Антоний Сурожский

"Как легко мы говорим, что человек умер, что умерла дружба, умерла любовь, умерло то, что было самое драгоценное между людьми. И когда Господь нам говорит, что оно только уснуло, только таится, но живет (потому что все, что есть: любовь, дружба, ласка – живет; умирает только то, что уже на земле несет на себе печать смерти и тления), мы все-таки говорим: Нет, Господи, я же знаю – это вымерло до корня...
А Христос, притчей о сухом дереве, которое три года обхаживали, пока оно не ожило, нам напоминает, что пусть и до корня умрет, но жизнь-то от Него; все может воскреснуть, все – но в новой славе, не в тленном прошлом, а в совершенно новом сиянии не временной жизни, а вечной".

"Подумаем об этом; примиримся с Богом; но начнем это примирение там, где оно действительно реально: начнем это примирение, поставив перед собой вопрос: в чем я Его упрекаю?.. И, как ни дико так выразиться, простим Ему, прежде чем просить у Него прощения. Иначе, прося прощения, пока у нас в душе еще какая-то горечь, какой-то упрек Ему, наше примирение никогда не будет полным, не будет всеобъемлющим, не соединит нас с Богом и не откроет нам пути к примирению с ближним".

"С Богом мы встречаемся тогда, когда Он нас взыщет. Спаситель нам сказал: Стучите, и отверзется вам (Мф.7:7). И мы можем стучать, порой долго, потому что Господь знает, что мы не готовы для встречи, не готовы оказаться лицом к лицу с Живым Богом; ибо встретиться с Богом, это всегда – прийти на суд; это то же, как встретиться с безусловной красотой, безусловной истиной, безусловной правдой. Перед лицом этой красоты, этой истины, этой правды, в конечном итоге – Божественной святости, мы стоим безответными. И поэтому часто Господь ждет того времени, когда мы достаточно созреем, чтобы произнести над собой суд и когда мы станем способными принять и Его безусловный, справедливый, нелицеприятный суд, но в нем увидеть не свое осуждение, а Божий призыв, Божий зов к тому, чтобы нам вырасти в полную меру человеческого достоинства, нашего человеческого призвания стать человеком в полном смысле этого слова. И переживая этот опыт встречи с Богом, которая является одновременно нашим спасением и страшным судом, пророк Исаия, а за ним апостол Павел говорили: страшно впасть в руки Живого Бога (Евр.10:31)".

"И вот весь смысл нашей христианской жизни можно свести к очень простому: убедить Бога в том, что Он не напрасно уверовал в нас, убедить Бога, что Он не напрасно на все надеялся, убедить Его, что Его никогда не умирающая любовь нашла ответ в наших сердцах. Вся цель христианской жизни в том, чтобы Бога обрадовать: да, мы это всё поняли и соответственно с этим хотим жить".

"Молиться никто не может нам мешать, потому что молитва - это внутреннее состояние, это наше общение с Богом. Можно без единого движения губ, без единого телодвижения, без единого слова, без единого звука постоянно предстоять Богу в молитве".

"Мне кажется, иногда мы можем делать вещи по вдохновению, а иногда по убеждению. Иногда мы молимся, потому что душа рвется к молитве; иногда мы можем стать пеpед Богом и Ему правдиво и честно говорить о нашей преданности, хотя в данную минуту ее не переживаем... Наподобие того, как поpой бывает: вернешься после тяжелой работы, и тебя кто-нибудь спросит: “А ты чувствуешь любовь ко мне?” и в данную минуту ты ничего не можешь чувствовать кpоме того, что у тебя болит все тело; но ты можешь сказать: “Нет, не чувствую, но я тебя люблю. Любовь вся тут, только я до нее добраться не могу”.

