.
Я часто терял. Не хватало душевной щедрости, цельности и широты. Обязательности внимания. Сгребая осколки зеркала, которые не отражали ничего, лишь блестели, я грустил о целом, о потере. У Миши же было точное ощущение сего дня. И ум и душа его постоянно открыты всем странам света. Он, безусловно, печалился об утратах, но он их не вспоминал, а помнил. Без уныния, рефлексии и истязания души.
Он был замечательным учеником Создателя. По предмету жизни у него была круглая пятерка. С плюсом. Рядом с ним было спокойно и надежно: он подсказывал, давал списывать, не составляя тебе труда подумать о его роли в твоей жизни. Это было большим душевным удобством для таких людей, как я, головой и сердцем повернутых назад и почитающих потерю, как наиболее сильно эмоционально окрашенную жизненную компоненту. Что у тебя есть понимаешь лишь, когда этого уже нет. Чувство утраченного было самым мощным и цельным чувством, которым Природа одарила вашего покорного слугу. Остальные тоже присутствовали, но в свите, и на равных условиях. Получалась бесконечная альтернатива. Потеря требовала возвращения, возвращение тайно провоцировало потерю.
От меня ждали решительных действий. Я делал шаг, обозначая намерение. Этот шаг, ожидаемый или желанный, воспринимался как решение. Открой глаза. Распахни объятья! Но вместо счастья, которое было на расстоянии невытянутой руки, меня посещала мысль об освобождении.
...Однажды меня освободили. Я приехал на машине в Тбилиси искать утешения.

«В полное собрание потерь,
Вышедших в прижизненном издании,
Все же не вошли потери ранние,
Как и то, что вопреки стараниям
Ясно намечаются теперь.

Не вошли друзья, обидой меченные,
и друзья, простившие сполна,
Женщины, теперь с другими венчанные,
И судьбы не принявшие женщины
Не вошли... но в том не их вина.

Лишь моя вина, что, глядя в дверь,
Где гуляет ветер расставанья,
Вижу то, чего не видел ранее:
Ты одна и есть мое издание
Полного собрания потерь".

Винсент Шоремат — воздухоплаватель и бакенщик — в своих рифмах, которые я обильно цитирую, видимо, тоже переживал каждую потерю как последнюю...
(продолжение следует)

В деревне Вакири у нашего товарища Кахи Сулханишвили

Миша не стал переводить. Он сказал: «Галактион». Когда разбойник закончил читать стихотворение, начал Миша. Так, чередуясь, они вспоминали гениального Галактиона Табадзе до конца дороги. То есть до ресторана, где они нас покинули.
Заведение выглядело странно. На галечном островке посреди мелкой, но бурной рески стояли три алюминиевых столика, Пакрытых голубой потертой пластмассой, и алюминиевые с облупленными сиденьями стулья. Рядом — обшарпанная будка с проемами, изображающими окна и двери. У будки нас поджидали Гоги, Лело, и незнакомец.
— Это, — сказал Миша, оживившись, — очень хороший ресторан. Называется «Малая земля».
Незнакомец пересчитал нас и сказал: «Погуляйте полчаса», и ушел. За это время он обойдет разные дома, где хозяйки приготовят то, чем знаменита их кухня, и все это принесут в «Малую землю».
— Мы в Багдади, — сказал Гоги. — В этом доме, что в ста метрах от нас, родился Маяковский.
— Миша, — сказал я, — давай, пока готовят еду, сходим к Владимиру Владимировичу.
— Э, Юрочка, какое сейчас время идти в музей, мы с тобой купим консервы, возьмем рюкзаки, палатки и пешком, через перевал, спустимся к Маяковскому.
— Рыбные консервы? — спросил Гоги.
— Нет, — ответил Миша абсолютно серьезно, — рыбные могут испортиться. Лучше тушенку и сгущенное молоко.
Вечером после ужина мы сидели в мотеле и любовались живописной картиной, висевшей на стене регистратуры.
— Скажи, Гогичка, мог бы Миша написать такую?
— Нет, — сказал Гоги. — Для этого надо очень любить и знать историю.
На картине, которая называлась «Сталин и Ленин в Разливе», была изображена лодка. На носу ее, сложив руки на груди, в полувоенном френче и мягких сапогах стоял Иосиф Виссарионович Сталин. Ни гребцов, ни рулевого... Совсем один стоял.
На зеленом низком бережке с маленьким шалашом вдали, тоже совершенно один, в тройке и галстуке, с жестом, приглашающим пристать лодку к берегу, суетился Владимир Ильич Ленин.
— Как тебе, Миша?
Он сделал очень характерный жест рукой, словно вывинчивал очень большую лампочку.
— Слушай, это были два неглупых авантюриста среди бесчисленного количества забитых, злых и жадных людей. А картина достоверностью не уступает ни учебникам, по которым мы учились, ни современным газетам.
Миша относился к политикам без сострадания, не вычленял из среды, которая их выдвинула и потребляет.
— У журналиста есть только одна серьезная проблема — ему нельзя дружить с непорядочными людьми.
Теперь, когда его нет, я часто пытаюсь представить, что он сказал и как оценил бы то, что происходит в мире, с моими друзьями и со мной. Я хорошо представляю его улыбку, пластику, его голос. Иногда в застолье я снимаю со стены его работу, где изображен Пиросмани с Мишиными глазами, и чокаюсь с ним таким же, как на холсте, стаканчиком.
Я знаю, как надо жить, а Мишико жил как надо.
Гоги Харабадзе в годовщину пустотой без него жизни, в духане, где мы часто сиживали с Чавчавадзе, сказал:
— Я оценивал все, что делал, Мишиными оценками. Счастлива страна, если есть Маэстро и Ученик. И несчастлива, если нет Маэстро. Он ушел, и наша задача — добежать до него достойно, как он это сделал.
Гоги сказал это улыбаясь. Все, кто говорил о Мишико, улыбались. Он зарядил светом даже тех, кто при его жизни мешал ему и предавал его.
Разве можно было предать Мишу? Можно, можно. Кого только не предавали до третьих петухов.
«Меня радует, что и эти люди вспоминают Мишу добром, — говорил и режиссер Авто Варсимашвили. — Они своим раскаянием или осознанием подчеркивают, что вместе с Мишей из мира ушли большая доброта и мудрость.
Он часто снится мне после смерти. Я с ним разговариваю. Он такой же, как был: с очаровательной улыбкой и грустными глазами. Я просыпаюсь и точно знаю, что этот день у меня будет хорошим. Потому что он и при жизни был, и сейчас остается добрым ангелом. Такие люди не уходят!»...
(продолжение следует)

