Любовь
Нет, друзья мои, нет и еще раз нет! Хоть вы и молоды, и румянец играет у вас на щеках наливным яблочком, и джинсы ваши потерты, и голоса звонки – все равно так любить, как Степан Ильич Морозов любил свою Валентину, вы не сможете никогда. И не спорьте, не трясите у меня перед лицом зажженными сигаретами. И не перебивайте меня. А лучше послушайте старика, да намотайте на ус. Давно это было. Я еще моложе вас был. И не было у меня ни джинсов, ни стереомагнитофона, ни модных часов. А имелась только рубаха домотканная, сапоги кирзовые, салом намазанные, да котомка. А в ней – краюха хлеба и больше ничего. Зато силушка была и здоровье молодецкое. И желание в люди выбиться, учиться пойти, а потом, выучившись, – пароходы строить и на тех на самых пароходах – людей по всему белу свету возить. И поехал я в город – в техникум поступать. Парень я был способный, схватывал все на лету: хоть и голодно тогда было, и нужда заедала, а закончил я сельскую нашу школу с отличием, и учительница моя, ныне покойная, Наталья Калистратовна выдала мне аттестат, а с ним вместе и письмо рекомендательное – ректору техникума. И написала в нем, что, мол, способный человек я, что к физике-математике особенную склонность имею, что геометрию знаю хорошо и, что самое главное, люблю мастерить разные разности, как то: флюгера заковыристые со звонками и трещотками, корабли с мачтами и парусами, коляски самоходные, от пару ход набирающие, и многое другое. Вот, значит, какая женщина хорошая была. Приехал я в город и прямиком к ректору. А он – высокий такой мужчина, представительный – вышел ко мне из-за стола, гимнастерку одернул и спрашивает, кто, мол, такой и по какому делу. Ну я все обстоятельно рассказываю, аттестат предъявляю и письмо. Посмотрел он аттестат, прочитал письмо, улыбнулся. Ладно, говорит, Виктор Фролов, вот тебе направление в общежитие, а вот другое – на экзамены. Хоть они и кончились давно, но ничего, мы для тебя исключение сделаем, коли ты способный такой. Будешь учиться у нас, а работать ятебя
хв атил и несет ко мне. А я стою ни жив, ни мертв, и что делать не знаю. А он кричит не своим голосом – заводи машину! И глаза у него прямо огнем полыхают, словно две топки паровозные. Я к рубильнику бросился, повернул, шестерни двинулись и пошли, и пошли. Заработала машина наша, заходили шатуны с маховиками – только на солнце маслом и посверкивают! А он пальцем мне на рычаги указывает и еще сильней кричит, машину перекрикивает – правый, кричит, правый пускай, так тебя перетак! А сам-то так и трясется, так и трясется. Я рычаг схватил, дернул – и в сторону. Загудел наш правый, зачихал голубым дымом, побежали колесики, да шкивы, да валики полированные. Прижался я к стене – трясет меня, никак остановиться не могу, зуб на зуб не попадает. А Степан Ильич к правому кинулся, за кольцо – хвать! Поворотил, отворил поддон и ногой по нему – раз, другой, третий! Отлетела крышка, чуть меня не задела. А он по другой – раз, раз, раз! Отлетела и другая. А сверху-то стучат, спрашивают, что, мол, там у вас за шум? А я стою – белый весь, коленки трясутся, руки, как плетки, висят. Стою и смотрю, как парализованный. И вот, значит, отломал он крышки, подбежал к столу, сгреб Валентину своими ручищами, да в поддон как швырнет! Мамушка моя родимая! Захрустело, захлюпало – только кровь с маслом машинным во все стороны. А он туда и не смотрит, он к полке подбежал да с самого верху то самое ухо, в тряпочку завернутое, снимает, разворачивает, к губам подносит и говорит со слезами: прости, мол, прости и не вини ни в чем. А после – хвать бутыль со спермой и мне ею по черепу – бац! Раскололась она, спермии по мне так и растеклись. А он ухо за пазуху спрятал, окно табуретом вышиб и вниз ласточкой с восьмого этажа. Вдребезги. А я с сотрясением месяц в госпитале отлежал, да и уволился. Вот, милые мои, а вы говорите – Беатриче, Беатриче.
#ВладимирСорокин #русскаялитература #современнаяпроза #читати
Нет, друзья мои, нет и еще раз нет! Хоть вы и молоды, и румянец играет у вас на щеках наливным яблочком, и джинсы ваши потерты, и голоса звонки – все равно так любить, как Степан Ильич Морозов любил свою Валентину, вы не сможете никогда. И не спорьте, не трясите у меня перед лицом зажженными сигаретами. И не перебивайте меня. А лучше послушайте старика, да намотайте на ус. Давно это было. Я еще моложе вас был. И не было у меня ни джинсов, ни стереомагнитофона, ни модных часов. А имелась только рубаха домотканная, сапоги кирзовые, салом намазанные, да котомка. А в ней – краюха хлеба и больше ничего. Зато силушка была и здоровье молодецкое. И желание в люди выбиться, учиться пойти, а потом, выучившись, – пароходы строить и на тех на самых пароходах – людей по всему белу свету возить. И поехал я в город – в техникум поступать. Парень я был способный, схватывал все на лету: хоть и голодно тогда было, и нужда заедала, а закончил я сельскую нашу школу с отличием, и учительница моя, ныне покойная, Наталья Калистратовна выдала мне аттестат, а с ним вместе и письмо рекомендательное – ректору техникума. И написала в нем, что, мол, способный человек я, что к физике-математике особенную склонность имею, что геометрию знаю хорошо и, что самое главное, люблю мастерить разные разности, как то: флюгера заковыристые со звонками и трещотками, корабли с мачтами и парусами, коляски самоходные, от пару ход набирающие, и многое другое. Вот, значит, какая женщина хорошая была. Приехал я в город и прямиком к ректору. А он – высокий такой мужчина, представительный – вышел ко мне из-за стола, гимнастерку одернул и спрашивает, кто, мол, такой и по какому делу. Ну я все обстоятельно рассказываю, аттестат предъявляю и письмо. Посмотрел он аттестат, прочитал письмо, улыбнулся. Ладно, говорит, Виктор Фролов, вот тебе направление в общежитие, а вот другое – на экзамены. Хоть они и кончились давно, но ничего, мы для тебя исключение сделаем, коли ты способный такой. Будешь учиться у нас, а работать я
хв