"Многим в наше время кажется непонятным, изуверским этот духовный труд ранних подвижников — в пустыне, в молчании, в затворе. Сущность его в том, чтобы оторваться — если нужно, насильственно — от всего внешнего и войти в себя, чтобы позже жить полной, свободной внутренней жизнью, независимой от каких бы то ни было случайностей и превратностей. Для этого подвижник должен отрешиться от всех впечатлений, рассеивающих мысль и раздвояющих душу, уйти в себя, преодолеть даже внутренний диалог — тот непрестанный разговор, который мы, того не замечая, все время ведем с собой или с невидимым собеседником, стать подлинно "безмолвным", глубинно тихим. Должен он преодолеть и страстное, хищнически собственническое отношение к окружающему миру и к себе. И только тогда, при полном внутреннем равновесии сил душевных, став, как духовные писатели древности говорят, "самовластным", может он жить и действовать в Истине и в Правде".

"У каждого из нас есть какой-то, ну, закрытый садик, куда мы только ходим, и мы там счастливы в одиночестве. Мы можем там читать, мы можем там думать, мы можем там спать спокойно и мечтать. И очень страшно в этот сад пускать людей, потому что кажется, что вот, пустишь, и от сада ничего не останется. И я в течение двух десятилетий никогда, никому, больше двух десятилетий, никогда никому не говорил, почему и каким образом я стал верующим до момента, когда, уже будучи священником, было здесь собрание верующих и безбожников в Кенсингтон Таунхолл. Двое безбожников и двое верующих должны были между собой спорить. И вот я сидел и молчал, хлопал ушами, потому что это было на такой высоте, что я не мог взлететь. И через короткое время какой-то человек в глубине зала встал, рабочий, в таком рабочем синем костюме и говорит: “Простите, я ничего не понимаю, что там вы балакаете, а я хочу вот спросить этого человека, который одет как никто — и на меня показывает пальцем, — почему он верующий?” И тогда передо мной стал вопрос: или я пущу этого человека в свой заповедный садик, я его пущу туда, куда не пускал никого на свете, и тогда, может быть, он все у меня разрушит, но если я этого не сделаю, я, может быть, лишу этого человека единственного, что ему нужно в данную минуту. Я решил: пусть все будет опустошено, но я его не оставлю без помощи".

"Бог в Евангелии нам открыл, что нет такой глубины падения, растерянности, и страха, и ужаса, в которую Он не сошел до нас, с тем, чтобы, если и мы в нее падем, мы не оказались бы одни. В Гефсиманском саду Он, в борении и ужасе, встречал не Свою, а нашу смерть. И в течение всей Своей жизни Он был именно с теми людьми, которые нуждались, чтобы к ним пришел Бог, потому что они потеряли к Нему дорогу".

"И вот чего мы должны искать: не убедительного слова, а опыта, из которого рождается слово со властью, слово горящее, слово, бьющее ключом живой воды".

"Как-то я, когда был юношей, “насмерть” поссорился с одним своим товарищем. Я пришел к отцу Афанасию, спрашиваю: “Отец Афанасий, что мне делать? Я поссорился с Кириллом и не могу ему простить то, что он мне сделал. Но в молитве «Отче наш» говорится: “Прости, как я прощаю”. Что мне делать?” Отец Афанасий на меня спокойно посмотрел и сказал: “Дойдешь до этого места – скажи: “Не прощай меня, потому что я Кириллу простить не могу”... – “Я не могу этого сказать!” – “Ничего другого сделать нельзя”. Я попробовал, дошел до этого места и не мог этих слов произнести. Вернулся к отцу Афанасию. “Ну, – говорит он, – если ты не можешь честно сказать этих слов, то перескочи через это прошение”. Я попробовал: невозможно! Это прошение гранью стоит между моим спасением и моей погибелью. Вернулся снова к отцу Афанасию. Он говорит: “И что, тебе страшно, что ты погибаешь? Тогда вот что попробуй сделать. Скажи: “Господи, я очень хотел бы простить Кирилла, да не могу. Можешь ли Ты меня простить постольку, поскольку я хотел бы ему простить?” Я попробовал – и это получилось. А потом постепенно, переходя из одного оттенка к другому, я вдруг увидел: какое безумие! Конечно, я могу простить Кириллу! Он передо мной даже и не виноват, мы оба друг перед другом виноваты!.. Я сначала с ним примирился, а потом оказался в состоянии свободно, спокойно говорить эти Божественные слова, решающие нашу судьбу, являющиеся как бы Красным морем, через которое мы должны пройти из рабства в Обетованную землю".