Гоги Харабадзе и Миша у Патриарха

Гоги Харабадзе, знаменитый грузинский актер, дуайен нашей дружеской тбилисской компании, познакомивший меня с Чавчавадзе, с прекрасным архитектором Лело Бокерия, с Отаром Иоселиани, со всей Грузией, достал нам с Мишико путевку в Дом творчества композиторов в Боржоми. Целую неделю мы жили в бессмысленном номере «люкс», представлявшем одну огромную Г-образную комнату с балконом. Я сочинял какую-то ерунду, он не разгибаясь рисовал серию тбилисских домов, словно поданных к столу на тарелках с приборами. (Одну из этих работ Миша подарил Булату Окуджаве на 70-летие, остальные раздал без повода.)
Мы говорили о жизни и смерти, о любви и других отношениях между людьми. Ходили есть жареные грибы и ездили по окрестностям смотреть храмы. Он профессионально знал грузинскую церковную архитектуру, фрески и иконы, у него была своя идея консервации и реконструкции настенных росписей комплекса Давидгареджи, пострадавшего от современных вандалов и безумных военных, устроивших в непосредственной близости от памятника танковый полигон. Но об этом позднее. А пока был ноябрь, осеннее солнце и церковь святой Марии в Тимотисубани. С открытой дверью и безлюдная.

Посажен, словно глаз в орбиту,
Надежен, как в руке рука,
Овеян временем забытым,
Стоит он камнем, в землю вбитым,
Недвижимый и на века...
...а мимо лист несет река.

Опал убор из брачных перьев,
И звонок жухлых листьев хлам.
Прозрачна графика деревьев.
В тумане низко над деревней
Парит Святой Марии храм...
...а эхо бродит по горам.

И в вязком сумрачном беззвучье
Со стен глядят на жизнь мою
Те, кто и чище был, и лучше
И в свете утреннего случая
Я лики близких узнаю...
...и руку узкую твою.

У Мишеньки была действительно узкая для его грузного тела рука.
В Боржоми я прожил лучшую полноценную неделю в своей жизни. Рядом с Мишей. Хотя он и «посапывал» немного. Ничего, я купил лыжную шапку и спал на балконе.
Утром он будил меня. Я надевал кроссовки и бегал вокруг дома. Мишико ждал меня, опершись на перила.
— Я тоже бегал, но... Потом мог восемь раз пообедать.
Он подходил к зеркалу, чтобы посмотреть, насколько похудел, пропустив вчерашний ужин.
— Ты сбросил, Мишенька.
— Нет! Я, знаешь, такой надутый, но стоит мне не пить вино, как я сейчас же начинаю худеть. Я должен знаешь, на какую диету сесть? Жареная картошка (я ее люблю!), мясо или колбаса, все равно, и холодный растворимый кофе. И очень хорошо.
— Пойдем в горы, Миша!
— Какое сейчас время ходить? Отсюда очень хороший вид. И потом знаешь, как надо ходить в горы? Сперва надо купить консервы, взять...
— ...рюкзаки, палатки и пешком через перевал в дом Маяковского в Багдади.
Миша засмеялся, утирая слезы. Он замечательно смеялся. Над тобой, над собой, над ситуацией. От серьезного тона не оставалось ничего, потом он внезапно пытался не строго, но убедительно объяснить, что ты не прав или он прав, и, опять почувствовав комизм, начинал смеяться.
В Сванетии мы оказались конечно же благодаря Гоге Харабадзе. Какой-то его поклонник из местных довез нас до храма Святого Кверике на церковный праздник. «Кверикоба» закончилась, и предстояло вернуться в Кутаиси. Гоги, Лело, Миша и я сидели на дороге, когда подъехали две машины. Райкомовская «Волга» остановилась первая. Хозяева пригласили Гоги:
— Уважаемый! У нас только два места.
Гоги попросил подождать и пошел ко второй машине «Газ-69» предъявлять лицо. Внутри оказались разбойники, которые накануне подарили нам ящик шампанского, из которого была выпита одну бутылку.
— Вы очень обяжете нас, если возьмете оставшееся шампанское с собой, — сказал тогда главный разбойник Вано.
Труд обязать его я бесстрашно взял на себя.
— Ты спас достоинство грузин и шампанское, — сказал Миша.
— Вы с Чавчавадзе — позор моей семьи, — строго сказал Гоги.
— А Лело?.
— Лело пока еще нет.
За рулем «газика» сидел изящный Вано. По-видимому, мы с Мишей, устроившиеся на откидных сидушках за вторым рядом, помешали профессиональному разговору, потому что в машине воцарилось молчание. Общих тем пока не было. Внезапно Вано заговорил по-грузински красиво и слаженно.
(продолжение следует)

Миши работает

ЛУЧШИЙ ЧЕЛОВЕК
Мишико ЧАВЧАВАДЗЕ

"DEAD MAN BLUES"

