«любовь и смерть; красота, желание и страдание; постоянство и хрупкость; символическое и реальное; отношения между людьми, пространствами и вещами; граница между искусством и жизнью» — так выспренно и размазанно центр британского искусства в американском Йеле объясняет, о чём Хёрст говорил в интерактивной инсталляции «In and Out of Love (Butterfly Paintings and Ashtrays)» 1990 года.
рассказываю и показываю, как она выглядела:
два этажа обычных бетонных помещений.
— на первом — пустые холсты, увешанные куколками разных видов бабочек. влажность и температура в зале налажены так, чтобы насекомые вылуплялись и летали везде. на столе в центре зала — тарелки с фруктами, чтобы бабочки прилетали кормиться.
— на нижнем, подвальном — восемь холстов, ровно закрашенных пастельными красками, на которые приклеивались (прикрашивались) бабочки, родившиеся и умершие (часто из-за действий посетителей) на первом этаже. на столе в подвале вместо тарелок с фруктами —большие пепельницы, окурки из которых не убирали после открытия инсталляции (тогда ещё можно было почти везде курить).
контрастно, броско, правда? как и хёрстовская акула, и другие трупы, которые он выставлял в галереях — это очень доступное, буквальное искусство, как бы ломающее элитистский, снобский подход к высокому и низкому. но (парадокс?) такой отказ от высокомерия ведь позволяет художникам добиваться огромного финансового и медийного успеха.
как пишет критик Джулиан Сталабрасс в статье про Хёрста, рецепт этого успеха таков: 1) скандальность, т. е. возможность упаковать произведение в интригующий заголовок в жёлтой газете; 2) некая претензия на прикосновение к высоким темам.
Хёрст, всемирно известный художник-предприниматель, идеально попадает в оба пункта: его забальзамированные трупы, истекающие кровью коровьи головы, в которых гнездятся личинки мух, реплика человеческого черепа, инкрустированная тысячами настоящих бриллиантов и точно такая же, полностью покрытая дохлыми мухами — всё это привлекает внимание широкой публики. (согласен со Сталабрассом, что ажиотаж тут скорее порнографического толка — как от новостей про теракты, войну и серийных убийц). при этом в интервью и экспликациях у Хёрста образ по-детски наивного, очарованного человека, искусство которого — полусознательная передача детских воспоминаний и выражение философского удивления от абсурдности мира, от его вечных вопросов.
удивление при этом действительно в каком-то смысле детское, почти немое: про свои работы он говорит какие-то невероятно пустотные вещи, например, про инсталляцию с бабочками он сказал: «один из этих двух залов — романтический взгляд, другой — жестокая реальность. я не знаю, какой из них какой».
он сам признается, что часто просто пытается сообщить о том факте, что ему буквально нечего сказать, и говорит прямым текстом, что в таком искусстве, которое «просто присутствует», а не пытается дать какой-либо комментарий о мире, фактически главное — это когда смотришь на произведение и думаешь «уау!».
таким образом он как бы предохранился от критики — но выходит, что это, во-первых, лукавство, ведь он же всё понимает и не так уж наивен; а во вторых — это уж очень конформистская позиция, принимающая мир (искусства) во всём его уродстве, потребительстве, во власти мутных институций и глупых веяний моды.
а какая тут справедливость, с другой стороны? к червякам-то с крылышками? может, так оно и должно быть, и «несправедливость» рынка к художнику, как «несправедливость» человека к насекомому — проявление какого-то высшего порядка? я летом тут писал немного про второе, если укрупнять — получится, что люди друг другу вообще ничего не должны просто так. но не будем же мы основывать универсальную мораль на такой сомнительной вещи, как сострадание к насекомым?
зоозащитники считают, что только так и надо действовать: позапрошлым летом немецкий музей после жалобы от PETA свернул инсталляцию Хёрста, где сотни мух в огромном аквариуме постепенно погибали, налетая на электромухобойку.
об этой ситуации, конечно, написали крупнейшие немецкие газеты.