"И вот если мы не можем соединиться со Христом более таинственно, приобщая себя через молитву, созерцание и подвиг к Его крестному пути, станем хоть на краю этой дороги, на краю пути крестного, и будем всем вниманием, всем трепетом ужаснувшейся, умиленной – а может быть, даже неспособной ни на ужас, ни на умиление – души взирать на то, что значит любить, как Бог нас умеет любить. И скажем Ему только, если ничего другого мы сказать не можем: Спасибо Тебе, Господи, что. Ты меня – мертвого, окаменелого, бесчувственного, безжизненного – так любишь, что придет день, когда и мне прозвучит слово, сказанное Лазарю четверодневному: Лазарь, изыди вон из гроба!.. Каждый из нас в какой-то день это услышит – не в конце времен, не при воскресении всех, как думала Марфа, а вот теперь, в какой-то неожиданный для нас момент, когда глас Господень прозвучит и мы станем снова, в одно мгновение, живыми, живыми и во времени, и в вечной жизни".

"Христос жил, Христос учил, Он на Себе понес все ограничения земли, Он на Себя принял всю человеческую ненависть, Он был отвергнут – и за что? За то, что Он разочаровал людей. Люди надеялись, что Он придет водворить временное царство, победу Своего народа над другими народами. А Господь не для этого пришел. Он пришел для того, чтобы собственный Свой народ призвать, вместе с Ним и подобно Ему, быть готовым жить и умирать ради других. Они надеялись на победу, а им было сказано: Я вас посылаю, «как овец среди волков», идите, проповедуйте слово Господне, благую весть любви Господней всей твари. «Как Меня послал Отец, так и Я вас посылаю», – говорил Господь. Это страшно; так любить – страшно нам. Разочаровались люди: они хотели землю, – Господь предложил небо на земле и крест. Он нас призвал любить, притом так, как никто на земле любить не может; любить, как Он любит, Его любовью; любить, не ища взаимности, любить, не ища награды; любить не для себя, а для другого".

"Мы должны быть готовы признать, что любовь может выражаться и через страдание, и что если мы утверждаем, что действительно любим того, кто ушел из этой жизни, мы должны быть готовы любить человека из глубины горя и страдания, как мы любили его в радости, утверждая его этой радостью общей жизни. Это требует мужества, и, я думаю, об этом надо говорить снова и снова сегодня, когда многие, чтобы избежать страдания, обращаются к транквилизаторам, к алкоголю, ко всякого рода развлечениям – лишь бы забыться. Потому что то, что происходит в душе человека, может быть заслонено, но не прерывается, и если оно не будет разрешено, человек измельчает, он не вырастет".

"Мне вспоминаются слова епископа Алексия. Весь мир – как бы беспредельное пространство, в котором зажжена свеча. Свеча – это свет и огонь, и тепло, и откровение, это само Божье присутствие и присутствие тех, кто в Боге. Свеча подобна купине неопалимой, которую видел Моисей. И этот свет льется, распространяется все дальше и дальше, и даже когда мы его не ощущаем, он пронизывает тьму. И поэтому нам никогда, никогда, как говорил епископ Алексий, нельзя терять надежду и веру в тех, кого мы видим как бы во тьме. Свет достигает их, даже если нам этого не видно, и сами они его не ощущают, свет все равно светит".

"Мы должны помнить, что всякий человек, кого мы встретим в течение нашей жизни, даже случайно, даже находясь в метро, в автобусе, на улице, на кого мы посмотрели с сочувствием, с серьезностью, с чистотой, даже не сказав ни слова, может в одно мгновение получить надежду и силу жить. Есть люди, которые проходят через годы, никем не опознанные, проходят через годы, будто они ни для кого не существуют. И вдруг они оказались перед лицом неизвестного им человека, который на них посмотрел с глубиной, для которого этот человек, отверженный, забытый, несуществующий — существует".