Тамада парил над невиданным застольем.
Держа руку со стаканчиком так, словно обнимал весь покинутый мир, Мишико Чавчавадзе окинул улыбающимися глазами сидящих за столом и остался доволен: Галактион Табидзе, Вячеслав Францев, Мишин и грибоедовский родственник Александр, Александр Сергеевич, Белла, Булат Шалвович с гитарой, Оар Иоселиани, Дэвик Боровский, Андрей Дмитриевич, Гия Данелия, Сережа Юрский, Нико Пиросманишвили... Стол уходил в перспективу.
— Я говорил им там: какая разница, где быть. Еще не известно, чья компания лучше... Давайте выпьем за здоровье ангела, который охраняет крышу дома моих друзей!
— За тебя, Мишенька! — Мы сдвинули стаканы за своим столом... Кто остался.
— Э, Юричка! Сейчас можно немного покутить. Потом я начну делать зарядку, похудею и совершенно замечательно распишу вам закаты и восходы. А вы не торопитесь.
...Он украсил небо...
Не знаю, верил ли Миша Чавчавадзе в Бога, но то, что Бог верил в Мишу Чавчавадзе, я знаю наверное.
Кем он был на земле?
Он родился и прожил пятьдесят лет в Грузии художником, философом, другом и красивым человеком. Но это не ответ. Миша был маэстро жизни. Безукоризненно добрым. И любящим.
Любовь обрела дом в его сердце. На всю его жизнь. И еще Миша был четырехмерен: высок духом и глубок умом (одно измерение); широк в поступках и талантах (второе); близкий настолько, что все грелись в тепле, излучаемом им, и одновременно корнями своими уходящий в даль веков (это третье); и, наконец, он существовал и существует ныне во Времени. В нашем, конкретном, и в том — не имеющем ни начала, ни конца.
После каждого инфаркта он, с неподражаемой пластикой держа стакан (не полный), рисовал мне свою (нашу) грядущую жизнь с новыми картинами, спектаклями, домом с мастерской, щадящим режимом и бесконечным общением...
Между тем мы жили. Он держал нас всех на своих руках, не прикладывая, казалось, усилий. Нет, не казалось. Все прегрешения и ошибки, все неточности поведения он принимал понимая. Я чуть было не написал «прощая», но это было бы неточно. Для того чтобы простить, надо ощутить вину того человека, которому ты отпускаешь грехи. В большом, красивом теле Миши не было органа, который ведал претензиями, обвинениями и обидами.
Мы, его друзья, ненароком пользовались этим.
Какая ерунда, а поди ж — сидит во мне всю жизнь. Договорились ехать к кому-то в гости в шесть часов. Торопились и, не дождавшись условленного с Мишей времени, уехали. Вечером он зашел и без всякого подтекста поинтересовался, хорошо ли посидели. Кажется, никто и не заметил, что поступили по-хамски. Миша бы дождался.
Чавчавадзе успешно работал со многими, может быть, со всеми известными грузинскими театральными режиссерами. Однако часто, даже после очевидной удачи, они искали для новой работы другого сценографа.
«Наверное, он имел какую-то определенную концепцию театра и режиссеры не очень хотели иметь рядом с собой человека, обладающего собственными взглядами. — Роберт Стуруа, руководитель Театра имени Руставели, делает паузу, потом медленно продолжает: — Или так мы избавляемся от совести, потому что театр — не очень святой храм, как говорят. И, может, Миша мучил своим присутствием грешных. Но я хочу посмотреть на этого необыкновенного человека не только с позиции театра. Он был личностью, которая очень много сделала для жизни. Не совершая при этом никаких подвигов. Его присутствия было достаточно, чтобы мы чувствовали себя иногда немного неловко. Поэтому, мне кажется, его можно сравнить с какими-то святыми. Это не очень громко звучит? Ну да, он прожил жизнь, которую я бы назвал... все-таки святой. Другого слова не нахожу, хотя он был бы недоволен этим.
В русском театре его можно сравнить с Сулержицким, который словно не участвовал в создании МХАТа и очень много сделал для Станиславского и вообще для русской сцены. А потом повез в Америку духоборов и исчез. Я не был в Тбилиси, когда Миша умер, поэтому он для меня не умер, а исчез. Ушел куда-то, где, наверное, счастлив...».
Так хочется в это верить.

Это будет большой текст о моем любимом друге грузинском художнике и философе жизни МИШИКО ЧАВЧАВДЗЕ. Он родился в канун Рождества (по Григорианскому календарю). Но это случайность. Предлагаю этот большой материал (по меркам telegram) потому что я люблю Мишу. И доверяю своему читателю. Размер не важен. Так будет и впредь.

Автор и Миша Черкасский много лет спустя. И уже много лет назад.

На уроке немецкого языка он, не поднимаясь из-за парты спрашивал у молодой, тонконогой учительницы немецкого языка:
- А как по-немецки будет клюква, Нора Александровна?
- Сядь, Черкасский!
- Да я и не вставал. Не… как будет по-немецки клюква?
На следующем уроке он опять пытал немку:
- Так, как будет по-ихнему клюква?
- Замолчи, Черкасский!
- А все-таки? – И он победно, с ухмылочкой оглядел класс.
- Moosbeere, раз тебе так необходимо.
- А по-настоящему?
Нора Александровна пожала плечами:
- Ты что, не слышал?
- Не признается! – Сказал он громко, повернувшись к классу. – Потому что клюква по-немецки будет «писдикляус» («Pisdiklyaus»).
- Пошел вон!
И он пошел. А мы все остались. Как те бесперспективные щипачи и домушники из нашего проходного двора на Пушкинской, которые не уловили запрос времени.
Он уловил.
К тому моменту, когда я случайно встретил его у маминого дома, Миша был членом бюро райкома партии и председателем колхоза, растившего клубнику под черной пленкой без сорняков. Его «смотрели» на заместителя министра сельского хозяйства с перспективой, в которой я не сомневался…
С годами он мог бы, возможно, летать воздушном змее с лелеками (журавлями- укр.), или голый по пояс писать с запорожскими казаками письмо турецкому султану, или найти под водой на пляже одесского Лонжерона древнегреческую боевую бирему со всеми двадцатью пятью парами весел.
Он убеждал бы (и убедил) народ в том, что он (народ) живет хорошо, что в стране закон терпим для всех, что олигархи не воры, что демократия процветает, здравоохранение, образование, наука, искусства и производства на небывалом высокогорном плато. И стал бы он и гарантом и вциомом, и наша тонконогая училка Нора Александровна взяла бы свои слова обратно, потому что телевидение объяснило бы, Дума (или что там? Рада?) одобрила, население поверило, и поддержало бы предложение какой ни будь знатной аппаратчицы машинного доения закрепить в конституции, что клюква, как и то, что происходит в стране называется на знакомом ему немецком языке словом «Pisdiklyaus».
Но Миша с его памятью и своим бесценным бэкграундом рано умер, не дожив даже до поста заместителя.
P.S.
- Да, необходимы новые поводы для радости. – Сказал Собакин, -. Вольтер что-то говорил про свой сад..
- Ты заискиваешь перед собой. Сначала посади
- Это от неловкости жизни, мой друг. Неловкость это тоже опыт, который как сад надо возделывать.

