Настигло

Я уверена, многие люди не просто буднично хотят, но тайно мечтают написать книгу. Кому-то друзья, хлопая по плечу, замечают: ну это просто история для книги! Кто-то и сам видит, что у нее накопился материал на что-то «большее, чем». Не знаю, какой процент людей — но точно маленький — делают следующий шаг и формулируют идею своей будущей книги. А без идеи валится вся остальная дорога до мечты. Есть, правда, авантюристы, которые ставят во главу угла договор с издательством по предложенной им «сверху» теме — но им мои рассуждения и не пригодятся.

Конечно, на пути к созданию книги нас ждет не только испытание идеей: нас поджидает депрессивный дед вопроса «кому оно надо?», злобный пёсик страха провала, гигантский Йети «об этом уже всё написали» и ледяной Кащей со стиснутой жопой «надо сначала прочесть все тексты мира на эту тему». Но это всё-таки препятствия на пути. А путь освещает звезда идеи — без неё не видно ни пути, ни препятствий.

Мне кажется, первым делом для того, чтобы сформулировать идею произведения (не обязательно книги), стоит задуматься о том, чем отличается его идея от его темы. Ведь часто, думая об идее книги, мы представляем, о чем она будет: например, о мозге, о психологии подростка, о творческом процессе или, скажем, о маленькой уточке, которая находит новых друзей. Но «о чем» — это тема. Тема аморфна и содержит всё подряд от малого да великого, что может существовать под ее тегом. Тема существует некоторым образом даже отдельно от автора: тема просто существует, так как существуют явления, которые можно сгруппировать под неё.

Идея же — это знак присутствия творца, потому что отвечает на совсем другой вопрос: «зачем автор пишет на выбранную тему?». Этот вопрос также известен в школьном набившем оскомину виде «что автор хотел этим сказать?». Зачем-то многих научили ненавидеть этот вопрос в ученичестве, а ведь именно он отличает произведение от только набора информации присутствием автора, который для чего-то все это понаписал ведь!

В 6-м выпуске рассылки There Will Be Book рассказываю о том, как исследование писательского кризиса привело меня к обнаружению собственного творческого метода — и к идее для третьей книги. Вы можете прочесть его, сделав разовый взнос на Patreon 10$ — или за ту же сумму в месяц стать мои патроном и читать все 4 письма в месяц о писательстве!

Если можно было бы пофантазировать, как вам кажется, о чем вы бы хотели написать книгу? И что было бы авторской идеей, которая отвечает на вопрос «для чего»?

Мой личный топ-5 2024

Выбор года — закончить 3/4 пути до аккредитованного коуча ICF уровня PCC. 8 месяцев без пропусков и с отличными оценками несмотря на обстрелы, отключения электричества и интернета. Можно сказать, принять это решение в таких обстоятельствах было труднее, чем его потом выполнить. Отдельно горжусь, что смогла организовать клуб профессионального коучингового чтения с коллегами и читать для него по одной книге в неделю. Не знаю ничего лучше системного познания и системной же реализации познанного в практике. Спасибо моей кукухе и концентрации, что они выбрались из ПТСРного состояния и вернулись ко мне в полном объеме через 2 с хвостиком года ментальной инвалидизации.

Провал года — моя работа с календарем. Оказалось, что у меня есть не только издавна известные мне трудности с цифрами в смысле счета, но и трудности в работе с числовыми абстракциями, которые должны кодировать реальное время. Все эти дни, числа и часы — это какая-то неуловимая белиберда. Я использовала цифровые и аналоговые записи в 3 разных местах, чтобы снизить вероятность ошибки — и это единственное, что спасло меня от полного краха. Бонус этого опыта в том, что я всё же стала чуть лучше понимать, что календарь — это не игра в тетрис, а схема реальности, и научилась чуть лучше планировать время.

Битва года — номинацию делят пополам битва с реактивной депрессией, в которую я чуть было на затолкала себя сама, и битва за донаты на скорые, за спасение жизней, за небезразличие, за кооперацию и помощь. Первая закончена победой, вторая продолжается всё время, сейчас сбор на скорые идёт сюда:
PayPal [email protected],
USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)
и на новую карту https://send.monobank.ua/jar/2U5z1kHayJ.

Трудность года — социализация во взрослом возрасте. Тут меня поймут многие эмигранты: когда есть привычка, что ты везде нужен и с тобой хотят знакомиться и дружить, а потом ты попадаешь в общество, где вся твоя работа обнулилась — чувствуешь себя растерянным. Ты начинаешь поход по социальной лестнице с начала, но ты уже слишком взрослый и профессиональный, чтобы социализироваться с 20-летними, которые на твоем уровне в социальном смысле — но не в смысле образования, профессионализма и амбиций. А людям твоего уровня образованности и профессионализма ты неинтересен, так как с тебя — ни полезных знакомств, ни интересных проектов. Как никогда понимаешь, что за твой внутренний мир тебя любит только парочка близких, а для развития отношений с новыми людьми нужны экономические расчеты и теория игр — и это нормально.

Победа года — над одним из следствий военной травмы, которую можно назвать синдромом слепоты к будущему. Это когда ты не можешь планировать больше чем на пару дней или недель, потому что твоя жизнь замерла в безвременье, в котором не может быть никакого будущего и никаких планов. Похоже на спазм в духе стрессового «замри», но не физический, а психологический. Самое неприятное в том, что из-за этого ты разучаешься чего-то хотеть от будущего. Победой было под конец года начать пытаться формулировать какие-то варианты и учиться прислушиваться к себе, чтобы снова освоить навык видеть картинки будущего и предпочитать какие-то из них другим.

С удовольствием послушаю про ваш опыт в соответствующих номинациях 😃

4 философских вывода 2024

Озарение года — начала понимать, как устроен мир кек. Покойный Стив Джобс в обращении к выпускникам сказал: «Мир сделан людьми не умнее вас». Мол, вот мир так здорово устроен, а ведь всё это создали люди не умнее тебя. В молодости эта мысль приводила в восторг: я тоже так могу! Теперь она заиграла новыми, довольно зловещими красками: «посмотри на мир, тебе не кажется: всё в нём косо и криво устроено и хреново работает, потому что его сделали люди не умнее (а иногда сильно не умнее) тебя».

Ну то есть, раньше казалось, что это я могу быть такой же умной, как те, кто строит мир. А сейчас ясно, что мировые решалы — такие же обычные люди средних способностей. Минус озарения в том, что нам всем пизда. Плюс — в том, что никакие внутренние ограничения не удерживают от того, чтобы участвовать в создании всего этого неизбежно кривого и косого с надеждой сделать что-то на миллиметр более разумное.

Вопрос года — шо делать с этим озарением? Пока кто-то совершенствует свое мышление, осознанность и глубину образования, кто-то другой, этим не заморачивающийся, рвется принимать решения — и за отсутствием конкуренции с людьми других категорий дорывается. Как создать социальную архитектуру, в которой сомневающиеся в себе самосовершенствователи скорее примут на себя ответственность за решения, а рвущиеся к решениям вынуждены будут постоянно «делать крюк» на апгрейд осознанности, разумности и зрелости? Как сбалансировать существующий в системе управления недостаток глубины амбициозных и властных — и индифферентность к политической игре у глубоких и тонких? И как системно решить задачу замедлить личностные изменения, которым подвержен любой человек пропорционально полученной власти?

Главный принцип года стар, как мир: всё тленно, а жизнь есть движение. Есть краткие моменты, когда что-то у нас работает не совсем из рук вон плохо — такие времена называют стабильностью и потом еще долго вздыхают по ним, когда они проходят. Мы тысячелетиями ходим по этим граблям и у нас уже такая мозоль на лбу, что на нем хоть кол теши — ничему не научишься. В мире все преходяще и все процессы неизбежно переходят от стабильного плодоношения к увяданию. И как только кто-то начинает почивать на лаврах — в системе начинается гниение и распад, который приведет процесс к краху.

Системы или постоянно трансформируются и адаптируются, удерживая жизнеспособность — или держатся за статус-кво и эту жизнеспособность теряют. Человек несовершенен и не может создать совершенную систему, но мы адаптивны — и можем адаптировать себя и свои системы постоянно. Ради чего отказываться от своего преимущества пластичности мозга? Непонятно.

Главный прогноз года банален: углубление кризиса принесет больше возможностей. Есть ощущение, что мир (по крайней мере, западоцентричный, не скажу за другие) не просто находится в кризисе власти и управления системами. Это еще и кризис идей: как гнилая марля, разлезаются старые представления о том, что такое человек, какова его «природа» — и как можно вывести из этого желаемую организацию общества. В нашей коллективной голове какая-то манная каша из свободы воли и биологического детерминизма, из самостоятельности индивида и сильного государства, из необходимости и невозможности диалога, из гуманизма и права на отмщение. Кажется, мы даже простую задачу в начале философского спора — определиться с дефинициями — не можем завершить. Но!

Кризис, хаос и развалюха — прекрасное время для творчества и экспериментов. Чем всё хуже, тем больше людей готовы плюнуть уже на огрызки гниющего привычного и пробовать что-то новое. Для всех, кто всё ещё живой, время предлагать и пробовать, ошибаться, делать выводы и успевать предлагать еще. Я думаю, что впереди много интересного, если мы не будем хлопать полужопиями и постараемся хорошо поработать (см. пункт 1).

Что такое творчество? Обожаю такие вопросы! Мое guilty pleasure в поисках ответов на них — копаться для вдохновения… в словарях. В словарях собраны все варианты, в которых разговаривающие на конкретном языке используют слово, и это дает доступ к сжатой стенограмме человеческой мысли в этой области. Правда, словари не всегда успевают за словоупотреблением — но это уже наша задача быть внимательными.

«Творчество — это создание новых по замыслу культурных или материальных ценностей», — говорит Ожегов и ставит меня сразу же в тупик. Тут мне нужно прояснение слов, из которых состоит определение. Что такое «материальная ценность», допустим, я предполагаю: что-то, что может быть кому-то ценно настолько, что он его захочет иметь, лелеять и ценить. Но что такое культурная ценность и кто оценивает её? Что такое замысел и оцениваем ли мы его отдельно от того, что получилось из реализации замысла? И наконец, что означает «новый» в случае с произведением человеческого сознания, которое само по себе состоит из обрывков заимствований?

Может быть, Ожегов что-то не додумал, а может быть — просто отразил в языке наше обычное противоречивое понимание творчества. Ведь именно с подобной непонятицей я регулярно встречаюсь при разговоре о творчестве: это процесс или продукт? кто имеет власть определять его ценность? и о какой такой оригинальности переживают артисты после тысячелетий «вечных тем» и аллюзий друг на друга? Тем не менее, именно о продукте, его ценности и новизне я чаще всего слышу в разговорах о творчестве.

Но мне кажется, что в своем понимании творчества можно зайти горааааааздо глубже — о чем и рассказываю в новом выпуске своей писательской рассылки There Will Be Book, которую вы можете читать на моем Patreon за подписку от 5$ в месяц. Я подробно рассказываю, как опыт творчества во время войны изменил мои взгляды на себя и произвел прямо-таки революцию в моем отношении к продуктам — текстам, книгам и проч.

Благодаря этому переосмыслению я увидела свою недавно похороненную книгу в другом свете. Я вдруг поняла, что моя вторая книга «Щоденник війни» не просто написана, она издана и успешно приобретена тысячами читателей, по ней снято кино, проехавшееся по европейским фестивалям, сделана активистская аудио-версия и написано множество теплых отзывов.

Заблуждением было думать, что книга — это только то, что издано издательством и продано в магазине в таком-то количестве экземпляров. Я сделала из идеи книги что-то совсем другое, необычное, новое. Можно сказать, подошла к вопросу творчески: написала интерактивную книгу-перформанс — и сотни людей, участвовавшие в этом перформансе, на протяжении двух лет называли это явление именно «книгой» (и кто я, чтобы спорить с культурным консенсусом лол?).

Книга не только состоялась, но оказалась успешной, принеся мне больше 10000 новых читателей, новых знакомых в Украине и по всему миру и позволив создать благотворительную инициативу Український бойовий кіт, в рамках которой мы насобирали больше 100 000$ на помощь украинцам.

Но пока я смотрела через шоры общепризнанных представлений о писательстве, всего этого я не видела. Всё, что мне нужно было сделать — это более открыто и творчески посмотреть на то, что я делаю.

Интересно поговорить о том, что в вашем творчестве вам хотелось бы увидеть под новым углом!

Наши нехитрые фотосессии для привлечения внимания

Кафка лупит глаза в окно скорой помощи, пока мы с военным медиком обсуждаем, как наши животные переносят обстрелы (его собака — плохо, моя кошка — с энтузиазмом потусить в коридоре с соседями). Машину для него нам привезли в конце октября, но она готова только сейчас, едем фотографироваться. Скорую долго чинили — развалюха на передке не продержится долго.. Покрасили в маскировочный матовый цвет, который должен втягивать в себя блики света. Прикручивали удобный стол. На нем медик сможет работать с покусанным снарядами телом прямо на ходу, пока скорая несется до стабилизационного пункта по разбомбленным дорогам.

