Юрий Рост «Взгляд»

Марина Неелова и Таня Тарасова. На льду с Бестемьяновой и Букиным. В концерте мужа Владимира Крайнева.

ТАРАСОВА ДОЧЬ ТАРАСОВА

Мы познакомились давно, когда она уже не каталась в паре, хотя была невероятно талантлива и могла бы долго выступать, но постоянно выскакивало плечо из уготованного ему анатомией места. С ней надо было поосторожней, не только из-за капризного сустава. Ибо характером Татьяна Анатольевна удалась не в свою замечательную и кроткую (по тарасовским меркам) маму – Нину Григорьевну, а в отца – великого хоккейного тренера Анатолия Владимировича.
Вообще то он, затевая второго ребенка, имел в виду мальчика, не только потому, что дочка Галя у него уже была. Поставить на коньки немедленно после рождения и воспитать выдающегося хоккеиста и пристойного человека (и патриота, разумеется) – вот была мечта Тарасова. А тут очаровательная девочка. И, тем не менее, дорога на лед ей была уготована.
Он по утрам гонял Таню по двору, стоя на балконе квартиры с секундомером, пока она накручивала круги вокруг общественного гаража. И думаю, ей было не увернуться. Так она приучалась к постоянной, ни на секунду не отпускающей работе, которая станет её главной привязанностью в этой жизни. (Про любовь я не говорю. Это место занял один из крупнейших музыкантов своего времени Владимир Крайнев. Виртуозный пианист. Человек невероятного обаяния, остроумия и надежности. И дружить с Вовой было счастье, а уж любить его… Это была невероятно гармоничная в своей самостоятельности характеров пара. И у них был красивый, хлебосольный, открытый к общению бесконечного количества близких им друзей дом. Точнее - дома).
Кроме постоянного труда Таня унаследовала от Тарасова стойку. Боксерскую бескомпромиссную стойку, в которой на протяжении всей жизни она отстаивает идеалы, в которые верит, и святые заблуждения, которые, впрочем, жизнь порой возвращала ей в качестве неожиданно точного выбора.
Татьяна Анатольевна щедро (она во всем такая) отдает себя ученикам и вправе ждать, что к ней должны относится так же. (Но помягче).
Характер у неё не простой, но она без усилия строит прочные связи с людьми.
Таня ни с кем не ссорится. Просто утверждает себя в соответствие со своей конституцией, которую нарушать не намерена. Хоть бы вам она и не нравилась.
Тарасова достойная дочь Тарасова.
Я был на матче, где он, посчитав несправедливым решение судей, увел команду ЦСКА с поля и не возвращал её минут двадцать , хотя на трибуне сидело все политбюро во главе с болельщиком «Спартака» Генеральным секретарем ЦК КПСС Л.И.Брежневым. Партийные вожди терпеливо ждали, когда Анатолий Владимирович изменит свое решение. А он не менял. И только, когда офицеру и члену партии Тарасову передали приказ Министра обороны он подчинился армейской и партийной дисциплине (коммунист все таки) выпустил хоккеистов на лед.
- Я отстаивал честь армейского клуба ,- сказал он министру обороны.
Его убрали из сборной, и на время лишили звания, но, уверен, повторись ситуация, он поступил бы точно так же.
Учеников тренер Тарасова, случалось, буквально вынянчивала в олимпийских и мировых чемпионов, а они, вырастая, возможно даже с чувством неловкости, преодолевали её участие в своей жизни. Наверное это было похоже на тривиальное поведение детей, но Таня - то совсем не тривиальна. Многие из её звездных фигуристов поднялся на самые высокие пьедесталы, но не все из них поднялись до понимания масштаба личности Тарасовой.
Так мне кажется.
Таня, унаследовавшая от отца талант и неистовость в своем творчестве, оказалась сильнее системы и времени. Оставаясь при этом женщиной.

13 февраля день рождения у выдающегося тренера и не ординарного человека, моего друга - ТАТЬЯНЫ ТАРАСОВОЙ. Ей и поздравление.

Смеялась она хриплым громким смехом. Порой в неожиданных местах.
- А что, собственно, такого смешного Вы услышали?
- Ну как же: это так, а это так!
И я понимал, что это действительно может быть смешно. Она не была скрытной, но она была бережливой, как мне кажется. Она берегла все, что в ней было. Но ей постоянно хотелось поделиться своими знаниями обо всем. И, кажется, она не вполне понимала, что она сама по себе такой бриллиант, который хочется каждому приложить к себе, подержать и полюбоваться. Ей обязательно надо было заинтересовать собой людей. Она считала, что если будет рассказывать истории про барокко, возрождение, русские иконы, древнюю Грецию, модерн, равно, как и про современных мастеров, или про друзей и общих знакомых, незлобивые и, с ее точки зрения, познавательные, то таким образом, она будет цементировать свои компании. Она хотела всех передружить.
Она была не простым предложением, несмотря на всю свою ясность. Она была сложносочиненным, причем сложно сочинила себя сама. Не удивлюсь, если мы узнаем о ней какие-то неожиданные подробности, которые не знали при жизни, хотя многие с ней дружили близко.
Кого Паола любила, она всех объявляла. Просто выходила, и как шпрехшталмейстер: «Вот знакомьтесь: мои любимые друзья Наташа Семенова и Дима Гуржий - замечательные люди». Подтверждаю. И в других оценках, с мой токи зрения, не ошибалась.
Если ты неосторожно называл какую-нибудь известную фамилию приличного человека в искусстве, то обязательно оказывалось, что Волкова, либо его учила, либо с ним училась, либо с ним работала, либо она ему помогала. И самое поразительное, что это все было правдой.
Паола Дмитриевна Волкова не была ученым искусствоведом… Она, скорее занималась прививкой культуры, то есть она продвигала ее в массы. В массы кинематографистов во ВГИКе или на Высших курсах, а те уже распространяли, что узнали от Паолы. И потому, что она была на связи с людьми молодыми, много моложе ее, она и выработала в себе манеру осовремениваться. Да и не назовешь кроме Тонино Гуэрра ни одного человека, из окружения Волковой, который был бы ее старше. Разве Гуэрра, но Тонино и сам был молодой. Тип такой был. А остальные: Соловьев, Хамдамов, Сокуров, Балаян… Я про женщин не говорю. Женщины все были много моложе ее.
Даже ученики воспринимали Волкову, не как классную даму (в любом смысле), а как любимую подругу, или подружку (там какая то разница есть), И подмигивали друг другу в разговоре. Но самое-то любопытное, что и она подмигивала сама себе. Все радуясь играли друг с другом.
Однажды я смотрел балет с Плисецкой … Прима закончила движение рукой, и я, вдруг, увидел след этого движения. Он был не в том воздухе, которым мы дышали и не на той сцене, где она танцевала, а в пространстве, которое у меня внутри.
После Паолы Волковой останется след веселого образовывающего дружелюбия. Может быть еще лукавой откровенности. Потому что она была бы не женщина, если б она не лукавила. Она любила притворяться, и, кажется, была мистификатором на гонораре. Гонораром была радость, которую она доставляла себе и другим.
Там, где теперь Паола Дмитриевна очень много народу, и, наверное, можно потеряться, но я стопроцентно уверен, что она всех знакомых найдет. Она со всеми передружится. И она будет очень нужна. Правда, ей сказали, что там нельзя выпивать даже иногда, как она привыкла в компании, это ее расстроило. Зато беседовать можно сколько угодно.
Впрочем, я не думаю, что друзья уходят, чтобы нас там дождаться. Здесь надо жить и здесь надо быть человеком. Нечего рассчитывать на то, что когда-нибудь ты отмолишь все свои грехи, и будешь потом, (если там что-нибудь есть), комфортно себя чувствовать. Паола Дмитриевна, была безупречна, как все люди, которых мы любим, и к которым при жизни, мы предъявляем повышенные претензии. А упрекнуть можно лишь самого себя за то, что ты не полностью распознал их.
Бог даровал забвение именно для того, чтобы человек вспоминал.

ПАОЛА

Я расскажу вам о Паоле Волковой. О ней писать мне как-то не с руки, не тот жанр. Тем более, что она была блестяща в беседе. Теперь её нет, и мы, её друзья, ученики (она читала историю искусств во ВГИКе и на Высших сценарных и режиссерских курсах), читатели её книг о мировой культуре, о Тарковском, о Тонино Гуэрра и зрители её программ на ТВ «Культура» вспоминаем эту женщину с радостью и удивлением. На девятом десятке лет она оставалась равноправным и равносильным партнером любой «высокой» компании. Нет, какой там «равносильный»… За ней надо было тянуться, чтоб не потерять её расположения и интереса.
Она рассказывала, что учила почти всех кинематографистов (кто хоть чему ни будь учился), и я обнаружил, что она очень много знает и свободно оперирует знаниями. Я оказался для неё благодатным материалом, потому что памяти у меня нет, и она мне могла рассказать историю, потом через месяц-полтора, когда мы встречались, опять тот же сюжет, и я с большим интересом слушал. Потом она спохватывалась:
- Я же вам это рассказывала
- Да. Но я все равно ничего не запомнил, так что в следующий раз вы опять можете всё повторить
Так мы с ней общались.
Она никогда не выглядела приблизительно, и одета была продуманно. Паола Дмитриевна знала, что ей идет, и как бы невзначай надевала все то, что точно шло ей, но при этом говорила: «Я так похудела, просто нечего носить».
Стремление быть в форме очень роднило их с её близким другом Тонино Гуэрра. Он всю жизнь выходил к завтраку: пиджак, пуловер, рубашка, ну, естественно, брюки вельветовые очень часто красивые, и ботинки отчего-то с белыми шнурками,. Словом, он всегда был одет.
Паола часто рассказывала сюжеты про знакомых ей удивительных и знаменитых мужчин. Я тешил себя надеждой, что с кем то из них у нее были романтические отношения. Пусть хоть виртуальный, но роман. Она была чрезвычайно склонна к игре, но до какого уровня, до какой границы она ходила, я не знаю, потому что точно также, как Паола Дмитриевна рассказывала о бесчисленном количестве поклонников, она, как бы в порядке немедленного исправления и схождения с пути порока, тут же сообщала, как любила мужа и какие у них были замечательные отношения. Причем это могло быть в одной фразе.
Она жила вне границ Времени, спокойно оперируя историческими фактами. Думаю, что точно. Её феноменальную память, знания не обременяли. О философии у нее тоже было свое представление, потому что она дружила с Мерабом Мамардашвили и с Александром Пятигорским.
Мне повезло, что у нас возникали общие знакомые. Не общих знакомых я опасался. Когда я увидел у нее портрет Мамардашвили и сказал, что мы с Мерабом были дружны, хотя на дружбу нам не хватило времени, у нас с Волковой появилась еще одна чрезвычайно важная тема для разговоров.
Паола и Мамардашвили, были связаны внутренним пониманием жизни. Возможно она была благодарным слушателем, потому что едва ли она могла поддерживать споры о глубоких философских идеях, В философских спорах обязательно нужно быть отчасти грузином, потому что грузин, даже если он не философ, начинает партию в беседе со слова: «нет» сначала, а потом уже все что думаешь. То есть, нужно сопротивляться.
Паола, как мне кажется, не хотела сопротивляться, она хотела поддаваться. Потому что она прекрасно понимала, что так она больше узнает…. Порой она выполняла обязательства, которые ей были не в раддость. И лекции, бывало, ей не хотелось читать, но она читала, чтобы продолжать отношения с добрыми людьми, и, по данному кому то слову, делала не очень обязательные книжки... А хотелось делать другие. Поэтому так и не успела Паола Дмитриевна Волкова написать все тексты, которые по-настоящему были бы ее. Ну, например она не сделала вторую часть замечательного «Моста через бездну». И не написала «Мое Садовое кольцо». А это были бы чрезвычайно ценные воспоминания о жизни людей, которых она любила и знала.
Она была невероятно наблюдательная, очень ироничная, смешливая, любившая и понимавшая жизнь, восьмидесятилетняя молодая женщина.
(ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ)

ПАОЛА ДМИТРИЕВНА ВОЛКОВА

Сегодня нет никакого иного повода, кроме фразы, которая завершает текст, напечатанный под фотографией, чтобы вспомнить удивительную женщину, имя которой многим известно - ПАОЛА ВОЛКОВА

КУЛЬТУРНАЯ ЗАРУБЕЖНАЯ ХРОНИКА

Винсент Шеремет подбросил на монгольфьере Собакина и моего сына Андрея в Кению, где масаи с шестилетним опозданием решили отпраздновать мое восьмидесятилетие.
Были танцы и подарки. И то, и другое вы видите. Андрюша (в шляпе) с масайским ансамблем песни и пляски. (Съёмка Собакина). А на других фотографиях подаренные мне домашние животные, которые (полагают наши африканские друзья) украсят ландшафт Чистых прудов.
На воздушном шаре их не разместить. Поэтому они придут сами. Не скоро.

РИФМА СОБАКИНА

А тут позвонил Собакин и сказал, что у него есть не увядшие, то есть свежие, (даже сырые) стихи.
«И чего бы вам не поставить их в вазочку на telegram?»
Действительно.


СОБАКИН:
Я не люблю, когда меня не любят:
Не привлекает жизнь без интереса,
Не нравится , когда деревья рубят и древесину делают из Леса

Кто жаждет подчинять - пускай дерзает,
Кто горд обидой - пусть о ней и ноет,
Кто жил в тоске - пусть карты не меняет ,
Кто хочет радости - приди и сядь со мною.

АННА: Ах!

ФЕВРАЛЬСКОЕ НАСТРОЕНИЕ


Парит свеча в стекле оконном,
И ты паришь.
О чем-то важном и исконном
Не говоришь.

Неслышно пламени качанье,
Неярок свет.
Моим словам и умолчаньям
Доверья нет.

Ты залетела однодневкой
На свет свечи.
Подумала, что будет спевка,
А мы молчим.

А мы молчим, мы оба знаем -
Слова - в цене.
Сидим мы с грохотом трамвая
Наедине.

Трамвай в окне - мое спасенье
В густой тиши.
Гуляет праздно воскресенье
Немой души...

Фитиль погашен. В черной паре
Уходит день.
А рядом на другом бульваре -
Другая тень.

Стена и ночь, и свет квадратный
В другом окне.
Я так хочу к нему обратно,
Но страшно мне.

Когда-то снег и ветер - в спину,
А нынче - в грудь.
Я путь прошел за половину -
Не повернуть.

Не вспаханы остались грядки,
И пуст надел.
Семян мне дали для посадки,
А я их съел.

Ночлег не строил - обживался
У жен и вдов.
В пути побегами питался,
Не ждал плодов.

Не ждал... Но все же пожинаю
Теперь плоды:
Закат над башней, звон трамвая
И блеск воды.

Катка базарное веселье
И пестрота,
Как на чужом пиру похмелье.
И пустота.

Свеча в проталине стеклянной
Одна парит.
Пусть кто-нибудь ко мне заглянет,
Поговорит.

СТИШОК ИЗ "ПРУДОВОЙ КНИЖКИ" ВИНСЕНТА ШЕРЕМЕТА. Рисунок Петра САРУХАНОВА. (такое зимнее у них настроение)

Юрий Рост «Взгляд» pinned ««Что вы сейчас читаете?» — спросили меня на заседании бюро райкома. Я прислушался к портняжной мышце, но ничего не почувствовал. «Веркор. “Люди и животные”». Воцарилась тишина. Все посмотрели друг на друга, и тут заведующий нашей военной кафедрой полковник…»

Джинсы "Levi's" №517. Та самая фотография в Большом театре

Кровать под балдахином, камин в спальне. Тенирс и Гейнсборо в золоченых рамах, античная мелкая пластика, немного Китая, Японии (фарфор, мебель), мягкий низкий столик со стеклянной крышкой, уставленный буквально всеми видами напитков. Неплохих. Старые, в отличном, впрочем, состоянии персидские и туркменские ковры. Кухня с набитым холодильником и милейшей прислугой Маргарет, которая, войдя в квартиру, немедленно разулась и в дальнейшем ходила по наборным из драгоценного эбенового, палисандрового и еще бог знает какого светло-желтого цвета дерева вощеным полам в чулках.
— К которому часу вам приготовить завтрак?
— Да я сам, не беспокойтесь.
— Ну что вы. Что бы вам хотелось сейчас? Может быть, что-нибудь выпьете? Все в вашем распоряжении.
— Скажите, Маргарет, а где в вашем городе можно купить целые штаны?
— Сегодня нигде. Суббота вечер, а завтра воскресенье.
В воскресенье в пять часов вечера я оказался в значительном музейном зале, темные стены которого были шпалерно увешаны работами старых мастеров. Лорд устраивал презентацию моей книги. Вокруг огромного круглого стола стояли безмолвные, как дирижеры, слуги. За столом строго одетые джентльмены, никогда не знавшие, что такое ветер в мотне, слегка отпивая хорошее вино, вежливо и тихо обсуждали содержание моей книги, а я сидел и думал о латках на своих штанах. Не вставая.
В понедельник я зашел в огромный магазин и вместо безусловных, английской мануфактуры брюк купил на первое время две пары пятьсот семнадцатых джинсов, чтобы надеть их и не снимать никогда, кроме сна. Я не забыл о своей роли прохожего. Собственно, о ней, об этой моей роли и рассказываю. И вот однажды иду я по Москве в преддверии юбилея Большого театра и мечтаю сделать для газеты что-нибудь небывалое. К примеру, сфотографировать со сцены поклон солистов, замерших перед аплодирующим залом с зажженной люстрой. В лавсановых штанах я оробел бы от этой идеи. Да и кто бы пустил меня хотя бы с газетным удостоверением, но я был защищен Levi’s № 517(снимок этих штанов вы видите), и они в театре поняли это. Ни одна мышца на внутренней поверхности бедра не почувствовала движения воздуха.
За кулисами Большого я бывал и раньше и знал, что по окончании спектакля после первых двух поклонов свет в зале зажигают, рампа подсвечивает силуэты танцовщиц на фоне заполненных партера и ярусов, но занавес закрыт, и остается только, чуть раздвинув его, просунуть аппарат с широкоугольным объективом и щелкнуть, оставаясь спрятанным от публики.
Давали «Жизель». В ожидании финала я в джинсах и кожаной потертой куртке в компании пожарных за кулисами коротал время, хотя выпивать им на работе не положено. Съемка была проведена как задумано. Я отступил вглубь сцены и оказался среди застывших в полупоклонах балерин. Они были прекрасны в своих легких одеждах, преклонившие колено. Увлеченный наблюдением, я вдруг почувствовал, как легкий ветерок коснулся не только портняжной мышцы, но и четырехглавой мышцы, икроножной и остального организма. Это открыли занавес. Овация, которую я услышал в следующий момент, показалась чрезмерной, но я все же счел необходимым ответить моим почитателям легким кивком головы. Дали занавес, и в ту же секунду я услышал крик: «Кто пустил на сцену режимного театра этого мудака?» Я прислушался, не холодит ли воздух внутреннюю поверхность бедра? Нет, ничего. Можно спокойно уходить. И идти дальше. Снимок сделан. Он перед вами.

«Что вы сейчас читаете?» — спросили меня на заседании бюро райкома. Я прислушался к портняжной мышце, но ничего не почувствовал. «Веркор. “Люди и животные”». Воцарилась тишина. Все посмотрели друг на друга, и тут заведующий нашей военной кафедрой полковник Трегубов, не державший в руках из книг ничего, кроме устава патрульно-постовой службы, медленно кивнул головой. Можно, мол. Спасибо. Однако Веркор не спас, и загремели бы мы в армию, точнее, в Спортивный клуб Киевского военного округа, если б не ректор Иван Викторович Вржесневский, профессор плавания и интеллигентный человек, позволявший себе иногда в задумчивости приходить на работу в одном белом ботинке, а в другом черном, и не его брат Виктор Викторович, который тренировал моего друга и подельника (его тоже вызывали в КГБ) Эдика Черняева и владевшего трофейной итальянской машиной «Лянчиа», которую постоянно ремонтировал, и иногда катал нас на ней за отличные результаты, подкладывая в разнообразные места мешки с песком для равномерного распределения груза на рессоры. Иван Викторович, понимая глупость ситуации и не желая калечить нам жизнь, разрешил весной сдать экзамены и восстановил в институте.
Вельветовые штаны скоро проносились, латки на них ставить было бессмысленно. Из-за толщины ткани невозможно было бы ходить, и я перешел на обычные серые брюки из ноской ткани с лавсаном, которые, прислушиваясь к движению воздуха в районе приводящей группы мышц бедра, проносил все годы учебы в Ленинградском университете и после него, вплоть до 1972 года, когда в Мюнхене, во время Олимпийских игр я купил настоящие джинсы Levi’s № 517, размер 32/34. Они, казалось, решили проблему движения воздуха в районе мотни. Прошло немало времени, пока я не понял, что страх и неуверенность — не только моя проблема. Я жил в стране протертых штанов. Все испытывали движение воздуха на внутренней стороне бедра независимо от того, в чем ходили: в суконных галифе с лампасами, костюмных брюках бельского сукна, сшитых в закрытых ателье, хлопчатобумажных трениках с вытянутыми коленями или несгибаемых брезентовых штанах пожарных. Холодок портняжной мышцы был признаком времени. Джинсы давали новое ощущение. В них первое время я чувствовал себя уверенно. Разумеется, со временем и они пронашивались, но совершенно в других, не опасных для сознания местах: на коленях и внешней (sic!) стороне бедра, открыто и стильно. Ну и на ягодицах. Их можно было латать сверху, внаглую, и они от заплат набирали опыт бывалости, который украшает настоящие мужские вещи, и не теряли форму. Но джинсы были одни, их не хватало на каждый день, на все ситуации. Они не сразу стали образом жизни, долго оставаясь поступком, умеренным вызовом, не опасным, впрочем, в изменившемся времени. Случалось их предавать, надевая традиционно опасные для себя серые брюки, посещая места, где джинсы были не приняты. Казалось бы, не ходи! Но бес зависимости от предлагаемых обстоятельств звал к необязательному участию. «Не там хорошо, где тебя нет, а там, где есть», — уговаривал я себя, натягивая штаны и проверяя рукой, нет ли дырок. Они были! Все еще были. Ах ты, Господи! И тщательно заштуковав их на ткани, но не в сознании, отправляюсь, скажем, в Лондон на презентацию собственной книги в солидном издании «Вайденфелд — Николсон». Там, не подозревая о проблемах мотни, меня поселяют в квартиру невестки миллиардера Поля Гетти, которую она приобрела в Челси для нечастых визитов в Англию, чтобы не мыкаться по гостиницам, и где владелец издательства лорд Вайденфелд, обитающий этажом ниже в роскошных апартаментах, напоминающих не такой уж маленький художественный музей, иногда размещал своих важных авторов.