Промысел казался соблазнительным настолько, что однажды я, замирая от страха, сфарцевал у футболистов французской «Ниццы» невероятной красоты свитер – белый верх, низ - морской волны, и черные пластмассовые туфли, в которых нельзя было ходить. Они так парили ноги, что когда я пришел на свидание с Люсей Клиповой у Владимирского собора на Бульваре Шевченко, чтобы поразить французской красотой воображение участницы Олимпийских игр в Мельбурне и Риме в плавании на спине, пришлось ботинки снять и идти домой в носках. Скоро после моего конфуза мы расстались с ней друзьями. Да мы и были друзьями, поскольку мои представления об отношениях с женщинами были столь наивны и целомудренны, что были обречены на неуспех еще в замыслах.
Так что незаконное обогащение мне радости не принесло. У нас в семье, к счастью, потребности были невелики и возможности их щадили. Жаль только, что штаны мои пронашивались быстро из-за мощной от плавания брассом приводящей группы мышц бедра. А так, ничего.
Когда «еврохохлы» выкупали огромные коммуналки, в нашем доме маме за две комнаты предложили однокомнатную квартиру в восьмиэтажке на улице Толстого с тыльной стороны Ботанического сада, где в конце очень крутого спуска внизу, с риском перевернуться или сойти с рельсов, поворачивал влево трамвай. Старый Киев – был город небольшой, поэтому меня не удивило то, что маминым соседом оказался мой школьный товарищ Миша Черкасский, когда-то рыжий урка с челочкой по послевоенной блатной моде, и с железной фиксой.
В те годы, друг Собакин, я и был властью. Крохотной. Но с этого начинали многие, а я закончил в начале пути. Надо мной были другие власти, от которых я зависел, раз вступил в этот круг, и которые были вправе вызвать меня – комсорга класса, на заседание бюро райкома «прорабатывать» только за то, что мой одноклассник Черкасский, топориком с противопожарного щита, произвел короткое замыкание, вырубив надолго электричество во всей 53-ей школе.
В райкомовском кабинете мне вспоминали и другие подвиги этого персонажа, требуя решительных мер по отношению к зарвавшемуся хулигану. Я стоял с унылым видом и смотрел в окно на Ново-Пушкинскую. Там шли, куда им вздумалось, свободные люди, которым не надо будет сейчас со скорбным видом фальшиво трепетным голосом признавать свою вину и оправдываться.
Был вечер, когда выволочка стала приближаться к оргвыводам. И тут приоткрылась дверь и в кабинет заглянула рыжая с прищуром рожа в кепке- восьмиклинке и с папиросой в зубах.
- Ну? – Сказал Черкасский внятно, и, обнажив фиксу презрительно прошепелявил: - Долго вы будете парить честного человека? Жду три минуты. Потом буду вас встречать. По одному. У меня феноменальная память.
Меня быстро освободили от должности и отпустили. Миша обладал способностью вызывать доверие у народа.

(окончание следует)

Представить эту ситуацию было легко, когда меня вызвали на партбюро «Комсомольской правды» хотя я не был коммунистом. Каждому из моих товарищей, нормальных вообще то людей, было неловко, но объединившись они стали на время заседания по собственным ощущениям чем то иным. Временным.
Выдающийся философ Эвальд Васильевич Ильенков, доказавший, что и в этой области советской жизни можно было оставаться достойным человеком, вместе с директором Загорского дома-интерната для слепоглухих Александром Ивановичем Мещеряковым, однажды привезли в газету несколько своих подопечных. Это было потрясение, поверь Собакин.
Саша Суворов говорил на правильном языке, который изучил по классической русской литературе. Он произносил слова, не слыша себя. Жизнь дала ему возможность, не проверяя слухом и зрением, усвоить то, что внушали ему нравственно ответственные учителя. Его голову не заполнял мусор для программирования мозгов, прирученных для того, чтобы воспринимать на веру легенды о его собственной необязательной для строя жизни.
А тут стоит высокий красивый парень в здании партийной прессы и глядя (такое впечатление) в бездну, убедительно говорит, что в стране созданы предпосылки для фашистского режима.
На дворе конец семидесятых, и в зале напряженная, какая-то опасная тишина, потому что глупо опровергать Суворова даже для собственной реабилитации, если докладчик тебя не видит и не слышит.
…Через пару месяцев в газете был опубликован текст, в котором признаки фашизма были очевидны, о чем я и сказал на летучке, вспомнив с благодарностью Сашу Суворова.
- Ну, ты понимаешь…- Сказали на партбюро мои товарищи, которым было неловко, мне, которому стало неловко дальше оставаться в редакции.
В «Литературную газету» меня беспартийного взяли с ремаркой заместителя главного редактора: «ну, что ж, еще одним бездельником будет больше». В основном я оправдал надежды, но некоторые тексты и фотографии репутацию подпортили. А «Комсомолку» вспоминал, как первую любовь, которой ждал.
- Глупо тратить молодость на верность. – Сказал Собакин. – К тому же, хоть в выборе слов ты свободен, печатают их другие. Ты везде был зависим от власти. Впрочем, став сам властью ты тем более не избежал бы зависимости от неё.
- С Капиталом та же история. И зависимость от него во времена, которые мы вспоминаем, часто была криминальной. Честный человек был на убогом содержании у государства, которое он сам содержал. Богатство – это расхитители социалистической собственности, цеховики, спекулянты, валютчики, фарцовщики… Их зависимость находилась под сенью уголовного кодекса.
- У меня был детский опыт.
- Заладил… - Он снял кроссовки, и положил на них ноги чтобы отдохнули. Левый носок у него был красный а правый зеленый, как ходовые огни на судах.
- Я не столкнусь со встречным. Мы разойдемся бортами на приемлемом расстоянии. Это особенно важно во время карантина. – Сказал он протягивая фляжку. - Человек – это сумма прожитого. Итак, твои опыты.
Наш дом стоял на Пушкинской, тихой, тенистой улице, параллельной Крещатику, между шикарной гостиницей Украина, где временно квартировал и американский кумир нашей страны - высокий парень по фамилии Ван Клиберн – пианист, победивший жюри на конкурсе имени Чайковского и другие гастролирующие знаменитости, и улицей Ленина с Интуристом, куда помещали всех, кого хорошо бы тайно прослушать от западных футболистов до бизнесменов из капиталистических страны. Наш квартал был частью малого фарцового кольца, где вечерами под каштанами «распечатывали» на шмотки, сигареты, а возможно и доллары западных граждан. Среди фарцовщиков были свои звезды. Толя Писоцкий по кличке Сандаль, красавец что твой Ален Делон с невероятным шармом и способностью к языкам. Он торговался даже на хинди. Когда в Киев приехала индийская футбольная команда, которая вышла на стадион имени Хрущева против «Динамо» играть босиком, знающие люди заподозрили, что накануне индусы встретились с Писоцким, который купил у них по дешевке все бутсы, и обрек на проигрыш 0:11.

(продолжение следует)