Мы стоим на светофоре перед торговым центром, с огромных экранов на меня смотрят американские звезды кино и моделинга в блестящих платьях или в изысканном нижнем белье. Я ощущаю странный контраст, сидя в машине, которая скоро отправится в холодный ад. Скоро в ней будет пахнуть не пылью, а альдегидным железом крови. Для рек крови и всякого другого и устраивают ровный металлический пол в скорой — чтобы можно было смывать то, что внутри нас прекрасно и функционально, а снаружи превращается в грязь. Мы все живем очень разными жизнями, и что-то в этой разнице есть зловещее.

Вечером в Сочельник я впервые в жизни наряжаю елку и шучу, что война меня сломала. На самом деле, ломает, наверное, инстаграм, в котором сплошь рождественские и новогодние приготовления людей из мира-без-войны. Домики в иллюминации, которые не кажутся их жителям потенциальными могилами по ночам. Иллюминация, которая не выключается из-за нехватки электричества. Дети, которые не играют то и дело в похороны.

Я зажигаю гирлянду и ставлю рождественскую музыку, от которой в первые минуты хочется максимально некрасиво покончить с собой — но через какое-то время привыкаю. Стараюсь весело двигаться, как старая кукла на шарнирах, которую нашли в сарае после 7 лет забвения и которая хочет произвести хорошее впечатление. Это работает, вечер получается праздничным. Утром Рождества я досыпаю в коридоре: россияне бомбят нас ракетами и дронами. Кто живет ближе к россии, тех, впрочем, бомбят каждый день. Мы всё повторили правильно: елка, гирлянды музыка — но мы живем разными жизнями и лента мишуры нихуя не исправит, к сожалению.

Сколько стоит праздничное настроение? Сколько стоит небо, от которого не ждешь угрозы? Сколько стоит жизнь человека? Идиотские какие-то вопросы, кто их придумал?

Машина скорой помощи стоит 16.000$ — и к этой осени мы с вами столько и собрали, поэтому получаем вторую наклейку Українського бойового кота на рабочей машине. Мадам Чёрный кот уже едет спасать жизни людей, которые тоже хотели бы провести Новый год (и еще много новых годов) с близкими, а не в земле. Очень благодарна всем, кто скидывает на мои сборы для фондов Орден Фенікса и International Aid Legion — это помогает донести, что нам с вами не всё равно. Что мы можем делать сообща то, что меняет жизни людей и что может противостоять стремлению путинского режима уничтожать, убивать и подчинять.

Ставь лайк, если считаешь, что быть живым лучше, чем мёртвым. Шерь в свои каналы, если думаешь, что за свою свободу стоит бороться. Закинь донат, если хочешь делом подтвердить свою позицию. Любая сумма важна: 10$ от 1600 людей — это одна машина и десятки спасенных жизней.

Сегодня можно задонатить 2 способами:
Рaypal: [email protected]
Крипта USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

Камень на берегу моря Ч.2

Этой фразой я закодировала воспоминание об одном дне, случившемся 15 лет назад. Я и моя подруга вышли из раскаленного автобуса, взвалили на себя тяжелые туристические рюкзаки и стали подниматься на гору. Мыс горы выдавался клином прямо в море, и чем выше мы поднимались, тем больше вокруг нас было синего горизонта. Вокруг не было ни души, только где-то за подъемом хребта виднелись палатки дикарей, облюбовавших восточный склон.

Найдя уютное место, огражденное от основного массива двумя каменными стенами, мы с улюлюканьем сбросили с себя одежду и запрыгали вокруг огромного валуна, на котором остались прошлогодние каракули путешественников. В порыве веселья я воткнула в спутанные волосы найденное тут же перо альбатроса — и мы поскакали, подпрыгивая голыми стопами на острых нехоженных камнях, к самому морю. Плавали, сохли, плавали, снова взбирались назад, чтобы напиться разбавленным водой вином, опять бросались в воду, а затем бессильно спали на камнях.

Перед закатом я поднималась выше нашего лагеря в поисках подходящего камня, чтобы сесть на него в позу лотоса и помедитировать. Камень почти прямоугольной формы с плавной впадиной как раз под мою жопу, кажется, ждал меня тысячу лет. Я устроилась на нем и приступила к практике внимательности. Все яркие радости дня улеглись во мне, как трава после дождя. Глядя перед собой, я тонула в горизонте, ограничение которого было не уловить периферическим зрением. Тихо шуршало далеко внизу мере и больше — ни звука.

Спустя время я исчезла и сама почувствовала себя камнем. Тысячи лет он лежит на одном месте и слышит штиль и шторм, грозу и дожди, наблюдает за охотой дельфинов и подбирающими их объедки стаями альбатросов. Солнце встает слева и заходит за правым краем горы. И так тысячи лет. Моё человеческое время исчезло, осталось время камня: один вдох — тысяча лет, выдох — еще тысяча. Может быть, где-то там я камень, который всё еще делает вдох.

Пока шла моя практика, море окрасилось в розовый туман. Я спускалась с вершины горы вместе солнцем, пока темнота не съела оранжевое небо. Мы тоже нехитро перекусили хлебом и сыром и улеглись в спальниках прямо на голой земле.

Когда лежишь лицом вверх на горе, вдающейся в море, весь угол обзора занимают яркие ничем не заглушаемые звезды в очень глубоком черном пространстве. Кажется, что ты висишь в огромной пустоте. Может быть, ты камень, который летит в бесконечности космоса миллиарды лет.

Камень на берегу моря Ч.1

Лет в 17 я работала в университетской библиотеке. Огромный книжный лабиринт, в котором содержались все основные важные тексты для гуманитарных специальностей, был моей вотчиной. В завихрениях закрученного хранилища книг в несезон можно было растянуться на пыльном ковролине между полками и совершенно бесплатно читать всё, что хочется (алло, с вами говорит далекое прошлое до электронных читалок).

В извилинах библиотечного фонда скрывалось множество тайн. Наше гномское логово библиотекарев низшей категории, где мы латали порванные книжки и из которого мы посменно шныряли по фонду, таская туда-сюда книги по заказу студентов и преподавателей. За длинными полками с трудами Канта ворковали две старшие библиотекарши, смотревшие на нас свысока и никогда не заглядывавшие в нашу коморку. А в дальнем конце библиотеки за полками с этнографией и историей сидела заведущая, как Минотавр, о котором молятся, чтоб он никогда не показался — только слышно было сквозь ряды пыльных томов, как она ругается по телефону.

Все эти извилины были скрыты от посетителей библиотеки: просторный зал, пустые столы — вот и все, что доставалось им, пока они ждали, чтобы мы принесли им чтиво по заполненному бланку заявки. Только библиотечный каталог был пропуском в тайны книжной вселенной. Пользоваться им умели не все уже тогда, — а скоро тайна каталогов будет утеряна навечно за ненедобностью. Однако я, узнав этот способ многоуровневой классификации книг, пришла в восторг. Я не только переобставила свою библиотеку дома в восхитительном порядке — но и забрала метафору библиотечного каталога в свои внутренние пространства.

Иногда мне кажется, что моё сознание — это хитро организованная классификация сложных жизненных опытов. Потяни за маленькую лакированную ручку — и вытянешь длиннющий ящик с короткими карточками, рассортированными по самым разным принципам. Найди шифр — получи доступ к полному воспоминанию. Периодически я устраиваю инвентаризацию, проверяю актуальность порядка и прочесываю полки в поисках беспорядка, раскладывая впечатления-потеряшки по нужным секциям.

Сегодня я вытащила карточку «камень на берегу моря» и она почему-то занимает меня весь день.

[продолжение ⬇️]

Писательский кризис — больше, чем только писательский блок. Это кризис идентичности и смысла такого уровня, когда можно отойти от творчества очень далеко — как от чего-то, в чем нет надежды разобраться и найти какой-то смысл. К чему мы можем обращаться в качестве источников сил и опоры в такой момент? Как расшевелить себя и столкнуть с этой кризисной колеи? 

Иногда, думаю, достаточно только дать себе время: чтобы прожить свои состояния и чувства, накопить материал, проработать идеи в свободном полете без обязательств… Но иногда время, наоборот, ощущается болезненно: как будто в твоих мышцах застрял неизвлеченный осколок снаряда — и с каждым днем он только мигрирует все глубже, превращаясь в угрозу для жизни.

Вот именно так я и чувствовала себя весной этого года. Я точно знала теперь, что писательство — мой особенный внутренний процесс, который будет со мной всегда. Но я была раненым человеком и покалеченным писателем, — и нам обоим нужна была реабилитация.

Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я решила завязать со своим методом работы с военным текстом: я перестала пропускать через себя потоки страдающего болезненного бессознательного военных переживаний. Сместила фокус на другие проявления мира: на признаки жизни и весны, на дела и хлопоты, на поиски хотя бы крупинок того, что раньше было моим чувством интереса — потому что чувствовала, что рискую потерять огонек жизни и начать умирать внутри. Постепенно мне стало лучше и признаки надвигающейся клинической депрессии стали исчезать. 

Благодаря такой работе над выходом из пограничного состояния к жизни я поняла, что могу возвращаться к работе с людьми и заработку: ресурсы на это наконец стали появляться. А поскольку мое писательство превратилось в огромное «ничто», то расчистился большой объем моего внимания и ментального пространства. В голову пришло не только вернуться к коучингу — но наконец пойти поучиться тому, чем я, собственно, уже некоторое время занимаюсь. Честно говоря, шла с прицелом на международно признаваемый сертификат без надежды что-то получить. Но я ошибалась: получила и получаю не только как профессионал — но и как писатель в роли клиента. И вот как это вышло.

По учебе у нас проходят сессии между студентами: один работает как коуч, другой — клиент, третий наблюдает и дает обратную связь — потом все меняются. Чтобы все это работало, «клиент» должен принести в работу что-то, что его беспокоит и что надо решить. У меня была только одна проблема в жизни и поэтому на всех учебных сессиях я в качестве клиента говорила про одно и то же: про свой писательский кризис и желание что-то такое понять и из него двинуться.

К моему удивлению, даже учебные сессии с людьми, которые только-только делают первые шаги в профессии, ощущались как важная работа. Я осознала, что главное, что тренировочные коучинговые сессии дают мне — это пространство думать и говорить об очень тяжелой теме и, главное, время на то, чтобы в муках вырабатывать свой язык для этого. Поскольку я никогда не думала о писательстве с мета-уровня, у меня такого языка еще не было. Раз за разом поднимая свой вопрос, я каждый раз выносила какие-то крупинки продвигающего вперед смысла. Так я поняла, что хочу попробовать впервые в жизни довериться кому-то и позволить ему помочь мне — и взяла пакет сессий с настоящим коучем.

Как происходили сессии и к чему это привело, рассказываю в новом письме своей рассылки There Will Be Book, которую можно прочитать, подписавшись на моей Patreon донатом от 5$. В этом выпуске также внезапно рассказываю про необычные фильмы, которые в каком-то смысле похожи на мою будущую книгу.

P.S. Если вам нужен добрый и эмпатичный специалист, работа с которым может быть похожа на игру, советую моего коллегу и неназванного героя этой рассылки — коуча из Латвии Андриса Айшпурса.

Я пишу почти всю жизнь: впервые использовала письмо для самотерапии в 8 лет, первый мой «философский текст» в дневнике с Барби на обложке написала в 11, в 15 стала почти ежедневно писать в ЖЖ, в 16 напечатала в подростковом журнале друзей свой первый лонгрид — и это было уже 20 лет назад. Я писала всегда и по любому поводу — но никогда не считала себя писательницей, даже не задумывалась об этом. Писателями были всякие бородатые усатые дядьки (привет патриархату и недопредставленности женщин в школьной программе по литературе), при чем тут я? Для меня письмо всегда было инструментом: общения, самовыражения, социализации, самоанализа — всегда только средством, никогда не целью.

Когда я писала свою первую книгу «Homo Mutabilis», я не считала себя писательницей, скорее — журналисткой, экспертом по научпопу, маркетологом. Я подошла к ней расчетливо: изучила рынок и его потребности, создала продукт — и методично продавала его. Как мне казалось, успешной она стала потому, что я просто всё сделала правильно, «как надо», — но ничего прямо такого «писательского» в ней для меня не было.

Я не считала себя писательницей, но осознанно сделала perception hack: по разумно созданному рецепту создала образ писателя в общественном сознании — и пользовалась его плодами. Честно говоря, тогда я думала, что другие варианты написания книг — это какие-то легенды из прошлого или романтические выдумки.

Но во время полномасштабного вторжения я не собиралась делать взлом восприятия, раскручивать блог и вообще писать книгу про войну. Просто когда я поняла, что могу погибнуть прямо сегодня, оказалось, что ничего кроме письма и близости с близкими мне не страшно потерять. Погибнуть за письмом рядом с my favourite human being казалось лучшей идеей из возможных. Впервые за много лет я писала не для читателя, не для редактора, не для рынка — я писала, потому что это было единственное, ради чего хотелось проживать день. Это то, что давало смысл жизни даже под угрозой смерти.

Как этот опыт начал менять мои представления о себе и писательстве — делюсь в еженедельной рассылке There Will Be Book на моём Patreon, где рассказываю, как я работаю над новой книгой от предыстории до идеи и рутины. Вы можете прочитать её целиком, подписавшись на ежемесячный донат от 5$. Ваша поддержка позволит мне работать над книгой, не переживая об интересе издательств. Если у вас нет возможности поддержать меня донатом, ничего страшного! Главное — что вы здесь! Ваши лайки, комментарии и шеры важны, чтобы я не утонула в контенте главных контентмейкеров соцсетей: котиках, жопах и альтрайтах.