(окончание ниже)

Утром на стене второго этажа Института физкультуры я увидел огромную сатирическую стенгазету, где более или менее похожими были изображены мои товарищи и я в вельветовых, чрезвычайно узких против правды брюках с водяным пистолетом в руках. Мы как будто танцевали что-то непристойное, типа буги-вуги, с развязного вида девицами. Снабдив их мощным, но без чрезмерности мышечным аппаратом таза, бедра и голени, при тонкой талии, художник тем самым выразил нам скрытую симпатию, а мне так просто польстил, одарив рыжей партнершей, о которой я даже не грезил. Правда, она держала в ярко накрашенных губах сигарету, на которой было написано «Мальборо», что недопустимо для спортсменки. В тот же день в актовом зале состоялось собрание, на которое пришел весь институт за развлечением. Мы с друзьями по низкопоклонству перед Западом сидели на сцене, выслушивая вполне дружелюбные реплики из партера, ожидавшего сюжета и подробностей. Штаны на мне были совершенно целыми, что позволяло весело препираться со зрителями до той поры, пока к трибуне не вышла велосипедистка - шоссейница со второго курса и не сказала: «Вы тут шутите, а они собирались вечерами, слушали джаз, танцевали под американскую музыку рок-н-ролл и читали стихи — “Вокзал, достать чернил и плакать…”» — «Февраль», — поправил из зала замечательный бегун на четыреста метров Вадик Архипчук. - «И что же плохого, что студенты Института физкультуры читали стихи?» — «Да, но они читали стихи голыми!» Зал в восторге зашумел.
Это было время, когда слегка разомлевших на хрущевском солнышке молодых людей, насмотревшихся на вольных сверстников на Московском фестивале, наслушавшихся западной музыки из переделанных для приема тринадцатиметрового диапазона рижских приемников VEF и приодевшихся, как казалось, по праздничной заграничной моде в узкие самопальные брюки, такие же, состроченные за углом пиджаки невероятной длины и ширины плеч, немыслимой расцветки галстуки, купленные у цыганок в подворотне, и башмаки, которые сапожники-айсоры подклеивали белой, толстой и рифленой микропоркой, партия и правительство решили вернуть к скромной и правильной жизни на дурном примере. Этот пример печатали в газетах и распространяли в виде слухов о том, что скверные дети известных композиторов и писателей, забыв будто, как приличествует вести себя с женщинами (ах, они, мне казалось, были прекрасны, эти женщины), играли на обнаженных их животах в карты на деньги (!) и выливали шампанское на их грудь (неужели тоже обнаженную?). Вот откуда эта реплика велосипедистки - шоссейницы. Кстати, она была чрезмерно напудрена не только для дневного времени, но и для вечера, проходи собрание где-нибудь в театре. Нехорошо, когда пудра забивает поры и не дает коже выглядеть более или менее естественно, да к тому же мешает ей дышать. Женские хитрости призваны обманывать. Либо ты не должен их распознавать, либо уж с удивлением задавать себе вопрос: что за прелесть скрывается там за нарочитым слоем белил или румян? И добиваться ответа. Может, и мне когда-нибудь откроется тайна, думаю я сейчас, что думал я тогда.
Наверное, для отчета о борьбе с западным влиянием необходимо было раскрыть организацию с сомнительным моральным обликом или придумать ее. Комната без окон в квартире прыгуна с шестом Вити Каталупова была украшена портретами киноартистки Аллы Ларионовой, на стенах хозяин нарисовал клеевой краской иллюминаторы, что дало основание назвать компанию в газетном фельетоне группой «Подводная лодка», на столе лежали польские журналы «Шпильки» и «Урода». Вот и все, что нас роднило с московскими коллегами. Ни шампанского, ни голых животов. Увы! Мы не курили и почти не пили, поскольку тренировались по два раза в день. Однако из института всю компанию выгнали, и из комсомола тоже.

(продолжение ниже)

При ходьбе я мечтал о встрече с женщиной, которая сделает меня мужчиной в этом или следующем году, но событие это казалось столь же нереальным, как те, что потом описал этот самый Кинг, хотя со мной в группе учились девушки-велосипедистки, для которых вожделенный процесс был не более чем часть рутинного тренировочного цикла. Иногда я запрыгивал в пустой троллейбус и настороженно проезжал остановку бесплатно, словно сел не на тот маршрут, и шел дальше, прислушиваясь, не холодит ли ветер портняжную мышцу, расположенную как раз на внутренней стороне бедра. Именно в троллейбус. Я опасался автобусов, полагая в них какую-то особенную езду вдаль. Сколько стоит билет, я узнал лет в восемнадцать, и даже то, что он был всего на копейку дороже троллейбусного, не примирило меня с этим транспортом. Я по-прежнему предпочитал автобусу пешую ходьбу, если не было подходящего троллейбуса.
Круглые дырочки меня волновали. С ними я ощущал себя незащищенным и уязвимым. Они отбирали уверенность и веселую наглость, браваду и остроумие, все привлекательное, что, как мне казалось, и было заложено в меня, но не прочно, а зависимо от состояния, которое я скорее ощущал, но которым не обладал безусловно. То есть без необходимых условий, в число которых входили целые штаны, без круглых дырок. Я аккуратно закрывал их круглыми же латками из похожего материала, старательно обметывая края, чтобы они не натирали при ходьбе и чтобы забыть о них, но все равно думал, держатся ли латки, и все равно они натирали, тем более что брюки тогда носили узкие, в облипочку, перешитые до двадцати четырех сантиметров внизу, хотя государство настаивало на двадцати восьми и обязательном манжете, потому что оно заботилось о нас.
Чешские вельветовые куртки и штаны можно было при удаче купить в магазине для инвалидов Второй мировой войны, где мама и приобрела их по отцовской книжке, и была очень рада, поскольку разделяла тревогу отечества насчет ширины штанов, хотя к отсутствию отворотов была терпима. В этом наряде я посещал Институт физкультуры до той поры, пока однажды в шесть утра не раздался звонок в дверь нашей огромной коммунальной квартиры и два одинаковых человека в бобриковых пальто и дешевых ворсистых шляпах, едва дав надеть вельветовую пару, увели меня из дому и, усадив между собой на заднее сиденье коричневой «Победы», отвезли в Липки, где на улице Розы Люксембург располагалось областное управление КГБ. Там продержали меня до вечера, предложив подумать о нашей компании, где процветали плохо совместимые со званием советского студента пристрастия к джазу, рок-н-роллу и стихам поэта Пастернака, тоненькую книжку которого подарил мне переводчик с испанского, приятель отца Олевский. В Пастернаке нам нравилась странность: «По стене сбежались стрелки, час похож на таракана…» «Вокзал, достать чернил и плакать…» — подхватил собеседник в штатском костюме. «Февраль вроде…» — «Это я вас проверял, а говорите, не читали». — «Вслух не читал». — «Не распространяли, значит?» — «Так он же советский поэт». — «А в вельветовых брюках зачем, хотите выделиться?» Хотел, разумеется, но ответил: «Так в советском магазине продается, и гладить не надо». Про портняжную мышцу я трусливо не стал рассказывать. «Вот и ходили бы в советском. Возьмите пропуск. Надеюсь, профилактика пойдет на пользу. Попадете к нам во второй раз, разговор будет другим». Внезапно я почувствовал холодок на портняжной мышце и, подумав, не вовремя проверил брюки в районе мотни. Они были совершенно целы. Вежливо, как из церкви, попятившись назад, наткнулся на подчиненных начальника, которые рассматривали альбомы с самодельными черно-белыми порнографическими открытками, видимо, конфискованными. Как ни хотелось быстрее покинуть кабинет, а все же остановился, чтобы посмотреть на обнаженных женщин: может, в следующем году? «Идите, идите, родители уже волнуются. И в институте не говорите, что я с вами беседовал, а то будут неприятности». Спасибо!


(продолжение ниже)

По тропинке шел прохожий,
На прохожего похожий…

В РОЛИ ПРОХОЖЕГО (В балете)

У меня была практичная одежда. Чтобы не гладить. Куртка и штаны из чешского вельвета. На мне они отчего-то казались вызывающими. Это была ошибка. Других штанов у меня не было. Целых не было. Брюки пронашивались странным образом: аккуратные круглые дырки возникали на внутренних сторонах штанин, в том месте, где они впадают в мотню. Мотня — это такое слово, которое многое объясняет на Украине. Я пишу «на Украине», потому что тогда так было правильно говорить. Теперь принято говорить «в Украине», и о новой роли мотни в создавшейся лингвистической ситуации мне ничего не известно.
Когда случился Чернобыль, я позвонил домой и спросил, как дела у родителей, которые жили на Пушкинской улице. Они сказали, что все неплохо, но душновато, поскольку теперь от радиации приходится закрывать окна, не то она влетает в растворенную форточку и все портит, а так все как прежде и даже чище, поскольку при закрытых окнах пыли меньше. Объяснение меня удовлетворило. Оно избавило от необходимости что-то предпринимать, ну, допустим, перевозить родителей в Москву, да они бы и не поехали, пока оба живы. Во всяком случае, я так думал, чтобы спокойно жить. Потом я приехал в Киев, увидел, что по улицам ходят люди. Сев на «запорожец» с ручным управлением, который отец получил как инвалид войны, добровольно и недолго, как все, кто начал летом сорок первого, провоевавший под Киевом и Москвой, я отправился в село Болотня, что в сорока верстах от взорвавшегося реактора, чтобы проведать близких моих друзей — гениальную наивную художницу Марию Примаченко, ее сына Федора — художника, и кузнеца, и пастуха, и пахаря, и селекционера плодовых деревьев ради красоты их цветения, а не мощности урожая, и его жену Катю, ухаживавшую за малоподвижной от детского еще полиомиелита великой свекровью, хозяйством, детьми, мужем и вдобавок вышивавшую ришелье для заработка по сорок три копейки за салфетку.
На Дымерском шоссе было пустовато. Вдоль дороги через километр-другой стояли столбики с табличками: «На обочину не съезжать, в лес не входить!» С непременным восклицательным знаком. Пункты дезактивации и помывки автомобилей, развернутые слева от трассы, ждали моего возвращения оттуда, куда показывали недавно поставленные дорожные знаки — стрелка вверх и надпись: Чернобыль. До самого Чернобыля я, впрочем, и не предполагал ехать, а лишь приближался к зоне его действия. Перед Иванковым я увидел лисий хвост — широкую полосу пожелтевшего соснового леса, а у Болотни, что стояла не на чернобыльской дороге, а левее — на полесской, сразу за районным центром деревья были зелеными, как в мирные времена. И жили там по обыкновению, поднимая с земли яблоки и обтирая их о ватник для дезинфекции, прежде чем откусить. «Ты не нервничай, дорогой мой брат Юрко, — говорил Федор Примаченко, обнимая меня как родного, а так мы и чувствовали друг друга, — ты не переживай, бо нам повезло: радиация от того проклятого реактора пошла двумя штанинами (видел рыжий лес?), а мы в мотне, самэ там, где штанины в нее впадают, и у нас чистота, что ты!» Поэтому понятно, что термин «мотня» употреблен, кстати, и круглые аккуратные дыры не образ бедности, хотя со штанами в Советском Союзе у меня были проблемы. Дело не в том, что у меня прямые ноги (ноги у него мои, говорила мама), а в том, что я с детства почти профессионально плавал брассом, дивно лежал на воде, был координирован и скользил как никто другой, и у меня была мощная группа приводящих мышц бедра. Эти мышцы при ходьбе терлись между собой, и от этого случались дырки. А ходил я много. Я был настоящим прохожим. Не потерять бы нить. Если не опаздывал, шел по Пушкинской до площади Толстого и вниз по Красноармейской к бассейну или Институту физкультуры, где учился на тренера по плаванию и водному поло, придумывая сюжеты, которые потом написал Стивен Кинг, и рассматривая других прохожих.

(продолжение ниже)

Первого февраля мой день рождения. Это повод, чтоб написать о себе. Буквально.
Собственно сочинил я это не сейчас, и снимок с глобусом тоже не сегодняшний.
Но такой взгляд был.
И нрав.
Был - не был, все равно это я.
И рисунок Пети Саруханова с изображением воздухоплавателя Винсента Шеремета тоже похож.
Если кто вздумает меня поздравлять - спасибо! Люблю всех, кто меня любит. Греете!
Ваш я!

В Пинежском лесу были не только русалки да лешие, но и священные кресты, укутанные пелёнами.

- Царской жизни я не хватил, а позже припоминаю тоже ничего хорошего не было. Знаю, бабы от зари до зари работали – не на сенокосе, так на посевной, уборочной, а вечерами еще и пели . Вера, что-ли, в надежду была. – Пересказываю я разговор с бывшим бригадиром Юрием Карякиным из Смутова.
Гена слушает, сидя за столом, на котором шаньги , картошка, запеченная с молоком в русской печи, и чай из самовара.. Мы едим из общей тарелки, ощипывая понемногу, как здесь принято, чтобы не показать голод, к которому привыкли за разные годы.
- Сами мы стали хуже. Меньше уважения к другим, может от того , что к себе не чувствуем уважения… Меньше общаться стали. А надеяться не на кого. Разве ангел с неба слетит.
- Ангелов не встречала, - Улыбнулась Люба, - А UFO (так и назвала по-английски наши НЛО) видела не раз.
- Это наверное ракеты с Плесецкого космодрома. – Сказал Гена
В доме было спокойно, тихо, чисто. Они положили меня в горнице на высокую кровать с большим количеством разного размера подушек.
Пахло свежевымытым деревянным полом и мятой, с которой Люба заваривала нам чай.
Я лежал на хрустящих простынях черного цвета и не мог заснуть. Ночь была теплая. Не надевая очки, в трусах и сапогах, которые нашел в сенях, вышел на крыльцо покурить и тут увидел над левым лесным берегом Пинеги яркий световой шар. Он то замирал в воздухе , то начинал двигаться по необъяснимой траектории…
Вот оно!
Я бросился в избу, вытащил фотоаппарат и видеокамеру, приспособил её на штатив и судорожно стал ловить в видоискатель не логично двигающийся объект. Летающий несомненно.
- Вот и правильно, что вы снимаете, - Сказала Люба, которая появилась у меня за спиной.- Мы уже сколько писали чтобы они эту лампочку отключили. А то она горит днём и ночью зимой и летом только электричество портит. Там уже давно никто не работает. Лес один.
Вернулись в избу, где проснулся Гена. Тут уж от переживаний выпили по рюмке. Я говорю:
- Может НЛО всё-таки прилетали на Пинегу? А ваши домовые русалки лешаки - это есть пришельцы?
- Лешие, русалки, домовые… они то тут были всегда. Это мы пришельцы. Пришли сколь веков назад. И живём здесь - неопознанные. Ни в те времена, ни в эти.


P.S. Теперь, верно, на Пинеге все иначе. Дорога железная вагоны по путям таскает. На вокзале пепси-колой торгуют. Товары китайские продают. Компьютеры светятся. Айфоны звенят. Телевизоры показывают злобную жизнь в стране и за границей. Ракеты запускают из Плесецкого космодрома, отравляя гептилом, или какой-то другой дрянью, девственный Пинежский край земли. Бабушки молодеют. Сказок уж не помнят. Если в лесу и пугает кто: то люди. Пришельцы.
А лешие - есть! Они по-прежнему свистят в зарослях, и русалки сидят на деревьях. Просто нас уже нет - тех, что умели их видеть.


P.P.S. Обычно диалоги выдают придуманность ситуации. А здесь все по-честному: просто я нашел старые записи и магнитную пленку...

Люба и Гена Колобовы из деревни Вальтево

- У нее тоже муж погиб на фронте , а сын утонул на сплаве.
Соседка кивнула.
- А я говорю, - Сказала Митрофановна. – То много леших попадало, а теперь народ хитрый пошел. Идешь, помню, по ягоды, а он свистит в лесу, пугает. Особенно в боровых избушках. И в дом, случалось, войдет. Правда, если топор в порог воткнешь – не переступит. Боится. А больше всего в байнах пугали. Как натопишь, да пойдешь мыться , так и он там. Либо леший, либо домовой … Иван из Подрадья веничком садит-садит, а глядь, вся спина поцарапана. А то еще мама моя мылась в черной бане, а вышла видит вся в саже. И слышно как он там шевелится. Бежать то нельзя: за плечо ухватит и всё-ё-ё!
- Ну, леших там не бывало, - Возразила Анна Степановна. – Там «байнички» шалят. Иной раз и ущипнет бабу. Байна по-черному. Темно там.
- А видел леших кто?
- Эге, видел! Как увидишь, так и умрешь сразу. Нет никто не видел... А может и видел. Он ведь кому как прикинется: кому кошкой, кому собакой, кому старичком с заплатами.
- Есть лешие, а есть денницы. – сказала Анна Степановна. – вроде русалок. Был случай - одна на сосне месяц сидела. Многие видели. А то зимой, давно правда, мужик едет на дровнях из Чошигоры в Карпогоры. Платок женке купить. А на дороге баба. Высокая такая. Некрасивая. Стала, руки расставила – не проедешь. Да и говорит:
- Ты мужик, в город едешь.
- Ну, говорит, еду. А сам удивляется, пошто баба знает, что он в город едет.
- Ты за платком едешь. Привези и мне
Мужик ничего не сказывал, а сам думает: обратно другой дорогой поеду, чтоб не встретить её. Едет, а она снова на дороге стоит – не пущает. Давай, говорит платок, а сама высокая. Он не схотел давать, она говорит глянь-ко мне в правое ухо. Не с руки было, да глянул, а там трупов человеческих много – один на другом. Мужик испугался, а она говорит: теперь в левое глянь. А там мешки с муцкой штабелями. Да все не тронутые
- Ну, это давно было. Перед войной. – Сказала Митофановна.
Почтальон тетя Устина Козулина поднялась.
- Много они тебе могут наплести. Хочешь на баржу - в Вальтево – пошли!

2

В Вальтево по улице женщина в очках вела за рога велосипед с черной коленкоровой сумкой на багажнике.
- Вы почтальон? Везет мне.
Она засмеялась и сказала:
- Да! И библиотеарь! Меня зовут Люба. Сейчас схожу на почту, получу второй том сочинений Шекспира и пойду домой. А Гена позже придет, после работы. Можете у нас остановиться. “Мой муж и я, гостям мы рады”, почти по Пушкину. Помните “Графа Нулина”?
Мне стало неловко от заготовленной снисходительности городского жителя.
В доме у Любы и Гены Колобовых вижу все последние литературные журналы и книги, вышедшие только что. И она, в отличие от меня, это все читает, и отбирает, что читать своему мужу трактористу , поскольку свободного времени у него нет, хотя труд его и не востребован.
- Посуди, литр молока, дешевле литра лимонада. Как так можно жить?
Люба делит жизнь без обиды. Одна литературная – там сложный, умный мир, полный страстей, порой высоких. Там чувства, герои и сюжеты, которые хотя и уступают в драматизме и фантазии тому, что происходит, или происходило на Пинеге, но изложено иной раз талантливо, а в некоторых случаях (Пушкин,Гоголь, Платонов, Венедикт Ерофеев…) и гениально.
А другая жизнь – разнести письма, накосить травы для коровы, испечь шаньги , связать свитер (она прекрасно вяжет), обиходить своего прекрасного мужа Гену, который постоянно мучается раздумьем, почему они здесь на Пинеге крепкие, непьющие мужики никому не нужны. Почему они – потомки людей, сделавших эту землю обитаемой, должны платить большие подати государству, которое утверждают в этих краях своим участием. (ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ)

Почтальон Устина из деревни Подрадье

«Я не боюсь непредсказуемости будущего, мне жаль потерять прошлое»
Винсент Шеремет, воздухоплаватель



ПИНЕЖСКИЕ СКАЗКИ
1
Всякий человек склонен отвлекать другого от работы, если сам не занят. Тем более, коль работа требует сидения на месте и ожидания новостей. Как, например, на почте в деревне Вижево на берегу реки Пинеги, что в Архангельской губернии.
На дворе июль шестьдесят четвертого года, а хоть семьдесят четвертого а хоть восемьдесят... Это сколь лет назад? И не припомнишь. А власть на дворе, точно, советская, а, впрочем, какая ни будь…
В отдаленности своей, в отсутствие железной, а равно и другой дороги не наросло ещё здесь в те времена современного хамства безразличной к живому человеку отечественной цивилизации, все достоинство которой для русского севера - леса, траченные варварскими порубками, развращение не востребованностью честного крестьянского труда мужиков и жонок, да размещение арестантских зон, пополнивших своими выпускниками чистый и честный человеческий заповедник, Здесь к тому времени сохранился образ отношений между людьми, воспитанный еще старой верой, и сохраненный культурной памятью женщин в основном, не испоганенных пригородным и армейским влиянием.
Замков в избах не было, жители были приветливы, не насторожены и доброжелательны, несмотря на набеги писателей и художников, громко известных в стране своими именами, а не только наворованными в этих (и других) местах коллекциями икон из не закрывавшихся (кто из храма вынесет?) церквей, и выменянных у детей, которые за невиданную тогда жвачку тащили «доски» из родного дома.
Почтальон тетя Устина Козулина высокая, седая, в черном форменном пиджаке выглядела строго, пока не улыбнулась:
- Что пришел, парницёк? ( Она была из цокающей деревни.) Кино не будет, механик рожать поехал.
- Сбираю сказки, песни, плачи на магнитофон.
- А про леших интересно? Тогда подожди меня. Пойдем к Митрофановне. Она говорка.
Я вышел на улицу. Дети с осторожным любопытством выглядывали из-за угла избы, и со смехом прятались, стоило посмотреть в их сторону. Постепенно то один, то другой стали осторожно приближаться. Потом пара пацанов с визгом помчались мимо меня, причем один поставив руки в боки. Босоногая беленькая девчушка с чумазой мордочкой подкралась сзади, крикнула: «дядя», засмеялась и убежала прочь, разбрасывая коленки в разные стороны.
Я достал фотоаппарат и дети с любопытством бесстрашно выстроились в линейку. Все-таки интересно.
- Тебя как зовут?- спросил мальчик лет четырех в вельветовых коротких штанах из-под которых виднелись голубые чулки.
- Юрий Михайлович, а тебя?
- Николай Егорович Гирейный ,- сказал малыш, слизывая соплю. – Откуда ты?
- Из Ленинграда.
Все рассмеялись. Они не знали такого города и думали, что я шучу. Подбежали еще две девочки, поднимая пыль босыми ногами.
- Пойдем с нами, мы тебе покажем могилу зайца.
В перелеске рядом с укутанным пеленами старинным деревянным крестом, в который врезана латунная иконка, дети нашли неживого зайца и похоронили его, чтоб лиса не обидела. На холмике лежали еловые шишки.
Из почты вышла тетя Устина с почтальонской дерматиновой сумкой:
- Пошли к Митрофановне.
- О моей жизни можно написать вот такую библиотеку. – Бабушка( Митрофановна) подняла ладонь сантиметров на пятнадцать над столом бедной избы, на полу которой на тюфяке с простынкой лежал парализованный старик.
- Вышла я замуж рано. Жили-не тужили. Потом повесился. Тут этого много. Второй муж застрелился. Третий сошел с ума. Так что уж!
Маленькая, розовощекая с грудью, заполнившей до пояса верхнюю часть платья, колышущейся словно вода в огромной грелке, она все время двигалась и говорила. Поставила самовар. Пришла соседка Анна Степановна со своим сахаром и шаньгами. (ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)

НА ПИНЕГЕ. НЛО, ПОЧТАЛЬОНЫ И ЛЕШИЕ

Вспомнил лето и хороших людей в нем

РИМАС ТУМИНАС - ЭТО ОН!