Наш двор, имевший выходы на три улицы: Пушкинскую, Крещатик и бульвар Шевченко , с первых послевоенных лет был облюбован ворами, для которых мы театральные дети были – своими, то есть безопасными. Правда имен их мы не знали, только клички. При нас Виля Пайчадзе и однорукий Веня Синявский на деньги играли один на один в волейбол через веревку; хорошо одетый карманник Гюго катался на велосипеде Wanderer 3/4, моего брата, честно оплачивая каждый круг одной папиросой “Пушка”; шустривший по магазинам и складам Леня Олбаска, громила с Демеевки, который не выговаривал букву “К,” часто пинал с нами кирзовый мяч, а однажды напившись поймал его руками , и проигнорировав крики “Пеналь!”, рухнул на землю, развязал шнуровку и в трагической нашей тишине (кто осмлится ему что то сазать?), скрипя зубами о резину, стал отгрызать сосок у дефицитной камеры. Мы с детским конформизмом считали, что Олбаска в своем праве, и, окружив его, без ропота, котрый был опасен по отношению к любой силе в нашей стране, ждали участи. Мяч взохнул, и голова Олбаски лежавшая на нем опустилась на землю. Он заснул.
Через день громила принес во двор новую резиновую камеру, похожую на черную тушку кальмара и, заставил юного щипача Толика Красную Шапочку, работавшего на Бессарабском рынке в форме суворовца, надуть мяч, зажав ладонями ему уши, чтобы через них не выходил воздух. Олбаска не улучшил нашу жизнь, только вернул её, но мы почувствовали благодарность к силе.
Никто из наших знакомых воров не продолжил свою биографию, потому что они остановились своем понимании развития общества, и понадобились годы, чтобы криминал осознал с, что у любой официальной партии власть реальна.
Уголовники сидели в тюрьмах у коммунистов, а не наоборот. Однако самые и дальновидные из них, помнили, что и коммунисты до того как захватить власть, тоже сидели в тюрьмах официального тогда царского режима за то же воровство, ограбления и налеты, которые они называли загадочным для населения словом эксы. И хотя блатное и воровское сообщество обладало кое какой силой, и могло угрожать и исполнять угрозы, оно уступало грандиозным масштабам партии, организованной по тем же законам - с круговой порукой, уничтожением конкурентов, паханами политбюро, секретарями в законе и, к тому же, вооруженной небывалыми страхами для населения от лагерей и тюрем и десяти лет без права переписки, до халявных для власти строек коммунизма.
Кроме того у партии была убедительная «мулька» для мужиков - «власть советам, земля крестьянам, заводы рабочим», и за крысятничество не казнили, потому что крали не у своих, а у всех.
И нет ничего удивительного, что пусть немногие, но самые умные, бойкие и циничные (это обязательная черта для карьеры) экземпляры выйдя из темных подворотен поднялись, украсив партийные и государственные вершины.
С другом Собакиным каждый год, если нет карантина мы сбрасываем с балкона и уносим в мусор перед пасхой елку, которую я устанавливаю к Новому году. Она мягко парашютирует с четвертого этажа на тротуар, теряя при приземлении последние пожелтевшие иголки. Вид елочного скелета, который недавно, в детстве был праздником, настраивает нас философский лад.
- Раньше мы часто собирались, чтобы убедиться что
собираемся редко, чтобы не подвергать это сомнению. – говорит Собакин, умеренно отхлебывая из фляжки настойку на белых грибах, сидя на скамейке напротив Чистого пруда. – Мы уже жили в раю, говорил наш друг Тонино Гуэрра. Это было детство. Ты был несвободен, но не испытывал зависимости от власти, денег и женщин. Потом тебя изгнали во взрослую жизнь.
- Но ведь тогда во дворе, в раю, я ощутил зависимость от власти. Пусть воровской шпаны.
- Рано ты стал гражданином своей страны. Был когда ни будь в партии?
- А ты?
- Мне партии людей не нужны. Я отбираю каждого поштучно.
Мне никогда не хотелось быть частью даже большого и светлого, а быть целым не хватало душевных ресурсов и смелости. К тому же я не собирался делать карьеру. Не страшно быть не избранным, страшно быть изгнанным.

(продолжение следует)

НАКОПЛЕНИЕ ОПЫТА

«Может я уже многого не могу,
Но я еще многого не хочу».
Собакин «Раздумья»

В Киеве на Ленина 10, в непригодном для этого доме находилась наша школа. На первом этаже был магазин Академкнига, где мои соученики Боря Орлянский и Аркаша Чудужный приворовывали тома потолще, чтобы потом продавать на толкучке за Байковым кладбищем на Сталинке за копейки. На втором этаже был Институт Усовершенствования Педагогики. Там заседали известные теоретики и практики нашего обучения. Они разрабатывали методы образования послевоенных пацанов и девиц, которые воспитывались в развалинах и проходных дворах вместе со знакомыми щипачами и домушниками. В пятьдесят втором году, если не вру, в нашем классе появились девочки. До этого обучение было раздельным. Мне сразу повезло. Я сидел на одной парте с Милой Ефремовой, дочерью директора гастронома. Каждый день она приносила в школу бутерброды с сыром, ветчиной, а иногда и с черной икрой. Тогда её было много и стоила не так уж дорого в абсолютных величинах. Другое дело, что денег не было никаких. Символические сталинские снижения цен на «сельдь нежирную и обойные гвозди» не облегчали быт честных советских семей. А икра лежала в центральном гастрономе на углу Крещатика и Ленина хоть зернистая в голубых килограммовых банках, хоть паюсная, вкус которой утрачен уже не для одного поколения. Беды, разумеется, никакой, но и удовольствия немного. Немного удовольствия, говорю вам. Хотя сам вид тёмно-серых паюсных брикетов порождал мысли добрые и гуманные.
На углу Прорезной на брандмауэре одного из сохранившихся домов высотой в четыре этажа, простирался рекламный щит. На нем были художественно достоверно изображены две бутылки водки, цвета жидкого испитого чая с травинками внутри и два затейливых бутерброда, где на белом хлебе со сливочным(!) маслом в виде некого цветка, красовались полные горсти (не меньше) красной и черной икры. Аршинными буквами над этой картиной шла надпись: «К ЗУБРОВКЕ, ВОДКЕ ГОРЬКОЙ, РУССКОЙ, ИКРА – ОТЛИЧНАЯ ЗАКУСКА!»
Кто бы сомневался…
Серый скверно одетый народ в основном в довоенное перелицованное платье шел с Бессарабского рынка, (тогда рынок был много дешевле магазинов) с авоськами в которых лежали те продукты, из которых можно было приготовить доступную еду на несколько дней. В Киеве умели готовить. (Господи, как готовила моя мама!). Эти люди не видели рекламного щита, потому что он их не интересовал. Им необходимы были сведения или слухи о самом необходимом для выживания, как это нам видится сейчас. А, на самом деле , для обычной жизни. Икра была посильна в праздник. А для меня и в будни, потому что Мила, склонная к полноте не ела своих бутербродов в школе. За ней «ходил» знакомый нам вор Володя Орлов, любивший в девушках изящество и красоту. Их встречам препятствовали её родители, однако раза два в неделю, ссылаясь на свою невероятную чистоплотность и отсутствие душа в их послевоенной коммуналке, в двухэтажном доме на углу Бульвара и Крещатика Мила Ефремова отправлялась якобы в Караваевские бани, а на самом деле к своему возлюбленному. Перед возвращением в дом она мыла холодной водой из колонки в соседнем дворе голову, чтобы родители не заподозрили её в обмане. Так бывало вовсе времена одного их романтического года. Летом, осенью и зимой. (Весной его забрали). И при этом она ни разу не заболела менингитом. Любовь в те времена творила чудеса.