О чем же можно писать во время войны? И кто это решает? И как это «можно» и «нельзя» сочетаются с писательской свободой и честностью?

К сожалению, в своем эссе «Критика культуры и общество» немецкий философ Теодор Адорно не расшифровывает свой тезис «писать стихи после Освенцима — варварство», может быть, именно благодаря этому она и западает в душу. Значат ли эти слова, что красота искусства и мучительные кошмары, которые причиняют люди людям, не могут сосуществовать? Может быть, это звучит как нравственный призыв к тем, кто далек от этого страдания? Сам Адорно уехал в 1933 году из Германии в Великобританию и затем в США, где и был во время Холокоста — может быть, он говорил о моральном долге выживших (и просто живых и живущих вне этого кошмара) писать только о трагедии, привлекать к ее решению свои ресурсы — а не заниматься поисками формальной красоты?

Для меня было бы понятнее, если бы Адорно сказал «писать стихи после Освенцима невозможно» в том смысле, что ты на это просто не способен, ведь перед глазами встают картины, от которых хочется бежать, а не подбирать под него рифму. Может быть, только поэт вселенского масштаба мог бы писать настоящие стихи после Освенцима.

Готовясь к этому письму, я узнала о писателе, историке, философе, социологе и, выходит, поэте вселенского масштаба Гансе Гюнтере Адлере. Когда ему было 30 лет, он жил в Праге, откуда нацисты депортировали его вместе с женой и ее матерью в Терезинское гетто, а через 2 года — в Освенцим, где в первый же день в газовой камере были убиты обе женщины. Затем он год провел в Бухенвальде. Всё это страшные и очень известные названия. За время Холокоста нацисты убили его родители и еще 16 родственников.

Адлер написал не только фундаментальную историко-философски-социологическую книгу «Терезиенштадт. 1941–1945. Облик общества насилия», где скрупулезно описал множество аспектов жизни в гетто от культуры до экономики. Он также написал 130 лагерных стихотворений: сто из них в Терезине, остальные — при пересылке в Аушвиц и из Аушвица в лагеря, примыкавшие к Бухенвальду. Я нашла их перевод на русский язык, согласованный с наследниками поэта, и небольшую предысторию этого перевода здесь — пожалуйста, почитайте их, когда будете готовы.

Это поразительная живая и одновременно мрачная и тяжелая документальная поэзия, в которой я узнаю состояние истерзанной травмированной психики. Конечно, кошмары концлагерей — кольца ада поглубже военных. Но мой опыт человековеда показывает, что наши страдания отличаются в большей степени объективно: субъективно же нам доступен не такой уж большой спектр переживаний. Оттого частные истории в искусстве часто находят такой огромный отклик сквозь языки и время. Есть что-то универсальное в том, как человеческое сознание переживает жестокость человека к человеку, как реагирует на массовость умерщвления, на хрупкость и униженность человеческой плоти.

И точно так же, как я в начале полномасштабного вторжения, Адлер писал не после своей трагедии, а во время неё — может быть, это действительно помогает уложить в голове, оторвать от себя, вырвать отраву из самой своей сердцевины и выжить? Наверное, только художники, оказавшиеся в созданном людьми аду — будь то война, трудовые и концентрационные лагеря, тюрьмы и СИЗО — могут понять, зачем писать стихи в Освенциме. И я понимаю тоже.

— это отрывок из моей писательской рассылки There Will Be Book, которую вы можете прочитать целиком, оформив подписку на мой Patreon от 5$. Второй выпуск посвящен вопросу творческой свободы и несвободы, долженствовани/ и честности художника.

Ваша поддержка помогает мне работать над новой книгой о писательстве и творческом процессе с точки зрения психологии! Спасибо!

Дисбаланс в планировании у меня, как мне кажется, взялся от страшного желания жизни и деятельности после двух лет существования призрака, плачущего на грудах мертвых тел. Так я изнутри воспринимаю сейчас свои первые два года полномасштабного вторжения, проведенных в состоянии измененного сознания. Я подозреваю, что состояние до сих пор измененное, но его настройка как раз специально такая, чтобы жить и развиваться в этом несконечаемом кошмаре и трауре, сильно фокусируясь на своих интересах. В каком-то смысле мои занятия психологией и психиатрией сейчас — эскапизм от войны. Но с другой стороны, не является ли война эскапизмом от психологии? It does make sense!

В любом случае, дисбаланс есть, и самое грустное то, что на этом этапе настройки календаря из моего времени слегка выпала важная часть моей жизни (и способа существования) — это блог. Я так-то рада, что у меня почти нет времени листать соцсети, потому что последние полгода я наконец могу читать книги. Правда, половину из них я не заканчиваю, но я сейчас совершенно не вижу смысла в заканчивании некоторых книг, потому что большинство из них я купила исключительно для стимуляции собственного письма (а те что про науку — те заканчиваю, конечно).

Впрочем, такой перерыв с блогом даже и полезен, чтобы отвязаться от идентичности «свидетеля катастрофы», которому можно только страдать и транслировать ужасы. Хочется впустить в блог возникшую за последние полгода обновленную личность, у которой есть какие-то иные фокусы внимания, кроме войны и смерти. Кстати, вот каждый раз, когда вспоминаю об этом военном фокусе, по спине пробегает дрожь и становится не по себе. Всё ещё держит чувство, что невозможно писать не про войну, что невозможно жить не войной. Но если внимательно в это вкопаться, то, во-первых, мы тут и так живем войной, просто это уже норма, а во-вторых, войной по большей части можно только умирать, а не жить — и здорово ей всё-таки что-нибудь противопоставить.

Противопоставить я могу только то, что знаю: человековедение, творчество, дух. Такие эфемерные, сложные, медленные (хотя иногда они кажутся мгновенными) штуки. Встречала много психологов и психотерапевтов, кто на фоне масштабной войны дошли до выгорания: я так долго работаю над такими тонкими штуками с одним человеком — а тем временем на машстабе множеств люди творят такую дичь, что руки опускаются. Но тут уж как с машинами скорой помощи и медиками: собираем долго, всё равно не хватает, но каждая спасенная жизнь — это праздник.

Мне еще предстоит сформулировать виденье того, как мои занятия (предположительно) должны изменить мир. Как мне видится сейчас, то из нашей а-ля уханьской лаборатории должна начаться пандемия созидательности — ведь это фокус моей работы в основных занятиях. В коучинге я помогаю людям созидать себя, дотягиваться до своих смелых мечтаний, реализовывать тайные амбиции, находить свой творческий потенциал и реализовывать его. А в письме — исследую методы работы с источниками своей творческости, которая вообще лежит в основе мечтаний. В общем, мне нужно создать некий творческий вирус, а если учесть, что культура — это конгломераты мемов по Докинзу, то я на правильном пути мысли.

Господи, да мне опять столько всего интересно, что с ума сойти можно. Главная задача на будущее — всем этим вас тут заинтересовать так, чтоб никакие прививки не помогли распространению этого вируса творчества, мечтаний и сотрудничества! За кадром слышится тоненький дьявольский смех.

Мой «Щоденник війни» был для мня сакральным, и меня мотало из ощущения «это важнейший текст эпохи» до «это мои сумбурные заметки». Добрые читатели предлагали помочь издать его книгой, но такая книга казалась мне такой же незаконченной и нескончаемой, как вся эта война. Я искала «стороннего глаза», не вовлеченного, не питающего ко мне ни жалости, ни симпатии, — и получила отвтет.

Ответ незнакомого мне издателя был деликатным и бережным, но указывал на то, что в книге перемешаны жанры и что она пытается объять необъятное. Мой собеседник предполагал, что наиболее значимой для читателя мог бы быть не мой дневник (коих издано уже порядочно), а научпоп часть книги, которую можно было бы развить и сделать что-то полезное для людей — вот такую книгу можно было бы и издать. Я пожала плечами и пошла к лавке, чтобы сделать еще один подход на жим с гантелями. Честно говоря, ничего нового: до этого я уже отправляла свой текст еще нескольким непредвзятым, по моему мнению, издателям, которые однозначно сказали про неё «нет». 

Но почему-то, когда я продолжала думать об этом ответе, во мне поднимался гнев. В этот-то момент передо мной встал выбор: прислушаться к своим чувствам — или прислушаться к, условно назовем его так, авторитету. Не уверенная в своей адекватности (и убежденная в своей предвзятости), я выбрала второй вариант: решила подумать над «полезным научпопом про войну». Тогда ещё я не знала, что для меня эта начавшаяся весной работа станет «началом конца»: концом моих отношений с моими военными текстами и началом тягучего творческого кризиса, в котором я потеряю надежду быть писательницей.

Что было дальше и какой вывод я сделала спустя время — рассказываю в полной версии письма на Patreon для подписчиков от 5$. А для подписиков от 25$ уже открываю чат для обсуждения всех вопросов, связанных с творческим процессом: от кризисов и блоков до рутин и источников.

​Кремниевая долина правеет, часть 1

Средний портрет топового представителя технологической элиты США выглядит примерно так: амбициозный человек с высоким IQ и незаконченным высшим образованием, бросил учебу ради основания стартапа, который благодаря его фанатичным усилиям превратился в крупный технологический бизнес и сделал своего основателя миллиардером. В статусе техномиллиардера этот человек успокаивается и уже не хочет заниматься операционной текучкой своей корпорации, предпочитая раздавать деньги и советы подчиненным и начинающим бизнесам.

Нюансы этого портрета могут разниться: кто-то все же закончил колледж, пара человек не основывали технокорпорации, но разбогатели, управляя ими. Среди основателей есть те, кто довольно рано продал свое детище и ушел в венчурные инвестиции, кто-то продал первую компанию, чтобы основать следующую, а кто-то уже больше 20 лет управляет своим первым детищем, хоть и не занимается текучкой. Но почти все техномиллиардеры до недавнего времени были либералами.

На развитие компьютерной науки, появление персональных компьютеров и интернета сильно повлияла субкультура хиппи, выступавших за мир во всем мире, толерантность и любовь. Когда в 1990-х началась коммерциализация интернета, либеральная культура заиграла новыми красками: начиная с дружелюбности к талантливым мигрантам, стекавшимся в Кремниевую долину со всего мира и занимавших ключевые места в техностартапах, заканчивая ориентацией на международные рынки и цепочки производства.

Падение Берлинской стены, развал СССР, превращение Китая в «мировую фабрику» и «Конец истории» — все ключевые события 1990-х можно считать триумфом либеральной идеологии, которая тогда сильно повлияла на сегодняшних техномиллиардеров от состоявшихся к 1990-м Стива Джобса и Билла Гейтса до начинавших тогда Джеффа Безоса, Сергея Брина и Ларри Пейджа. Большинство техномиллиардеров, начиная с 1990-х и до сегодня, официально поддерживали и донатили демократам — основным носителям леволиберальной идеологии.

Самыми яркими исключениями были два техномиллиардера: Питер Тилль и Дэвид Сакс, которые вместе учились в Гарварде в 1990-х. Гарвард в то время был одним из центров либеральной идеологии, но студенты Тилль и Сакс, наоборот, пытались противостоять ей и продвигать консерватизм и либертарианство. Венцом этих усилий стала их совместная книга «Миф о разнообразии: мультикультурализм и политическая нетерпимость в кампусе», написанная в 1998 году и критиковавшая политическую корректность.

В том же 1998 году Тилль основал финтех компанию Confinity, куда вскоре пришел работать и Сакс. В 2000 году Confinity провела слияние с другим финтех стартапом X.com, основанным Илоном Маском, и получилась компания PayPal. На деньги от продажи PayPal в 2002 году Тилль и Сакс основали серию очень успешных стартапов и венчурных фондов, что сделало их одними из ключевых фигур в Кремниевой долине на протяжении следующих 20 лет. Но культурно они оставались белыми воронами — консерваторами в стане либералов.

В 2004 году Тилль стал ментором Марка Цукерберга и первым инвестором Facebook, а в 2005 году вошел в совет директоров компании, где оставался следующие 17 лет. На президентских выборах 2016 года Тилль вступил в конфликт с Кремниевой долиной из-за того, что открыто поддержал консервативного кандидата, а Facebook сыграл ключевую роль в победе Трампа на выборах в 2016 году.

Как я писал в посте про Джей Ди Вэнса, сегодня Тилль и Сакс играют ключевую роль в новой попытке Трампа занять президентское кресло. Хотя более 20 лет в техносреде они были в политическом меньшинстве, сегодня у них получилось склонить на свою консервативно-либертарианскую сторону многих техномиллиардеров, десятилетиями поддерживавших либеральных демократов.

Как так вышло, что последовательные либералы теперь готовы голосовать за консервативного Трампа, поговорим дальше.

Что происходит с США и как Доналд Трамп повлияет на нашу жизнь? Внимательной аналитики на эту тему в принципе мало, а на русском языке — ну извините. Поэтому хочу поделиться очень интересным расследованием «Кремниевая долина правеет», которую Сергей Жданов начал публиковать этим летом и которая по мере разворачивания предвыборной гонки превратилась по сути в объяснение и даже предсказание, почему на выборах 2024 выйграет Трамп. Делюсь самым первым постом серии о том, как технократы сформировали свои взгляды к выборам 2024 и как готовились к захвату власти. Дальше придется мотать, но вы не пожалеете. Можно также почитать с документальными картинками в инстаграме.