Человечество делится на две, едва ли не равные, половины. Но мужчин, как, впрочем, и женщин в нем не много.
Нужна особенная стать, красота и достоинство, чтобы быть причисленным к меньшинству. А, если еще есть талант. Если есть…
У Туминаса был талант. И был характер. Без характера какой художник? И какой мужчина?
Он рождал спектакли с яйцами. Так, так – не морщите нос. И в Вильнюсе и в Москве Мастер создал театр, который не надо ни с чем сравнивать. Его спектакли похожи на него самого – в них достоверность, уникальность и невероятная глубина. Он имел в виду в своих спектаклях шестой акт, и обращал их к Небу. А оттуда черпайте сами, если у вас есть талант зрителя. И если вы умеете думать, и читать послание, которое этот красивый человек направил в никуда. То есть вам.
Он не покорял наш город и не завоёвывал его. Он заполнил Москву страстью реального осмысления мира, выдуманных не им, но им осознанных героев.
Одинокий борец. И Великий театральный режиссер
Любое из этих слов, на мой взгляд, правда, но рядом они поставлены не зря.
К нему в Вахтанговский зритель шел, не опасаясь главного чувства нашего времени – разочарования стыдом.
Римас Туминас потомственный человек театра, родившийся в литовской крестьянской семье, в которой присутствовала и театральность.
Его любовь – маленький родительский хутор - научил Римаса не только искренности, трудолюбию и естественности в отношениях. В аскетической, заполненной трудом жизни на земле порой случались примеры и игры, которые он распознавал.
Его дедушка, обладавшем не меньшей, видимо, фантазией, чем внук, как -то громко и серьезно сказал, что был шофером у Ленина. То, что дедушка не умел водить машину значения не имело. Слух о его геройстве, обрастая подробностями дошел до партийного начальства. Дедушку Римаса стали приглашать с воспоминаниями на пионерские слеты, конференции передовиков, и, наконец, решили наградить.
- Не надо. – Сказал суровый дедушка. – Пошлите меня лучше в Москву. Я хочу пойти в мавзолей.
Когда он вернулся из Москвы большая семья Туминаса сидела за столом и обедала. В купленном напротив мавзолея в ГУМе габардиновом пальто, и ни с кем из важности не поздоровавшись, дедушка проходя мимо притихших домочадцев громко сказал:
- Это он! - и скрылся в своей комнате.
Я не обладаю фантазией и артистизмом дедушки Римаса Туминаса, но наблюдательность у меня есть. И когда после «Играем Шиллера» в «Современнике», «Катерины Измайловой» в Большом, Вахтанговских «Пристани», «Евгения Онегина», «Эдипа», «Войны и мира», «Анны Карениной» в Гешере я выходил из театра на улицу, то посреди театрального разъезда говорил громко и никому:
- Это он!

20 января - день рождения крупнейшего театрального режиссера, моего друга РИМАСА ТУМИНАСА. Ему было бы 73 года.

ЭПИТАФИЯ ФОМЕНКО
Если б я делал памятник Петру Фоменко, я бы лепил его с этой фотографии.
А текст, который вы прочтете был бы эпитафией.

Создав свою эпоху, в которой, кто волен — жил, полно и радостно, Петр Фоменко покинул нас, осиротив русскую и мировую культуру.
Не только театр, но мир, мысль, счастье, искусство. Он был (как не хочется писать это слово) безусловным, абсолютным художественным и человеческим авторитетом в нашей жизни.
Он наш друг, близкий и строгий. На его столе осталась открытыми предполагаемые пьесы и книги с пометками на полях. Мы гордимся его дружбой, добрым отношением, его взглядом на нашу жизнь, как гордились бы связью с Сахаровым и Гавелом.
Он жил озорно и мощно, заряжая пространство вокруг себя невероятной глубиной, красотой и чистотой отношений.
Он создал школу, учеников и зрителей, способных улучшить мир.
Петр Наумович, дядя Петя, Фома, мы сегодня плачем от жалости к себе.
Мы богаты тобой. Прости нас.

13 января - традиционный Праздник театра МАСТЕРСКАЯ ФОМЕНКО. День рождения детища великого Фомы - ПЕТРА НАУМОВИЧА ФОМЕНКО. Вот мы и вспоминаем. Хотя не забывали никогда!

Рисунок ЧУБЧИКА (Тенгиза Мирзашвили)

КРАТКИЙ КУРС 3

Хрущев всю жизнь завидовал Буденному, который ходил при Сталине в носках. Он тоже сначала старался ему понравиться, но Сталин как будто не замечал. Тогда Хрущев решил, разуться без спроса:
- Слушай, Лаврентий, я решил при Сосо в носках ходить, а если он заметит, скажу, что чистосердечно разулся перед партией.
- Так ты же ботинки носишь на босые ноги. Ты уверен в них? Думай, что говоришь.
Хрущев еще больше обескуражился и затаил зло. А когда, наконец, Микоян подарил ему первые отечественные фильдеперсовые носки, сделанные на военном заводе, Сталин как раз умер. И никого в стране не осталось, перед кем в этих носках расхаживать. Тогда он поехал в Америку в Организации Объединенных Наций и там снял ботинки. (Тоже отечественные). Все так и обомлели до чего хорошие носки, оказывается, в Советском Союзе производят.
- У нас такие же ракеты и водородная бомба. В восьмидесятом году мы построим коммунизм, то есть каждый советский человек будет ходить не только в носках, но и в ботинках поверх них, а кто из вас не верит, тот пусть “обдрищется” (цитируется по газете “Известия”).
Тут Курт Вальдхайм - директор ООН руку тянет:
- Я - первый.
Дальше Эйзенхауэр, Де-Голь, другие...
- И я! И я!..
Не понятно, во что бы превратили собрание, если б Никиту Сергеевича срочно не вызвали домой, заканчивать весну или оттепель (кто как называл) и начинать сажать. Но к этому времени он уже делу Сталина навредил в отместку. А самого его из мавзолея вынес.
- Это же конец коммунистической идологии (фрейдистская оговорка)! - закричало ленинское большинство ЦК. - Так он поставит под сомнение и то, что Ленин чижика в детстве выпустил на волю...
Выгнали соратники его из Кремля, отобрали ордена и космонавтов, и дожился Хрущев до того, что самого его похоронили не на Красной площади, а на кладбище, как человека.

РОЖДЕСТВЕНСКОЕ

Ангел по небу летает
Над пространствами скользит,
Все за нами замечает,
Охраняет, поучает,
Строго пальчиком грозит...

Не следи за нами, ангел -
Опусти свои крыла.
Отпусти нас, добрый ангел -
И закрой наши дела.

Дай покоя, славный ангел -
Образ жизни измени.
Не летай так много, ангел -
Лучше маме позвони.

Нет! Он все-таки летает
В платье белом и простом.
Тихо крыльями мотает,
Наблюдает, направляет,
Ничего не понимает,
Легче воздуха притом.

ПОЗДРАВЛЯЮ ВАС С РОЖДЕСТВОМ! И предлагаю стих Винсента Шеремета и рисунок Петра Саруханова про Ангела

КОЛЛИЗИЯ 2

АННА (Рыдая выскакивает в пеньюаре на лестничную клетку):
Ты убиваешь меня ревностью! Я ухожу от тебя к Собакину!

СИДОРОВ
Не одетой?

АННА
В отличие от тебя, Сидоров, он меня другой не видел!. (Звонит в соседнюю дверь, за которой слышны женский смех и музыка) Собакин! Я пришла к тебе навсегда делить радости и невзгоды.

ГОЛОС АВТООТВЕТЧИКА ИЗ-ЗА ДВЕРИ
«Вы звоните в квартиру Собакина. В настоящее время он делит радости и невзгоды в другом месте. Перезвоните, когда он закончит эту работу

АННА:
Ах!

Продолжительность каждой пьесы - действия 29 секунд. Длина пленки endless в автоответчике Panasonic. Пьесы шли в сезонах 96 - 97 годов.

КОЛЛИЗИЯ 1

Действующие лица: АННА,. СИДОРОВ, АВТООТВЕТЧИК СОБАКИНА

СИДОРОВ (Лежа на двуспальной кровати с АННОЙ):
Ты охладела ко мне страстью, Анна! Неужели между нами кто-то есть?!

АННА
Я верна тебе точно также, как и прежде, милый!

СИДОРОВ:
Но кто это шуршит под кроватью? Кто!?

МЕХАНИЧЕСКИЙ ГОЛОС ИЗ-ПОД КРОВАТИ:
«Вы говорите с автоответчиком. В настоящее время Собакина нет на месте. Оставьте мессидж!»

АННА: Ах!

ТРАДИЦИОННЫЙ НОВОГОДНИЙ ФЕСТИВАЛЬ ТЕАТРАЛЬНЫХ ПЬЕС ВИНСЕНТА ШЕРЕМЕТА.

ДРАМЫ АВТООТВЕТЧИКА ВИНСЕНТА ШЕРЕМЕТА

Ёлка над Чистыми Прудами заняла свое место, и теперь жители этих краев и случайные прохожие могут любоваться прекрасным явлением, полагаю, до самой Пасхи. Дерево воздвигнуто в честь открытия мемориальной доски Георгию Николаевичу Данелии, большому любителю этого традиционного уже лет тридцать воздвижения, и располагается на балконе над его кабинетом в доме 19 по Чистопрудному бульвару. А доска работы Георгия Франгуляна на доме 23, где он жил с мамой

Дни зимнего солнцестоянья -
Канун рождения Христа...
Необходимо расстоянье,
Чтоб не засвеченных сияньем
Понять пророков и Места,
И ощутить, что сам участник,
Свидетель, на худой конец.
Что был и целым ты и частью,
И к тайне творчества причастен
(Хоть, слава Богу, не Творец).
Но, если потрясти основы
Тебе особенность дана,
От сложного и до простого
Пройди весь путь. Хотя не ново -
Узнав: “ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО”,
Сказать: Вначале тишина.

Винсет ШЕРЕМЕТ рифмами, а Петр САРУХАНОВ рисунком напоминают, что ночи теперь особенно темные.

ИЗДАТЕЛЬСТВО «БОСЛЕН» К НОВОМУ ГОДУ!
В Ы П У С Т И Л О ПОДАРОК:
Аудио книгу «ВРЕМЯ КИН-ДЗА-ДЗЫ»!
К ВАШЕМУ УДОВОЛЬСТВИЮ!
По ссылке:
"https://stroki.mts.ru/audiobook/vremya-kin-dza-dzy-291554"

ДОРОГОЙ ЗРИТЕЛЬ СЛОВ!
ТЕПЕРЬ ТЫ МОЖЕШЬ СТАТЬ И СЛУШАТЕЛЕМ ЭТИХ СЛОВ В АВТОРСКОМ ИСПОЛНЕНИИ - ЮРИЯ РОСТА

На следующий день они уже лежали на пляже в Батуми. Месяц беглец и спаситель скрывались, потом решили, что родственник и власть одумались. Но Темо вернулся в тюрьму. Меры по охране были усилены. Однако Миша придумал и второй побег. Дело закрыли. «Жалко мальчиков».
Лело Бокерия, друживший с Чавчавадзе с детства, предается со мной воспоминаниям:
«Мишико прожил всю жизнь в романтических фантазиях. И даже после инфарктов ни один день не пропустил без того образа жизни, который сам себе придумал. Главное в его жизни — то, что он был абсолютно добрым и лояльным ко всем, человеком. Никто не скажет, что был не понят Мишей. Он мог спорить часами, страстно и убедительно, но ни один спор не окрашивал отношения неприязнью. Это был его образ жизни».
«У каждого поколения есть символ, типичный представитель своего круга, — говорил актер Гоги Ковтарадзе. — А с Мишей наоборот. Он не был похож на нас. Он, может, был из другого времени, которого мы пока не знаем. При том, что он был совершенно реальный. Земной. И всегда говорил правду. Даже при этом у него не получалось обидеть человека. И он очень любил друзей»..
Поднимая тост, он как-то сказал, обращаясь ко мне:
— Я не знаю, какие у тебя сейчас отношения с ... (дальше шел длинный перечень имен. — Ю.Р.), но все мои московские друзья — замечательные люди, честные, настоящие, которые прекрасно относятся к своему делу. Прости меня, но если человек не относится хорошо к своему делу и своим друзьям, он не сможет относиться хорошо и к более дальнему, и более высокому.
Более Дальнее и более Высокое (память и дух?) будут к тебе благосклонны, Миша.
Господи, какое это счастье — дружить с ними и любить их. Гоги, Миша, Лело, Коля, Отар... Как сложно отобрать что-то из этого счастья.
Один эпизод — и сворачиваюсь.
Миша получил путевку в Дубулты в Дом творчества художников. Я приехал к нему в конце месяца его пребывания. Крохотный номер был уставлен огромными, невероятной красоты непросохшими холстами. «Скрипач», «Портрет Гоги Харабадзе», «Нана», «Крыши»...
— Как ты это повезешь домой, Мишенька!
— Я их сниму с подрамников, сверну в рулон, а дома разверну и допишу кое-что...
Он никогда их не дописал. Холсты слиплись и погибли, но Мишу это не огорчило... Ведь они уже были написаны.
Мы ходили по мягким иголкам, по мелкому морю, мы строили планы. Они были прекрасны сами по себе. Когда Миша и я вернулись в номер, дверь была открыта. К ней с внутренней стороны шипом акации был приколот листок:

На Рижском взморье гладь, затишье,
Песок скрипит и белка скачет.
Что это значит?.. Это значит,
Что я приехал к другу Мише.

Скрипач звучал печально, больно,
Грузинка на холсте грустила,
И ветром крыши уносило
На холмы Грузии привольной.

А он играл все тише, тише,
Без слушателей, на балконе,
И Гоги на тряпичном троне
Его не слушая услышал.

В окне горели сосны — свечи,
И ветер спину тер о камень.
Коль Бог зачем-то создал память,
Пусть не забудет этот вечер.

На Рижском взморье ширь прилива,
И ель слезой янтарной плачет.
Что это значит?.. Это значит:
Жизнь без друзей — несправедлива.

Мы потеряли Мишу и живем сейчас несправедливой жизнью.

P.S. Последний тост Мишико Чавчавадзе, который слышал я.
«Это большая удача — наша жизнь. И эту жизнь я прожил замечательно. С вами, с любовью, с дружбой, с красотой. В красивом городе, в красивой стране.
А сейчас за все очень красивое надо платить.
Мои дорогие друзья, я не за воспоминания пью этот тост. А за прожитую жизнь, за мою жизнь — главный подарок Господа Бога».

Мишико в Прибалтике

Мы с Лело вспоминаем Мишу, и улыбка не сходит с наших лиц.
— Он поступил на режиссерский факультет сразу после школы, а потом решил, что хочет стать живописцем, и ушел. Он увлекался Ван Гогом, много писал под его влиянием, но ничего не сохранилось. Потом вдруг ушел из института и год прожил в монастыре. Совершенно один. Вроде смотрителя. Во-первых, его интересовали грузинские архитектура и живопись. А во-вторых, он решил, что нужно жить бедно. И это ему удалось. Монастырь был в диком месте, совершенно тогда недоступном. Поживу, говорит, и попытаюсь восстановить роспись одного из строений этого монастыря.
Он был реален в своих фантазиях. Мог спать на голой панцирной сетке, правда, всегда покрытой чистейшей простыней, и думать о восстановлении храма. Мне кажется, что, кроме воздушных замков, он ничего не строил, но он был так уверен, что построить их можно, что они обретали реальность.
— Он, правда, жил в мечтах, но реальная жизнь была оболочкой мечты. Он прожил тот год в горах один. Олени ходили через монастырский двор. Иногда паломники посещали его, иногда друзья. Он много изучил, и, по существу, его жизнь началась с этой истории. У него была вера, что человек может все. Посади Мишу на реактивный самолет — и самолет взлетит.
Так у него было и с машиной. В Саарбрюккене режиссер, который работал с Мишей, устроил ему покупку дешевого подержанного «Мерседеса». Миша сел за руль и отправился в путь. В Польше на Мишу едва не наехала телега, и он, спасая лошадь, улетел в кювет. Все заработанныет заграницей деньги он потратил, чтобы контейнером отправить машину в Москву. Я встретил его на Белорусском вокзале с полотняной сумкой и банкой краски бежевого цвета.
— Где машина, Миша?
— Слушай, Юра! «Мерседес» разбился, и я подумал, что это к лучшему. Сейчас Чавчавадзе приедет в Тбилиси на «Мерседесе». Не глупость это? Надо от него избавиться.
На московской таможне мы спросили начальника, можно ли отдать им автомобиль. Начальник был нелюбезен и сказал, что таможня не покупает машины.
— Не надо покупать. Просто так возьмите.
— Грузин отдает «Мерседес»?
Утром следующего дня вся таможня вышла смотреть на Мишу.
— Хоть аккумулятор новый возьмите, — сказал начальник любезно.
— Нет. Все! Какой я счастливый. - И он радостно хлопул одной ладонью о другую.
Он был действительно счастлив.
Декларировать освобождение и освобождаться — совершенно разные действия. Как готовиться к жизни и жить. Даты, памятные дни, вехи во времени для Миши не имели значения. Он не прерывал процесс, не правил тризну над завершившимся периодом и никогда не начинал новую жизнь. Силуэты его изменений были расплывчаты, а рисунок пребывания на земле — точным.
Он ничего не заканчивал, потому что ничего не начинал. Он продолжал. Надо освободить себя от необходимого, потом можно отказаться и от того, что не нужно.
— Я утверждаю, что Миша был поэтом, несмотря на то что он не написал ни одного стиха, — сказал мне известны поэт Джансуг Чарквиани,. — Я благодарю его за то, что восходит солнце. Не знаю как, но этот процесс связан с ним. Он был настоящим. Великим. И это не так просто, как я говорю. Не знаю, как у вас, но мы, грузины, очень любим своих мертвых. У нас гениальны поэты, которым мы недодавали при жизни... С Мишей так же — и иначе. Я уважаю его живого и небесного. Нет разницы. И я не уверен, ушел ли он в действительности.
Все, что делал Мишико, было окрашено чистым светом. Даже юношеская криминальная история, о которой говорил весь Тбилиси.
Идея восстановления пещерного храма Давидгареджи требовала средств. У государства их не было, а у родственника Мишиного друга Темо были. Посчитав, что подпольными миллионами, надо с народом делиться, Темо произвел экспроприацию, был пойман и посажен родственником в тюрьму, хотя симпатии города были на стороне «налетчика». Миша разработал план побега Темура с помощью веревочных лестниц и сам осуществил освобождение. Навыки прекрасного спортсмена (он был чемпионом Союза по фехтованию в командных соревнованиях) помогли провести операцию успешно.
(окончание следует)

