Нас в супермаркетах пропускали без очереди: мы узнавали друг друга по гигантским тележкам, полным бутылок воды, детских смесей, лекарств, подгузником, одеял, и прочего, прочего… Отвозили на пункты приема, которые организовывали обычно британские поляки, и возвращались опять, наполняли все новые и новые тележки…Мой друг, хирург из госпиталя на юге Англии, организовал отправку большегрузов с медикаментами и оборудованием для операций, была рада помочь заполнять эти большегрузы. Вся семья переводила помощь через Красный Крест. Потом — волонтерство. Но все казалось, что россияне вот-вот опомнятся, и их армия прекратит убивать…
В Лондоне туристы, как всегда, ходили с пластиковыми бутылочками: «врачи рекомендуют не менее полутора литров в день», и эти бутылочки вдруг приобрели трагический смысл. Мозгу, наверное, нужно время, чтобы осознать: мир рухнул, неважно, внутри этого обрушения ты или снаружи.
Новостями набухала атмосфера, как кровью то одеяло с божьими коровками, которым были покрыты носилки с беременной женщиной, которой осколок снаряда разворотил весь таз. Она еще была жива, на тех носилках, когда ее снимал Мстислав Чернов, корреспондент «Ассошиэйтед Пресс», донесший до нас трагедию Украины и безжалостность ее врага. На кадрах, которые я видела в 2022-м женщина прикрывала рукой свой огромный живот, словно безнадежно его защищая, но увидев ее опять в фильме Чернова «20 дней в Мариуполе», я до конца поняла, почему: она пыталась почувствовать, прощупать, жив ли ее ребенок внутри. До этого фильма я почему-то думала, что женщина осталась жива, но рассказ хирурга больницы, куда привезли рожениц из разбомбленного роддома, разрушил мою иллюзию. «Она кричала «Убейте меня!», поняв, что ребенок мертв, она умерла от массивной потери крови, несовместимой с жизнью». Умерла ПОСЛЕ своего ребенка, даже в последней милости умереть первой ей было отказано... Когда ее несли на носилках, с бедрами, изуродованными железным осколком, ноги ее были неестественно вывернуты, и это напомнило мне фотографии убитой в Израиле девушки в грузовике, у которой тоже были так похоже и так же страшно, как у поломанной куклы, вывернуты ноги…Я не сравниваю ничего, кроме этого.
Я больше никогда не смогу без содрогания смотреть на российский триколор (если в ту страну когда-нибудь придет осознание содеянного, первое, что следует сделать, это избавиться от этой кровавой тряпки, ассоциирующейся теперь у мира с мертвыми детьми). Не могу без содрогания смотреть на башни Кремля, даже на невинные туристические кадры Москвы и Петербурга — что-то сломалось внутри, я знаю; не смогу больше спокойно и радостно вспоминать наши поездки в Россию, все, что было связано с детством, юностью, доброй памятью, друзьями, прекрасными учителями — все это придется (пока не знаю, как!) отделить толстой водонепроницаемой перегородкой, как герметизируют отсеки в тонущих кораблях, отделяя затопленные от сухих. И буква Z навсегда впечаталась в сознание как «черная свастика в белом круге», и никогда уже, сколько живу, не будет иначе.
А за два года случилось страшное: война стала нормой для всех.
И, наверное, поэтому, когда смотрела бьющий током документальный фильм Чернова «20 дней в Мариуполе», который уже занял свое место в ряду исторических свидетельств преступлений против человечности, слушала тихий, спокойный, приглушенный голос за кадром (так переговариваются разведчики на боевом задании, чтобы не услышал враг), ловила себя на мысли, что к ужасу, потрясению и скорби подмешивается что-то еще. И поняла: я смотрю фильм с подсознательным, безотчетным чувством «подготовки»: что делать, как вести себя, как поступать, если ВОЙНА не остановится, пойдет дальше и явится к нам.