Как рождается книга? До того, как она напечатана; до того, как на лептопе появляется рукопись; и может быть, даже до того, как вы сформулируете идею. Что за процесс стоит за тем, что потом станет страницами, которые будут листать тысячи людей? Мне хочется исследовать процесс создания книги от первых неясных ощущений до законченной формы вместе с вами. И не просто теоретически, а предоставив себя в качестве подопытной лягушки (которой мы договоримся благородно сохранить жизнь после эксперимента).

Ужасно волнительно посвящать вас в свои планы, но я начинаю работать над следующей книгой. Она станет результатом моих размышлений (а так же метаний, мучений и уныния) последних лет о природе и смысле письма — и иногда в целом о творчестве и сопутствующих психических процессах. Буду писать про писательство, короче!

Это приятная работа для меня — честное и затягивающее исследование. И, что очень непривычно, эти тексты довольно надолго останутся работой «в стол». С одной стороны, мне это нравится: это возможность побыть наедине с собой и проверить, насколько я честна в письме; дать текстам больше времени, чтобы вызреть; развернуть более долгую мысль, чем та, что должна влезть в attention span читателя. Но с другой стороны, времена тяжелые и мне нужно создавать себе внешние стимулы для того, чтобы все кошмары внешней жизни не сбили меня с пути — трудно верится, что я смогу долго и упорно работать над целой книгой на топливе силы своего духа. И так как вы всегда для меня большая поддержка, то мне бы хотелось, несмотря на таинственность, как-то всё же разделить этот опыт с вами.

В голову пришла довольно дурацкая и потому великолепная идея: наблюдать за собой и своим творческим процессом во время работы над текстом о творческих процессах. Короче говоря, буду ещё и писать о том, как я пишу книгу о том, как я пишу тексты кек. Наверняка кому-то это будет и полезно и даже вдохновляюще.

Чтобы все это безумие не смешалось в манную кашу, а я получила четкие рамки и дополнительный стимул для работы, я придумала сделать для своих платных подписчиков на Патреоне еженедельную пятничную рассылку «There will be book». Это будет сериал на основе чего-то вроде «реплик в сторону» писателя во время работы над большой формой.

Пока запланировала 12 выпусков рассылки на 3 месяца:
⁃ о писательском кризисе и военной депрессии;
⁃ о власти темы и формата над писательской свободой;
⁃ о философском подходе к вопросу «что такое быть писательницей?»;
⁃ о прорыве через затянувшуюся писательскую тишину и роль коучинга в этом процессе;
⁃ о революции в моем взгляде на тексты и книги;
⁃ о первом появлении идеи;
⁃ о том, как я борюсь со своим расписанием и что мне физически нужно, чтобы смочь писать;
⁃ о том, нужно или не нужно читать, чтобы писать (и если да, то сколько и чево);
⁃ о том, как я работаю над структурой;
⁃ о лирическом герое в нон-фикшне и как я его использую;
⁃ как я начинаю работать над текстом и с какими сложностями сталкиваюсь;
⁃ чем отличается работа над первой и над третьей книгой, между которыми — пропасть полномасштабной войны, личной трансформации и одна мерцающая не-книга.

А затем буду знакомить вас с инсайтами и сложностями в работе, источниками, на которые я наткнусь, и прогрессом по ходу работы над рукописью. Надеюсь в процессе собирать от вас вопросы, ответы на которые с удовольствием буду вплетать в рассылку.

Приглашаю вас подписаться на донат от 5$ на моем Патреоне, чтобы получать рассылку о рождении большой писательской формы (и, конечно, большого содержания). К более крупным донатам прикрепила плюшки вроде знакомства с черновиками, первенства в прочтении готовой книги и чатика с обязательством отвечать на ваши вопросы по письму. Первое письмо рассылки придет вам уже в эту пятницу! Буду очень рада не только подпискам, но и обратной связи патронов, чтобы наматывать себе на вибриссы ваши идеи и пожелания.

Если не можете или не хотите поддержать подпиской — поддержите лайком и репостом, это всегда нужно!

Чтобы спровоцировать людей на помощь — нужно вызвать эмоцию. Но страдания на войне так много, что зритель всё время адаптируется к его новому уровню: чтобы вызвать эмоцию снова, нужно повысить градус страдания. Это вовсе не низкие моральные качества, а естественное свойство нервной системы адаптироваться.

Наш мозг пластичен всю жизнь как раз для того, чтобы мы могли приспосабливаться и выживать в любых условиях — то есть адаптироваться к любой среде, как к нормальной. Если бы у нас был предзаданный «0» стресса, отсчитываемый от супер спокойного периода жизни, то при изменении среды в худшую сторону мы бы просто умерли от стресса и истощения. Но мы живы. И за адаптацию платим десенсибилизацией — потерей чувствительности. Вернее, порог чувствительности к страданиям поднимается вверх вместе с повышением силы стимуляции страданием. Это тот же механизм, как при росте толерантности к привычной дозе ПАВ (если вы когда-нибудь на чем-нибудь висели).

Это парадокс гуманитарного активизма: чем больше пытаешься активизировать добрые поступки — тем больше зла тебе приходится приносить в доказательство необходимости этого добра. Страданий недостаточно, нужна трагедия. Личная трагедия слишком локальна, нужно продемонстрировать трагедию массовую. Несчастья сменяются жестокостью, жестокость — ужасами. Чтобы спровоцировать людей на помощь, ты приучаешь их воспринимать страшные вещи до того предела, когда и эти страшные вещи больше не будут их трогать. Как писала в своей книге о влиянии на общество тиражирования военного насилия в массовой прессе «Regarding the Pain of Others» Сьюзен Зонтаг: «Поиски всё более драматических образов стали нормой в культуре, где шок — ведущий стимул потребления и источник ценности».

Я долгое время демонстрировала коллективные страдания, которые пропускала через себя. Сначала это было органичным самоисследованием, потом превратилось в фандрайзинговую работу. Горькая ирония заключается в том, что чем хуже ты себе сделаешь, тем больше читателей прослезятся, тем больше донатов ты соберешь. В итоге чем успешнее твой фандрайзинг, тем ближе ты к суицидальному выгоранию — и никто не виноват, потому что ты сама эксплуатировала свою способность передавать коллективные переживания красивыми словами.

Но я по крайней мере знаю, как себя спасать после таких злоупотреблений. А что происходит со зрителями, которые постепенно привыкают к новым уровням жестокости? И что происходит с нами все те разы, когда ужасы более низкого уровня стимуляции уже не задевают нас и мы проходим мимо? Как это влияет на наше представление о себе, на выборы и поступки?

Что-то не так с пониманием доброты как эмоциональности: мол, меня можно растрогать и поэтому я помогаю. Но разве можно быть добрым по расписанию? Почему не добрый тот, который ничего не чувствует к страданиям других, но много им помогает? И проиграем ли мы, если откажемся думать о доброте как о склонности к внезапным приливам чувств?

Хорошо бы, если доброта была бы принципом. Вот ты села и подумала, что считаешь принципиально верным действием для любого человека, который встречает несчастья других. Тут мне нравится, как у Канта было: «Поступай так, чтобы максима твоей воли в любое время могла стать принципом всеобщего законодательства». Ну то есть представляешь общество своей мечты: каким всеобщим правилом в нем бы руководствовались люди, чтобы создать такую благодать друг для друга? Вот так и поступаешь сама, вне зависимости от настроения. Неважно, решишь ли ты отдавать 10% от своей айтишной зарплаты на конкретное дело или решишь помогать всем встречным, поднимая их сумки и коляски по лестницам и что там им еще надо — не так важно. Важно рутинизировать принципиальную доброту.

Вы можете проявить принципиальную доброту, задонатив на эвакуацию и медицинскую помощь:

Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

1000 день вторжения

Тысяча черных птиц клубится в серых облаках. Киевское небо в ноябре после заката нежно-сиреневое — «бузкове». Я смотрю вверх, запрокинув голову: по небу нескончаемой вереницей тянется поток грачей. Они пересекают город черной лентой с северо-востока на юго-запад, к побережью Черного моря, в долину Нила, Афганистан, Индию или южную Африку. Их карканье обещает им новые приключения, а нам — скорую зимнюю тишину. Тысяча черных дней прошло с тех пор, когда небо и тишина стали таить опасность: если есть небо — значит, с него на тебя будут падать ракеты; если есть тишина — значит, она прервется взрывом. Свет заставляет предметы отбрасывать тень. Мы живем в мире философских универсалий.

С утра вместо птиц тишину нарушают ракеты. Ночью над нами тарахтят российско-иранские дроны. Ночью, утром, днем, днем, ночью, утром — смертоносные снаряды летают над нашими домами и иногда кажется, что они вот-вот залетят в окно. Что я чувствую по этому поводу? Уже ничего. Как ничего не чувствуешь по отношению к грому и молнии или урагану: прячешься от них, пережидаешь и, если пережил, живешь дальше. Прерывание сна давно беспокоит меня больше, чем фантазии о смерти: кажется, уже нет сценариев, которых мы не видели, о которых не услышали и которые для себя не обсудили. Смерть придет в любом случае в том или ином виде, раньше или позже. А пока я живая, хорошо бы иметь свежий вид и нормально соображать.

Мне хотелось бы написать, что эти 1000 дней сделали со мной, — но так с налету не могу. Мне давно не с чем сравнивать: я не помню, как жить по-другому, в безопасности. Вернее, я давно чувствую себя в безопасности тут — просто вот такой мир с осадками в виде смерти.

Трудно вообразить, как ощущается жизнь, когда каждый день не случается у кого-то ужасное горе. Как живут люди, не рассматривающие каждый божий день то, что осталось от жилых домов, от городов и сёл, от семей? Что думают о жизни не знающие, что между человеческим телом и фаршем всего секунда разницы? Как можно смотреть на свои конечности и не знать, как они выглядят, вывернутые наизнанку в карете несущейся по бездорожью скорой помощи? Какие планы строят те, кому не рассказывают каждую неделю трагические истории знакомые и коллеги? Трудно представить себе жизнь в каких-то других контекстах.

Только впечатления людей, которые периодически заезжают в Киев из-за границы, заставляют подозревать, что со мной — со всеми нами здесь — что-то неуловимо не так. Они говорят, здесь тяжело. Что люди тут несчастные и напряженные. Что даже молодые лица постаревшие и усталые. Может быть, так. А может быть, мы просто здесь закаленные. Наши организмы живут в более естественной для него среде периодических регулярных опасностей — как наши предки (и персонажи мультифильма «Croods» про пещерных людей, которые сконцентрированы на выживании). Может быть, мы просто умудренные и видим мир более разнообразным. Может быть, у нас более подходящий бекграунд для развития философии.

Точно могу сказать, что столько о мире, сколько за эти тысячу дней, я не узнавала за предыдущие 11 500 дней своей жизни. Я по-прежнему считаю, что война — самое ужасное, что может затеять человек, и что этот опыт не нужен никому. При этом свой опыт каждого из этих 1000 дней я очень ценю: справившись с 1000 этих дней, я справилась с собой, своими страхами и заблуждениями 1000 раз. Кто перестал бояться смерти — больше не боится жить.

В конце-концов, у меня нет другого выхода, кроме как ценить опыт этих 1000 дней и находить в них смысл.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон

Хочу поддержать антиавторитарное сопротивление в рф тем, чем могу: проведу под флагом Феминистского Антивоенного Сопротивления писательский кружок для тех, кто борется с режимом и военной агрессией рф внутри диктатуры.

Важно, что все мероприятия ФАС проходят с многослойными протоколами безопасности и анонимности — только про их соблюдении возможны такие созвоны для людей из рф.

Пожалуйста, подавайте заявки по инструкции ФАС.

❤️Кружок писательской рефлексии с Настей Травкиной: открываем набор

Вместе с писательницей и коучем Настей Травкиной мы запускаем онлайн-кружок писательской рефлексии. Кружок задуман как пространство, созданное специально для углубления контакта со своим внутренним голосом и другими феноменами внутреннего мира писательницы. Мы сможем познакомиться со своей писательской субличностью и лучше услышать ее голос; исследовать, в каком измерении она существует и что ей движет; найдём, где прячется и чего боится «внутренний критик»; попробуем определить особенности своего виденья и предположим, как оно может превратиться в метод; изучим природу «писательского блока» и подумаем вместе, что значит быть писательницей и называться ею».

📖 Вас ждёт 8 онлайн-встреч в группе на 20 человек

Занятия будут проходить 3.12, 10.12, 17.12, 24.12, 14.01, 21.01, 28.01, 04.02 с 18.00 до 20.00 по Киеву (с 19.00 до 21.00 по Москве). Группа проходит бесплатно, с соблюдениями правил безопасности и анонимности для всех участниц из РФ.

📖 Как участвовать

Напишите в наш анонимный бот 1) свой псевдоним/местоимение, 2) город проживания в РФ и 3) развёрнутую реплику о том, почему вы хотите участвовать в нашем кружке и какой у вас запрос к нему. В сообщении обязательно ставьте тэг #кружок.

