Взгляд на вещи

Летом писала о неожиданной находке: тогда я остановилась в гостях у подруги, которая живет в дореволюционном доме, и мы случайно узнали, что в начале века здесь жила фотограф Устинья Риттер.

Где-то в соседней квартире было устроено ее фотоателье. Один из самых известных портретов, сделанных, по видимости, там же — Шаляпин, сидящий на венском стуле. Здесь хочется расставить акценты: идет 1904 год, и женщина-фотограф открывает свое дело в центре Москвы.

Фотография выше нашлась на петербургском аукционе — и вернулась туда, где была сделана, спустя 120 лет. На обратной стороне имеется заветная надпись «негативы хранятся» и подпись, которую нелегко разобрать: «Если когда-нибудь захочется вспомнить» и «Милому философу».

Этим текстом хочется навести неравнодушных к фотографии на пока не оформленный рынок — коллекционеры продают удивительные вещи за очень небольшие деньги. В фотографии пока нет модных галерей и светских площадок, тем ценнее возможные находки.

Я люблю фотографии, которые соединяют в себе истории сразу нескольких героев, как этот портрет. В кадре — художница и писательница Маргарет Шевилл, за ним — Имоджен Каннингем.

Полноправный участник сюжета — украшение Александра Колдера, которое он сделал специально для Маргарет.

Завершила предыдущий год в театре — на «Сказках Пушкина» в постановке Роберта Уилсона. После спектакля стало понятно, почему режиссер так популярен сегодня.

Это поразительный визуальный аттракцион, когда каждые пять минут происходит смена декораций. Глаз не успевает заскучать, ему то и дело нужно рассматривать новый костюм или причудливые объекты на сцене. Если размышлять, каким может быть массовый театр сегодня, ответ будет: эффектным и не требующим от зрителя усилия.

Уилсон в большей степени про картинку, чем про чувство, что не умаляет его таланта. За два часа черный прямоугольник сцены показывает максимум возможностей: свет творит магию, и пространство меняется до неузнаваемости. Это хорошее упражнение для воображения: как сделать лес из ничего? Не зря Уилсона хвалили сюрреалисты.

Вместо новогодней открытки — зеркальный шар школы Баухаус. Дессау, 1929 год.

За утренним кофе смотрела обновления у любимых галерей и каталоги аукционов. Впечатляющий лот на фото — ширма Мориса Жалло из собрания Galerie Marcilhac, 1930-е годы.

Я наблюдаю за торгами из интереса к дизайну: как правило, на аукционах продают то, что уже считается ценным, — вещи известных авторов с солидным провенансом. На неожиданные открытия рассчитывать не приходится (за ними — в камерные галереи), но хорошо собранный аукцион фактически не уступает выставке.

У Christie’s когда-то был аукцион The Spirit of Paris — тонкая подборка предметов, которая переносила в Париж 20-30-х. От красоты вещей щемило сердце, а все вместе они рассказывали историю о другой эпохе: интерьерах, в которых текла жизнь, и техниках, которые почти забыты сегодня. В этом аукционы схожи с музеями: хоть они и не доступны широкой публике (не считая редких превью), они позволяют сохранять ценные предметы искусства, чья жизнь продолжается в новых коллекциях.

Автор снимков, Anthony Berarco, когда-то всерьез увлекся модной фотографией начала прошлого века. Сейчас он преподает ее историю и делает съемки в духе мэтров тех лет.

За его взглядом приходят бренды, которые растеряли былой лоск. Кадр выше — из спецпроекта для Tiffany: съемка как оммаж работам Хорста, в главной роли — архивные украшения бренда.

Из недавно сохраненного зацепила эта съемка Loro Piana: она наглядно иллюстрирует, как меняется восприятие роскоши.

Винтажный флер здесь неслучаен, он напоминает о временах, когда люкс не имел ничего общего с очередями в бутиках, а был про традиции, ручное производство и высокое качество. Этот реверанс прошлому считывается здесь через стиль съемки: наивно романтичный, немного открыточный.

#jerecommande

Какое-то время назад посмотрела лекцию о модной фотографии 90-х, которую подготовила Елизавета Кирсанова, арт-директор и куратор, автор канала «Взгляд на вещи». Рекомендую ее и вам, если тема интересна — у меня разрозненные знания сложились в цельный монохромный пазл.