Мы портим своим нынешним состоянием души и организма образ, который некогда привлекал наших друзей и любимых. Законные слова «ты изменился», если не прибавить сомнительной достоверности «к лучшему», означают правду. Но к Мише это не относилось. Он не терял своих совершенных человеческих качеств. И мог бы долго радовать. Только радовать. Но он ушел, а мы с поправками на изменение особенностей характера и условий пребывания остались.
Мишенька жил по потребности. У него была потребность жить. А часть из нас (и немалая) живет по возможности. Есть возможность — вот и живем.
Когда, не зализав потерю, я собирался из Тбилиси в Москву, Миша вынес из дома большой портрет Нико Пиросманишвили и молча стал привязывать его к потолку кабины «жигуленка» изображением вниз. Это был единственный завершенный холст, который он хранил...
Нам казалось, что он написал немного.
Прекрасный грузинский кинодокументалист Коля Дроздов, история семьи которого — отдельный сюжет (да он и использован Тенгизом Абуладзе в фильме «Покаяние»), сидя на ступеньках чужого дома с балкончиками в старом Тбилиси, вспоминал время, когда Иоселиани выпустил в свет «Певчего дрозда»:
«Мы все дружили. Отар был старше нас, а нам по двадцать пять. Великовозрастные прожигатели жизни. Словно «Жил певчий дрозд» — фильм о нас. Жизнь как праздник. Контакты с людьми — главное действие того времени. Какие-то флирты, романы. Работа, творчество на втором плане. Картина была узнаваема, и мы искали среди себя прототипы героев или знакомые черты. И сходились на том, что если портрет главного героя был с кого-то списан — то это Миша. Так нам казалось.
Жизнь его от рождения до кончины — человеческие контакты. Это немало, это колоссально много, если учесть высочайшее, недостижимое качество Мишиного общения... Но когда его не стало и друзья принялись помогать Нане, Мишиной вдове, собирать и организовывать первую (увы, посмертную) выставку, аналогия с персонажем «Певчего дрозда» оказалась несостоятельной. У Иоселиани герой вбил гвоздь, на который можно повесить кепку, и оставил незаконченную партитуру.
Казалось, что и Миша оставил десяток картин, но парадокс в том, что картин оказалось много, и это — загадка необъяснимая. Значит, не афишируя, таясь, он делал то, что должен был делать. Он был большим, настоящим художником. Мне грустно, что я узнал это только после его смерти».
Ошибка Коли Дроздова типична. Окружающие предполагали, что Чавчавадзе — не только прекрасный сценограф, но и интереснейший живописец. Мало кто видел его работы. Мишина жизнь не была предметом повышенного интереса окружающих. Считалось, что наши заботы интереснее и важнее для него, чем его собственные. Он помогал нашему эгоизму, принимая нас такими, какими мы были или хотели казаться, не видя разницы.
Шел ремонт, и Гоги призвал Мишу и Лело посчитать, сколько рулонов обоев надо на комнату.
— Восемнадцать, — сказал Миша, не глядя на стены.
— Как ты безответственно говоришь, — упрекнул его Лело. — Надо посчитать окна, проемы, все обмерить.
— Обмеряй, ты архитектор.
На следующий день мы опять сидим у Гоги.
— Обмерил?
— Да.
— Сколько?
— Восемнадцать.
Лело смеется, вспоминая эту историю.
— Его можно было обмануть?
— А зачем? Разве он укорял кого-нибудь?
В нем была забавная деловитость.
Однажды в дом Харабадзе принесли бутыль винного спирта, и Гоги решил сделать из него коньяк, чтобы отправить мне в Москву. С сыном Георгием они разбавили его и заправили жженым сахаром. Когда они закончили процесс, пришел Отар Иоселиани, снимавший уже свои фильмы во Франции.
— Мне принесли коньяк, — сказал Гоги, — попробуй.
Иоселиани налил напиток в коньячную рюмку, долго гонял жидкость по стенкам, нюхал, грел. Наконец сделал глоток и значительно сказал:
— Очень хороший коньяк.
Тут вошел Миша, и Гоги проделал тот же эксперимент.
— Много сахара положил, — сказал Миша и отставил стакан.
(продолжение следует)

Мища, Гоги и Аллочка Корчагина - наш любимый питерский друг.

Из меня он не ушел. Из Гоги не ушел, из Лело, Коли... Я слышу его интонацию, любуюсь его пластикой, восхищаюсь изяществом и достоверностью мысли и не скорблю. За четверть века нашей дружбы у меня накопилось довольно изображений Михаила Давидовича Чавчавадзе. Они звучат, у них есть тон, свет и контур. Но нет объема. Без объема нет ни настоящего, ни будущего. Ах, Мишико!
Зачем после двух инфарктов ты ни на йоту не изменил жизнь, не поберегся? Хотел уйти целым, цельным? Как был?
Это не некролог, ребята, я не оплакиваю ушедших и не сочувствую оставшимся. Джелли Ролл Мортон в двадцать шестом году написал «Dead man blues». Там печальный повод, а музыка живая и не без радости.
«Миша был одной из красивейших личностей Грузии, — сказал Резо Габриадзе, — человек, абсолютно лишенный таких родных качеств, как зависть. Он редко говорил слово «я». Предпочитал слушать о тебе. Он был интеллигентен до предела и с достоинством представлял великолепную фамилию Чавчавадзе, столь родную и для русского слуха. Миша был безукоризненным в отношениях, а прожил одну честную, красивую жизнь художника».
Такую жизнь невозможно создать. Ее надо получить. Это Знак Высокого Доверия.
У Мишико ничего не было. Ну ничего. Однако, сидя как-то за столом, он сказал фразу, на которую не имели право ни я, ни Гоги, ни Лело, никто из его друзей и знакомых: «Я живу в чужих домах, какие-то остатки старой мебели вокруг, и ощущение, что это тоже мне не нужно, что это совершенно лишнее, обуза».
А что нужно? Что же нужно, Мишенька?
Страсть, да?
Ну да.
Она была у Миши. Ум, образованность, благородный род, талант, терпимость... Все — и еще многое. Но главное — страсть.
Он ушел, не израсходовав рабочее тело жизни. Мы не насытились его любовью и добротой. Мы не дожили вместе.
Я часто терял. Не хватало душевной щедрости, цельности и широты. Обязательности внимания. Сгребая осколки зеркала, которые не отражали ничего, лишь блестели, я грустил о целом, о потере. У Миши же было точное ощущение сего дня. И ум и душа его постоянно открыты всем странам света. Он, безусловно, печалился об утратах, но он их не вспоминал, а помнил. Без уныния, рефлексии и истязания души.
Он был замечательным учеником Создателя. По предмету жизни у него была круглая пятерка. С плюсом. Рядом с ним было спокойно и надежно: он подсказывал, давал списывать, не составляя тебе труда подумать о его роли в твоей жизни. Это было большим душевным удобством для таких людей, как я, головой и сердцем повернутых назад и почитающих потерю, как наиболее сильно эмоционально окрашенную жизненную компоненту. Что у тебя есть понимаешь лишь, когда этого уже нет. Чувство утраченного было самым мощным и цельным чувством, которым Природа одарила вашего покорного слугу. Остальные тоже присутствовали, но в свите, и на равных условиях. Получалась бесконечная альтернатива. Потеря требовала возвращения, возвращение тайно провоцировало потерю.
От меня ждали решительных действий. Я делал шаг, обозначая намерение. Этот шаг, ожидаемый или желанный, воспринимался как решение. Открой глаза. Распахни объятья! Но вместо счастья, которое было на расстоянии невытянутой руки, меня посещала мысль об освобождении.
...Однажды меня освободили. Я приехал на машине в Тбилиси искать утешения.

«В полное собрание потерь,
Вышедших в прижизненном издании,
Все же не вошли потери ранние,
Как и то, что вопреки стараниям
Ясно намечаются теперь.

Не вошли друзья, обидой меченные,
и друзья, простившие сполна,
Женщины, теперь с другими венчанные,
И судьбы не принявшие женщины
Не вошли... но в том не их вина.

Лишь моя вина, что, глядя в дверь,
Где гуляет ветер расставания,
Вижу то, чего не видел ранее:
Ты одна и есть мое издание
Полного собрания потерь.

Винсент Шеремат — воздухоплаватель и бакенщик — в своих рифмах, которые я обильно цитирую, видимо, тоже переживал каждую потерю как последнюю...
(продолжение следует)

Посмотрите, как он держит стаканчик. Деревня Вакири. Мы в гостях у Кахи Сулханишвили -водителя собкоровского пункта нашей газеты.

Миша не стал переводить. Он сказал: «Галактион». Когда разбойник закончил читать стихотворение, начал Миша. Так, чередуясь, они вспоминали гениального Галактиона Табадзе до конца дороги. То есть до ресторана, где они нас покинули.
Заведение выглядело странно. На галечном островке посреди мелкой, но бурной реки стояли три алюминиевых столика, Покрытых голубой потертой пластмассой, и алюминиевые с облупленными сиденьями стулья. Рядом — обшарпанная будка с проемами, изображающими окна и двери. У будки нас поджидали Гоги, Лело, и незнакомец.
— Это, — сказал Миша, оживившись, — очень хороший ресторан. Называется «Малая земля».
Незнакомец пересчитал нас и сказал: «Погуляйте полчаса», и ушел. За это время он обойдет разные дома, где хозяйки приготовят то, чем знаменита их кухня, и все это принесут в «Малую землю».
— Мы в Багдади, — сказал Гоги. — В этом доме, что в ста метрах от нас, родился Маяковский.
— Миша, — сказал я, — давай, пока готовят еду, сходим к Владимиру Владимировичу.
— Э, Юрочка, какое сейчас время идти в музей, мы с тобой купим консервы, возьмем рюкзаки, палатки и пешком, через перевал, спустимся к Маяковскому.
— Рыбные консервы? — спросил Гоги.
— Нет, — ответил Миша абсолютно серьезно, — рыбные могут испортиться. Лучше тушенку и сгущенное молоко.
Вечером после ужина мы сидели в мотеле и любовались живописной картиной, висевшей на стене регистратуры.
— Скажи, Гогичка, мог бы Миша написать такую?
— Нет, — сказал Гоги. — Для этого надо очень любить и знать историю.
На картине, которая называлась «Сталин и Ленин в Разливе», была изображена лодка. На носу ее, сложив руки на груди, в полувоенном френче и мягких сапогах стоял Иосиф Виссарионович Сталин. Ни гребцов, ни рулевого... Совсем один стоял.
На зеленом низком бережке с маленьким шалашом вдали, тоже совершенно один, в тройке и галстуке, с жестом, приглашающим пристать лодку к берегу, суетился Владимир Ильич Ленин.
— Как тебе, Миша?
Он сделал очень характерный жест рукой, словно вывинчивал очень большую лампочку.
— Слушай, это были два неглупых авантюриста среди бесчисленного количества забитых, злых и жадных людей. А картина достоверностью не уступает ни учебникам, по которым мы учились, ни современным газетам.
Миша относился к политикам без сострадания, не вычленял из среды, которая их выдвинула и потребляет.
— У журналиста есть только одна серьезная проблема — ему нельзя дружить с непорядочными людьми.
Теперь, когда его нет, я часто пытаюсь представить, что он сказал и как оценил бы то, что происходит в мире, с моими друзьями и со мной. Я хорошо представляю его улыбку, пластику, его голос. Иногда в застолье я снимаю со стены его работу, где изображен Пиросмани с Мишиными глазами, и чокаюсь с ним таким же, как на холсте, стаканчиком.
Я знаю, как надо жить, а Мишико жил как надо.
Гоги Харабадзе в годовщину пустотой без него жизни, в духане, где мы часто сиживали с Чавчавадзе, сказал:
— Я оценивал все, что делал, Мишиными оценками. Счастлива страна, если есть Маэстро и Ученик. И несчастлива, если нет Маэстро. Он ушел, и наша задача — добежать до него достойно, как он это сделал.
Гоги сказал это улыбаясь. Все, кто говорил о Мишико, улыбались. Он зарядил светом даже тех, кто при его жизни мешал ему и предавал его.
Разве можно было предать Мишу? Можно, можно. Кого только не предавали до третьих петухов.
«Меня радует, что и эти люди вспоминают Мишу добром, — говорил и режиссер Авто Варсимашвили. — Они своим раскаянием или осознанием подчеркивают, что вместе с Мишей из мира ушли большая доброта и мудрость.
Он часто снится мне после смерти. Я с ним разговариваю. Он такой же, как был: с очаровательной улыбкой и грустными глазами. Я просыпаюсь и точно знаю, что этот день у меня будет хорошим. Потому что он и при жизни был, и сейчас остается добрым ангелом. Такие люди не уходят!»...
(продолжение следует)

Мишико и Гоги Харабадзе беседуют с Патриархом.

Гоги Харабадзе, знаменитый грузинский актер, дуайен нашей дружеской тбилисской компании, познакомивший меня с Чавчавадзе, с прекрасным архитектором Лело Бокерия, с Отаром Иоселиани, со всей Грузией, достал нам с Мишико путевку в Дом творчества композиторов в Боржоми. Целую неделю мы жили в бессмысленном номере «люкс», представлявшем одну огромную Г-образную комнату с балконом. Я сочинял какую-то ерунду, он не разгибаясь рисовал серию тбилисских домов, словно поданных к столу на тарелках с приборами. (Одну из этих работ Миша подарил Булату Окуджаве на 70-летие, остальные раздал без повода.)
Мы говорили о жизни и смерти, о любви и других отношениях между людьми. Ходили есть жареные грибы и ездили по окрестностям смотреть храмы. Он профессионально знал грузинскую церковную архитектуру, фрески и иконы, у него была своя идея консервации и реконструкции настенных росписей комплекса Давидгареджи, пострадавшего от современных вандалов и безумных военных, устроивших в непосредственной близости от памятника танковый полигон. Но об этом позднее. А пока был ноябрь, осеннее солнце и церковь святой Марии в Тимотисубани. С открытой дверью и безлюдная.

Посажен, словно глаз в орбиту,
Надежен, как в руке рука,
Овеян временем забытым,
Стоит он камнем, в землю вбитым,
Недвижимый и на века...
...а мимо лист несет река.

Опал убор из брачных перьев,
И звонок жухлых листьев хлам.
Прозрачна графика деревьев.
В тумане низко над деревней
Парит Святой Марии храм...
...а эхо бродит по горам.

И в вязком сумрачном беззвучье
Со стен глядят на жизнь мою
Те, кто и чище был, и лучше
И в свете утреннего случая
Я лики близких узнаю...
...и руку узкую твою.

У Мишеньки была действительно узкая для его грузного тела рука.
В Боржоми я прожил лучшую полноценную неделю в своей жизни. Рядом с Мишей. Хотя он и «посапывал» немного. Ничего, я купил лыжную шапку и спал на балконе.
Утром он будил меня. Я надевал кроссовки и бегал вокруг дома. Мишико ждал меня, опершись на перила.
— Я тоже бегал, но... Потом мог восемь раз пообедать.
Он подходил к зеркалу, чтобы посмотреть, насколько похудел, пропустив вчерашний ужин.
— Ты сбросил, Мишенька.
— Нет! Я, знаешь, такой надутый, но стоит мне не пить вино, как я сейчас же начинаю худеть. Я должен знаешь, на какую диету сесть? Жареная картошка (я ее люблю!), мясо или колбаса, все равно, и холодный растворимый кофе. И очень хорошо.
— Пойдем в горы, Миша!
— Какое сейчас время ходить? Отсюда очень хороший вид. И потом знаешь, как надо ходить в горы? Сперва надо купить консервы, взять...
— ...рюкзаки, палатки и пешком через перевал в дом Маяковского в Багдади.
Миша засмеялся, утирая слезы. Он замечательно смеялся. Над тобой, над собой, над ситуацией. От серьезного тона не оставалось ничего, потом он внезапно пытался не строго, но убедительно объяснить, что ты не прав или он прав, и, опять почувствовав комизм, начинал смеяться.
В Сванетии мы оказались конечно же благодаря Гоге Харабадзе. Какой-то его поклонник из местных довез нас до храма Святого Кверике на церковный праздник. «Кверикоба» закончилась, и предстояло вернуться в Кутаиси. Гоги, Лело, Миша и я сидели на дороге, когда подъехали две машины. Райкомовская «Волга» остановилась первая. Хозяева пригласили Гоги:
— Уважаемый! У нас только два места.
Гоги попросил подождать и пошел ко второй машине «Газ-69» предъявлять лицо. Внутри оказались разбойники, которые накануне подарили нам ящик шампанского, из которого была выпита одну бутылку.
— Вы очень обяжете нас, если возьмете оставшееся шампанское с собой, — сказал тогда главный разбойник Вано.
Труд обязать его я бесстрашно взял на себя.
— Ты спас достоинство грузин и шампанское, — сказал Миша.
— Вы с Чавчавадзе — позор моей семьи, — строго сказал Гоги.
— А Лело?.
— Лело пока еще нет.
За рулем «газика» сидел изящный Вано. По-видимому, мы с Мишей, устроившиеся на откидных сидушках за вторым рядом, помешали профессиональному разговору, потому что в машине воцарилось молчание. Общих тем пока не было. Внезапно Вано заговорил по-грузински красиво и слаженно.
(продолжение следует)

Миша работает в Боржоми

ЛУЧШИЙ ЧЕЛОВЕК
Мишико ЧАВЧАВАДЗЕ

"DEAD MAN BLUES"

Тамада парил над невиданным застольем.
Держа руку со стаканчиком так, словно обнимал весь покинутый мир, Мишико Чавчавадзе окинул улыбающимися глазами сидящих за столом и остался доволен: Галактион Табидзе, Вячеслав Францев, Мишин и грибоедовский родственник Александр, Александр Сергеевич, Белла, Булат Шалвович с гитарой, Оар Иоселиани, Дэвик Боровский, Андрей Дмитриевич, Гия Данелия, Сережа Юрский, Нико Пиросманишвили... Стол уходил в перспективу.
— Я говорил им там: какая разница, где быть. Еще не известно, чья компания лучше... Давайте выпьем за здоровье ангела, который охраняет крышу дома моих друзей!
— За тебя, Мишенька! — Мы сдвинули стаканы за своим столом... Кто остался.
— Э, Юричка! Сейчас можно немного покутить. Потом я начну делать зарядку, похудею и совершенно замечательно распишу вам закаты и восходы. А вы не торопитесь.
...Он украсил небо...
Не знаю, верил ли Миша Чавчавадзе в Бога, но то, что Бог верил в Мишу Чавчавадзе, я знаю наверное.
Кем он был на земле?
Он родился и прожил пятьдесят лет в Грузии художником, философом, другом и красивым человеком. Но это не ответ. Миша был маэстро жизни. Безукоризненно добрым. И любящим.
Любовь обрела дом в его сердце. На всю его жизнь. И еще Миша был четырехмерен: высок духом и глубок умом (одно измерение); широк в поступках и талантах (второе); близкий настолько, что все грелись в тепле, излучаемом им, и одновременно корнями своими уходящий в даль веков (это третье); и, наконец, он существовал и существует ныне во Времени. В нашем, конкретном, и в том — не имеющем ни начала, ни конца.
После каждого инфаркта он, с неподражаемой пластикой держа стакан (не полный), рисовал мне свою (нашу) грядущую жизнь с новыми картинами, спектаклями, домом с мастерской, щадящим режимом и бесконечным общением...
Между тем мы жили. Он держал нас всех на своих руках, не прикладывая, казалось, усилий. Нет, не казалось. Все прегрешения и ошибки, все неточности поведения он принимал понимая. Я чуть было не написал «прощая», но это было бы неточно. Для того чтобы простить, надо ощутить вину того человека, которому ты отпускаешь грехи. В большом, красивом теле Миши не было органа, который ведал претензиями, обвинениями и обидами.
Мы, его друзья, ненароком пользовались этим.
Какая ерунда, а поди ж — сидит во мне всю жизнь. Договорились ехать к кому-то в гости в шесть часов. Торопились и, не дождавшись условленного с Мишей времени, уехали. Вечером он зашел и без всякого подтекста поинтересовался, хорошо ли посидели. Кажется, никто и не заметил, что поступили по-хамски. Миша бы дождался.
Чавчавадзе успешно работал со многими, может быть, со всеми известными грузинскими театральными режиссерами. Однако часто, даже после очевидной удачи, они искали для новой работы другого сценографа.
«Наверное, он имел какую-то определенную концепцию театра и режиссеры не очень хотели иметь рядом с собой человека, обладающего собственными взглядами. — Роберт Стуруа, руководитель Театра имени Руставели, делает паузу, потом медленно продолжает: — Или так мы избавляемся от совести, потому что театр — не очень святой храм, как говорят. И, может, Миша мучил своим присутствием грешных. Но я хочу посмотреть на этого необыкновенного человека не только с позиции театра. Он был личностью, которая очень много сделала для жизни. Не совершая при этом никаких подвигов. Его присутствия было достаточно, чтобы мы чувствовали себя иногда немного неловко. Поэтому, мне кажется, его можно сравнить с какими-то святыми. Это не очень громко звучит? Ну да, он прожил жизнь, которую я бы назвал... все-таки святой. Другого слова не нахожу, хотя он был бы недоволен этим.
В русском театре его можно сравнить с Сулержицким, который словно не участвовал в создании МХАТа и очень много сделал для Станиславского и вообще для русской сцены. А потом повез в Америку духоборов и исчез. Я не был в Тбилиси, когда Миша умер, поэтому он для меня не умер, а исчез. Ушел куда-то, где, наверное, счастлив...».
Так хочется в это верить.
(продолжение следует)

МИШИКО ЧАВЧАВАДЗЕ

Это будет большой текст о моем любимом друге грузинском художнике и философе жизни МИШИКО ЧАВЧАВДЗЕ. Он родился в канун Рождества (по Григорианскому календарю). Но это случайность. Предлагаю этот большой материал (по меркам telegram) потому что я люблю Мишу. И доверяю своему читателю. Размер не важен. Так будет и впредь.