📖 Программа кружка

📖 3.12 «Внутренний писательский голос»: исследуем свою писательскую субличность и ее способ быть
📖 10.12 «Внутренний ландшафт»: исследуем свой творческий процесс
📖 17.12 «Внутренний драйвер»: находим уникальные для каждой причины писать
📖 24.12 «Внутренний критик»: знакомимся с его повадками и работаем над новой стратегией коммуникации
Каникулы
📖 14.01 «Внутренняя и внешняя читательница»: смотрим на письмо как на средство контакта
📖 21.01 «Виденье и метод»: осознаем особенности своего письма и обрисовываем свой писательский метод
📖 28.01 «Писательский блок»: разбираем разные причины от психологических до нейрологических и варианты работы с блоком
📖 4.02 «Быть писательницей»: создаем свою формулу писательства

#кружок

Анонимный бот ФАС | Самые важные ссылки | Поддержать на Патреоне | Присоединиться к ФАС

Четвертый час смотрю на потолок. На потолке — разобранный плафон, из которого торчат лампочки. Я не люблю плафон, но и лампочки не люблю. Я вообще не люблю верхний свет. Я лежу в полумраке. Свет от настольной лампы создает моему уродливому плафону тень, похожую на молодой месяц. Я смотрю на него четвертый час, потому что у меня уже 37.8, я сутки не ела и моё тело больше мне не принадлежит. Моё тело принадлежит вечной битве иммунитета с вирусом, а я умиротворённо смотрю на поля сражений, где проливается кровь и стонет от боли сама земля.

Утром я проснулась и сразу поняла, что заболела. Тут я чувствую себя старым ветераном, который пережил не одну войну: у него приготовлен рюкзак, панама, консервы, заряженная винтовка и место, где залечь. Я, как профессионально болеющий гриппом по три раза в год ребенок, превратилась во взрослого пирата температурной ломоты. Я знаю, что делать: не снимать пижаму, не вылезать из кровати, со странным удовольствием помирать от температурных галлюцинаций, питаться горячим напитком с лимоном и медом — и изнеможенно шуршать страницами книг день и ночь на пролет с перерывами на сон — роскошь, которую не может позволить себе здоровый взрослый человек. За борт жизнь, я обожаю болеть!

Я смотрю на плафон четвертый час и смутно вспоминаю дни, недели, месяцы своих болезней в детстве. Плюшевое заточение, где моими развлечениями было часами вглядываться в разводы на серых обоях, в узоры сучков на торце соснового шкафа, в паттерн желтых и красных треугольников и черных линий на моём раскладном диване с матрасом из поролона, лежащем на голом полу. Рано или поздно все эти кляксы, разводы и древесные узоры превращались в бегущих собак, плачущих большеглазых лошадей и кричащие лица Медузы Горгоны с шевелящимися волосами. Удивительная способность мозга «читать» истории в случайных паттернах!

Температура повышается до 38, я проваливаюсь все глубже в нору из одеял и пледов, будто меня украл огромный крот, чтобы мы вместе уснули на зиму к черту от этой реальности. Буквы интересных книг начинают мешаться в голове, и я перестаю понимать: читаю ли я, думаю или просто вижу сон? Плафон на потолке пятый час остается мне интересным, а все мои планы и достижения — нет.

Я всё ищу, что же является блупринтом для писательства, и с удивлением обнаруживаю, что это полубредовое состояние болеющего ребенка в бессобытийной комнате — очень похоже на писательство. Глядя на чистый кремовый лист заметок, не жду ли я, что из них наконец выскочит плачущая лошадь — и мне уже ничего не придется выдумывать?

Температура идет вверх, я не могу держать глаза открытыми, но и не сплю. Мне больно везде и одновременно уютно в этой горячей, пульсирующей черно-красной темноте. Здесь нет никого и ничего, кроме чувства жизни и чувства боли от жизни — как будто я попадаю в мир-до. Мир до слов, мир до дел, мир до реальности. Может быть, я вспоминаю впечатления от материнской утробы. Кто знает, может быть, начинающее жить существо сначала чувствует только боль и поэтому орет? А потом мы привыкаем к ней с течением времени, называя затем ее чувством жизни в себе.

Иногда мне кажется, что во время письма я ищу этот кротовий тоннель в галлюциногенную детскую горячку, а оттуда — в столкновение с темным и живым небытием до начала всех вещей. Как будто если я найду как можно более точные слова, то они закончатся и настанет тишина, из которой я никогда не хотела появляться. Если мне повезет дожить до старческой смерти, будет ли это похоже на это возвращение в утробу, которая захватывает и несет все глубже и глубже на встречу к небытию, как старому другу, по которому долго скучаешь?

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон

Утёнок, павлин и новости

Ваш достопочтенный коуч летом так косожопо составил свое расписание, что в некоторых днях у него есть всего два перерыва в день на еду минут по 15. Полтора месяца у меня не было времени не то что писать в соцсети, но даже просто полистать их. Это вообще не достижение, это показывает, что для возвращения в адекватное рабочее состояние после военного штопора понадобится многому учиться заново. У меня есть время подумать над своим поведением: всратое расписание продолжится еще месяц. За это время я отлично запомню, что гуглкалендарь — не игра в тетрис, где нужно максимально компактно и без дыр разместить все юниты! Про тайм-менеджмент уровня утёнка у меня всё, дальше — приглашаю небольшого, но симпатичного павлина.

Я закончила первый уровень обучения коучингу, сдала на 100% финальный тест и теперь жду последнюю часть экзамена — проверку записанной учебной сессии на соответствие стандартам ICF. После этого, уже в ноябре, я смогу податься на свою первую аккредитацию уровня ACC — для вас эта абракадабра будет значить, что стандарты моей работы и регулярного повышения квалификации соответствуют требованиям крупнейшей международной федерации коучинга. И что я имею подходящий статус для работы с корпоративными клиентами. А пока я наинаю учиться на втором уровне, который позволит аккредитоваться для более глубокой работы с психологией клиента.

Учебы мне, конечно же, мало. Поэтому я организовала книжный клуб, где мы с коллегами начали глубже изучать психологические теории, лежащие в основе коучинга, и каждую неделю делать доклады по книгам и статьям академических исследователей и практиков психотерапии и коучинга. Это огромное удовольствие — найти приложение для опыта 20 лет изучения психологии не только для создания журналистских текстов, но и для практики и теоретических дискуссий вокруг практики. Учеба и изучение текстов занимает у меня от 10 часов в неделю и больше, и вызывает огромный энтузиазм!

Кроме теоретических занятий, учеба требует практики: я трачу около 13 часов в месяц (и около 1300$) на работу с супервизором, психологом и коучем, чтобы все время быть на уровень выше, как практик. И всё, что я узнаю, я применяю в своих сессиях: с начала обучения в мае я наработала 180 часов практики с почти 40 клиентами — и зуб даю насчёт того, что благодаря всем этим вложениям я каждую неделю делаю свою работу всё лучше. Хорошо, что это глубина, в которую можно плыть бесконечно и никогда не будет скучно!

Самое ужасающе-восхитительное в том, что при всех этих занятиях я, кажется, всерьёз собралась работать над новой книгой — впервые с того момента, когда я верила, что пишу книгу о войне (а потом поняла, что она не может быть закончена, пока не завершилась война или моя жизнь на войне). О чем будет книга, уже знают подписчики моего Patreon, но со временем расскажу об этой идее и в открытом доступе.

Страшно, конечно, что жизнь и планы могут накрыться медным тазом. С другой стороны, под каждым павлиньим хвостом в конечном итоге скрывается обычная куриная жопа, — и это максимум сенсации, которая может обнаружиться моими читателями в случае моего кризиса. Эт самое, ура

Когда отходишь от посттравматического военного стресса и пытаешься посмотреть в будущее, чувствуешь себя так, будто тебе воткнули по отвертке в оба глаза: смотреть вперед больно — там нет ничего, а из ничего выпрыгивают вероятности одна другой хуже. И каждое гипотетическое изменение в этих вариантах приводит к таким тектоническим сдвигам в развитии событий, что внутренний компас начинает бешено накручивать обороты, не зная, как остановиться.

Я никогда не была человеком, который идет по простому прямому пути, но даже для меня неопределенность войны перешла рубеж выносимости. Обрушение картины мира неизбежно происходит всегда, когда то, что ты считаешь опорными константами, утекает через щели в бытии. У меня были деньги, профессия, статус и узнаваемость, планы на книги и учебу — всё испарилось за один день, а затем застыло в состоянии хронической нерешаемости.

Моим спасательным кругом в хаосе этого океана парадоксально оказалась слабая связь с ощущением идентичности.

Когда мне было 18 лет, я заинтересовалась буддизмом и медитацией. Одна из техник, которую я полюбила, — практика разотождествления. Для себя я называла её «это не я»: в этой аналитической медитации ты обращаешь внимание на то, что считаешь собой, а затем разотождествляешься с ним, чтобы познать пределы бесконечного малого.

Моя рука — это я. Но если я потеряю руку, я останусь собой — очень актуальное размышление в условиях, где люди каждый день теряют конечности, профессию, близких, свободу выбора итд. В этой медитации разбираешь ощущение своего «я», будто снимаешь слой за слоем полупрозрачную луковичную плоть в поисках косточки, которой нет. В какой-то момент ты утыкаешься в ограниченность своего ума, который трудно идет дальше такого абстрактного пейзажа: бесконечная тихая пустота и мерцающая бесконечно малая точка, из которой ты и произносишь своё «это не я».

Когда все обрушилась, я осталась иллюзией точки в пустоте — точки, которую никто не может отнять, не убив меня. Бесконечно малой точке нечего терять и ее невозможно сломать, она всегда потенциал к чему-то большему, ведь меньшего помыслить уже невозможно. Благодаря разрушениям войны я поняла о себе то, что только знала раньше.

И от этой точки стала отстраиваться заново — так, будто мне повезло родиться вновь, но уже с пожилой душой. Эта точка — минимальная единица не только живого, но и всего существующего. Ощущение точки роднит меня со всем, что существует. В конце-концов, «всё» — это просто огромное множество таких точек, которые по причудливым законам собираются в поразительно разнообразные объекты…

Это пульсирующее атомарное чувство жизни для меня — не просто быть живой и дышать. Это чувство особенного контакта с танцем материи и энергии, которые никогда никуда не исчезают, а только меняют формы. Пантеисты сказали бы, наверное, что это познание Бога. Буддисты — что виденье пустоты потока дхармы. Какие-нибудь непонятные философы современности назвали бы контактом с потоком общего сознания. Я никак не называю, потому что это всё не то, и любая концепция уводит от сути.

Когда война содрала с меня всю кожу и разрушила мой образ мира и мой способ мыслить, на пепелище моей личности остался бесконечно малый алый уголек. И я вдруг ощутила, что у меня есть всё. Чтобы по-настоящему понять, о чем я медитировала столько лет, следовало оказаться в эпицентре разрушений.

Это изменило мой взгляд на будущее. Теперь передо мной веер альтернативных реальностей, и я совсем не тревожусь, потому что моя внутренняя бесконечность достаточно пустая, чтобы вместить их все. И я даже научилась планировать в этих квантовых условиях — но это уже, наверное, не так интересно.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон

Мышление на кончиках пальцев

То, что я пишу тут, мало вероятно услышать от меня в личном общении. В живом контакте я больше внимания уделяю вопросам собеседнику, уточнению причинно-следственных связей, иногда делюсь релевантным опытом, а еще шучу, конечно. Но уже третий десяток лет, когда я сажусь за клавиатуру, в моём мозгу начинается совершенно другой процесс.

«Мышление на кончиках пальцев» — так я называю этот процесс. У меня может быть какое-то ощущение, впечатление или идея, которые толкают меня сесть за комп и писать, но что именно я напишу прямо сейчас и что получится в итоге, я не знаю — как будто нужные слова рождаются именно где-то в пальцах. Так, будто бы я осьминог, у которого есть мозг в каждом из его щупальцев. Ну, на самом деле, в каком-то смысле так и есть: за 25 лет написания текстов нейроны, отвечающие за работу пальцев, крепко ввязались в другие нейросети, которые я использую для письма — так что идея о том, что я «думаю пальцами», не такая уж и метафорическая.

Я много думаю словами, особенно когда общаюсь с другими людьми. Говорят, что я непропорционально много внимания уделяю словам и их точности (мне даже пришлось специально во взрослом возрасте учиться анализировать другие источники: язык тела, мимику, интонации итд — чтобы овладеть так называемой «интуицией»). Но когда я сажусь за компьютер — казалось бы, работать со словами — слова будто оставляют меня!

Вдруг оказывается, что в моей голове полно чего-то внесловесного. Из недр памяти возникают тончайшие впечатления, звуки, запахи, цвета, поверхности, скорости и ритмы, глубокие и едва уловимые ощущения тела — будто где-то внутри слышно, как капает дождь, или летит сладкое облако с тягучим горьким акцентом — запах жасмина… Мне кажется, когда я сама с собой, моё внимание собирает эти срезы релаьности абсолютно без моего контроля: стоит только расслабиться, как что-то заставляет себя заметить — чей-то голос и слова, танец травинок, поведение воробьев, фактура стены, жучок, облака. То, на что я смотрю, полностью поглощает меня: как будто под давлением вакуума вся моя жизнь всасывается в то, за чем я наблюдаю. Я превращаюсь в то, что я созерцаю, и как бы дышу им изнутри. Так оно затягивается в память тела — и потом выскакивает из кончиков пальцев, как только я начинаю писать.