(продолжение следует)

Дорогие зрители слов, смотрите на канале культура в 22:55 вчера, сегодня, завтра и послезавтра новый цикл передач Юрия Роста «Регтайм, или разорванное время». Если кто не успел вчера увидеть - ссылка здесь https://smotrim.ru/amp/brand/59764

Мойка 12. последняя квартира Пушкина

Я сидел у стола и думал: надо написать о любви. Как Нина Ивановна любит его, как он заполнил всю ее жизнь, как он научил ее чувствовать. («До встречи с ним я была синим чулком»), о том, что у нее был муж-писатель, что ей постоянно надо было переключаться... И не забыть бы, кстати, что Наталья Николаевна пыталась переписывать начисто рукописи Пушкина, да не нашла в этом радости.
Потом я вспомнил, что какой-то негодяй, приехав из-за рубежа в отпуск на родину, пытался украсть гравюру на кости из музея и что его друзья оказались влиятельнее, чем друзья Пушкина (увы), и вместо наказания он вновь уехал представлять нашу торговлю в Италию, кажется...
Я думал о том, что друзья Александра Сергеевича все же сильны и благодарны, что они обязательно отремонтируют ему дом, замостят двор и купят лошадей в конюшню. Почему он не должен иметь своего выезда?..
И откуда эта музыка? Гаммы? Вальсы?.. Клавиши прямострунного пианино нажимаются сами, молоточки ударяют куда надо и извлекают точный, щемящий звук... Были такие музыкальные автоматы. Но такого нет в квартире, только в планах (после ремонта)... Сами клавиши нажимаются. Впрочем, и Пушкина тоже нет. Но клавиши нашей души нажимаются сами...
Я очнулся от звука, который мог разбудить этот дом и тогда. Дворник под окнами соскребал с тротуара снег. Который теперь час, день, век? Это и был итог ночи – объединение времени методом потери его. (Или в нем?)
Не знаю, кто открыл бы квартиру и выпустил меня на улицу, может быть, я вышел бы сам, слившись с группой посетителей, но часов в десять или одиннадцать я ступил бы на набережную. Там был бы день!
Ночью шел снег, а теперь – солнце, сосульки на решетках мостов, вода в следах... Я пошел бы по Мойке пешком в Коломну, во мне звучал бы неясный аккорд прямострунного пианино, вокруг было бы стереоскопически ясно, и предметы, люди, поступки после нереальной ночи были бы полны смысла и добра.
У Крюкова канала я сообразил бы, что свечи в чернильном приборе с арапчонком догорали и надо купить новые. Я купил бы их в Никольском соборе по полтора рубля за штуку и пошел бы к выходу. В сумерках собора я увидел бы огромного черного кота, который лежал на батарее, свесив лапу в белой перчатке до локтя (видимо, вернувшись с бала, не успел снять). Шагнув из полутьмы в свет, я едва успел поймать глазом улетающую в небо Никольскую колокольню великого зодчего Саввы Чевакинского. В ясном небе ее было видно долго...
А все-таки жаль, что Пушкина не было дома! Потом ненадолго усомнился, зачем ему моя компания, но тут же нагло и весело подумал: «А вдруг!»
Мы подружились с Поповой на долгие годы и дружим по сей день, хотя в Фонтанном доме, где она нынче возглавляет музей Ахматовой, бываю не часто. Я полюбил Нину Ивановну вовсе не для того, чтобы наилучшим образом быть представленным Александру Сергеевичу... Скорее, я потянулся к живому Пушкину, чтобы время от времени иметь счастье слушать ее рассказы об отсутствующем друге.
А тогда я вернулся на Мойку днем и увидел Нину Ивановну. Она почувствовала, что было прожито за день и ночь, и спросила бы:
– Ну что, узнали ли вы больше о Пушкине?
– Нет, – ответил бы я. – Но благодаря вам я понял, что без него скучно жить.

Там где свеча, стоял гроб с телом Поэта

Он очень близко подпускает нас к себе, мы не чувствуем дистанции времени, и возможность трактовать себя он оставляет бесконечную. И настроение, и мысли наши понятны были (это «были» хочется зачеркнуть) ему. Так много людей вмешивались в его жизнь, что это дает ему право теперь вмешиваться в нашу. Так говорила Попова.
Откуда она знает про то, как он жил, почему я ей верю?..
Она сидела на стуле и смотрела в окно. Последний прижизненный портрет работы Линева висел на пустой стене. Один.
– Я силюсь представить его, понять хоть что-то в его жизни, – говорит Попова, отвергая мои слова о ее правах на Пушкина, – и чувствую, что не могу.
Оставив их в детской вдвоем, я вышел в кабинет. Кстати, она тоже часто выходит из комнаты, когда чувствует, что гостю и хозяину не нужен посредник, хотя любит наблюдать людей на Мойке, уверенная, что они проявляют себя здесь как нельзя лучше. Тут действительно трудно выдать себя за другого. И если один известный поэт, задержавшись в кабинете, прилег на диван, где умер Пушкин, и не умер сам после этого, значит, это очень здоровый и современный поэт, несмотря на некоторый туман, которым себя окутывает. И романтический режиссер шепотом (потому что кабинет – храм, святыня), сказавший жене: «За этим бюро Пушкин работал лежа, очень удобно, срисуй, и надо заказать такое же», – тоже очень здоров. (К тому же он, вероятно, любит работать, как Пушкин, валяясь до трех, иной раз, часов дня...)
– Хотите пройтись по кабинету с его тростью?
Я смотрю на Нину Ивановну с подозрением. Она смеется – тут грань едва видна. Примерить на себя пушкинский жилет – одно, а всего себя примерить к нему – иное...
– Ну что, хотите пройтись?
Я близорук и из опасения не рассмотреть грань отказываюсь от прогулки. Впрочем, кажется, трость мне и не дали бы, потому что, показывая, Попова не выпускает ее из рук.
Это была живая вещь. Вернее, со следами пушкинской жизни. Такую вещь нарочно не сделаешь. «Земляной» ее конец был «стоптан» в одну сторону – то ли он приволакивал трость при ходьбе, то ли опирался, словно на посох.
– Это его книги? – спрашивал я.
– Нет. На тысячу томов меньше. Видите – дверь в гостиную заставлена книжными полками.
Вижу. Даже дверь вижу и кушетку, приставленную Пушкиной к этой двери в трагические февральские дни, потому что я сижу в фантазиях своих в синей гостиной в тишине и темноте... За окном слышны одинокие шаги прохожего, дальний гром порожних лотков, складываемых у булочной в теплые хлебные ящики, и гаммы – глухо...
И вдруг какой-то добрый злоумышленник, пробравшись незаметно в новый Эрмитаж, обрезал люстру над парадной лестницей, и весь хрустальный хлам запрыгал вниз по мраморным ступеням к ногам атлантов и дальше по Миллионной (ныне Халтурина), к Мойке, на которой, сталкиваясь готическими ледяными дворцами и звеня, кружились прозрачные ладожские льдины. Смешавшись, лед с хрусталем осыпался у окон квартиры и с тихим шелестом ушел ко дну... Это играли полночь часы в столовой. Потом двенадцать деловых ударов, и в наступившей тишине я неожиданно услышал:
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой, –
Девичьи лица ярче роз...
Под окнами стояли мои друзья Алла и Толя Корчагины. Вернее, стояли бы, если все это было бы правдой, я уверен.
Они постояли бы и тактично ушли, а я не посмел себя обнаружить и, когда затихли голоса, выстроенные в ритм пушкинских стихов, зажег свечи в шандале на столе. Колесо тени от абажура медленно покатилось по потолку. Ночь пошла на убыль.