МАРТИРОС САРЬЯН

Порой успеваешь... Когда нет ощущения погони, крайней линии, границы времени. Когда нет ожидания срока. Все равно чьего: чужого ли, своего.
Рубеж, определяющий целесообразность порыва, на который ты все еще способен, лучше не знать, чтобы избежать разумного бездействия.
Успеваешь случайно, большей частью когда условия тебе неведомы и не тобой оговорены. Или намеренно – если это не новое движение, а лишь продолжение старого. Естественного.
Чаще все же опаздываешь. Увы.
Потом в мыслях, рожденных глухими ударами осколков земли о деревянную доску, проворачиваешь, обрывая перфорацию, ленту вспять, на начало и видишь утраченные возможности спасения фасеток, из которых обычно складывается целая душа.
Так живешь.
Между мечтой о действии и самим действием толстый изолятор, спрессованных из повседневной жизни обязанностей, обстоятельств и обязательств, и нужна любовь или иная страстная энергия, чтобы этот изолятор пробить. Тогда – поступок!
Но это для избранных.
...Здесь – частный случай. Мне удалось снять последний портрет великого армянского художника Мартироса Сарьяна. В конце жизни он стал писать поля. Без людей. Разного цвета поля, без границ. Твой цвет лиловый, его оранжевый, мой желтый – сосуществуют не смешиваясь. Результаты труда уживаются с миром. Это были почти абстрактные модели достоинства и терпимости. Хотя, наверное, мастер об этом не думал.
Сарьян сидел за большим столом и рисовал листья, почти рефлекторно рисовал. Как дышал. Листья покрывали стол и пространство вокруг. Их было много. Но он не останавливался. Аналогия со старым, выдутым ветрами до белизны деревом, сбрасывающим крону, была слишком очевидна, но в тот момент она казалась уместной...
Неожиданно он поднялся (медленно) и, подойдя к окну, замер. Куда он смотрел? И увидел ли я за стеклом то, что увидел он? Нет, конечно. У него было другое право. Право заглянуть за порог. Он вернулся к столу, и новый лист упал на пол. Ему надо было спешить, чтобы успеть прикрыть листьями свою озябшую от грядущих холодов землю...
Не успел. Через неделю его не стало.
Порой не успеваешь ничего, кроме поступка.

ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ И УЕДИНЕНИИ – Но иногда обстоятельства складываются таким образом (я имею в виду пресс государства, социальные потрясения, преследования за взгляды), что человек вынужден замыкаться, чтобы спасти собственную душу ценой концентрации всех своих сил и в то же время открыться Богу. Какая огромная переписка, какой огромный результат этого...
– ...одиночества.
– Нет. Уединения.
– Вы можете сформулировать, в чем разница?
– Одиночество – это ощущение себя вне общества других людей. Иногда внутреннее, иногда физическое. Оно носит трагический оттенок. Одинокий – это почти всегда человек терпящий или переживающий что-то. Он не в целом, он отломлен. А уединение – это отход от суеты...
– «Давно, усталый раб, задумал я побег...»
– Вот-вот...
– Но этот мир – все-таки мир одиноких людей. Не только потому, что человек большую часть своего существования находится наедине с собой, со своими мыслями, страхами, со своими нерешенными и нерешаемыми вопросами. Но и потому, что никто, кроме самого человека, часто помочь ему не может. Правда?
– Вы все-таки сами немного сомневаетесь в сказанном... Хотя в некотором смысле вы правы. Конечно, мы все заключаем в себе самих собственный мир, иначе не были бы людьми. Человек – чело веков. В этом основа достижения цивилизации. Но если мы ограничимся только этим миром, то сделаем сальто-мортале такое, которое нас же и уничтожит в конце концов.
Конечно, можно не выжить, как вы говорите, если на вас свалится что-то извне, и мы знаем много таких случаев, особенно в нашей теперешней жизни, в эти последние десятилетия в разных странах. Но если вы выживаете, то происходит это не потому, что вам посчастливилось, а потому, что вы знаете очень хорошо, что есть нечто, к чему надо себя привязать.
– Вы имеете в виду жизнь на этой земле?
– Да, конечно.
– В этой стране?
– Да, конечно.


О СТРАХЕ И ПОСТУПКЕ – Сколько лет вы прожили в той сербской деревне?
– До сорок девятого года. В титовские времена я был арестован, был в тюрьме, в лагере, в сербском ГУЛАГе. В пятьдесят первом году Сталин, поссорившись с Тито, потребовал, чтобы тот не преследовал русских. Тогда Тито сказал: берите кого хотите – они все белые эмигранты. И выпустил из тюрем. Меня в том числе.
– Весь век идут войны: Балканы, Кавказ, Ольстер... Это только Европа. Вся ваша жизнь прошла под грохот взрывов и выстрелов. Это что – ошибка в человеческой программе? Что-то не учтено в нашем строении?
– Да, да. Это программа. Программа зла, принятая нами по выбору. Мы все в этом виноваты. Все без исключения, люди. Бог сотворил нас в том, что мы называем рай. Но мы жизнь там отвергли во имя себялюбия, эгоцентризма и эгоизма. Это то, что описано в первых главах Библии. Верите или нет, но лучше дать ответ на этот вопрос нельзя.
Искушение и потом падение. Падение человека первого, и в нем, как в том же Священном писании написано, всех нас. Всего человечества.
– Но если это заложено, то непреодолимо?
– Нет, даже очень преодолимо. Вот тут-то и есть этот самый выбор, который человек может взять против того, о чем мы говорим. Это выбор Христа.
– Владыка! Это очень красивый образ и очень общая идея. Но пока люди убивают друг друга. Может быть, есть более конкретный совет?
– Мы спасли наше село от ужасов, которые творились в соседних селах, где сотни людей были убиты. Мы не дали совершиться этому...
– Значит...
– В ситуации, в которой мы живем, человек думает, что он может слишком мало. И поэтому не может ничего. Если бы он больше думал и чувствовал уверенность, что он может многое, возможно, что-то изменилось бы в лучшую сторону.

P.S. Этот замечательный гражданин России, всю жизнь проживший вне ее, мечтал закончить свои дни здесь. Однако скончался он почти десять лет назад в Соединенных Штатах Америки, а похоронен в Англии.
Мир праху его, и да простит он родину свою, так и не принявшую его...

Это сторона совсем особенная. Хотя это может быть своего рода уединение, необходимое для сохранения своего мира. Серафим Саровский только в последние семь лет открыл свою келью для других, или Феофан Затворник, известный для нас, верующих русских людей.
– Я Вас спрашиваю о судьбе и выборе, потому что перед каждым человеком этот вопрос встает ежесекундно...
– Он не возникает... Он существует постоянно... Вы все время живете в обществе. И тут сплетаются, с одной стороны, ваш собственный выбор, без которого вообще ничего нет, и обстоятельства – с другой. И как наши оптинские старцы говорили, воля Божья и промысел Божий познаются из обстоятельств.

О ЛЮБВИ И ПАМЯТИ – Какое место в Вашей жизни занимала любовь?
– Любовь – это качественность. С одной стороны, она широка, как море, с другой стороны, она очень личная и очень иногда временная. Не в том смысле, что она обязательно должна закончиться, а в том, что она подвержена условиям времени.
– То есть подвержена изменению?
– Мы живем в пространстве и времени, в этих условиях, на этой земле. Когда кто-то любящий или любимый уходит из этого мира, то, естественно, ваше собственное понимание любви перестраивается. Потому что вы должны приноровиться к иному миру, как мы его называем.
– Человек устроен очень хорошо. Он не помнит боли. Вы знаете, что она была, но физического ощущения нет.
– Время лечит.
– И память устроена таким же образом. Она стирает пережитую остроту, сложные переживания, тяготы. Хороший человек больше помнит хорошее. Но утраты остаются, человек уносит их с собой.
– Конечно. Но нам и не нужна такая память, о которой вы говорите, если мы верим, что жизнь не прекращается со смертью на земле.
Это совершенно иной опыт, который неверующие люди просто не знают в такой степени, в которой знают верующие и убежденные в том, что есть более широкая жизнь. И тогда эта иная память у вас раскрывается, укрепляет вас и становится источником, дающим силы в вашей внутренней и внешней борьбе, и в то же время – источником каких-то решений и выбора.
– Но ведь в человеке может быть заложена, помимо его воли, программа неверия. Существуют таланты, не присущие всем: один может писать музыку или стихи, другой даже не в состоянии это воспринимать, но умеет строгать и пилить. Вы не исключаете, что способность воспринимать высокий духовный мир – это достояние избранных людей?
– В этом есть доля истины, но только доля, потому что человек многостороннее, чем мы его сейчас описываем. Мы знаем людей – из истории и из жизни, – которые, несмотря на обстоятельства, происхождение и воспитание, по собственному выбору и решению меняют жизнь и становятся совершенно другими. Из церковной жизни – апостол Павел, например. Конечно, эта перемена была обусловлена обстоятельствами...
– Ну, хотя бы встречей.
– Встречей, конечно, да. Но встреча эта была настолько вне опыта нашего обычного бытия на этой земле, что ее нельзя приравнять ни к чему другому в обычной нашей жизни.
– Что такое встреча вообще? Может ли человек не памятью, не анализируя прошедшее, а во время действия жизни сразу оценить ее? Сказать: «Вот значимый момент! Ощущай!» Возможно ли в масштабе дарованного тебе понять, что происходит сейчас?
– Может. Но нужна настроенность на то, чтобы не быть очень в себе, не быть слишком отделенным от окружающей обстановки, от окружающих людей, от окружающей жизни. Если жить самозамкнуто, то можно не использовать эту возможность. Мы превращаемся в стружку. Понимаете? В стружку, которая заворачивается вокруг себя. А внутри что? Пустота. Это состояние у многих из нас бывает, не обязательно все время. Это искушение, если можно сказать, особого рода скручивания собственной личности и эгоизма отрезает вас от возможности почувствовать и оценить нечто существенное.
И встреча (сам факт ее и лицо, с которым вы встретились) окажет влияние на вашу жизнь, если вы открыты и готовы. Это и будет момент, который подскажет интуиция. Потому что безучастие в любом смысле очень трагическое состояние.

(окончание следует)

БЕСЕДЫ С РОДЗЯНКО


О ПРИМЕРЕ И СВОБОДЕ – Может ли чужая жизнь быть примером?
– Я думаю, это очень тонкий вопрос, потому что человек, который ищет примера, и тот, в котором он ищет, должны лично соответствовать друг другу.
– А может ли человек вообще хотеть быть примером?
– Если он будет ставить такую задачу, то провалится. У него ничего не выйдет. Это происходит само собой. Все мы в какой-то степени оказываемся примером. Отец для детей. Он знает, что должен быть на высоте, если хочет воспитать хорошего сына. То же и в широкой жизни. Будь то полковник в армии или священник на своем приходе.
– Но возможно ли человеку определить, удалась ему жизнь или нет?
– На это нелегко ответить, поскольку речь идет о судьбе. Иногда мы ее воспринимаем как фатум, предопределение. Само слово «судьба»...
– Суд Божий?
– И Божий промысел. А промысел Божий – это путь, по которому идет человек. В котором он участвует. Не слепо. Здесь нет никакого указания ясного или неясного.
– Другими словами, нет жесткой программы?
– Нет... Конечно, мы знаем теперь хорошо, что каждый человек генетически запрограммирован (и это вполне совпадает с учением церкви о первородном грехе), однако это лишь один фактор – то, что унаследовали после рождения. Другой – это свобода нашего выбора, который, конечно, есть.

О ВЫБОРЕ И СУДЬБЕ – Судьба оставляет право на выбор?
– По нашему православному учению – да. Несомненно. И по опыту. Я просто знаю это лично: если я что-то плохо выбрал, то обязательно расплачиваюсь после.
– Как часто вам приходилось выбирать?
– О, часто, особенно когда вы не знали, что завтрашний день принесет вам в буквальном смысле. Во время Второй мировой войны я был на сербском приходе. И вот появляется в моей деревне друг нашей семьи, который уговаривает меня ехать с ним на Запад для воссоединения с родителями. Прихожане не дураки, они смотрят на все эти разговоры и думают: а что будет с ними, если я уеду? А матушка – жена моя и ее родители тоже думают, но уже – что будет, если я не уеду? Вы представляете, какое было сильное переживание, какой вопрос был? И кончается это тем, что становится мне совершенно ясно, что я не смею, не смею. Что если я сдамся и уеду, то я буду не я. Нельзя.
– И вы остаетесь?
– Я остаюсь и благодарю Бога, что принял это решение. Оно оказалось в моей судьбе в полном смысле этого слова – выживанием. Выжил мой приход, который мог распасться, эти люди, и я сам, и моя семья.
– Оказалось, что решение, которое вы приняли по совести и против человеческой выгоды, было правильным выбором?
– Да. Это могу сказать сейчас, оглядываясь назад... Вы знаете, то же самое почувствовала моя мать. Только... в противоположном направлении.
Мой отец был спокойным человеком. Он отказался от традиционного в нашей семье пути: либо, как мой дед, – политической жизни, либо, как его брат, – военной. В нашей семье было заведено быть военными начиная еще с Аркадия Родзянко – приятеля Пушкина. Отец ушел в агрокультуру, посчитав, что это в тот момент нужно для России. Он был своего рода управляющим имением на Украине.
И вот, когда начались известные события, мать приходит к нему и говорит: «Нам надо уезжать». Она сделала выбор и сохранила семью.

(продолжение следует)

ВЛАДЫКА ВАСИЛИЙ РОДЗЯНКО Впервые я увидел его на православной Пасхе в Иерусалиме. Русский епископ Василий Родзянко. Человек честной судьбы. С семьей ребенком он после октябрьского переворота был вывезен из Елизаветградской губернии за рубеж Российской империи, сформировался и вырос в эмигрантской среде, принял сан, стал приходским священником в Сербии, где спас целую деревню от немцев, попал в титовские застенки, работал на Би-би-си, просветляя наши сумрачные умы, возглавлял приход в Вашингтоне, писал книги, читал лекции, жил по совести.
Тогда в Иерусалиме я только что и успел представиться ему, чтобы, может быть, потом на правах знакомого сказать: «Мы с вами, Владыка, встречались у дверей Гроба Господня».
Спустя некоторое время я действительно произнес эту фразу в Сергиево-Посадской лавре, где гостил Родзянко. А вслед за ней задал несколько вопросов, которые меня волновали.

Ольга Барнет и итальянка Мукку

А женщина? Каким талантом, какой силой вкуса и отвагой должна обладать богиня экрана или сцены (или просто богиня), чтоб принимать знаки возраста, как как приемлемую плату за счастливо (или не очень) проживаемую жизнь.
Я слишком дорого заплатила за каждую морщину, что бы отказываться от них, говорила великая Анна Маньяни.
И поразительно, мы не видели этих морщин. Мы видели прекрасные умные, страстные, печальные глаза на лице, от которого не возможно было отвести взора. Маньяни, как Одри Хебберн, как Ани Жирардо, как Алиса Фрейндлих, как Верико Анджапаридзе… не защищены от приходящих лет. Они защищены от измены себе. И от потери нашей любви.
Мне везло – я видел их. И я их узнавал.
На девяностолетии Тонино Гуэрра в кулисах крохотного, почти игрушечного трехъярусного театра на сотню зрителей сидела необыкновенно отчетливая женщина.
- Это Мукку, знаменитая керамистка из Фаэнцы. Она ровесница Тонино. - Сказала мне Лора Гуэрра, сама женщина радующая воображение. - Все известные послевоенные художники в Италии были ее поклонниками.
Лора так и сказала –«поклонники». Теперь не догадаешься, что означает это слово. Наверное, они были в неё влюблены. А у некоторых был с ней роман. Да… Жаль не застал Мукку в цвету, но и теперь представляю, что это могло быть.
Кое что из бывшего, ставшего легендой, я все таки застал. И, хотя в силу позднего развития, не мог осознать явления красоты, припоминаю, что играя во дворе с другими пацанами театрального дома, как должное воспринимал красивых женщин все еще вызывавших восхищение у тех, кому был дар видеть их в зените.
Вот по Крещатику в лосинах и со стеком идет артистка Валерия Францевна Драга. А за ней спешат не только мужчины, но и женщины, чтобы обогнать ее и взглянуть на лицо, чуть прикрытое жокейским кепи.
А нам и бегать не надо было – она жила на четвертом этаже в моем доме с Сан Санычем Сумароковым (из тех самых), которого посылала на «вы».
Или Мария Павловна Стрелкова с пятого этажа («Праздник святого Иоргена», «Веселые ребята») была красива не по-советски. Потому и играла женщин ее прошлого, иногда, впрочем, фальшиво, как и ее антипод Любовь Орлова – женщин из будущего. Мари Павловна была добра. В тяжелые послевоенные годы вместе со своим мужем Михаилом Федоровичем Романовым, великим Федей Протасовым русской сцены, они удочерили девочку Машу, погибавшую от голода в провинции, где театр имени Леси Украинки был на гастролях.
Или Алла Александровна Казанская, награжденная радостной, живой красотой и способностью участвовать в судьбе своих учеников, многие из которых стали звездами сцены и экрана. Если б не помешала война мы бы, верно, имели свою Дину Дурбин, только красивей, обаятельней , но без песен. В двадцать один год Казанская сыграла Нину в Маскараде театра Вахтангова и получила от Хачатуряна посвящение на нотах знаменитого вальса.
Никого из этих женщин я не сфотографировал. Хотя уж Аллу Александровну мог- время было. Но актрису МХТ Ольгу - дочь Казанской и Бориса Барнета снял с любовью. Случались и другие удачи в области изображения женской красоты. Хотя редко все таки.
Но ведь и Природа, совершенная в целом, ошибается не часто.
Нам надо ценить счастливые ошибки природы - талант и красоту. Без зависти. Тут исключительный случай и судьба.
А вот грамотному, деликатному, умному русскому языку может научиться любой человек, даже собранный не как Бог на душу положит, а по ген плану.
Выучится - и тут же выпадет из безошибочно скроенного ряда.
Может и красивым стать.

КРАСАВИЦЫ - ОШИБКА ПРИРОДЫ

Отношу, исключительно к своему нынешнему восприятию мира, но женщины, которые на виду – в основном, не радуют. (Как, впрочем и мужчины). Современные телевизионные «звезды» вульгарны, простопородны, лишены шарма и скверно говорят по-русски. Большей частью. (Чтоб не ставить крест на всей популяции.)
Понимаю. Все таки вот уже сто лет дворня насаждает и формирует вкус масс.
Кого там они считают красивыми? («Они» - все кроме меня, как оказалось гендерного мизантропа). Их оценка – характеристика их вкусов, или точнее, раз уж я мизантроп – дурновкусия. Оно проявляется во всех областях нашей недопроявленной жизни - от политики до награждения деятелей культуры орденами и медалями, с медициной, образованием и производством красивых отношений внутри обозначенных мной границ.
Впрочем , есть очаги сопротивления скверным нормам случившейся жизни. Эти очаги и греют.
Помню рассказы мамы о довоенном, жутком в своем явлении нам, времени:
«Женщины в Киеве были красавицы, если хочешь знать:
Оля Винтер. Сестра балерина сделала себе фамилию Ивер, по-французски «зима». Где они сейчас? Муся Золотницкая. Ася АлександрОва. Валя Кулакова – помешалась потом в Москве. Муся Садовская – оригинальная.
Одна вышла за чекиста Западного. Они были четыре брата, взяли псевдонимы: Южный, Северный, Восточный, Западный… В тридцать седьмом их посадили.
Четыре сестры Цехоня – одна другой красивей.
Стася Бронская – красавица, легкомысленная, но красавица
Валерия Драга – красавица. В нее стреляли, из-за нее стрелялись. Сумароков ( В 1908 году он уже был антрепренёром) женился на Драге, когда она была совсем молодой актрисой. Он был старше неё. Она называла его по имени отчеству Сан Саныч и посылала на «вы». А он её – Драга.»
Мама сама в молодости была хороша, как оригинал для скульптуры Ивана Шадра «Девушка с веслом», и персонажи, период цветения которых мне застать не удалось, были не абстрактными именами. Я видел некоторых киевских красавиц в период достойной их зрелости.
И мужчинам-то стареть нелегко… Многие на наших глазах утрачивая обаяние, вероятно, становятся именно теми вздорными и недобрыми персонажами, которыми были и раньше, когда им хватало сил сохранять в жизни сценический образ пристойного человека. Да, и нам доставало энергии обманываться, чтобы влиться в их партию, хоть бы они нас и не знали. Причастность к доблестям, которым на самом деле «цена – дерьмо» (по словам трактирщика из бессмертного Швейка) все еще выглядит привлекательной для унылого и непродуктивного большинства. (окончание следует)

Сегодня день рождения моей мамы Неонилы Георгиевны Рост, или Нилы, как звали её и мои друзья. Это мой личный праздник, с чем я себя и поздравляю. И текст, который представляю вам, посвящаю ее памяти.