Вдруг оказывается, что я думаю не только словами, но и пространствами, движением, ощущениями и огромным количеством визуального материала — настолько, что иногда я не вижу клавиатуру, когда печатаю, потому что перед глазами какая-то галлюцинация, которую я пытаюсь записать. Да, кстати: когда я пишу, я смотрю на клавиатуру, потому что я всё ещё печатаю двумя указательными пальцами и никак не смогла научиться слепой печати.

Когда я начинала этот текст, я думала, что расскажу о том, что мой «писательский голос» как-то отличается от меня в целом, меня обычной. Но сейчас, когда я это описала, мне кажется, что все наоборот. В таком режиме открытой впечатлительности я существую почти все время, большую часть моего существования. Кроме ситуаций, когда я взаимодействую с другими людьми: тогда весь этот мир как будто отступает назад вглубь меня, а вперед выходит вербальный, слишком вербальный интеллект. Настолько вербальный, что это помогает ему понимать меньше, а не больше. Звучит, как изощренная психологическая защита!

Может быть, как раз тот голос, которым я пишу — это «я в целом», я обычная. А та зануда, которой я являюсь в обыденной коммуникации — это такой социальный костюм. Костюм для слишком чувствительного человека ай гесс. Сейчас, когда я стараюсь осмыслить свой писательский опыт, я всё больше отождествялюсь со своим внутренним голосом и внутренним миром, и мне становится тесно в той персоне, которую я создала, видимо, в активный период социализации с 1 класса школы и до окончания последнего курса университета.

Прикольно. Я не знала, что это напишу.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон

У меня не бывает писательского блока. И вот мой секрет на миллион долларов: я просто не называю «писательским блоком» состояние, когда я не хочу или не могу писать. Але-оп! Кроме шуток, это реально работает, дайте объясню.

Всё в природе циклично: у каждой птицы есть своё время петь, и у каждого растения есть своё время замирать в ожидании снега. Постоянно работают и производят только машины, пока не сломаются, — а я не машина и не хочу ею быть. В нашем мире перепроизводства контента продуктивность, на мой взгляд, переоценена. Видите ли, вы не можете написать ничего, кроме того, что знаете и чувствуете. Так что если у вас нет времени узнавать, чувствовать, наблюдать, переживать, углубляться итд — вы напишете только буквы.

Писательство — это не буквы. Не тексты. И даже не книги. Это всё — всего лишь носители, через которые писатель может показать своё виденье, дать услышать свой внутренний голос (или голоса), впустить вас в своё сознание. Настоящее творчество происходит в вашей собственной психике.

И так — у всех артистов. Мы страглимся с формой, но не потому, что форма самоценна, а потому что чем выше мастерство формотворчества, тем точнее мы можем передать то, что видим/слышим/чувствуем/думаем. Когда мы забываем об этом внутреннем содержании, остается только форма. Текст или книга, которые не ведут в глубины авторского виденья, — как манекены на витрине модного магазина: могут быть очень красивыми, но не станут тебе близким другом или учителем, в них нельзя погрузиться, как во вселенную.

Ложная идея о том, что писатель является писателем только во время процесса письма (или хуже того — только как приложение к своей изданной книге) приводит к переоценке формы текста и недооценке содержания человека. Мы начинаем думать, что объект исследования писателя — это и есть текст. На самом же деле писатель работает со своей психикой: вот — истинный объект его исследования и экспериментов. Мы не видим этой работы, и потому принимаем оформление результатов за само исследование. Это как если бы мы считали, что главное дело ученых — напечатать и переплести диссертацию, в то время как главное происходит в лаборатории (а на самом деле, в первую очередь — в голове).

Если посмотреть на писательство не как на производство текстов, а как на работу с психикой, понятие писательского блока теряет всякий смысл. Вместо него я бы предложила термин «писательская глухота/слепота»: это неумение или нежелание взаимодействовать (видеть, слышать) со своим объектом — психикой — в любом её состоянии. Ведь психика никуда не пропадает во время «не-писания»: она проживает что-то, в ней происходит некий процесс. Это может быть осмысление и переваривание, страх и замирание, гнев и ненависть, скорбь и стыд — но из-за своих предубеждений мы не слышим такой ее голос (или не хотим слушать).

Мы от ума принимаем решение, какое состояние и самоощущение — писательское, каким писателем мы хотим быть, о чем писать… но на мой взгляд, ты становишься писателем, когда сдаёшься и принимаешь свою психику такой, какая она есть сейчас. С таким звучанием и содержанием, которое есть — и даешь ей проявляться в твоей работе. Иногда легче назвать её «внутренним писателем», чтобы снять конфликт между её проявлениями и своим представлением о себе — но со временем проблема между «казаться» и «быть» исчезнет под действием внутренней честности.

Когда мы концентрируемся на том, чтобы победить «писательский блок», то фокусируем силы своей психики на создании стены, о которую собираемся биться. Вместо этого я предлагаю раскрыть свои писательские глаза, развесить свои писательские уши и внимательно погрузиться в это некомфортное, неопределенное, полное мутных ощущений состояние невозможности что-то сказать. Это не стена, не пустота, — это дышащее пространство. И оно шепчет что-то, чего вы не ожидаете или даже не хотите слышать. Слушайте.

И если захотите — запишете.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» донатом: подпишитесь на Патреон

На могиле Ч.2

Мы стали по очереди ездить к ней, пока мама на смене в больнице. Каждый раз что-то переворачивалось у меня внутри, когда я приезжала позже, чем уходила мама: в сумеречной квартире на диване перед выключенным телевизором сидела бабушка, вдалеке в окно выла воздушная тревога… хотелось скорее зажечь фонари, чтобы вырвать бабушку из мутных потусторонних объятий. Мы разгоняли этот мрак, перемывая со смехом и оханьем косточки всем бабушкиным знакомым и моим родственникам. Затем читали новости, и я слушала, как бабушка возмущается войной.

Без электричества не работало и отопление, мы укутывали бабушку в овечьи телогрейки и шерстяные пледы. Но той зимой, когда я привычно брала ее руку в свою, та была холодной. Было правда холодно и я не знала, как ещё её согреть. Я терла ее руку и думала: смерть всё ближе.

Когда бабушка стала совсем беспомощной, мы совсем переехали, чтобы помогать маме по уходу и хозяйству. Но это совсем не похоже было на идиллию из фильма Довженко.

Мы не спали из-за практически еженощных обстрелов, ходили с красными глазами и больными желудками из-за сбитого режима, и каждый из нас по очереди сорвал спину, таская нашу крупную матрону, чтоб перестелить постель, посадить на туалет, поменять памперс. Это все было одновременно так физически тяжело, эмоционально больно и экзистенциально страшно, что у меня не получилось стать бабуле идиллической доулой смерти. Я успела только один раз поговорить с ней о смерти, но потом… сил у меня не было ни на что, кроме как на малодушное желание поскорее умереть самой. Иногда в отчаянии я повышала на неё голос, как будто я смогу руганью заставить её взять себя в руки и победить старость и смерть — как будто она не может постараться жить ради меня из какого-то несносного эгоизма!

За стеной медленно уходила бабушка, над домом бесконечно взрывались шахеды, и внутри меня каждый день тоже что-то умирало. Могло ли быть это как-то по-другому, если бы не война? Если бы, если бы… На прощании я долго держала её руку и старалась вспомнить, как это было, когда руки её были теплыми — но в голову лезли воспоминания о бесконечных днях без электричества, когда я не могла её согреть.

В старой части кладбища тихо. Здесь почти не плачут вдовы и дети, а многие из них уже и сами стали обитателями могил. Здесь оставлены позади все войны. Здесь все возможные человеческие аргументы уступают спор мудрости вечной тишины. Мне хочется остаться здесь, в этом спокойствии, ещё ненадолго — чтобы посмотреть, как вянут и опадают желто-красные пулевые отверстия в небе.

p.s. Про бабушку я рассказывала в постах «Последнее путешествие» и «Жизнь, смерть и шутка про сраку».

Пожалуйста, поддержите «Настигло» донатом!

Подписаться на Патреон

На могиле Ч.1

Пробивая камни и плитку, вверх тянутся высокие стебли рудбекии с пожухлыми листьями. У этой большой желтой «ромашки» — черно-красная сердцевинка, напоминающая воронку от взрыва или пулевое ранение. На фоне синего неба они светятся над могилами, как чей-то пристальный взгляд. На кладбище, покрытом гигантскими увядающими растениями, наступает осень.

Я хожу между памятниками, захваченными сорняками, и разглядываю таблички. Тут покоятся люди, рожденные сто лет назад: в 10-х и 20-х годах прошлого века. Многие из них на надгробной плите изображены в военной форме, с медалями времен Второй мировой. Каждый по своему, они прошли ее, выжили и дожили до старости. Летчики и танкисты, пулеметчики и связисты, офицеры и солдаты — на кладбище они пришли, оставив войну позади. Их близкие запечатлевали ее на надгробиях, в образах медалей, танков и самолетов, чтобы потомки не забыли о Большой Войне и её кошмарах. Но война не оставила их потомков.

За березовой рощей, которая окружают эту делянку цвинтаря, — центральная кладбищенская аллея. Широкая зеленая дорога, по которой десятилетиями люди шли от ворот, чтобы разбрестись по тишине своих могил. Теперь эта аллея вскопана, как будто из-под земли рвутся наружу чьи-то шупальца: вынырнут из темноты, клацнут клешней — и на аллее появляется новый ряд свежих могил. Они появляются так быстро и часто, что вся аллея стоит убранная траурными цветами. 86, 94, 98, 2000, 2004 — года рождения погибших потрясают на контрасте с датами, которые я только что прочитала на камнях в старой части кладбища. С портретов на меня смотрят люди, которые были младенцами, когда я заканчивала школу.

Я чувствую себя ужасно старой, мне хочется остаться там, у высоких стеблей рудбекии, среди этих старых могил старых людей, накрыться тонной белых декоративных камней и немного поспать, хотя бы лет пять.

Уже второй бабушкин день рождения мы празднуем без неё. Я с грустью думаю о том, как отличается её уход от того, каким я его себе рисовала, планируя, что в 2022 году (ну или хотя бы в 2023) бабушка будет держать на руках нашего младенца. Я отлично знаю, какое лицо у неё бы было: круглое и светящееся, с огромной улыбкой — она очень любила маленьких детей и «дружила» с ними, пока ещё выходила на улицу. Наверное, в какой-то мере я фантазировала о том самом мирном уходе хлебороба Семена из фильма Довженко «Земля»: в идиллической атмосфере родного дома, в окружении спокойной умиротворенной семьи, которая продолжается…

Вместо этого бабушка провела свой последний год под российскими ракетными и шахедными обстрелами. Она стала сдавать именно после начала полномасштабного вторжения, не думаю, что это простое временное совпадение. Когда осенью 22 года россияне стали разрушать украинскую энергетику, бабушка лишилась своего основного развлечения — просмотра телевизора, из которого она с большим интересом черпала международные новости и статистику.

[продолжение 🔽]

Люблю метафору про посттравматический рост, которая представляет нашу личность как стеклянную банку, а боль — как темный шар в ней. Когда боль переполняет нас, шар занимает ее почти весь объем банки. Мы ошибочно думаем, что можем уменьшить боль, иногда надеемся, что эту работу сделает время. Но нет, боль всегда будет одной и той же — равной масштабу произошедшей с нами катастрофы. Что мы можем сделать, — так это увеличить сам сосуд своей личности, в котором содержится травматический опыт — то есть буквально вырасти. В конце-концов, значение имеет не размер шара боли, а то, какой процент нашей личности он занимает.

«Рост» сосуда нашей личности — это увеличение объема нашего осознавания, углубление чувств и способность выдерживать все более сильные их проявления, это усложнение мышления, развитие умения видеть мир, а не только себя в его центре (а потом и осознание, что никакого центра у бесконечности нет). В этом смысле война — великий воспитатель: она питает этот рост всё новым и новым материалом, и скоро то, что было непредставимо, укладывается в голову, а что было непереносимо — превращается в одну из граней жизни.

Как я уже рассказывала, я жила во внутреннем аду, который принесла нам война. Шар боли размером с галактику поставил мне ультиматум: расти — или я лопну тебя изнутри. Было ясно, что бежать от этих впечатлений — значит пытаться сделать шар в банке меньше (что невозможно и может привести к смерти личности в среднесрочной перспективе). Я прыгнула в самый центр вселенной, на планету, где меня обещал вечность жевать тибетский демон з 8 рядами зубов.

Атмосфера была приблизительно как на Венере: воздух из углекислого газа, облака из серной кислоты, температура 467 градусов по Цельсию. Я упорно растила стальные жабры, кварцевую чешую, вольфрамовые щупальца, орлиные глаза, четырехкамерное крокодилье сердце и другие полезные в хозяйстве приспособления для выживания. Полный оборот моя ядовитая планета совершала за 4 дня — поэтому за 939 дней полномасштабного вторжения я постарела на 234 года. Но благодаря новой способности спать, как труп — на полу, в коридоре, под взрывы — выгляжу я довольно свежо!