А Лизу попросила поделиться чем-то, что её занимает и вдохновляет сейчас:

«Я исследую фотографию около десяти лет, и сейчас мне интереснее всего размышлять о портретах. Сегодня портреты стали сиюминутными, сделанными на ходу, хотя это жанр, который требует внимания и выдержки.

Мне очень нравится формат, который в Голливуде начала прошлого века называли «карточкой» кинозвезды. Это студийный портрет, который снимали как визитку актрисы — он должен был четко передавать ее образ, характер, интересные амплуа. От точности снимка зависели карьерные перспективы.

Что интересно, такие фотографии жили очень долго — актриса могла пользоваться ими несколько лет, несмотря на смену образа или возраст. Сейчас мы относимся к фотографиям иначе: от съемки до публикации проходит всего ничего, и так же быстро кадры теряют актуальность.

Эти портреты — про отказ от быстрого в пользу вечного. Как арт-директор я иногда беру частные съемки и всегда чувствую удовлетворение, когда вижу, как показать человека. Так случаются кадры, которые останутся с ним надолго».

С прошлой лекции прошло уже больше года, но отзывы приходят до сих пор — Юля, спасибо!

Ниже я собрала любимые портреты — жанр, о котором много думаю сейчас. Здесь и великая серия Милтона Грина для Марлен Дитрих, и портрет Шарлотты Рэмплинг, который сделала Джун Ньютон (жена Хельмута, она работала под псевдонимом Alice Springs).

Меня с недавних пор манят парфюмерные флаконы, особенно винтажные, — маленькие скульптуры со своим высказыванием.

В мемуарах Вертинского, которые я недавно закончила, есть ариеттка «Злые духи», и в ней он упоминает конкретный аромат. Любопытство привело меня к поискам того самого флакона, а там — футляр из шагреневой кожи, шелковая кисточка и черное стекло Baccarat (ах!). Так о них писал Вертинский:

Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы
И, открыв Ваши злые духи, я вдыхаю их сладостный хмель.

И тогда мне так ясно видны эти черные тонкие птицы,
Что летят из флакона — на юг, из флакона «Nuit de Nоёl».

После титров включается запись из Англии: сын Ли стоит во дворе ее дома в Фарли. Он посвятил почти всю жизнь наследию матери и попыткам ее понять, разгадать как человека и автора. Эта огромная работа привела к созданию фонда, который хранит работы не только Ли, но и ее мужа, художника-сюрреалиста Роланда Пенроуза, и их друга, фотографа Life Дэвида Шермана.

У фонда можно купить digital prints — часть истории приедет в черной папке, перевязанной лентой. Лот, который хочется найти под елкой.

Очень ждала фильм Lee, и вроде бы он так просто сделан, но все равно бьет под дых. История Ли Миллер показана здесь широкими мазками, ровно теми же, что она сама описывает в книге. Быстро промелькнет Франция и шумные вечеринки с друзьями, а после начнутся 40-е.

Пару дней осмысляла увиденное и поняла, что это фильм о силе фотографии — способности говорить, когда невозможно подобрать слова. И о насилии, которое случается по обе стороны камеры.

Несколько часов в неделю посвящаю поиску сокровищ — самое интересное часто безымянное, а отдельные находки приводят к открытиям.

В подборки собираются тяжелые итальянские люстры, польские кресла и цветное стекло (от мастеров, чьи технологии лежат в основе изделий Lalique). В этих вещах цепляет не только форма, но и контекст — когда предмет хранит в себе целую эпоху.

С такой фактурой сейчас хочется работать: искать следы в прошлом и привносить ее в современные проекты.

Какой тонкой красоты кадр — кожаная перчатка вторит «перчатке» металлической, и все вместе напоминает мне о сюрреалистах.

Похожим образом Ман Рэй снимал французскую писательницу Лиз Дехарм — историю ее портрета я рассказывала здесь.

Как в подтверждение мыслям попался этот кадр французского бренда au Depart. Как и Thomas Cook, компания появилась в конце XIX века, а период расцвета пришелся на начало следующего — эпоху больших путешествий и моды на Египет в том числе.