ШАРМАНКА

– Когда я работал проводами, на мне сидели птицы... – сказал приехавший погостить из Мингрелии Джемал, задумчиво глядя в окно.
Я выглянул на улицу. Птиц на проводах не было. Улетели птицы. Может, проводами он работал не вчера?..
На следующий день в семь утра Джемал опять стоял у окна.
– Когда я работал цветами, меня на улицах бесплатно раздавали прохожим.
Этот факт вызвал у нас с другом Георгием полное доверие. Вот только слово «бесплатно»...
– Когда я работал шарманкой, – говорил Джемал, вновь стоя у утреннего окна, – я играл грустные неаполитанские песни...
А вот это было все-таки сомнительно – мы знали, что со слухом у него неважно.
Новое утро, по-видимому, опять застало Джемала у нашего окна, но я не знал это наверное, потому что мы с другом Георгием встретили это утро в маленьком духане «Квибиси» по дороге в Боржоми.
За стеной негромко и слаженно пели мужчины. Они закончили, и песня в открытые двери плавно вытекла из комнаты и поплыла вверх по ущелью, радуя приехавших на воды отдыхающих, а наступившую тишину заполнили другие звуки, и от звуков этих захотелось расплакаться, по-детски облегчив душу слезами. Они были светлы, как дыхание пастушьей дудочки, и печальны, как гибель «Титаника».
– Шарманка, – сказал друг Георгий, – пойдем.
Пожилой человек мерно крутил ручку большого двухпудового ящика с надписью «Нечада Балковская 94 Одесса» и изображениями двух кинто. Они были, видимо, одного возраста – шарманщик, шарманка и музыка, и все в духане чувствовали обаяние прожитого кем-то другим времени.
Шарманщик крутил ручку, воздух из меха попадал в голоса-свистки, которыми управлял валик, утыканный гвоздиками-нотами, и органчик пел протяжно и грустно.
– Скажи, Отари Петрович, играла твоя шарманка когда-нибудь неаполитанские песни?
Шарманщик передвинул рычажок, и шарманка запела «Скажите, девушки, подружке вашей...» довольно фальшиво и... на мингрельском языке.
– Сам не знаю, что такое, – удивился шарманщик.
Мы переглянулись.
Утром, воротившись в Тбилиси, мы дома застали Джемала.
– Когда я работал самолетом, – сказал он, – у меня были широкие крылья.
– В Москву лучше поездом поедешь, – сказал Георгий, глядя на фигуру у окна.
– Он же поэт, – сказал я, – это образ.
– Поездом, поездом...

Темная октябрьская ночь в Петрограде. Подвойский поднимает красный фонарь на башенке в Петропавловской крепости - к началу путча, но на улице темно и туман. Он шлет гонца к Николаевскому мосту, где стоит крейсер, что бы там дернули за веревочку. Но гонец не местный, он садится в трамвай, который идет в парк.
Между тем торжественное открытие революции под угрозой срыва. Подвойский заряжает пушку на крепостной стене и стреляет болванкой по Зимнему дворцу. На крейсере услышали выстрел, и со страху стали отстреливаться холостыми.
Временное правительство тоже испугалось и захотело, кому ни будь сдаться. В тот момент кроме съемочной группы кинофильма “Октябрь” Сергея Эйзенштейна во дворце никого не было - они ей и сдались. Режиссер посмотрел по сценарию, что дальше снимать? Там написано: «министры по мосту переходят в тюрьму Петропавловской крепости».
Так и сняли временное правительство.
Ленин съемку проспал. Хорошо жена разбудила:
- Что ты копаешься? Поторопись, а то на главную роль Троцкого возьмут.
Он перевязал щеку, дескать, опоздал, поскольку был у зубного врача и, в чем мать родила - в кепке, костюме с галстуком в ромбик бросился в революцию. На углу Сердобольской и Лесного его догнал трамвай.
- Товарищ! Это какой номер?
- Вагон идет в парк к Смольному через Охтинский мост, - сказал вожатый.
- Скажите, не у этого ли моста стоит обычно Аврора? - спросил Ленина случайный попутчик, который оказался гонцом Подвойского.
- Не знаю я ни Авроры, ни Инессы, ни Клары. Я простой рабочий под фамилией Ильин.
В Смольном было накурено, и лампочки уже вывинтили. В темноте никто не заметил, как Ленин с большевиками взял власть. Началась новая жизнь. Гражданская война, голод, продразверстка, разруха...
***
КОММЕНТАРИЙ: И во все времена в нашей стране страх заменял любовь. Крестьяне боялись, что у их отберут урожай, власть боялась, что они не отдадут все до последнего колоска, страна боялась голода, врагов внутренних и внешних, управдома, НКВД, армии, зимы, засухи, партийцев, сумы, тюрьмы, чужих мыслей и собственных, жен, удач, чистых ногтей, властителей дум, и жили счастливо. Правители боялись населяющих страну людей, потому что их было много, а столько им не нужно, любовниц боялись, друзей, иронии, страсти и многого другого, что Богом и Природой было задумано в радость. Но и любовь случалась.

«КРАТКИЙ ПРАВДИВЫЙ КУРС»
(ФРАГМЕНТЫ)

ВВЕДЕНИЕ. Любезный зритель слов! Автор смиренно представляет тебе сюжеты из истории, в которую мы вляпались давно и, которая никак не закончится. Учебник написан в жанре мыльной оперы, популярном у нашего населения, которое любит понаблюдать, как кто ни попади орудует на операционном столе без наркоза, и, только потом, на поминках, услышав в свой адрес добрые слова, понимает, кого, собственно, оперировали.
***
В темной комнате царь Николай печатает фотокарточки жены и детей при свете красного фонаря. Входит Александра Федоровна:
- Коля, вы бы занялись государством как-нибудь на неделе, не то, пока вы проявляете и снимаете, вас и самого снимут с должности. Или вы, может, привыкаете к красному цвету?
- А что я такого делаю?
- Ничего, Коля, вы не делаете. Немцев прогнали бы что ли, или социал-демократов, и народ ждет от вас улучшения, я волнуюсь.
- Сейчас! Прям все брошу...
Назревала революция.
***
В семнадцатом году никого в России на месте не было. Одни сдавались в плен немцам, другие заседали в Учредительном собрании, третьи тусовались на маевках, четвертые, из крестьян, тынялись по дорогам в поисках к кому бы пойти поделиться обидами на тех, кто продолжал пахать, сеять и продавать. Этих особенно много скопилось у Смольного, чтобы потолковать с Владимиром Ильичом, как с простым. Но там пока были только благородные девицы. К тому же дворник все время гонял их, чтоб они не сорили лузгой. Назревало социальное напряжение. Тем временем сам Владимир Ильич мотался по Европе в поисках денег на революцию.
- Ну, и что вы обещаете после переворота? - спрашивали иностранные капиталисты.
- Голод и разруху.
- Дело хорошее, но под этим лозунгом народ за вами не пойдет.
- У нас для них есть “кукла”: свобода, равенство и братство!..
- Хорошо. Бери деньги, садись в вагон и дуй.
К этому времени Володя Ульянов окончательно стал Лениным. И все другие большевики поменяли себе фамилии на псевдонимы и воровские клички. Во-первых, чтобы остальным казалось, что их вдвое больше, а во-вторых, чтоб родителям перед соседями не было неловко за их поведение.

(продолжение этой истории следует)

В этот день мы привыкли праздновать и отдыхать, и почти все староживы 1/6 суши помнят, что нам рассказывали про известные события. Теперь новая публика подросла и нужные новые правдивые (время такое) знания Вот мы и предлагаем:


ПРОЖЕКТ ЕДИНОЙ ИСТОРИИ РОССИИ ХХ ВЕКА
(С КОМЕНТАРИЯМИ)

Не желая оставаться в стороне от работы над Единым учебником истории Собакин представляет вам правдивую картину некоторых событий прошлого в доступной для автора форме.

КУЗНЕЦЫ

Пройдет немного лет, и машины заполонят весь наш мир. По наущению чересчур умных людей они уже и сегодня выделывают такое, о чем прежде не нужно было мечтать. А завтра они и вовсе привяжут нас к себе, поскольку через годы человеку понадобятся вещи и услуги, без которых мы спокойно обходимся теперь.
Существование наше, настроение и здоровье они, пожалуй, не улучшат, однако многое будут выделывать споро и точно и даже, возможно, вотрутся в доверие настолько, что результаты подсчетов их неестественного ума перестанут проверять на костяшках деревянных счетов отечественные бухгалтеры.
Кругом будет пластик, отсутствие чернил и роботы, у которых из недостатков только то, что они потребляют масло и в пост. Впрочем, синтетическое. Значит, вовсе без греха. Поскольку без души.
Но все же – такая у меня мечта – сколько жить людям, будет их будоражить огонь в горне... И человек у огня, кузнец, останется мастером, кудесником и богом, из пламени и бесформия своими руками созидающим нечто. А хоть бы для того самого робота: ось, к примеру, какого-нибудь процессора, обод на колесо или подкову (если этот робот – лошадь)...
Возможность видеть работу коваля тоже будет удачей, неосознанной, может быть (кто его знает, что у нас будет с сознанием), но необходимой, как видеть сам огонь.
А если люди в этом будущем оставят за собой тяжкую привилегию без помощи изобретений самим плодиться, то у мастера будут ученики, потому что они – естественное продолжение его, как молот – продолжение руки, а металл – продолжение огня.
И ученики эти, сами став кузнецами, будут хранить огонь и не давать стынуть металлу и нашему сердцу.
Вот каких я развел Томаса Мора и Кампанеллу, глядя на совершенно не утопическую фотографию двух рабочих. (Вы заметили, что эта часть населения начисто исчезла из газет и телевизора, будучи вытеснена бесполезными для природы политиками и прочими персонажами, пляшущими, поющими, играющими и бессвязно объясняющими нам нашу жизнь. Жаль.
Сергей Матвеевич Крепышев и у горна стоял, и московское метро строил: «Белорусская», «Таганская», «Беговая». Потом уехал в Сибирь и опять ковать стал. Тут к нему присоединился ученик его Пятаков Владимир Васильевич. И они вместе поддерживают огонь. Надеюсь.

БРАВУРНОЕ

Поутру проснись, дружище,
И открой окно:
Ветер веет, птицы свищут,
Солнышко красно
Вдоль пруда бегут трамваи,
Дворник чистит снег...
Хорошо мы проживаем
Двадцать первый век!
Хоть маленько и стреляют,
И немало врут,
Все же кости не бросают,
Как когда-то, в пруд.
...Гаснет вечер. День проходит.
Сторож в доску бьет.
Все, что с нами происходит -
Нас же не скребёт.

Из "Прудовой книжки" Винсента Шеремета с рисунком Петра Саруханова. (Написано совместно с Собакиным).

Два неба: Над Гренландией и над Долиной монументов в США.

Два солнца: Над Грецией. и над озером Титикака

В нашей жизни многого не хватает. А лишнего как раз с избытком. Например - серого. А хочется цвета и радости. А вот - пожалуйста:

ЛЕВ КОПЕЛЕВ

Судьбу Льва Копелева не назовешь ни банальной, ни удивительной. Обычная судьба человека, думавшего как положил ему Бог во времена, когда полагалось не думать. Отсюда и противоречия.
Он был советским человеком, но не принимал «антисоциалистическую диктатуру партии».
Он считал важной идею и цель, но средства, с помощью которых идут к цели, почитал много важнее.
Во время войны он, полит офицер по работе среди войск и населения противника, кричал: «За Родину, за Сталина!» – и сел на 10 лет «за пропаганду буржуазного гуманизма, клевету на командование Красной Армии, клевету на писателя Эренбурга, клевету на союзников...».
Его арестовали 5 мая 1945 года, за четыре дня до Победы.
В пятьдесят четвертом его выпустили на волю, и он стал читать. Читать, думать о прочитанном и прожитом – и постепенно пришел к выводу, что у людей всех стран и всех этносов, всех социальных групп есть один выбор: либо договариваться с инакомыслящими, инаковерующими, инакоживущими... либо погибать вместе с ними.
Он считал, что война, начавшаяся в начале двадцатого века, не закончилась до сих пор. Проклятая столетняя война времени распада империй, морали, личностей. В ней нет победителей. Но был при этом оптимистом. До последнего дня он верил, что этот распад можно остановить.
Я приехал к нему в Кёльн осенью. Таксист-немец, узнав, что мы держим путь к Льву Копелеву, долго справлялся о здоровье знаменитого и уважаемого горожанина, сделавшего так много, чтобы русский и немецкий народы больше знали доброго друг о друге. Его многотомный труд не завершен, но и то, что сделано, восстает против разрушения, скрепляет сохраненное.
– Вы знаете, надо утвердить право на разномыслие. Это мечта Гёте, которого я вспоминаю по любому поводу: речь идет не о том, чтобы народы любили друг друга, – это невозможно. А чтобы знали друг друга и относились терпимо. Знать и терпеть. Это условие и того, что я называю сахаровским завещанием: Нравственность! Без прилагательных. В политике, в науке, в общении людей.
...Теперь это завещание и Копелева. А снимок этот сделан давно, еще при его жизни.

ЛЮДИ С ПРОШЛЫМ

МАЯЛКА

Однажды в Узбекистане я увидел девочку, игравшую в «маялку», или в «пушок», или в «люру», или... Кто постарше, может вспомнить сам – в разных местах ее называли по-разному, а играли одинаково.
Сколько лет прошло, как окончилась Вторая мировая война, а девочка все еще играет в игру послевоенных пацанов. Посмотрите на нее и вспомните слова, которые для девочки и ее сверстников уже ничего не означают, потому что сегодня лишены прежнего смысла.
Помните ровесников «маялки» – «пристенок» и «расшибалку» – игры парадных и подворотен, за которые из нашей, например, школы выгоняли? И запах битого кирпича и гари в развалинах во времена «казаков-разбойников»? И деревянные самолетики с вертящимися на бегу пропеллерами, которые выменивались на кусок хлеба у военнопленных немцев на стройках? (Мы, дети, первыми признавали в использованных фашизмом немцах людей.) А палочки артиллерийского пороха помните? И стреляные гильзы, которые мы искали на местах боев, и яичный порошок из американских подарков? А безбилетные нашествия на летние и зимние кинотеатры, чтобы, «проканав», в двадцатый раз посмотреть фильм Бориса Барнета «Подвиг разведчика»?
– Вы болван, Штюбинг! – орали мы вслух друг другу и про себя учителям, менявшимся в нашей школе на Прорезной улице в Киеве чаще, чем снижали цены на обойные гвозди и нежирную сельдь. Эти учителя, преподававшие физику, математику, химию, оставляли в наших стриженных под бокс головах лишь знания жизни...
И везде и всегда – «маялка». Огрызок свинца пришивали или прикручивали проволокой к кусочку меха, отрезанному от своей шапки или маминой горжетки (было такое послевоенное слово), и щечкой стопы подбрасывали вверх с утра до вечера.
После сорок пятого мы дорожили своим детским миром, может быть, понимая, что детской войны не бывает. И она преследует нас, уже взрослых, напоминая, где не ждешь, о том, что мы все еще живем после войны. Вот: в далеком горном кишлаке эта девочка.
Кажется, напрасно так часто мы пугаем детей минувшими их ужасами. Это наше прошлое. Дети не могут его связать со своей растущей жизнью. Не волнуйтесь, что память их не будет загружена. У них уже есть свои войны, по близости лишенные романтического ореола, свой запах пороха и битого кирпича.
...А девочка все подбивает «пушок» и подбивает.

ЗАБЫТОЕ СЛОВО

В назначенный час, открыв тяжелую дверь, мы оказались пред лестницей, ведущей на второй этаж. Вытертые пациентами старые ступени покрывала не виданная мной раньше ковровая дорожка. Большой холл второго этажа со знакомой табличкой «Главврач доцент Хмельницкий» на высокой двери было не узнать. Буквой «П» стояли столы, покрытые вместо скатертей чистыми белыми простынями с черными штампами «КВД № 3». На них благородно расположились соленые домашние помидорчики и огурчики, маринованные баклажаны, селедочка, покрытая кольцами репчатого лука, домашняя буженина, салат, конечно же, оливье и еще что-то, чего не упомню, но что дает ощущение доброго застолья. В одном углу расположился огромный черный рояль. В другом — на белой медицинской табуретке накрытая сверху вафельным полотенцем со знакомым клеймом стояла огромная алюминиевая кастрюля с надписью «Чистое», от которой исходил дух отварной картошки.
— Лучше чем в шашлычной, несомненно, — признал Дмитрий Николаевич. — Однако, вы уверены, что встреча именно здесь?
— Здесь-здесь, — сказал Михал Михалыч уверенно. — Только я не вижу…
— А это! — Харечко открыл одну из колб, парами стоявших на столах. — Не пахнет. — Затем вдохнул из соседней. — О!
— Это спирт и внутривенная глюкоза, — сказала вошедшая из коридора Раечка. — Как мы рады! Сейчас все будут. Гости уже пришли, скорее! — закричала она в пространство, и холл моментально заполнился.
Сама Раечка выглядывала из значительного декольте темно-зеленого блестящего платья до пола. Остальные дамы были тоже в вечернем. Мужчины в пиджаках и галстуках. Взялись заинтересованно знакомиться и скоро сели за стол, торопясь выпить. Глюкозу купажировали (то есть разбавляли спиртом) по своему усмотрению. Напиток оказался вкусным, но чрезвычайно быстро усвояемым. Славик Харечко довольно успел при общем веселье разборчиво спеть свою остроумную песенку про заведение, куда мы пришли. Митя галантно и пространно, разумеется, стоя, выпил за лучшую половину человечества. Я, чувствуя ответственность импресарио, бессмысленно улыбался и все спрашивал Жванецкого:
— Хорошо, Миша?
— Хршо, — отвечал Михал Михалыч. — Только куда-то подевались некоторые гласные. Надо успеть хоть одно произведение прочесть. — Он поднялся:
— А пзвать сюда нчальнка трнспртнго цеха!
Хозяева и гости от смеха рухнули на стол. Некоторых не поднял и гром оваций после того, как фрагмент, который все-таки удался Жванецкому, неожиданно для автора завершился.
Открыли окна, чтобы впустить свежий воздух.
— Хршо! — повторил Миша и полез в портфель за текстом, в котором гласных было бы поменьше. Мы со Славиком и Дмитрием Николаевичем, обнявшись для устойчивости, как на скульптуре «Сильнее смерти» (или для усидчивости), смотрели на лаборантку в лиловом платье с голыми руками, которая сидела у рояля.
— Ой, Михаил Михайлович! Отдыхайте. Мы все знаем наизусть, — закричала Раечка, пробираясь от стола к инструменту. — Давайте до танцев мы лучше споем вам наш «капустник».
— А давайте! — Жванецкий радостно засмеялся и повернулся к нам. — А?!
По улице спешили или не торопились по своим делам москвичи. Светило предвечернее солнце буднего дня. Пахло неизбежной весной.
Из открытого окна неслась музыка, смех и голоса Раечки и ее подруги-лаборантки:
«В диспансер пришел сегодня я лечиться — / Что-то стало по утрам трудно мочиться…»
Остановившиеся прохожие с интересом и завистью смотрели вверх: Болеют же люди!
На дворе царил крутой застой, но прогрессивная интеллигенция, рискуя .общественным статусом, боролась с ним как могла, используя любые площадки для того, чтобы донести до людей острое и правдивое слово. Порой небезуспешно.

ЖВАНЕЦКИЙ И ПРЕВЕНТИВНАЯ ВЕНЕРОЛОГИЯ

Солнечным мартовским днем, когда в прогретом весной света воздухе еще искрятся мелкие снежные блестки и женщины с цветами и мелкими, необременительными для мужчин подарками отвечают на улыбки случайных прохожих без опасения быть правильно понятыми, мы шли по прогретому асфальту улицы Чехова в кожно-венерологический диспансер № 3.
Просто так.
Ну, не совсем.
Нас пригласили.
Но не по повестке. Настроение было хорошее. Подойдя к старинному двухэтажному особняку, что напротив Театра Ленинского комсомола, мы остановились собраться с мыслями и увидели, что люди, как бы невзначай, скользили глазами по листочку бумаги, прикрепленному к двери канцелярскими кнопками. Прочитав написанное они, насколько возможно сохраняя достоинство, ныряли в подворотню, над которой светилась небольшая табличка «Ночной профилакторий».
— Закрыто, — сказал Михаил Жванецкий с некоторым облегчением.
— А пошли лучше в шашлычную, — предложил Слава Харечко — легендарный капитан того, живого КВН.
— Это не одно и то же, хотя в шашлычной, наверное, лучше, — остановил его Дмитрий Николаевич Чуковский, режиссер-документалист и самый рассудительный из нас. — У этих заведений разные задачи…
— Не может быть, — возразил я. — Мы же договорились…
Временами я захаживал в этот особнячок. Нет. Просто захаживал. Когда разжиться медицинским чистым спиртом, который при смешивании (пятьдесят на пятьдесят) с нагретым до первых мелких пузырьков виноградным соком «Алиготе», продававшемся в зеленых пол-литровых бутылках, обращался в дивный легкоусвояемый напиток, и до того, подлец, славно диффундировал, что совершенно не требовал закуски. А когда и посидеть в маленьком кабинете женского отделения, расположившегося напротив огромной крашеного гипса головы Ленина, у моего знакомого доктора Володи Кравченко. Ну, разумеется, когда не было пациенток.
Пребывание скульптурного портрета основателя нашего государства в кожно-венерологическом диспансере меня, знавшего от доктора Тополянского В. Д. (а ему можно верить) историю болезни вождя, совершенно не удивляло, а вот дамы, приходившие на прием в первый раз рассказать легенду о поездном белье или банных простынях, ставших причиной их беспокойства, пугались истукана.
Доктор Кравченко был «злым» охотником и часто, когда щенились его легавые суки, приносил очаровательных кутят на работу. Они ползали по рабочему столу, создавая атмосферу доверия и откровенности, без которых рост числа венерических заболеваний был бы в то время неудержим.
— Ты знаком со Жванецким? — спросила меня перед весенним праздником по половому признаку старшая медицинская сестра Раечка, «эфэктная», как говорят на юге, блондинка, доброжелательная и, что касалось не только спирта, не жадная. — Пригласи его к нам.
— Может, ему не надо.
— Ты не понял. На творческую встречу. У нас весь Ленком побывал. И Таганка. Володя два раза пел. Никто не отказывался. И не жалел. А Михаил Михайлович не был.
Пообещав поговорить со Жванецким и не отказавшись от двухсотграммовой с резиновой пробкой бутылочки из-под физраствора, на стеклянном боку которой были начертаны риски с цифрами, помогающими понять, сколько осталось (или сколько выпили), я отправился на переговоры.
Жванецкий был категоричен:
— Я здоров.
— Миша! Все под Богом. Там милые люди. Прочтешь «Начальника транспортного цеха», Харечко споет под гитару свою смешную песню. Выпьем по рюмке, оставим по себе добрую память и уйдем.
— А Харечко согласен? Может, ему тоже не надо.
— Согласится. Нельзя жить сегодняшним днем.
— Ты предлагаешь превентивные меры? Понимаю. Кто еще?
— Митю Чуковского позову. Он интеллигентный, солидный, хорошо слушает.
— Корней Иванович одобрил бы внука. Пошли.
И мы пошли. Миша с портфельчиком, Слава с гитарой, Митя с серьезным выражением лица и я с ними всеми.