Некоторое время назад я стала ощущать странную нехватку привычных чувств: демон перестал жевать меня — работа боли была закончена (по крайней мере, на этом этапе). Пытаясь осознать новые размеры стеклянного сосуда своей личности, я заглядывала в узкое горлышко и трясла банкой, чтобы услышать, как на самом дне что-то бьется о стенки. Приглядевшись, я увидела маленький шарик, похожий на стеклянный марблс, который моя подружка украла у меня в 1996 году на детской площадке. Внутри него была адская галактика с ядовитой планетой в центре, где тибетский демон застыл с открытой пастью, ожидая новую жертву. Если засыпать в мою стеклянную банку все другие опыты моей жизни, этот шарик будет не так просто отыскать. Он не уменьшился. Просто я выросла.

Мне не хочется потерять свой стеклянный шарик. Пусть это лучше будет один из тех новогодних сувениров, внутри которых, если потрясти, идет снег. Огромный демон, из пасти которого торчат окровавленные ноги — и красные конфетти, медленно фланирующие вокруг. Я поставлю его на полку своей библиотеки, где хранятся другие пережитые опыты: маленькие подростковые страдания, большие детские катастрофы, череда утрат — каждый шарик со своим декором внутри. Я всегда могу подойти и встряхнуть один из них, чтобы вспомнить. Затем я делаю несколько шагов от стеллажа, под пальцами мягко шуршит дерево письменного стола, за который я сажусь, чтобы в тишине этой библиотеки продолжить писать свою историю без начала и конца.

Все очень спокойно. Только иногда по ночам я просыпаюсь от собственного крика: мне снится, что я снова такая маленькая, что могу поместиться в новогодний шар, и сколько бы я не колотила изнутри о его стеклянные стенки — в ответ мне только поднимаются в растворе мелкие красные конфетти.

Пожалуйста, поддержите «Настигло» донатом!

Подписаться на Патреон

Кафка читать не умеет, но я не стала поправлять её в предположении, что там написано «Українському бойовому коту»

Ещё раз для донатов на эвакуацию и медицинскую помощь:

Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

Вчера получила в руки медаль «За Сприяння Збройним Силам України» от сил противовоздушной обороны. И хотя на свидетельстве написано моё имя, мы все знаем, что я получила её от имени всех бойових котів, которые открыто и скрыто помогают через мой блог Украине бороться против российской военной агрессии.

Каждый ваш доллар превратился в выстрелы ППО, которые разбивают ракеты и шахеды, каждую КАЖДУЮ ночь летящие на нас. Я часто пощу в инстаграме, что просыпаюсь по ночам от взрывов. Слава служащим ППО, это их защитный огонь. Благодаря ним мне не приходится считать, как в 2022 году, сколько ракет в неделю падает в жилые дома в моем районе за неделю, чтобы наивно попытаться просчитать вероятности погибнуть в такой ситуации самой.

Медаль, которую вам через меня вручили, — очень важное признание того, что ваш вклад имеет значение. Что он реально меняет способность защищаться тех, кому мы помогаем. Что вы сберегаете, возможно, десятки жизней за каждый российский обстрел. Это огромное, огромное достижение для «маленьких людей», которые «ничего не способны изменить» и «ни на что не могут повлиять». Вы — можете. Вы меняете. Вы влияете. Нам просто нужна общая цель и быть на пути к ней вместе.

Мне очень больно, что сейчас эта общая цель такая тяжелая и грустная. Но если мы научились справляться с целями в таких условиях, принимать ограниченность своих даже самых больших оборотов, сталкиваясь со всеми случаями, когда мы не-помогли и не сможем, — и все равно не опускаем руки, ценим каждую возможность изменить что-то, пытаемся спасти от машины войны пусть даже одну, но целую жизнь… господи, сколько же мы сможем сделать, когда придет время вкладываться не в борьбу с разрушением, а в строительство!

Впрочем, мы уже строим. Наше сообщество — это большой проект гуманистической архитектуры, внутри которой мы учимся, развиваемся и растем. В нашей борьбе со смертью много жизни! Спасибо вам! Я не смогла бы сделать без вас ровным счетом ни-че-го. Не то что сбор закрыть. Я бы, наверное, с ума бы сошла просто — и всё.

Сейчас я продолжаю сентябрьский денрожденный котовий сбор на машины скорой помощи и эвакуации для фонда гуманитарной помощи International Aid Legion. Український бойовий кіт в честь своего двухлетия собрал уже 2400$ из 3500$ — у нас есть 2 недели, чтобы закрыть его. Нужно всего 100 человек, которые сбросят нам 11$ до конца сентября. Может быть, сегодня бойовий кіт — это ты?

Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

В посте ниже можно посмотреть, как кот доволен этой наградой. Кафка пыталась утащить всю коробочку себе, чтобы на ней спать 😆 У меня и видео есть, покажу его в инсте.

Лекарство из яда Ч.2

Проще говоря, я поняла, как сильно я ошибалась в своем видении мира: что важно и стоит знать, с чем стоит бороться, каким человеком я хочу быть. Я ошибалась в аполитичности, в пренебрежении системным социальным мышлением, в отсутствии интереса к таким насущным вещам, как власть и ее распределение. Так наказание превратилось в возможность хорошенько запомнить намерение свернуть с ложного пути. Или даже нет. Это возможность настолько трансформировать себя этим намерением и опытом, что пути назад уже не будет.

Так и случилось, и процесс покаяния привел к тотальной трансформации личности. Моё приобретение в погружении в эту войну — это отравленность ядом жестокости, ужаса, насилия и боли. Что мне нужно, чтобы исцелиться? А мне и не нужно. В этом и прикол трансформации. Сначала я, действительно, отравилась. Но я выдержала такую силу адовых переживаний, что теперь это не отравление, а изменение моего химического состава. Я насквозь протравлена этим ядом так, что теперь он течет по моим венам вместе с кровью. Это то, к чему я стремилась: быть способной больше никогда не испугаться самых ужасных сторон жизни, прямо смотреть на них и трезво и самостоятельно выбирать, как бороться. Страх и невежество — вот что страшно, а не погружение в страдания.

Конечно, это очень тяжелый опыт, который я еще долго буду осмыслять и усваивать, — но этот опыт выбрала я сама. Да, материал предоставила полномасштабная война. Но ад для себя из этого материала построила я своими руками. Это был единственно правильный выбор на моем духовном пути.

Как я себя после этого чувствую? Парадоксально, но — неуязвимо.

В эзотерической астрологии и Каббале такую трансформацию описывают через образ скорпиона. Насекомое, носящее в себе яд — персонификация страдания, смерти и ада. На низком уровне развития этого символа он несет угрозу всему, что с ним встречается, а в приступе одинокой злобы может ужалить и умертвить сам себя.

Но в процессе алхимического утончения этого символа у скорпиона появляются особые способности.  Благодаря своей ядовитой конституции он может погружаться в такие гниющие болота и залезать в такие отравленные пещеры, куда всем другим существам вход может стоит жизни. Затем он научается перерабатывать этот яд, очищая пространство от угрозы для других. Наконец, скорпион становится тождественен змее с сосуда Гигеи (которую мы часто можем встретить на вывесках аптек или фарм компаний): пользуясь своим ядом разумно и в благих целях, он обретает способность делать из яда лекарство.

Вот этот образ скорпиона и занимает меня последнее время, потому что хорошо описывает стадии, которые я прохожу. Я не потеряла чувствительности, но яд вытравил из меня страхи, сожаления, нерешительность. Я могу погружаться в чужую безнадежность и горе без ощущения угрозы себе. Главный вопрос теперь такой: как научиться делать из яда лекарство?

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» любым донатом!

Подписаться на Патреон

Лекарство из яда Ч.1

Я много пишу про ад, в котором долго находилась. Наверняка у многих это вызывает недоумение. Ведь я живу в Киеве — городе, который за 2,5 года полномасштабной войны был прифронтовым только первые пять недель. Ведь это — курорт по сравнению с адом передовой, куда мы с вами постоянно собираем на машины, или с другими городами: Харьковым, Николаевым, Запорожьем, Одессой и другими местами ближе к линии фронта и к границе с рф. Оттуда к нам, сюда, приезжают отдохнуть от войны! Так про какой ад я говорю?

Жан-Поль Сартр устами одного из персонажей своей пьесы поселил в западной культуре выражение «ад — это другие». Я вслед за ним упрощу эту сентенцию до оголенного передела: ад — это мы сами. Война-войной, это само собой. Но ад, о котором я часто пишу — внутри меня, а не вовне. И построила себе его я сама.

С первых дней вторжения я приняла решение, что не просто не отвернусь от несчастий, которые мои сограждане (из страны, откуда я родом) решили принести в мой дом (в страну, где я живу). Нет, я нырну в них, используя все свои способности: внимательность и чувствительность, глубину переживаний и силу фантазии, умение считывать большие массивы образной и эмоциональной информации.

Для этого я погрузилась в самое долгое и интенсивное исследование в своей жизни. Уровень моего вытеснения и отрицания был снижен до нуля. Наоборот, я оголила нервы, чтобы нырнуть на максимальную доступную мне глубину в мрак коллективного «Оно». Я была, как невод, который закидывают моряки для ловли косяков рыб: погружалась в переживания страха смерти, раскапывая его до костей, и выуживала из других людей самые черные их переживания, чтобы поселить в своих аквариумах. Я следила за всеми репортажами, интервью, видео и фотографиями, которые только могла вместить время моего бодрствования: цивильных и военных, боевых медиков и волонтеров. Как я любила шутить, в мои глаза были вставлены спички, чтобы я не смогла пропустить ни одной картины боли, ужаса и страха — как персонаж «Заводного апельсина», только по собственной воле. Всё во мне орало от боли и истекало кровью.

Для чего я это делала? Сначала это было самонаказанием. Вернее, я расщепилась на две части: украинская идентичность в страхе и гневе хотела уничтожить российскую (а последняя была только «за») — и это было самое сильное, что я придумала, чтобы сделать себе больнее.

Затем я ощутила, что проходить с открытым сердцем через это страдание — внутренний акт покаяния для меня. Этот христианский термин, подразумевающий признание грешниками своих грехов перед Богом, происходит от греческого «сожаление о совершенном», буквально также можно перевести как «перемена образа мыслей». Когда вдруг ты осознаешь, как губительны были плоды твоих действий, мыслей, эмоций и заблуждений, но исправить последствия невозможно — по крайней мере, невозможно на 100% — наступает момент раскаяния.

Мы пересматриваем все то, что привело нас к «греху», наши ценности рушатся, наш образ себя горит в Геенне: через боль осознания своих заблуждений мы можем свернуть с дороги ложных ценностей и встать «на путь истинный». Ну, по крайней мере, он будет на какой-то процент истинней предыдущего, кек.

[продолжение ⬇️]

Нам нужно, чтобы нас слушали Ч.2

Экспериментируя, Карл Роджерс выявил, что чувствительное слушание без советов вызывает процесс трансформации в пациентах куда более глубокий, чем можно ожидать от выполнения рекомендаций. У людей, которых слушают, изменяется отношение к себе и другим, базовые ценности и личная философия. Они становятся более эмоционально зрелыми, открытыми к своему опыту, менее защищающимися, более демократичными и менее авторитарными. Они начинают более внимательно прислушиваться к себе и научаются сами чётко формулировать, что они чувствуют и думают, а также учатся относиться так к другим, научаются учитывать другие точки зрения. Роджерс считал, что быть по-настоящему услышанным — это опыт роста.

Почему это особое слушание работает лучше, чем прямые указания и оценки? Потому что мы — такие, какие мы есть, не просто так. Любые наши установки, реакции или привычки, даже если они неконструктивные и мешают нам жить — это наша адаптация до условий жизни. Когда-то (и не обязательно совсем давно) эти вещи позволяли нам выживать и справляться, и это было лучшее, что мы «придумали» для себя. Попытаться «отнять» у нас этот способ выживать неизменно вызовет у нас сопротивление, замыкание в себе и потребность еще больше вцепиться в свою неудобную адаптацию. Потому что когда мы ещё не видим альтернативы и не чувствуем, что нашли прочувствованное нами решение, бросить то, что спасает нам жизнь, — значит умереть. Даже если это «что-то» — чемодан без ручки.

Слушание, лишенное оценки, снимает с человека ощущение угрозы и ожидание критики. Это позволяет ему быть смелее и лучше видеть свои идеи и убеждения такими, какими они есть. Активное слушание подразумевает не только внимание и паузы, но и анализ коучем клиентского использования слов и интонаций, телесных и эмоциональных реакций. На их основе мы бережно и аккуратно задаем вопросы, которые помогают клиенту организовать самоисследование вместе с понимающим и принимающим партнером, который не судит, а только стимулирует задуматься. Такой подход не составляет угрозы. От него не нужно защищаться. Наоборот, он предоставляет возможность ещё лучше прислушаться к самому себе и иметь больше материала, чтобы принимать собственные решения.

Чтобы слушать по-роджеровски, коучи упражняются в том, что быть свободными от необходимости влиять и направлять других по нашим собственным путям: мы ничего не ждем и открыты к любым идеям клиента о том, как он хочет двигаться к своей цели. Поэтому мы можем слушать без оценки и с пониманием — и таким образом использовать самый мощный известный психологии инструмент трансформации.

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» любым донатом!

Подписаться на Патреон

Нам нужно, чтобы нас слушали Ч.1

Чтобы изменить свою жизнь или добиться своих целей, необходим процесс обучения. Ведь если бы мы умели менять свою жизнь и добиваться целей, не было бы проблемы «как же это сделать?». Поэтому и коучинг, по сути своей, — процесс обучения.

