Взгляд на вещи

У Sotheby’s недавно появился печатный журнал — об искусстве и тех, кто его создает и покупает. В дебютном номере меня зацепила рубрика Collector’s Item: в ней Энтони Пенроуз, сын Ли Миллер, показывает ее личные вещи и делится историями про них. В материале можно увидеть ту самую камеру Rolleiflex и, например, стопку паспортов с горькой цитатой Ли (“the most important book in your life”).

Предметы в целом хранят в себе очень много фактуры: с одной стороны, у них есть сильная связь с автором; с другой, это такие безмолвные свидетели эпохи. В музеях я чаще всего останавливаюсь именно у личных вещей. В списке запомнившихся мне лотов — кожаные тапочки Маяковского, украшения Марлен Дитрих и галстук Пастернака, который тот отправил Бродскому, чтобы поздравить с Нобелевской премией.

После того, как пересмотрела «Суспирию», открыла интервью с художником-постановщиком фильма: в этом тексте Инбал Вайнберг очень подробно описывает, из чего состояла ее работа.

Ожидаемо, все начинается с исследования и поиска фактуры, но самое интересное происходит уже после, когда большое количество первоисточников соединяется в одно — и получается новый цельный мир.

Например, команде Вайнберг удалось превратить заброшенный итальянский отель в школу танцев в Берлине 70-х. В разности контекстов, эпох и даже стилей (здание — жемчужина ар-нуво) не возникло никакого конфликта. Напротив, устройство школы рифмуется с красной линией фильма: память — и человека, и страны — очень выборочна.

Пока я читала текст, думала, как профессия художника-постановщика соединяет в себе сразу несколько ролей: от историка и художника к архитектору и дизайнеру. Меня очень вдохновляет такое «соседство»: главное, что ты хочешь сказать, а медиум может быть любым.

В выходные пересмотрела «Суспирию» — фильм, с которого начался мой интерес к современному танцу. Когда ремейк Гуаданьино только вышел, я еще не знала о хореографе Дамьене Жале, но тогда впервые появилась мысль «хочу так».

Балет Volk, который становится кульминацией сюжета, Жале изначально ставил для Лувра. Он был вдохновлен оригинальной «Суспирией» и назывался Les Méduses. Три танцовщицы исполняли его в зале, полном скульптур, и у каждой была своя «музыка», точнее, звук. Эти гипнотизирующие шесть минут увидел Лука Гуаданьино и пригласил хореографа для работы над фильмом — круг замкнулся.

И в самой постановке, и в фильме заложена идея о танце как заклинании, а женщины, которые им владеют, наделены особой силой, — чистое колдовство.

Днем я была на танцевальном классе, который вел Евгений Калачев из труппы musicAeterna: мы учились слушать музыку телом, импровизировать под скрипку, быть то солистом, то партнером.

Я не занимаюсь регулярно или системно, но каждый раз, переводя дыхание после класса, вспоминаю, за что я люблю танец: свободный ум начинается со свободного тела. В движении нет мыслей или страха сделать что-то неправильно, поэтому после занятия я всегда выхожу окрыленная. В этом состоянии легко вершить дела, замахиваться на масштабное и амбициозное.

У musicAeterna нет постоянных классов, но есть публичная программа, приуроченная к концертам: следить за ней можно здесь, и я очень рекомендую попробовать.

Задумалась о феномене актерского портрета — почему-то они всегда живее и объемнее. Позже поняла разницу: фотографируясь, мы хотим получить изображение, на котором увидим себя в лучшем свете. Это про фиксацию момента, тот редкий миг, когда два человека создали магию. Она завораживает, но в ней мало правды.

Актерский портрет больше заточен под динамику: показать диапазон эмоций, возможные амплуа или типажи. В нем нет желания понравиться и больше смелости, оттого он честнее.

За утренним кофе посмотрела короткий метр, который сняли в Доме радио перед закрытием на реставрацию. Шесть минут как путешествие по временам и эпохам. В кадре — труппа musicAeterna, за ним — режиссер и художница Анна Гусева.

Вместе с десятилетиями меняются хореография и одежда героев, а их истории отпечатываются на стенах. Такое красивое сочетание танца, архитектуры, музыки — и все понятно без слов, и здание будто дышит.

Еще работая в бюро, я мечтала сделать там съемку, чтобы запечатлеть пространство до того, как оно изменится. Съемка так и не сложилась, и утром я решила, что не зря: так показать Дом может только тот, кто в нем живет.

Бывают открытия, когда встречаешь автора, который тебя зацепил, но информации о нем очень мало: краткая справка, пара работ в каталогах музеев и ничего больше. И оттого находка становится более ценной.

Одно из таких имен — Александр Качинский. Он родился в Харькове в конце 1880-х, учился в Петрограде и Париже, а в 30-е переехал в Нью-Йорк. Оформлял балеты Дягилева и интерьеры, любил акварель и графику.

Я нашла на аукционе его лампу со скульптурным основанием. Он придумал ее уже в Америке, и в этой форме безошибочно угадываются первые небоскребы.

У меня вызывают трепет две вещи: карьера длиной в полвека, от которой мало что осталось, и смелость делать разное, не ограничивая свой путь чем-то одним. На 29-й день рождения загадываю себе такую же свободу.

В сентябре открыла для себя Полину Рукавичкину — на ярмарке blazar показывали ее фотографии, сделанные в деревне в Ленинградской области.

На черно-белых кадрах — немногие оставшиеся жители и руины храмов. Кадр из заброшенной церкви, где под сводами кто-то оставил сердце, напомнил мне «Холодную войну» — финальную сцену фильма.

У Полины очень интересная манера съемки, одновременно документальная и в чем-то глянцевая. Художница училась у Игоря Мухина, и в ее интервью меня зацепил один фрагмент — про смелость не отводить взгляд:

«Как-то мы с группой поехали снимать концерт, и у меня была только пленочная Olympus Mju с собой, снимала на нее и телефон. И я начала фотографировать какую-то пару, очень интересную, фактурную, влюбленную. Я сделала кадр, и вдруг у меня поднялась тревожность: «Все, один кадр только могу сделать» — не умела тогда выдерживать напряжения в таком контакте.

И меня Мухин берет за плечо, тащит обратно и орет мне на ухо: «А теперь вернись и сними нормально!». Он почувствовал мое малодушие, мою тревогу, почувствовал, что я недожала. Я его очень уважала и до этого, но вот этот момент в обучении является одним из самых ценных для меня — то, что он видит, как ты смотришь».