(окончание следует)

Нина Ивановна Попова. На стене портрет работы Лунева. Под ним жилет в котором стрелялся Пушкин.

– Сейчас такой же вид, как тогда. Снег, лед, решетка набережной... Знаете, ведь у Пушкиных было одиннадцать комнат, но я не уверена, что надо их все восстановить. Человек должен пройти по квартире, не перегружая себя ненужной информацией. Он должен войти в пушкинский кабинет, впитав атмосферу дома, а не подробности его быта, которые к тому же и восстановить невозможно. Мне бы хотелось, чтобы в доме поселились звуки. Может быть, музыка? Александрина брала уроки и, вероятно, часто упражнялась.
Она подошла к прямострунному пианино, открыла крышку. Засветила свечи, потому что ставни уже закрыли, а свет не зажгли, и заиграла вальс Грибоедова...
– Оставьте меня здесь на ночь, – попросил бы я. – Мне хочется послушать, как звучит этот дом ночью, когда никого нет, как он живет... Я буду охранять его. Пусть одну ночь.
– Это невозможно, – сказала бы Нина Ивановна, даже в выдуманном мной вечере, и улыбнулась бы своей замечательной улыбкой, а в гостиной все еще звучал бы след аккорда...
Но чего только не достигаем мы в фантазиях своих!.. Как мы красноречивы и обаятельны, как уверенно решаем мы проблемы свои и чужие... Давайте, читатель, забудем, что строгая милиция опутала ночную квартиру хитроумной сигнализацией, что все двери закрыты на замки, а ключи на пульте у милого и бдительного милиционера Тани. Забудем это.
Пусть Нина Ивановна уже дома, ключи от музея на месте, сигнализация начеку, а я – в квартире... «Как будто», как говорят дети. И как будто уже восемь вечера... или без пяти девять. Темно, потому что электричество выключено, да и не было его – электричества – тогда. Сквозь ставни пробивается свет уличных фонарей, но, потратив на свои усилия слишком много энергии, он едва достигает круглого стола в гостиной, за которым я сижу не двигаясь.
В темноте тишина оглушает, и стук собственного сердца с тревогой воспринимаешь как чью-то нервную поступь. Потом к ним примешиваются торопливые шаги каминных часов рядом со мной, размеренный ход больших деревянных на полу в столовой, за которыми едва поспевают бронзовые... Я сижу под портретом Пушкина (копия с Кипренского) и слушаю. Шаги заполняют дом. Кто-то идет и идет, не удаляясь и не приближаясь. Это время. Оно живет в этой квартире (впрочем, как и в любой другой). Я встаю из-за стола, сквозь анфиладу пытаясь попасть с ним в ногу, но в темноте страшновато. К тому же я опасаюсь неловкостью своей нарушить порядок, заведенный в доме. У меня нет права участвовать, я всего лишь гость, свидетель, понятой этой ночи. Мне надо убедиться самому, что этот дом живой, и вот я шагаю, не удаляясь и не приближаясь и даже не вставая из кресла.
О чем я думал, что грезилось? Появился ли хозяин? Нет. Его и ночью не было. И не было видений, и мысли все более простые, шепотом внутри: был точно. Здесь. Вот: очень близко был.
Сколько времени я сижу? Ветер воет в камине за тканым экраном. Узкая полоска света падает на портрет Натальи Николаевны. У нее асимметричное лицо, левая сторона его уже и добрее. Александр Сергеевич на акварельном портрете смотрит в сторону детской, где висит его последний прижизненный портрет, а под ним, в стеклянном ящике – простреленный его жилет. Андрей Битов написал:
Сюртук мальчика
С модной вытачкой,
Тоньше пальчика
В фалде дырочка.
В эту дырочку
Мы глядим на свет –
Нам на выручку
Кто идет иль нет?
Жил один Сверчок...
Господи, прости!
Наступил молчок
На всея Руси.
Помню, как во время дневного посещения квартиры Попова, рассказывая о белых нитках, которыми сшит был левый бок жилета, разрезанного, видимо, чтобы легче было снять, не потревожив раненого, развела руки, словно тронула за оба плеча кого-то невидимого мне, и опустила, спохватившись: быть может, она имеет право на этот жест, поскольку не просто действительно знает, каким он был, живя среди его вещей, но любит и очень хочет понять.
(продолжение следует)

Черная речка. Такой землю в последний раз мог увидеть Пушкин. предполагаемое место дуэли с высоты упавшего человека.