"Наша жизнь — я об этом говорил не раз — не кончается в день нашей земной кончины. Наша жизнь продолжает иметь как бы отзвуки в жизни и в судьбе других людей, начиная с самых близких. Наша личность, каждое наше слово, наше обращение, открытость или замкнутость нашего сердца, сила наших убеждений, творческое исполнение нами добра или зла — кладет на них неизгладимый отпечаток. Печать всей нашей жизни несут не только наши ближние, но те, кто все расширяющимися кругами, как рябь на воде, с нами связан, которые, может быть, меньше наших близких ощутили свойства нашей личности. А порой люди были ранены нами глубже кого бы то ни было, потому что мы прошли через их жизнь, как нож врезается в человеческое сердце: в момент трагедии мы показали им безразличие, в момент нужды мы их обошли, а порой отнеслись к ним со злобой. Поэтому и дальние могут быть нами ранены, — ранены на жизнь. Но, и наоборот, и ближние, и дальние могут на себе, в своих глубинах нести отпечаток всего добра, которое мы, возможно, совершили перед ними, по отношению к ним, будучи примером, а порой даже будучи просто призывом".

"Если только мы дадим себе время отложить доброе дело, оно никогда не будет исполнено, потому что порыв нашего сердца уляжется, воля успокоится, мысль потускнеет, и, может быть, даже самая возможность совершить это дело пройдет. Вдруг мы почувствовали: мне надо навестить такого-то человека, мне надо такому-то человеку написать или позвонить по телефону или совершить то или другое дело, о котором он просил и которое мы откладывали... И мы отложим; и через самое короткое время увидим, что стало поздно: либо другой человек это сделал, и тогда делается больно; либо человек, которому мы должны были послужить, умер, и тогда горе наше делается безысходным: стало поздно, непоправимо поздно".

"Я принадлежу к поколению, познавшему глубокое унижение, отвергнутость, презрение. Я родился накануне первой мировой войны, детство и юность мои переплелись с революцией и годами эмиграции, когда пять миллионов русских оказались изгнанными из своей родины, угнетенными, презираемыми, лишними, никому не нужными, чужими и отверженными. Глубоко раненные и потому ранимые, беспомощные и беззащитные, мы тогда нашли Бога, которого мы раньше не знали, Бога, который из любви к нам добровольно решил стать тем, чем мы стали через ужас и мучения. Это Бог, которого мы можем не стыдиться, это Бог, который не стыдится нас, это Бог, снизошедший до нас так низко, что дальше идти уже было невозможно, это Бог, который таким образом мог нас встретить в сострадании, в любви, в спасении. Это Бог, которого я встретил, нашел в своей молодости и который изменил жизнь целого поколения моих современников. Если бы мы встретили Бога во славе, утвержденного в великолепии многочисленных храмов, окруженного красотой и гармонией, не нуждающегося в защите,— ибо Он был господином земли, Богом, перед которым преклонялись и которого страшились,— мы, быть может, со временем просто прошли бы мимо; недостаточно просто знать, что Бог есть, недостаточно признавать Его как господина и властелина над всем, недостаточно страшиться и преклоняться перед Ним, если наряду с этим мы Его не уважаем. Мы уважаем Бога, потому что Он с нами, в нас, потому что Он в самом ужасе, в самой трагедии жизни, потому что Он не может быть в благополучии небесном, пока сыны и дочери Его пребывают в страдании и испытаниях земных".

"Один духовный писатель Запада сказал: духовное чадо можно привести только к нему самому, и дорога внутрь его жизни бывает иногда очень долгая... В житиях святых можно увидеть, как большие старцы это умели делать, как они умели быть собой, но прозреть в другом человеке его исключительное, неповторимое свойство, и дать этому человеку, и другому, и третьему возможность быть тоже самими собой, а не репликами этого старца или, еще хуже, его трафаретным повторением".