Перезапуском бренда сейчас занимается арт-директор Франк Дюран (его почерк безошибочно угадывается в кадре). Подпись под фото намекает, что история хорошо продается — особенно тем, кто ее ценит: au Depart pioneered the art of travel goods and transformed the way people explore and dream.

Открыла сезон музеев и буду делиться тронувшими находками: так, на новой выставке о коллекции Щукина я обратила внимание на эту папку в египетском зале. Это альбом фотографий с видами Египта, который выпустила компания Thomas Cook & Son, туристическая фирма, услугами которой пользовался коллекционер.

Предметы искусства в зале показаны наравне с его дневником и другими артефактами поездки — рассматривая их, я задумалась, как далеко мы ушли от формата экспедиций, когда путешествие затевалось ради погружения в интересующую культуру (и как хочется к этому вернуться).

Экскурсию по выставке провел внук Щукина, и в воздухе чувствовалась такая красивая связь — эпох, поколений и вещей, которые они оставили после себя. Экспозиция получилась тихая и деликатная.

У Sotheby’s недавно появился печатный журнал — об искусстве и тех, кто его создает и покупает. В дебютном номере меня зацепила рубрика Collector’s Item: в ней Энтони Пенроуз, сын Ли Миллер, показывает ее личные вещи и делится историями про них. В материале можно увидеть ту самую камеру Rolleiflex и, например, стопку паспортов с горькой цитатой Ли (“the most important book in your life”).

Предметы в целом хранят в себе очень много фактуры: с одной стороны, у них есть сильная связь с автором; с другой, это такие безмолвные свидетели эпохи. В музеях я чаще всего останавливаюсь именно у личных вещей. В списке запомнившихся мне лотов — кожаные тапочки Маяковского, украшения Марлен Дитрих и галстук Пастернака, который тот отправил Бродскому, чтобы поздравить с Нобелевской премией.

После того, как пересмотрела «Суспирию», открыла интервью с художником-постановщиком фильма: в этом тексте Инбал Вайнберг очень подробно описывает, из чего состояла ее работа.

Ожидаемо, все начинается с исследования и поиска фактуры, но самое интересное происходит уже после, когда большое количество первоисточников соединяется в одно — и получается новый цельный мир.

Например, команде Вайнберг удалось превратить заброшенный итальянский отель в школу танцев в Берлине 70-х. В разности контекстов, эпох и даже стилей (здание — жемчужина ар-нуво) не возникло никакого конфликта. Напротив, устройство школы рифмуется с красной линией фильма: память — и человека, и страны — очень выборочна.

Пока я читала текст, думала, как профессия художника-постановщика соединяет в себе сразу несколько ролей: от историка и художника к архитектору и дизайнеру. Меня очень вдохновляет такое «соседство»: главное, что ты хочешь сказать, а медиум может быть любым.

В выходные пересмотрела «Суспирию» — фильм, с которого начался мой интерес к современному танцу. Когда ремейк Гуаданьино только вышел, я еще не знала о хореографе Дамьене Жале, но тогда впервые появилась мысль «хочу так».

Балет Volk, который становится кульминацией сюжета, Жале изначально ставил для Лувра. Он был вдохновлен оригинальной «Суспирией» и назывался Les Méduses. Три танцовщицы исполняли его в зале, полном скульптур, и у каждой была своя «музыка», точнее, звук. Эти гипнотизирующие шесть минут увидел Лука Гуаданьино и пригласил хореографа для работы над фильмом — круг замкнулся.

И в самой постановке, и в фильме заложена идея о танце как заклинании, а женщины, которые им владеют, наделены особой силой, — чистое колдовство.

Днем я была на танцевальном классе, который вел Евгений Калачев из труппы musicAeterna: мы учились слушать музыку телом, импровизировать под скрипку, быть то солистом, то партнером.

Я не занимаюсь регулярно или системно, но каждый раз, переводя дыхание после класса, вспоминаю, за что я люблю танец: свободный ум начинается со свободного тела. В движении нет мыслей или страха сделать что-то неправильно, поэтому после занятия я всегда выхожу окрыленная. В этом состоянии легко вершить дела, замахиваться на масштабное и амбициозное.

У musicAeterna нет постоянных классов, но есть публичная программа, приуроченная к концертам: следить за ней можно здесь, и я очень рекомендую попробовать.