При этом коуч не даёт советов и не рассказывает, что вам делать: один из фактов нейробиологии обучения в том, что организация самостоятельного поиска решений, проверки гипотез и анализа собственных ошибок работает куда лучше преподнесения готовых ответов (тем более, что в случае жизненных вопросов это могут быть не те ответы, что ищет клиент). Поэтому мы должны создать такую среду и построить такой процесс совместного мышления, который позволит использовать максимум ресурсов клиента для поиска правильных только для него ответов.

Одна из базовых практик в коучинге, которая помогает создать такую среду — активное слушание. Метод, на котором основывается большинство видов современной психотерапии, описали в одноименной статье 1957 года один из создателей гуманистической психологии и психотерапии Карл Роджерс и психолог бихевиорист Ричард Фарсон.

Они обратили внимание на то, что когда мы в обычном общении сталкиваемся с человеком, у которого есть какая-то проблема, наша реакция — попытаться изменить его взгляд на вещи, заставить его увидеть свою ситуацию так, как видим её мы или как мы хотели бы, чтобы он её увидел. Мы рассуждаем, ругаем, поощряем, подталкиваем, даже оскорбляем — всё для того, чтобы вызвать изменения в желаемом для нас направлении. Мы редко осознаём, что в таких ситуациях реагируем на наши собственные потребности видеть мир определённым образом, а не на потребности другого. Нам трудно терпеть и понимать действия, отличающиеся от тех, которые, по нашему мнению, должны быть.

По мнению Роджерса, такой подход, по сути, доминировал и в психологическом консультировании: специалист выслушивал и собирал информацию, чтобы выставить диагноз и дать рекомендации (то есть оценить и посоветовать измениться). Однако Роджерс заметил, что для пациентов с психологическими проблемами это не работало. В то время как искренняя попытка их послушать, понять и открытый безоценочный интерес к ним — помогал безо всяких его рекомендаций.

[продолжение ⬇️]

Поздравить кота донатом на скорую:

Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

День рождения кота

Кафке 2 года. Я надула шаров, к которым она равнодушна, но благодушно готова терпеть их ради своего денрожденного десерта — моцареллы с ряженкой. Празднование длилось полчаса, потому что именинница утомилась и легла спать. Пока Кафка сопит, свернувшись на ковре и дрыгая во сне усами, расскажу вам 10 фактов о ней.

1 Кафка знает 7 команд: даёт high five и обе лапы по очереди, делает «зайчика», умеет крутиться, приходит за чем-то вкусным на слово «на!» и ложится в ожидании надевания шлейки после вопроса «пойдёшь гулять?».

2 Кафка ест в моей комнате. Она не чувствует себя безопасно на кухне, где что-то часто шипит и гудит, поэтому почти два года вопила, прося пойти поесть с ней на кухню, особенно ночью. Во время еды пушистая жопа кошки находится в небезопасности — вот она и просила ее прикрыть. Мы догадались поставить кормушку ко мне в комнату, теперь я слушаю не ор, а хруст и чавканье по ночам.

3 Кафка не пытается стащить ничего со стола: он просто повторяет и повторяет трюк с «дай лапку». На всякий случай мы даём ей нюхать всё, даже то, что есть ей нельзя, потому что нюханье для животных — это как чтение для людей. Мы любим читать, а наш кот любит нюхать.

4 Кафка любит гулять. Каждый день в районе 21 часа она напоминает об этом. В прошлом году её интересовал песчаный пустырь с кустами, в начале лета — маленькие собаки, с которыми она пыталась знакомиться. К осени она стала меньше бояться людей и машин и больше тусит у подъезда и на парковке.

5 Кафка различает людей по голосу. Она боится приближающихся фигур на улице, но если у фигуры знакомый голос — то идет здороваться. Женские голоса, как правило, нравятся ей больше, она настроена к их обладательницам с большим доверием и привыкает быстрее.

6 Кафка каждую неделю катается на машине в гости. В теплое время года — в рюкзаке с сетчатыми стенками, а зимой — у меня под курткой. Ей нравится, когда мы ездим втроём (кажется, потому что мы тогда много говорим), и не нравится скорость больше 80км/ч.

7 Кафка внимательно смотрит в лица людей. Возможно, потому что мы умеем разговаривать с ней глазами так, как она говорит с нами: прищуренные — спокойствие, моргание — выражение любви, выпученные — готовится игровое нападение. Если ей нравится гость, то, обнюхав его, она усаживается перед ним и начинает пялиться ему в лицо. Бозна для чего. Пытается общаться.

8 Любимые игры Кафки — гоняться друг за другом по дому, пролетая через свой шуршащий туннель, или заманивать нас в ванную, чтобы напасть на нас из-за шторки. Ещё она любит пригласить меня поиграть «в поцелуи» — но оскольку губ у нее нет, целую я, а она пытается укусить меня за щеку.

9 Во время обстрелов Кафка садится под дверь в общий коридор и требует пройти в укриття.

10 Кафка — український бойовий кіт, который всеми вибриссами своей души старается помочь Украине в борьбе с российской агрессией. За свою короткую жизнь она уже помогла собрать донатов на 5 машин скорой помощи, которые спасают жизни на линии боевого столкновения, и заслужила одну персональную скорую со своим портретом, которая отправилась работать в январе этого года.

На день рождения мы подарили Кафке толстовку к зиме без электричества, чтобы она не мерзла. А вы подарите, пожалуйста, нашему котику донат на скорую помощь для фонда International Aid Legion. Український бойовий кіт собирает 3500$ за сентябрь, потому что в честь дня рождения устоять перед ним невозможно (так считает он).

Монобанка (Apple/Google Pay): https://send.monobank.ua/jar/qKbCmoDjF
Номер карты Монобанки (через сервис PaySend): 5375 4112 0705 9077
PayPal: [email protected]
Crypto: USDT TNgbgWXeaZts7qACaFPtPiofX5nCUCmyZn (TRX Tron TRC20)

Последний эпизод сезона для тех, кто слушает нас в тг. Приглашаем обсудить ваши впечатления в комментарии!

В отношении к понятию «любовь» я прошла стадии от отрицания и презрения ко всем, кто им пользуется, — до религиозного трепетного отношения; от точных замерений и научных исследований — до свободы изучающего человеческую психику на практике; от теоретизирования и желания написать всеобъемлющую книгу о ней (кстати, не оставляю этого намерения) — до скромного осознания, что каждый мой шаг по дому от цветов до мужа и от мужа до кота хочется делать исключительно из этой самой любви.

Моя история отношений с любовью противоречива. Помню, что с дошкольного возраста сделала вывод, что когда взрослые говорят о любви, это ничего не значит: их действия могут приводить к страданиям, боли и несчастью, часто коллективному. Я понимала, что каждый имеет в виду что-то своё, но так как мой ум изначально был организован словарно, а не контекстно, — то если нет четкого определения, то я не могу уловить сути. Поэтому я до довольно взрослого возраста считала, что слова о любви — это просто такие специальные слова для вранья, когда нечего сказать по сути.

При этом, хотя я никогда не думала об этом как о любви, моя мать была источником бесконечного принятия и доброжелательности, залогом моего довольно доверительного отношения к миру — даже несмотря на всю дрянь, с которым он познакомил меня довольно рано. Она ничего не говорила о любви, но учила меня бережно думать о себе и замечать живую душу в других: от паучков и гусеничек до людей. Наверное, я поэтому научилась не верить словам, но верить делам и ощущениям, которые они у меня вызывают. Ведь люди часто любят там, где не говорят об этом. И наоборот, не имеют в сердце тепла, когда на словах его манифестируют. А бывает и так, что они любят что-то или кого-то, но они такие сломанные, что выходит пытка, а не радость.

В общем, я довольно рано поняла, что любовь — это вообще не главное, потому что ещё поди найди её. Но когда люди что-то такое чувствуют, что хотят так назвать — то эта реальная сила. И когда она проходит через мутную или кривую призму нашей личности, то может превратиться в силу такую же мутную, насильственную и опасную. Поэтому я не искала любви ни в себе, ни в других к себе. Искала, как я уже писала, свободы, возможности приносить пользу и хотя бы как-то приближаться к истине — наверное, можно сказать, что работала над призмой, без которой любовь не имеет смысла чего-то благого и возвышающего.

Эта история сложилось в мое представление о любви не столько как о чувстве или состоянии, сколько как об образе действия. Это действие, совершенное для другого, в его интересах, на благо его роста и развития. Действие, опирающееся на уважение к тому, как свое благо и развитие видит этот другой. Действие, подразумевающее компромиссы со своим виденьем вещей. Действие, совершаемое с постоянной сверкой согласием с другим, в здравом сомнении в своем видении. Действие, результатом которого не стало насилие и страдание кого-либо.

Мне кажется, когда я стала понимать это так, у меня впервые в жизни перестали дохнуть домашние растения!

В последнем эпизоде сезона подкаста bojemoi.идеи обсуждаем со Ждановым, как развивались наши представления о любви: от понимания ее как части дружбы, сексуального влечения и влюбленности — до принципа христианской любви к ближнему, буддийской любви ко всему живому и далее до универсального принципа для любого действия.

Поскольку это последний эпизод, то особенно ждем обратной связи от всех, кто нас слушал, на любых платформах!

Поддержать нашу работу донатом:
Подписаться на Патреон

«Я не способна испытывать боль» — не совсем верная фраза, хотя я часто говорю так теперь. По правде, всё наоборот: я так долго погружалась в ужас, боль, страх, утрату, ненависть и снова боль, что довольно долго мне казалось, что это единственное, что я вообще могу чувствовать. Я настолько способна испытывать боль, что это способность может уничтожить меня, — подумала я и ушла в свое онемение.

Через полгода вышла с идеей завести какую-то другую жизнь внутри кроме войны и боли, потому что психика не может стоять на одной окровавленной ножке, которую подъедают мыши. Я начала работать, заниматься с тренером, пошла учиться, начала снова читать что-то не про смерть, войну и пытки. Прошло время, и теперь я вдруг начала чувствовать дистанцию, с которой я могу пробовать осознавать свой невыносимый опыт — такой невыносимый, что в моменте осознать его целиком было невозможно.

Нет, в моменте ты можешь только непрерывно кричать, пока вокруг тебя закручивается густая черная воронка, заслоняющая собой дома, горизонт, всё небо. Огромная воронка боли, которая затягивает в самый твой центр всю боль и жестокость, с которой ты имеешь малейший контакт. Единственное, что доступно — чувствовать поток страданий, который валится невнятными грязными кучами, заталкивая тебя под себя, как гроб под землю.

Юнгианский анализ назвал бы это, наверное, погружением в коллективный психоз. Всё то, что вытесняет и покрывает красивой одеждой наши культура и цивилизация, вываливается на стол войны неприглядными вонючими кишками злобы, жестокости и способности причинять другим бесконечные страдания. Постыдное в нормальные времена становится достоянием и предметом гордости. А ты — смотришь на это и размазываешь по щекам вытекающие от ужаса свои глаза.

Атмосфера этой фантазии напоминает тибетский ад — один из тех, где вместо земли раскаленное железо, а обитающие там существа живут в страданиях 50 квадриллионов лет (это выглядит как «50 000 000 000 000 000 лет», если интересно). Вокруг них все воспламеняется и горит, их тычут копьями до смерти — и тела у них специально очень большие, чтобы было как можно больше пространства для боли. А как только они испускают последний выдох, то тут же воскресают, чтобы не иметь ни секунды передышки от страданий — даже если их тело разрубают на кусочки или весь квадриллион лет жуёт огромный тибетский демон с зубами, подобными тупым ржавым саблям.

Считайте, что моя карма настойчиво пригласила меня служить в этом аду, как в храме — летописцем. Моей задачей было почувствовать и запомнить как можно больше. Я назвала эту свои ипостась «Свидетель Катастрофы» — эта часть моей личности навсегда останется со мной и всегда сможет говорить и писать только о катастрофе.

А потом меня как будто перестали жевать и всё-таки выплюнули. Как-то вот так однажды я поняла, что уже не один день я не умираю внутри каждую минуту. Хотя забыть то, что я видела и чувствовала, невозможно — оно всё постоянно перед моим мысленным взором, да и война продолжает поставку адовых впечатлений. И всё же… я больше не чувствую себя в центре воронки, мои глаза больше не кровоточат, а уши не разрывают крики страданий. Всё это застыло, как на фотографии, которую сделал на память. Или, скорее, как шрамирование, которое стало зарастать.

В индуистском тексте Бхагавадгиты бога представляют как тысячи вселенных в бесконечности космоса, по которым путешествует сознание. Вот и я будто бы прожила свой квадриллион в центре вселенной тибетского ада, а затем что-то вытолкнуло меня на её периферию. Там тихо, как на краю любой вселенной, и очень пустынно. Огромная серая пустыня в безвоздушном пространстве под черным вакуумом космоса: тебя уже не жуёт демон, но ты всё ещё не свободен путешествовать по мирам. Ты уже не в аду, но всё ещё не можешь выйти из чистилища.

Сидишь в космической пыли в полном одиночестве и думаешь: в чем же смысл этого этапа?

Пожалуйста, поддержите блог «Настигло» любым донатом!

Подписаться на Патреон