(окончание ниже)

МИХАИЛ ЖВАНЕЦКИЙ В 1975 ГОДУ В ГАЛСТУКЕ С ЯКОРЕМ.

КОЕ ЧТО ИЗ ПРОШЛОЙ ЖИЗНИ. ДА, ИЗ ЖИЗНИ...

Красные камни Австралийской пустыни. Огненная земля.

Как похожи, и как не похожи. Вулканический песок Исландии. Высохшее соляное озеро в Боливии

Я думаю немного солнца и радости нам не помешает в осеннем мраке. Посмотрите, какие рифмы предлагает Природа. Единомыслие для жизни на Земле не продуктивно

Мой друг Николай Дроздов

НИКОЛАС ДРОЗДОВ
кинорежиссер, писатель и хороший человек

У меня есть привилегия, которую едва ли кто кто-нибудь может отобрать. Я могу выбрать себе попутчика, или подождать, пока претендент на эту роль отойдет на расстояние, с которого не сможет посягнуть на то, чтобы разделить мою дорогу.
Совместимость не выдерживает притворства. Человек с которым ты идешь, или делишь кров, а значит и время (все равно, выходит идешь!), не должен провоцировать усилия для общения. Есть много ситуаций, где терпимость помощник. В дороге она - испытание.
Коля Дроздов умет содержательно молчать. Не обременительно. В нем живет ироничная деликатность, способность встать из-за стола и уйти в свою жизнь не объявляя намерений. Точно также он входит в жизнь своих друзей, когда чувствует необходимость участия. Он появляется с тихим достоинством, и всегда уместен. Каждый день он посещал нашего больного друга Гоги, хотя тот не всякий раз знал о присутствии Дроздова в его жизни.
Когда мне выпало лететь в Сванетию, где снежная лавина погубила жизни людей, я попросил Колю помочь мне с переводом. Мы полетели на день, а задержались на десять. Спали в пальто в неотапливаем доме Валерия Челидзе, у которого под снежной лавиной погибли дети и жена… Каждый день вели трудные беседы, и ни разу мой друг не ошибся в интонации. Сваны благодаря Коле доверились нам настолько, что пригласили участвовать в закрытом для посторонних ритуале приведения душ погибших - домой.
Дроздов родился когда мама его Кетеван была еще в ссылке. Судьба ее первой семьи возможно легла в основу фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние». В 37-ом отца и мать Кетуси - в пошлом профессиональных революционеров арестовали, а ноябре того же года прямо с репетиции забрали мужа - главного дирижера Тбилисской оперы Евгения Микеладзе (его быстро расстреляют).
Кетеван было двадцать три года и у нее было двое детей Тина и Вахтанг, которые остались с сестрой и русской нянькой, а она отправилась в долгое путешествие по лагерям, среди которых был и печально известный АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников родины).
«Я не знаю точно, - писал Коля - где Григорий Дроздов отбывал все свои сроки, но с моей матерью они познакомились осенью 42-го года, когда, вместе со всеми женщинами «АЛЖИРа» она должна была доставлять телегами собранное заключенными зерно на элеватор Карлага. Управлять лошадью она, не умела. Дорога была ухабистой, и пока она доехала до склада, часть зерна из заполненной по норме повозки рассыпалась в пути, и это могло быть расценено как вредительство, а значит новый срок. К ней, совершенно подавленной, подошел незнакомый человек и спросил, в чем дело? Он пошел к учетчикам, и что-то им сказал. Учетчики, прекрасно видя, что зерна в повозке не хватает, тем не менее, этого «не заметили», поставив в ведомости знак плюса. Человек, спасший мою мать, был будущим моим отцом, а тогда еще «зэком» и «по совместительству», главным агрономом совхоза «Коксун» при Карлаге.
Моя мать была женщиной привлекательной и, как я прочел в записках одной из ее подруг по «АЛЖИРу», клеились к ней почти все начальники, большие и малые. «Тогда мы, – писала она, – видя, что к ней не равнодушен и главный агроном, хором советовали поскорее выйти за него. ». Не знаю, любила ли мать моего отца, он был старше ее на 17 лет, но чтила и уважала – безусловно».
Со временем Кетеван с семьей вернулась в Тбилиси, где Коля стал известным в Грузии кино документалистом, как его брат Вахтанг Микеладзе - известный московский кинорежиссер.
Сегодня у Николая Дроздова день рождения. 80. Я его очень люблю. Достойного, мудрого, талантливого и сомневающегося.
Поверь себе, дорогой друг. Ты из лучших!

КОЛЯ ДРОЗДОВ В СВАНСКОЙ ДЕРЕВНЕ УШГУЛИ

ОБ УТРАЧЕНОМ

Трамвай в усах из грязи,
В очках из чепухи
С Покровского вылазит,
Как из меня стихи.
Он, мучаясь вращает
Колеса вдоль Пруда,
Где вяло застывает
Ленивая вода.
Он двери открывает
И дугами искрит.
Недолог путь трамвая,
Хотя надежен вид.
Надежен и железен -
Сработан хорошо...
Но мне он бесполезен,
Поскольку он ушел.

Из Прудовой книжки Винсента Шеремета. Рисунок Петра Саруханова.

Увеличьте и эту фотографию, и вы найдете много знакомых и интересных людей, выглянуыших из-под масок Артиста.

МНОГОЛИКИЙ ТАБАКОВ

Сколько лиц было у него?
Сколько жзней он прожил?
Сколько подарков получил он от судьбы?
Все — по одному. Лицо одно, жизнь одна и один подарок — невероятный актерский талант.
Он, как отпечаток дара, проявился с первых ролей «Современника». И отчетливо закрепился в театральной среде и, сердцах завороженных им зрителей. Не похожий ни на кого, кроме — Олега Павловича Табакова, Лёлик (как до последнего дня звали его друзья) на сцене, на экране, и в своих учениках отличался невероятной многоликостью.
И везде был обаятельно узнаваем. Такая удача.
Когда отмечали его восьмидесятилетие, я попросил Игоря Золотовицкого, ректора мхатовского училища, прекрасного актера и режиссера, помочь напечатать для поздравления фото маски Табакова. Эти маски с ручками мы разложили на креслах партера и и балкона . Тысячу штук! Перед началом вечера я обошел ряды и попросил всех гостей, чтобы они по моей команде (кодовым словам) одновременно приложили маски Олега Павловича к лицу. Юбиляр, сидящий в зале ничего не подозревал. Я вышел на сцену вместе с ведущими Золотовицким и Ургантом, сказал поздравительные слова, поднял фтоаппарат и прознес код: “фотограф щелкает и птичка вылетает”. В мгновение весь театр заполнился Табаковыми. Но что это была бы за фотогоафия, если бы на ней не было оригинала?! (На снимке он виден. Цветной. В кресле слева у прохода. Найдите его!).
Это был эффектный и симпатичный трюк, который порадовал Лелика. Повторить фотографию Олега Павловича можно, но сам он неповторим.
Он умел учить и радовать. Он создал свой мир, узнаваемый и неузнанный до конца. Это был большой, очень большой актер. И в значительной степени мало знакомый нам человек.
Не смотрите в будущее в поисках другого Табакова — такого не будет. А изображения (не все) сохранились.

ОПЫТ УНИКАЛЬНОЙ СЪЕМКИ НЕПОВТОРИМОГО АРТИСТА

Екатерина Ивановна Лосев на месте нашей встречи. А там за избами Пинега.

– Слушай-ко, – говорила она по дороге к дому Подрезовой, где мы собирались продолжить чаепитие. – Везде все сокращают, к примеру. Почему обрАток большой-то ждут? Вот меня удивляет. Везде заседают, куда ни посмотришь – «круглый стол», сессии разные. Начальство плодится, бедОво дело. Всюду оно. Для чего это они руковОдят, если мы на местах по-своему живем? Вот я, например, землю купила, плачу деньги. Для чего мне руководитель? Не нужон он мне нисколько.
Мы вошли в дом и сели пить чай с баранками.
– Вишь-ко, – включилась Ефимия Ивановна в разговор. – Всё за границу увезли: алмаз увезли, да нефть всю отдали за границу – наше правительство, все заводы продали, а теперь безработница попала. Безработница теперь и в Карпогорах, и везде, а раньше работников не хватало.
– Что ж, раньше лучше было?
– Лучше, – решительно сказала Ефимия. – Ну, правда, пенсии у старух были маленькие: двенадцать рублей да шесть.
– Что ж хорошего?
– Кто знает, – быстро сдала позицию хозяйка.
– Я думаю, – перебила Катерина, – надо нашему правительству раскошеливаться. О простом народе подумать, а то кто-то миллионы получает, бедово дело, а кто-то ничего совсем. Тот же президент – говорят, очень много платят ему. А охрана – так двести человек, это сколько денег уходит... А «Поле чудес» и игры всякие – какие подарки да деньги. Они смеются, как выигрывают, а мы плачем в то время. А рекламу показывают, да опять нагие! А дети смотрят.
– Нагие?
– Нагие, в плавочках. – И Ефимия Ивановна двумя руками на себе показала, как выглядят плавочки.
– Не верю никому, – решительно сказала Катерина, – и ни на кого не надеюсь.
– А и верить некому, – поддержала Ефимия.
– Ельцин-то, бедово дело, нажрался пьяный да и оборвался под мост. Говорит: бандюга скинул. – И обе бабушки весело засмеялись. – А в Америке как он выступал – пьянющий, я уж видела... Он, быват, не наркоман?
– Ну, нет, – засопротивлялся я.
– Знашь, весточка та быстро идет. А у нас в Москве тоже кой-кто есть. – И они многозначительно переглянулись...
– Пойду покурю.
– А иди... У нас тут дело есть. – Они опять обменялись таинственными взглядами.
У жердей забора стоял мужик в кепке, из которой, видно, не была вынута картонка, в зеленой поношенной куртке и ветхих штанах. Сапоги на нем были худые.
Юрий Андреевич Карякин перехватил мой взгляд и достойно и просто сказал:
– Раньше почище ходил, а теперь доходился, что вторых-то брюк нет.
– Трудно выживать теперь?
– Царской жизни я не хватил, а после, припоминаю тоже, было ничего хорошего. Не помню, чтоб в деревнях хорошо жили: хлеб есть, так другого нету. Другое есть – хлеба нет. Разруху одну помню. Знаю, что бабы от зари до зари работали – не на сенокосе, так на уборочной, не на пахоте, так на сплаве...
– А сейчас разве хуже стало?
– Я, например, сам хуже стал. Меньше уважения хоть старших к младшим, хоть младших к старшим. Наверное, меньше общаемся. Замкнулись на себя. Потому что, наверное, молимся, где бы больше денег получить, или обогатиться хотим?..
Он положил окурок в привязанную к столбику консервную банку и пошел в свою избу, едва не вываливаясь из штанов. Из дома Ефимии Ивановны слышалась частушка:
Пьем мы водку, пьем и ром.
Где мы денежки берем?
Мы на водку и на ром
Наживали топором.
На столе стояли початая поллитровка, заткнутая пробкой из газеты, и соленые грузди.
– Давай! – сказала Катерина. – За хорошую нашу жизнь.
– Так живем! – подтвердила Ефимия.
Потом мы пели про Ваньку-ключника и княгиню молодую, которую повесили за отчаянную любовь на ременном на кнуту, и политику уже не вспоминали.
Песня вся, песня вся, песня кончилася,
Какая девка остарела – вся заморщилася, –
пели бабушки уже на улице, заботливо поправляя друг другу кофты, чтобы не озябнуть на русском северном лете.
А где-то за лесами, за горами, за зелеными долами, в неведомой Москве, где у них кой-кто есть, ненужное им правительство предпринимало незаметные им усилия, чтобы обозначить, что оно живо. Но осциллограф чертил ровную линию.

ПИНЕГА.
ЧАЕПИТИЕ ПОСЛЕ ПУТЧА

А есть другая жизнь, так та уж, верно, наша.
Для нее и стараемся, хотя случается она нечасто и трактуется нами как акт отваги. Между тем этот счастливый всплеск на осциллографе – лишь свидетельство того, что ты не умер и что пологая синусоида искусственной городской суеты не полностью выморочила мозги и сердце. Что разбор отношений и выяснение обстоятельств не до конца съели то, что не восстанавливается, что конечно для каждого, хотя и бесконечно для всего. Время. Оно нескончаемо, но не избыточно. Его нельзя добавить, но можно с тележным скрипом ворота и ясным грохотом цепи черпануть ведром из колодца – чистого, с рыжим сдвоенным штрихом сухой сосновой иголки и плоским березовым листом, отбрасывающим струящуюся тень в толщу воды.
– Ты откуда, парничек?
– Из Москвы. Бывали в Москве?
– Не-ет! В Архангельске-то не бывала. Смолоду не ездила – так чё-ё ж… Теперь уж остарела.
– А что там делается, знаете?
– Да как не знам. Убегают да стреляют. Как не знам? Всё знам.
Ефимия Ивановна Подрезова широко улыбнулась, предъявив железный аргумент превосходства отечественной стоматологии, и, поправив очки с веревками вместо дужек, выглянула в окно.
– Коров гонят, Володя!
Сын Ефимии Ивановны, высокий худощавый мужчина с лицом городского технического интеллигента, допил чай и, словно продолжая разговор, начатый не со мной, сказал, вставая:
– Нет! Это не жизнь. Не было жизни в России и теперь нет. Революция крестьянам не помогла. Как работали они от зари до зари, так и теперь работают не разгибаясь. Кичились сравнять деревню с городом, а сровняли с землей.
– Володя хороший, – сказала Ефимия Ивановна и шлепнула мухобойкой на длинной ручке по столу. – А который сын повесился – тоже хороший. Дом построил, баню. Печи. Две, нет, три. Запил. Женка заругалась. Из-за ругани повесился. Надо. Уж я поревела. И теперь плачу.
– Много самоубийств?
– Много. Вон и у Катерины внук... Ты пойдешь за ней? – Она посмотрела на меня сквозь толстые очки и улыбнулась. – Которые из-за жен. Которые из-за пьянки. Много пьют. Неделями пьют. Как они не напьются, не знаю. Я их жалею. И журналистов жалею. Женских.
– Женских журналистов?
– Ага, женских. Они сегодня живы, а завтра, гляди, мертвые. Что поделаешь – судьба есть, так помрешь, а нету... так что уж тут... – Она посмотрела в окно. – Это кто, Татьяна Павловна? Всю жизнь осторожно жила...
– А вы?
– Не-ет! Вот слушай: мне Ельцин сперва не глянулся. А Горбачев – тот хороший. Ой как я его сперва жалела! У мужика всё беда, всё беда. Думаю: бедный ты, бедный, сам в петлю влез. Эк, плешивый, да все говорит, говорит, а после-то на него – ноль внимания.
– А Ельцин понравился потом?
– Пенсию добавил нашему брату... Но всё врё-ё, которого наобещал народу, а у самого ни шьют, ни порют... Еще был с усам. Как его?
– Руцкой.
– Их посадили?
– Да.
– А потом отпустили?.. Еще военный был, он живой?
– Живой.
– А я думала, его нет. Вон сколько знаю начальства... Они хотели воевать войной. И немало убийства. Смотри, как молодых ребят. Трое-то. Много наделали вреда. Говорят – не виноваты. А как не виноваты... Я про Лукьянова думала – смирённый мужичок, а он вон что сделал. Ты за Катериной собирайся. Она говорка, много тебе налепочем...
И я пошел.
Екатерина Ивановна Лосева в ситцевой косынке, пиджаке поверх желтой кофты, надетой на сарафан, и резиновых сапогах вязала снопы на поле. Жила она одна, поскольку овдовела скоро после замужества, куда ее взяли за две тысячи без трех рублей. Узнав, что я из Москвы, сообщила, что выписывает три газеты и регулярно слушает телевизор, который давно потерял видимость. И про политику знает всё.
(окончание следует)

Ефимия Подрезова и Катерина Лосева из деревни Смутово на Пинеге реке.

Опять про тех, кого любил

Юрий Рост «Взгляд» pinned «БИТОВ И БОРОВСКИЙ Я лежал, смотрел внутрь себя и боковым зрением увидел Битова: - Ну, ты как? , - строго спросил он. - Сейчас. Все станет лучше. – успокоил я его. Изображение Андрея Георгиевича, всегда четкое и талантливо сформулированное, внезапно исказилось…»

«Поминки» в Конюшне. Давид Боровский, Отар Иоселиани, Андрей Битов

ЛЮБИМОВ
С положения лежащего человека Юрий Петрович выглядел огромным, слегка отинутым назад. Голос его был полон самостоятельной, отдельной от него значительности. Он громко апарт, обращаясь скорее к немногочисленным зрителям чем ко мне, произнес (При этом рот его был плотно закрыт):
- Что передать Егору? Я его завтра увижу.
(Егор Владимирович Яковлев – мой главный редактор в Общей газете, друг и безусловная легенда журналистики тех времен постоянно вырабатывал у меня чувство вины, за не вовремя сданные материалы, своими выговорами, органически перерастающими в выпивание на рабочем месте (и вне его) с последующим проявлением искрених, поверьте, чувств.
Теперь по Любимову предполагалось, что Егора я не увижу, по скольку до завтра, видимо, не дотяну.
Хотелось сказать что-то для дальнейшего цитирования. Но в голову лезли банальности, которые допустимы в устах лишь великих людей.
“ Из последних сил он приподнялся на локтях, - писал в проекте некролога Собакин. – Прощальным взглядом окинул лицо великого режиссера, и сдавленным от волнения голосом прошептал:
- А жене скажи, что в степи замерз…”
На самом деле я хотел, сказать, чтобы Юрий Перович передал Егору что моё печальное состояние снимает с меня обязательства (как я не любил их!), поскольку жизнь вырвала меня из своих возделанных грядок, как бесполезный злак и, что в какой то момент я смалодушничал, пообещав составить не нужный мне текст по принуждению . Зачем я не поленился это сказать?
На самом деле я проговорил:
- Передайте, мол, не написал, и не напишу. Сами видиите!
- Вижу! – Сказал он, и опечалено склонив голову сдвинулся в сторону, не передвигая ног, как декорация на колесиках.
А я почувствовал себя, свободным. Не это ли имел в виду Мартин Лютер Кинг в своей авто эпитафии: Свободен! Наконец то свободен!

ПОЦЕЛУЙ И ОТАР
Сухое тепло возвращалось к голове. Я прикрыл веки, прячась от любопытных взглядов. Мимо меня участники праздника шли на выход. Многие останавливались и, с умеренно драматическими лицами, касались рукой мраморной плиты, на которой покоилось мое тело. Врать не буду, ни кто не поцеловал меня в лоб.
Но!
Это «но» обязывает меня резко изменить описываемую ситуацию, поскольку оно появилось после фразы о поцелуе. Итак «но, вдруг!».
Я почувствовал, как кто то меня целует в губы! Поверьте этот взрослый поцелуй не был муляжом! Я пытался ответить, и организм меня поддержал. Не открывая глаз я простер руки, но вместо хрустящего белого халата, который возрождающееся воображение пыталось мне подарить на последок, я нащупал меховую шубу.
Замечательная актриса Татьяна Шестакова видимо восприняв меня, как утопающего в пучине жизни, решила сделать искусственное дыхание «рот в рот». Ее муж – выдающийся театральный режиссер Лев Додин молча наблюдал эту мизансцену.
По законам жанра, герой после такого поцелуя переживает катарсис и осчастливленный отдает богу душу. Тем более, что на миру и смерть красна.
А собрание в котором перемешалось блистательное жюри и достойные лауреаты «Триумфа» в Метрополе и было таким пестрым миром.
Однако никто не предполагал унылого завершения вечера.
К стоящим у тела Битову и Боровскому, подошел кинорежиссер Отар Иоселиани Он положил длинную ладонь пианиста на мой совершенно уже сухой лоб. И сказал:
- Ты решил отдать концы на этом сборище в «Метрополе»? Это пошло, мамуля! Вставай! Пойдем лучше выпьем.
Андрей и Давид кивнули.
Через двадцать минут я сидел за столом в Конюшне, разделяя лучшую кампанию, которую назначил мне Бог.

P.S.
- О чем этот текст, Собакин?
- Не знаю, Винсент… Наверное о доброте А может быть о том, что покойник свои печальным видом не должен портить хорошее впечатление от похорон.
- Пожалуй. И о том что никакое положение не возвышает одного человека, над другими. Даже лежачее.
И они, приоткрыв клапан монгольфьера стали плавно спускаться на землю.

БИТОВ И БОРОВСКИЙ
Я лежал, смотрел внутрь себя и боковым зрением увидел Битова:
- Ну, ты как? , - строго спросил он.
- Сейчас. Все станет лучше. – успокоил я его.
Изображение Андрея Георгиевича, всегда четкое и талантливо сформулированное, внезапно исказилось, затуманилось вовсе, и организм охватило состояние, которое не смотря на осторожное отношение Битова к употреблению чужих неологизмов я бы определил, как млявость.
Оно не пугало меня, поскольку, случалось его переживать.
Это было у знаменитого Центра, построенного выдающимся гражданином Одессы Борисом Давидовичем Литваком для лечения детей, больных ДЦП. Там пролечились бесплатно десятки тысяч детей со всего бывшего Союза и окрестностей. Я лежал на ступенях кафе «Олимп», а Боречка, как называла его вся Одесса положив мне руку на холодный лоб сказал:
- По моему, сейчас самое время нам с тобой договориться о судьбе Черноморского флота.
Лучше бы договорились.
Следующим не резким кадром я увидел великого сценографа и моего друга с детства Давида Боровского. Он наклонился ко мне и, поскольку тогда не было моды разговаривая прикрывать рот рукой, я легко прочел по губам:
……………………………………
И тут же почувствовал, что провожаю сознание.