Задумалась о феномене актерского портрета — почему-то они всегда живее и объемнее. Позже поняла разницу: фотографируясь, мы хотим получить изображение, на котором увидим себя в лучшем свете. Это про фиксацию момента, тот редкий миг, когда два человека создали магию. Она завораживает, но в ней мало правды.

Актерский портрет больше заточен под динамику: показать диапазон эмоций, возможные амплуа или типажи. В нем нет желания понравиться и больше смелости, оттого он честнее.

За утренним кофе посмотрела короткий метр, который сняли в Доме радио перед закрытием на реставрацию. Шесть минут как путешествие по временам и эпохам. В кадре — труппа musicAeterna, за ним — режиссер и художница Анна Гусева.

Вместе с десятилетиями меняются хореография и одежда героев, а их истории отпечатываются на стенах. Такое красивое сочетание танца, архитектуры, музыки — и все понятно без слов, и здание будто дышит.

Еще работая в бюро, я мечтала сделать там съемку, чтобы запечатлеть пространство до того, как оно изменится. Съемка так и не сложилась, и утром я решила, что не зря: так показать Дом может только тот, кто в нем живет.

Бывают открытия, когда встречаешь автора, который тебя зацепил, но информации о нем очень мало: краткая справка, пара работ в каталогах музеев и ничего больше. И оттого находка становится более ценной.

Одно из таких имен — Александр Качинский. Он родился в Харькове в конце 1880-х, учился в Петрограде и Париже, а в 30-е переехал в Нью-Йорк. Оформлял балеты Дягилева и интерьеры, любил акварель и графику.

Я нашла на аукционе его лампу со скульптурным основанием. Он придумал ее уже в Америке, и в этой форме безошибочно угадываются первые небоскребы.

У меня вызывают трепет две вещи: карьера длиной в полвека, от которой мало что осталось, и смелость делать разное, не ограничивая свой путь чем-то одним. На 29-й день рождения загадываю себе такую же свободу.

В сентябре открыла для себя Полину Рукавичкину — на ярмарке blazar показывали ее фотографии, сделанные в деревне в Ленинградской области.

На черно-белых кадрах — немногие оставшиеся жители и руины храмов. Кадр из заброшенной церкви, где под сводами кто-то оставил сердце, напомнил мне «Холодную войну» — финальную сцену фильма.

У Полины очень интересная манера съемки, одновременно документальная и в чем-то глянцевая. Художница училась у Игоря Мухина, и в ее интервью меня зацепил один фрагмент — про смелость не отводить взгляд:

«Как-то мы с группой поехали снимать концерт, и у меня была только пленочная Olympus Mju с собой, снимала на нее и телефон. И я начала фотографировать какую-то пару, очень интересную, фактурную, влюбленную. Я сделала кадр, и вдруг у меня поднялась тревожность: «Все, один кадр только могу сделать» — не умела тогда выдерживать напряжения в таком контакте.

И меня Мухин берет за плечо, тащит обратно и орет мне на ухо: «А теперь вернись и сними нормально!». Он почувствовал мое малодушие, мою тревогу, почувствовал, что я недожала. Я его очень уважала и до этого, но вот этот момент в обучении является одним из самых ценных для меня — то, что он видит, как ты смотришь».

Два года назад моя подруга Аня, куратор и арт-директор, переехала в Швецию: сначала в Лунд, теперь в Мальмё.

Исследование среды вокруг стало одним из способов адаптироваться в эмиграции: Аня начала изучать местные музеи и библиотеки и разбирать культурный код на составляющие. Раньше мы делали что-то похожее в Москве и Петербурге, а теперь шлем друг другу карточки с находками.

Результаты своего рисерча Аня постепенно публикует в канале. Моя любимая рубрика — про ювелирный модернизм и скандинавских авторов, которые по-своему работали с металлом и камнем.

Вивианна Торун перенесла в свои украшения любовь к фигурному катанию. Анна Грета Экер соединила мифологию и брутализм. Элис Кауппи сформулировал идею о «равенстве» материалов.

Вне музейных находок Аня пишет об искусстве, архитектуре и художественном поиске. На полях — туманные пейзажи и заметки о жизни в Скандинавии.