Но вот мы едем... Конечно, можно сказать: на Черную речку, к месту дуэли, но страшно – вдруг он не очень знает, и мы говорим, охраняя поэта: «Комендантский аэродром». Не знаю, почему секунданты Данзас с д'Аршиаком тогда выбрали такое неприветливое место, или это мы украсили его своим чувством? Там никогда и раньше не было уютно, а теперь, когда к мокрым, промерзлым деревьям с одной стороны подступили промышленно построенные монотонные ряды жилых домов, с другой – молчаливый забор, а с третьей – рычащая дорога с разъезженным грязным снегом, ощущение запустения почему-то поселяется в вас.
Гранитный и весьма официальный обелиск, воздвигнутый на месте трагедии в год ее столетия, больше напоминает о времени, когда сей памятник был поставлен, чем о том дне, из-за которого он стоит. Сердце просит впечатлений для сострадания, оно ищет спасительной зацепки для самообмана: вдруг не здесь, вдруг успели друзья, вдруг не он – и бесконечные «если бы» роятся в голове. И уж если нет, невозможно, то хочется увидеть эту землю, как он видел ее в последний раз...Мне не нужна географическая точка – «здесь» (вовсе, кстати, не точная), мне ничего не говорят заурядные парковые дорожки, скамейки, каменный столб, дома, заборы, склады (что ли) вокруг. Мне больно смотреть на дуэль со стороны, с трибун... Как хотелось бы стать вместо него, я закончил институт физкультуры, у меня крепкая рука, да и тренировался я много раз, прицеливаясь из «лазарино», который, по словам моего друга Танасийчука, знатока оружия тех времен, не хуже «лепажа».
...Но сегодня это место такое, как есть, и поэтому мы с Ниной Ивановной идем прочь от дороги вглубь, и она говорит:
– Никто не знает в точности, где была дуэль. Он упал у берез, по-видимому, потому что Данзас отломил кусок коры у того места. Был большой снег, и едва ли они ушли далеко от дороги. Утрамбовали площадку. Десятого февраля в половине пятого солнце было бы так низко, как теперь в половине шестого. И хотя было пасмурно, они расположились, видимо, чтобы свет падал сбоку. Один северней другого на двадцать шагов. Когда раздался выстрел, между ними было пятнадцать.
Мы с Ниной Ивановной нашли бы березы (там их немного, и, верно, они другие) и разошлись на двадцать шагов...
Двадцать шагов – это очень мало и очень грустно. Мы постояли бы несколько минут и стали сходиться.
– Место святое, – сказала бы Нина Ивановна, – а сюда даже экскурсии не водят. Оно не населено отчего-то духом пушкинской трагедии... Может быть, сюда надо привести ландшафтных архитекторов, скульпторов... Это очень ведь дорогой русскому человеку кусочек земли, он должен тревожить мысль и сердце...
Попова медленно пошла бы к дороге, а я остался ненадолго, чтобы попробовать увидеть эту землю так, как видел ее смертельно раненный Пушкин. Чтобы снять землю у Черной речки с высоты умирающего человека. Так, наверное... Хотя теперь лето, листья, цветы, травы, и такой фотографии не сделать...
Поскольку мы фантазируем, предположим, что такси нас дождалось и шофер, молодой парень, спросил:
– Куда теперь?
– Теперь на Мойку.
– Ну да, конечно...
Там еще бродили бы посетители. Музей работает до семи вечера, да и после семи во двор дома Волконских, где Пушкины снимали первый этаж, приходят люди постоять под окнами кабинета... Три окна: четвертое, пятое и шестое от арки входа – окна Александра Сергеевича.
А мы с Ниной Ивановной в придуманный мной день сняли бы пальто у нее в кабинете и вслед за последней группой поднялись в квартиру... Там тихо... Мы прошли бы по комнатам, и она что-то вспомнила бы, о чем раньше не говорила, подошла бы к окну и, пока смотрительницы закрывали ставни, сказала:

(продолжение следует)

Кабинет Александра Сергеевича. здесь он жил и умер.

У меня не было возможности раньше общаться с современниками Пушкина. Что там, со своими современниками не всегда найдешь возможность поговорить. А тут... В разговоре мы шли, шли: по буфетной, по столовой, по гостиной, по булыжной Сенатской площади, по невскому льду, мы скользили по паркетным полам дворцов и летели на перекладных от станции к станции, мы пили жженку, путались в долгах, мы бродили по Летнему саду («...Летний сад – мой огород»), стояли, опершись о гранит, у Кокушкина моста, бродили по Коломне, по Фонтанке, по Екатерининскому каналу, мы шли к Мойке и в октябре 1836 года были там (здесь) и уже миновали спальню, неудобную, перегороженную когда-то ширмой, и детскую... Мы спешили, но опоздали. Как все. И остановились на пороге кабинета 10 февраля 1837 года. Часы на камине показывали 14 часов 45 минут... Беда.
Потом, возвращаясь в мыслях к этому первому посещению, я думал, как ей повезло с выбором.
– Нет, я не выбирала, все произошло само собой.
После университета, работая экскурсоводом в городском бюро путешествий, привезла она однажды группу на Мойку, 12, и только начала рассказ, как стало ясно – это любовь. Все было столь очевидно, что Попову немедленно пригласили в музей. Она согласилась не только потому, что музейная работа давала возможность оживлять ситуации, лишь обозначенные историей, но потому, что она давала возможность видеться...
– Он в творчестве своем ушел далеко за грань, – говорила Нина Ивановна тогда, в первое наше знакомство, – а в человеческом смысле он остался на земле, со своими невзгодами, несчастьями. Опыт каждого человека присутствует в нем. Он не зачеркнул ни восторженности юности, ни права на ошибку. Наверное, поэтому он доступен каждому...
Потом она говорила, что квартира на Мойке дорога ей и тем, что люди ищут здесь объяснение его жизни и смерти.
– И вы ищете?
– Александр Тургенев, – отвечала Попова, – вошел в дом, когда дьячок читал псалтырь. Он вошел на словах «правду свою не смог скрыть в сердце своем». Может быть, это и есть объяснение. Он жил по своей правде и умер, защищая то, что считал своей правдой... Но можно еще искать.
Мы стояли над витриной, где лежал медальон с пушкинским локоном.
– Он был во всем неоднозначен, даже в масти. Одни видели его блондином, другие – рыжеватым, третьи – брюнетом.
– А на самом деле?
– Когда локон лежит на ладони, виден переход от ярко-рыжего к черному. – Она задумалась, вспоминая. – Я не чувствовала священного трепета, только удивление – волосы живые... И видишь – был!
Нина Ивановна подошла к письменному столу Александра Сергеевича и в чернильном приборе с арапчонком, подаренном Павлом Воиновичем Нащокиным, зажгла две тонкие, почти невидимые уже из подсвечников восковые свечи. Они скоро догорели и погасли сами по себе.
Надо купить свечи, подумал я, пока Пушкина нет дома.
... Спустя год, летом, был еще один визит на Неву. Выйдя утром из поезда на Невский проспект, мы с другом пошли в сторону Адмиралтейства и, не дойдя Зеленого моста, поворотили на Мойку. Нина Ивановна Попова, на счастье, была в музее. Проведя два часа в Квартире Пушкина, мы больше никуда уже не ходили, потому что хотели не разрушить случайным общением или пейзажем мир пушкинского Петербурга, а, наоборот, сохранить ясное ощущение необходимости жить светло, чисто и доверительно.
...Теперь я, вспоминая тот разговор, представляю себе день, который хотел бы прожить в Петербурге с Ниной Ивановной Поповой.
Вероятно, это был бы зимний день или день на рассвете весны...Промозглый и ветреный... Мы бы встретились с Поповой у Зимнего (если бы она была свободна где-то около пяти) и долго и тщетно пытались бы поймать такси, отличающееся в Питере какой-то особенной увертливостью от пассажиров.

(продолжение следует)

Мойка, Зимняя канавка ... Все рядом