КАРМЕН
Лежа на мраморной плите с закрытыми глазами я слышал, как Дэвик сказал:
-Тут есть медпункт. Или вызовите эту …….скорую.
Люди участливы. Еще несколько голосов, проплывающих мимо советовали пригласить врача.
- Скоро пройдет. - Произнес я в пустоту, как мне, казалось бодро, и тут почувствовал, как манжет тонометра сжимает плечо.
Она сидела рядом со мной в хрустящим белом халате на голое тело. Во всяком случае вверху белья не было.. Опыт виртуалного раздевания, выработаный многочисленными съемками женщин, а порой и проверкой визуального сканирования, показал мне хорошую плотую фигуру с выраженной талией и плавными обводами.Так случалось: я мог посмотреть на одетую женщину, и увидеть её такой, какой придумал Бог. (Понятно без подробностей, которые всегда неожиданность. Порой приятная.) Эту женщину он делал со старанием. Длинная мышца была упруга, и смуглая гладкая кожа плавно лежала на тонком слое жирка. Такие тела, как это я видел спустя много лет на острове Пасха. Там был местный фольклерный ансамбль рапануйцев, который развлекал туристов. Он сплошь состоял из подобных красавиц. Ну, так остров Пасхи это и есть рай.
Женщины, которыми наградила меня судьба тоже все были хороши, ибо, как говорил Винцент Шеремет: “Женщины , достойные нас – лучше нас”.
Не суди, Собакин.
Но теперь , когда я лежал на плите, ногами к выходу ресторана Метрополь, мне ошибочно показалось допустимость сравнивания. Я, увы, всегда трезво оценивал достоинства женщин. Казалось бы, закрой глаза и люби. Так и любил, вероятно. Но с открытыми глазами, и всегда мучал их стремлением к усовершенствованию, если видел возможности. Некоторые, впрочем, были с очаровательными и окончательными недоработками, слава Богу: то грудь “мальчукового размера”, то полноватое бедро, которое однажды в курителной трубке буквально смоделировал великий трубочный мастер и мой друг Алексей Борисович Федоров. “Ты посмотри, Юра, какая волшебная не прямая линия!” Да-да! “К твоим ногам с естественным изгибом, кладу чуть запоздалые цветы”.
Ну, что поделаешь, я и близких (женщины тоже иногда случаются ими) не выделяю из общей компании, окружающих меня людей, и согласен с Собакиным, который сказал: “Людям, которые любят родстванников доверять нельзя. У них отсутствуют критериии.”
“О чем ты думаешь, дружок, на пороге жизни?”
“Он думает правильно” – сказал другой голос словно с ревербирацией.
Я смотрел на ангела в белом халате, в этот момент не вполне понимая где я нахожусь, но все же желая быть на всякий случай вежливым.
- Как Вас зовут?
- Кармен. – Сказала ангел.
- Всё. Там!
Видно Господь послал мне на встречу лучшее, что было под рукой. Но увидев монументально скорбную фигуру Любимова, появившемся в кадре, словно снятом снизу широкоугольным глазом объективом, сообразил, что это скорее всего не встреча, а проводы.

(окончание следует)

Средь шумного бала десятилетнего юбилея Российской независимой премии поощрения высших достижений литературы и искусства «Триумф», учрежденной Благотворительным Фондом «Триумф – Новый век» в роскошном ресторане Метрополь, где собралась вся творческая элита Москвы мне стало скверно. Почувствовав, что через минуту потеряю сознание, разгребая лауреатов, жюри и знаменитых гостей, я устремился к выходу, на холодный воздух, чтобы не упасть посредине зала. Надо было отлежаться где угодно, хоть на улице. Но до нее мне дойти не удалось.
Я знал за собой такие аномалии с детства, когда в первый раз потерял сознание во время долгой примерки в Киевском доме моделей детской одежды, где благодаря спортивной фигуре и маминому знакомству подрабатывал манекенщиком. Я стоял в пиджаке, утыканном булавками, и на мне горячим утюгом приглаживали бортовку на лацкане. Запах паленой ткани и гравитационный (видимо) шок, навсегда отбили мне охоту ходить в костюмах.
Теперь, понимая, что до улицы мне дойти не удастся, я лег не белую мраморную плиту у лестницы, ногами на вынос – к двери, и закрыл глаза.

АНГЕЛ
И тут мне явился ангел. Кудрявые светлые волосы до плеч, лучистые глаза и нежный овал лица. Он был юн, и одет в синий бархатный сюртучок, белую шелковую рубашку с воланами, бархатные брючки гольф с высокими белыми носками и синие лаковые туфельки на изрядном каблучке. Крылья, видимо были сложены за спиной.
- Как тебя зовут, девочка?
- Я мальчик.
А вообще, есть ли ангелов пол? Видимо, да. То что может не быть крыльев, я знал. Они ведь квартируют там, где нет воздуха и пространства. А крылья носят, чтобы мы их узнавали. Я его и так узнал. Правда обстановка вокруг меня была знакомая - московский ресторан «Метрополь». Лестница от входной двери. Ну, и что? «В бесконечном конечное повторяется бесконечное количество раз». – Как говорил папа знакомого Гердта кукольного портного, золотые его слова.
Почему ты в синем?
- Возвращайтесь. – Сказал он с полупоклоном. – Я должен Вас покинуть и идти к роялю.
- Оттуда возвращаются лишь те, кто там не был, мой ангел!

ТУМАНОВ И ФЕДОРОВ
Моего старшего товарища старателя, строителя, сидельца, воителя благородных идей Вадима Ивановича Туманова я увидел после того, как его железная кисть бывшего боксера сжала мне запястье.
- Держись, Юрка! Умирать надо здоровым! – Сказал Туманов и всем корпусом как-то по-волчьи повернулся к спутнику – крепкому мужчине с седым коротким ежиком волос. – Это Владимир Федоров, начальник ГАИ России.
Начальник ГАИ в партикулярном приятно улыбнулся и сказал:
- Я тоже трубочник. Вы наверное много курите. – И после паузы. – Могу Вам чем ни будь помочь?
Лежишь едва живой, и думать бы тебе, о спасении души, вспоминать, кого ты обидел, и попросить, на всякий случай прощения. Или как то распорядиться относительно небольшого наследия текстов и негативов..
Можно попросить генерала о чем ни будь важном, например, повесить для людей светофор в опасном месте на Площади Яузских ворот, а я говорю:
- Помогите поменять права. Они у меня с 1958 года.
Ну, скверно тебе стало. Лежи, как человек. Без выгоды.
- Поможем. – И они ушли.
Стыдливая мысль о новых правах тем не менее свидетельствовала о том, что организм борется за способность чувствовать вину, значит жить. Случайное проявление совести вызвало неприятное ощущение уходящей пустоты, и я снова погрузился в пограничное состояние.
- Может это душа бунтует?
Как она теперь выглядит.
Некоторое время назад я отвозил чудесного врача и писателя Юлия Крелина в сердечный институт, где знакомые врачи должны были сделать ему томографию . За компанию предложили и мне.
- Многие знания, многие печали. – Вольно процитировал Еклкзиаста Крелин.
У него нашли то, то искали, а со мной, посмотрев снимок заговорили вежливо. Я напрягся.
- У Вас наблюдается некое образование, размерами и формой напоминающее куриное яйцо. Оно «интимно прилегает к сердцу».
- Наверное это душа, - сказал я и скоро успокоился, а теперь эту историю вспомнил. Неотчетливо.

(продолжение следует)

ПРОЛОГ. БЕСЕДА В КОРЗИНЕ МОНГОЛЬФЬЕРА.

- Вы когда ни будь умирали, Собакин?
- Попытка была, хотя я не прикладывал усилий.
- И что видели?
- Каким я был в будущем. Никаких ответов не получил. Успел углядеть себя, в 18 – 28. Мечтал, маялся, испытывал на себе счастье, часто жил, иногда пережидал жизнь? Расходовал её легко,
Теперь я думаю, что время молодости, когда ты еще ничего не должен успеть, когда не видно края – это и есть вечность нашей жизни, ограниченной рождением и смертью.
- Невозможно определить содержание состоявшегося, утратив дар намерений и желаний. – Сказал воздухоплаватель Винсент Шеремет. – С чем сравнивать? Не потерянное не может быть найдено, а обретенное – дано, и поэтому оценить его мудрено. Зачем расходовать время на паузы расчислений. Разве, ожидая продолжения жизни, не дай Бог бесконечного?
Человек всегда надеется, хотя знает, что альтернативы нет. Когда то я постоянно носил за спиной парашют, на случай, если придется спрыгнуть с этой земли. Теперь я понимаю, что она прилипнет к моим подошвам.
- Выбор отсутствует, уважаемый Винсент, но какая энергия расходуется на бессмысленное ожидание его. Человек чаще считает выгоды, которые может обрести от этого выбора, поскольку потери – не привлекательны, и ожидание их добавляет уродивости в сознание.
- Сама смерть тоже не достигает цели вечного страха, потому что она лишает человека главного инструмента управления собой – ожидания смерти.
- Ожидание смерти - наказание живущему. А смерть – испытание для оставшихся жить близким.
Они налили по третьей или седьмой стопке настойки на белых сухих грибах. И выпили.
- С ней надо быть осторожным. Вот один Аркадий– сказал Собакин. - израсходовал свое право на смерть Он провалил попытку. С ним уже расстались его друзья, коллеги, близкие, жена. Он разочаровал. Я с симпатией относился к живому Аркадию, мертвым я его забуду, как забыл людей более дорогих моему сердцу.
- Бог даровал забвение, чтоб не делать жизнь, продолжающих процесс, совершенно не выносимой. Но он не отобрал вспоминания. И поэтому настоящая жизнь наполняется время от времени бывшими, которые тебе нужны, как часть твоей судьбы. Но им ты не нужен. Потому что им не нужен никто.
- Смерть отрепетировать нельзя.
- Отрепетировать можно. Сыграть после премьеры второй раз не удавалось никому.

(продолжение следует)

ПОПЫТКА СМЕРТИ В "МЕТРОПОЛЕ"

Печален за окном пейзаж убытья дня,
Он, как очаг дотлевший грусть рождает.
Но время за терпенье награждает
Возвратом света, фениксом огня...
Лишь мы друг друга вживе не храня
Уйдем навек, не в срок сомкнувши вежды.
Пока ж я жив, и в вас жива надежда -
Найти меня, где не искали прежде -
На тихой тризне прожитого дня.

Стишок то-ли Винсента Шеремета то-ли автоответчика Собакина (почерк не разборчив) на состояние натуры после Дня осеннего равноденствия и эту ... осень. И рисунок Петра Саруханова

АКАДЕМИК КАПИЦА

Незадолго до смерти настоящий Нобелевский лауреат академик Иван Петрович Павлов сказал будущему Нобелевскому лауреату и академику Петру Леонидовичу Капице: «Ведь я только один здесь говорю, что думаю, а вот я умру, вы должны это делать, ведь это так нужно для нашей родины, а теперь эту родину я как-то особенно полюбил, когда она в этом тяжелом положении...»
Иван Петрович прожил лишь конец жизни «в тяжелом положении родины», а Петр Леонидович, за недолгим пребыванием в лаборатории у Резерфорда в Кембридже, почти всю жизнь. Однако (выполнял ли завет физиолога или по характеру был таков) он говорил обычно то, что большинство заметных в науке и культуре людей «этой родины» опасались не то что повторить, но и услышать.
Будучи смелым и остроумным в науке и столь же блистательным вне ее, Капица стал безусловной и значительной фигурой в цивилизованном пространстве XX века. Частью привлекательной и таинственной легенды о физиках. В орбиту профессиональных связей и человеческого обаяния Капицы можно было бы вписать самые замечательные имена – от Иоффе и Резерфорда до Бора и Ландау.
А уж каких людей привлекал Капица на знаменитые семинары-«капишники» и как просто и смело там говорили о проблемах, название которых стало известно демократически настроенным гражданам после того, как это разрешила власть... А какие беседы с початой (может быть, нам так везло) бутылкой «Хванчкары» или без нее велись у мраморного камина, где в разное время сиживали Туполев и Тарле, Эйзенштейн и Нестеров, Мухина и Солженицын, которых, я уверен, Петр Леонидович расспрашивал с участием, поскольку был человеком любознательным и все хотел знать из первых рук.
– Что слышно об Александре Исаевиче? – спрашивал он нас с Ярославом Головановым, сидя у камина в мягкой клетчатой рубашке с галстуком. И мы, работавшие тогда в «Комсомольской правде», участвовавшей, как и остальные газеты, в травле Солженицына, подробно рассказывали о том, что знали весьма приблизительно, до той поры, пока Капица не пожалел нас: – Что же это я вас мучаю... Он ведь за час до вашего прихода был у меня.
...Капица должен был сам все услышать, сам увидеть, сам проверить, и делал лишь то, во что верил, и заставлял мир верить тому, что он делал.

Возможно это последние фотографии Дмитрия Сергеевича

(Лихачев. Окончание)

Правителей всегда тянуло набиться в товарищи к тем, кого не назначили, а они сами достигли. Даже позаискивать перед ними, сохраняя, впрочем, то, что они называют лицом, не считали зазорным. Лихачев с присущей ему вежливостью терпел знаки внимания, с возрастом словно научившись объяснять слабости, оставляя за скобками их сильные стороны: вероломство, безвкусицу, подлость, лживость, нетерпимость к иному образу восприятия мира.
Дмитрий Сергеевич Лихачев жил как вольный. Вольер был велик, забор отодвинут, спрятан в лесу или замаскирован под живую изгородь. Да он к ней и не ходил. Не думал о ней и занимался честным земледелием. Дел хватало.
И глупо было бы его провоцировать на подвиги. Он пахал да сеял. К борьбе не питал пристрастия. Помнил многое. А то, что позволял себе вспоминать, пересказывал честно. Оценивал точно. В границах вольера. Как мы сами. И поэтому было важно слушать, что он говорил и что слова его совпадают с нашими. И что к ним и совсем другие прислушиваются, хотя и не слышат.
Он жил сдержанно, вполне осознавал свою роль, не разрушая образа и редко проявляя живое и «неправильное» чувство. Во всяком случае, мало кто за пределами семьи это видел. Он производил впечатление правильного человека, возможно, полагая, что своим образом влияет на поведение окружающих. Хотя, наверное, скучал по живым неправильностям.
...Был какой-то вечер в его честь, организованный не им, понятно, в роскошной московской гостинице «Аврора». Круглые столы, накрытые без экономии, посторонние и знакомые с вежливыми и чрезмерными словами у кафедры (как в Белом доме). И пожилой дальнозоркий человек с палочкой, вежливо кивающий банальностям и уставший от этой работы.
– А не подняться ли нам, Дмитрий Сергеевич, в номер, прихватив, не афишируя, бутылочку вина!
– Красного, – оживился Лихачев. – Ведь это не воровство, мы могли его выпить и здесь...
Я взял бордоского (а вы думали?), дочь взяла Дмитрия Сергеевича, и отправились в номер.
Мы выпили немного вина и принялись строить планы жизни, то есть бесед и съемок. Говорили, как хорошо ранней осенью в Комарове, сколько времени у нас там будет.
Лихачев сидел в кресле, как был на приеме, – в пиджаке, белой сорочке и галстуке. Только надел тапочки и положил ноги на пуфик, чтобы отдыхали. Носки были старинные, добротные, нитяные, а то, что резинки растянулись, – ничего. Они были схвачены английскими булавками и держались крепко.
...В Комарове мы не встретились...
В тот вечер мы, вероятно, выпили последнее его вино и я сделал последние снимки Дмитрия Сергеевича.

ЛИХАЧЕВ

Вообще-то он побаивался. Не любил власть, не особенно ей доверял, отсидев в Соловках, но побаивался, никогда не признаваясь в этом публично. Он много работал и достиг немалого. Он радел за русскую культуру, за сохранение языка, за уважение к великому наследию прошлого и был толерантен и искренен.
Он был не виноват, что им нужна была личность.
Сахарова сослали, Солженицына выслали (да он и не годился в те годы для примера и осуществления национальной идеи). Аверинцев вообще непубличный, тихий, религиозный, академичный...
А кого бы найти умеренно критичного, разумного, порядочного, авторитетного, скромного, с именем, интеллигентного?
Да вот Лихачев Дмитрий Сергеевич. Очень хорошо. Пусть он будет главный объявленный русский интеллигент. Потерпим, если что. Он ведь тактичен?
Тактичен. В Москву не рвался, не интриговал, квартира у него в Питере аж у Лесотехнической академии (дальше того места, откуда Ленин, прикинувшись рабочим Ивановым, на революцию ехал и опоздал). Жена замечательная, одна; дочерей две. Дубовый буфет, дубовый стол, скатерть белая всегда, «Слово о полку Игореве» с комментариями – годится.
А он был обязательный человек: выступать не очень любил, но выступал. Осознавал, стесняясь, роли, которую ему отвели в бедной жизни страны, но функцию выполнял, наблюдая, что реальные усилия дают результаты. Казалось, что он их использует иной раз и поболее, чем они его.
Дмитрий Сергеевич был легализованным смелым примером: вот, пожалуйста, можно быть пристойным человеком, добиваться своего и в то же время понимать. (А ведь потерпел от советской власти.)
Что он действительно думал об этой самой власти, мало известно. Разговоры о безобразии жизни он вел неохотно. Лишь печалился.
Сидим у него дома в кабинете среди книг и рукописей. На дворе Брежнев построение ведет, андроповские проекты осуществляются насчет пользы пребывания инакомыслящих в тюрьмах для укрепления единства страны. А Дмитрий Сергеевич о западных садах, которые любил, и русской культуре, которую защищал... Потом задумается и долго молчит, словно слушает, как альтернатива двумя рукавами обтекает его участок. Скверно, скверно все, что происходит. Не поддерживает он это все, но и не спорит особенно. Не воин он, что тут скажешь.
У него был здравый смысл, и он помогал там, где возможно. (Спасибо!) А где невозможно – сочувствовал. Знал, хороший человек, как надо жить. Да так и жил. Сохранил имя и лицо и, пользуясь положением и расположением, мог с успехом заступиться за безупречного.


(окончание ниже)

ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ ЛИХАЧЕВ

Осень. Хочется напомнить о хорошем чеовеке

САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ ФИЛОСОФ СЕЛИВАНОВ

Сам поиск жилья прокопьевского художника и самостоятельного философа Селиванова свидетельствовал, что человек он штучный. Обитал Иван Егорович, по собственному его письму, в упомянутом городе, в поселке Урицкого под номером дома, скажем, тридцать шесть. Следовательно, располагаться он обязан сразу за тридцать пятым номером, поскольку все дома там стоят по одной стороне дороги. Однако ж дома на отведенном ему простым порядком чисел месте не было. За тридцать пятым немедленно шел тридцать седьмой, тридцать восьмой и так далее...
Изба Ивана Егоровича Селиванова стояла вовсе вне рядка, а именно в стороне, в лощинке, и представляла она собой серый ветхий сруб, обнесенный высоким довольно забором, составленным как бы из муравейного мусора, только в человеческом видении масштаба.
Сам хозяин сидел в дому и на стук не отпирал, поскольку обдумывал очередное художественное произведение живописи или оберегал осторожную, пугливую мысль, шарахающуюся вон из головы при постороннем шуме.
Когда-то Иван Егорович стал известен своими картинами в Москве и некоторых других столицах. Специалисты называли его искусство примитивизмом, а чтобы это слово не обижало старика, ссылались на уважаемые миру имена, прославившие это течение живописи, а именно: Нико Пиросманишвили (фамилию которого Селиванов хоть и не враз, а выучил) и Анри Руссо — этот из Франции.
В борьбе за жизнь и в наблюдениях за жизнью текли дни Ивана Егоровича, и он, разведя чернильный порошок по надобности (чтобы избыточные чернила не замерзали в доме зимой), записывал вставочкой сии наблюдения и философское их осмысление, упоминая о себе, как правило, в третьем лице. И рисовал, когда не холодно.
Из Москвы ему писали задания, рожденные образованными людьми, направляющими народных мастеров, и Иван Егорович доверчиво их выполнял, рисуя из газет передовиков производства. А после, в свободное от отчетного творчества время, садился творить безотчетно, и выходило лучше. Животных любил рисовать Иван Егорович и домашних птиц.
Хозяин и дом его, чистотой напоминавшие железнодорожную шпалу, жили бедно и холодно. Увидев две банки тушенки, которые я достал для трапезы, Селиванов с некоторой благодарственной укоризной заметил:
— О да, вы решили по богатому! — И со своей стороны выгреб пару горстей черной от грязи картошки, каковую высыпал в лохань с подернувшейся льдом водой и потыркал ее палкой для достижения приемлемой чистоты.
Пока картошка варилась, художник демонстрировал мне картины малого размера, изображавшие анфас петуха (вы видели петуха анфас?), и даже сама модель была доставлена для доказания «высокого понимания художественности природы». В конце вечера, попивая из кружек чай, имел с Иваном Егоровичем философскую беседу на темы вечные...
— А что, по-вашему, есть любовь? — спросил я, когда мы дошли до этой материи.
— Любовь, говорите? — Он хитро посмотрел из-под седой челки.— Любовь, ка-сказать, есть нравственное притяжение одного тела к другому. Правильно я говорю?
— А смерть?
— Смерть? Бестелесное продолжение мыслей и дел человека в ощущениях телесных жизней...
Полагаю, Иван Егорович продолжается в наших телесных ощущениях.

ИВАН ЕГОРОВИЧ СЕЛИВАНОВ