— Почему они, взрослея, становятся такими грустными? — её вопрос прозвучал неожиданно, будто ветер пронёс шёпот тайны.
Я поморщился, закрыл глаза на мгновение, поднял взгляд к небу и сделал глубокий вдох, словно искал ответ где-то за облаками.
— Знаешь, — начал я, стараясь подобрать слова, — они придумывают себе жизнь, которой не существует. Потом расстраиваются, что этой жизни у них нет. А когда её получают, придумывают новую… и так до бесконечности. Им кажется, что где-то, за горизонтом, есть лучшее, недосягаемое, и всё, что они делают, — это попытка добраться туда. Но так и не добираются.
Она смотрела на меня с удивлением, в её взгляде вспыхнула искорка — она словно видела что-то, ускользающее от меня самого.
— Но в детстве мы ведь тоже много придумываем, — сказала она, тихо, как будто боялась спугнуть мысль. — Придумываем, что наши игрушки живые, создаём для них миры. Но мы не выглядим грустными. Почему?
Я улыбнулся, но её вопрос всколыхнул что-то давнее, забытое.
— В детстве, — ответил я, — мы не требуем от себя доказательств этого выдуманного мира. Мы не расстраиваемся, что у куклы, назначенной быть феей, не выросли крылья. А вот во взрослой жизни мы убеждены, что у всех кукол крылья должны вырасти сами. И если не вырастут, то мы непременно должны приделать их сами. Причём не простые крылья, а такие, чтобы с бриллиантами или особым золотым покрытием. Всё должно сиять и поражать, и обязательно — сразу.
Она нахмурилась, словно услышала что-то непонятное и тревожное.
— Почему сразу? — спросила она, чуть прищурившись.
— Потому что вокруг все только и говорят, что чудеса случаются сами собой. У всех они случаются. Только никто не говорит, сколько усилий вложено в каждое чудо. Никто не признаётся, что иногда за сиянием скрывается труд, страх и тысячи несбывшихся ожиданий.
Она смотрела вдаль, будто пыталась что-то увидеть в пустоте перед собой.
— Тогда зачем расстраиваться? — спросила она едва слышно. — Ну, не выросли крылья сами… Пусть тогда будет без крыльев. Ей же не обязательно быть феей с крыльями. Она может быть просто феей. У меня, например, есть куклы-феи без крыльев. И это не мешает им творить чудеса.
Её слова прозвучали так просто, что я почувствовал в них отголосок чего-то настоящего и неуловимого.
— Смотри, в чём разница, — произнёс я, всё ещё под впечатлением. — Когда ты играешь в свою игру, правила устанавливаешь ты. А взрослые всегда подглядывают, как играют другие. Весь взрослый мир — это большая игра, где все думают, что должны победить. И если у их феи не выросли крылья, то они считают, что проиграли.
Она нахмурилась ещё сильнее, её взгляд потемнел, как будто в нём мелькнула тень.
— Но как можно проиграть, когда ты сам хозяин своей игры?
Её вопрос повис в воздухе, и я не знал, как ответить. Я почувствовал себя словно на границе, где скрытая правда едва ощутима, но всё равно ускользает.
— Это очень хороший вопрос, — сказал я наконец. — Люди боятся не успеть. Боятся так сильно, что у них не остаётся времени получить то, к чему они бегут. Они покупают всё новые игрушки, тратят время, чтобы заработать деньги на эти игрушки. Но у них нет времени в них поиграть. Всё меняется так быстро, и им нужны новые игрушки, всегда что-то большее. Вот кто-то с экрана уже говорит: «Твоя старая игрушка тринадцатой модели — старая, в неё уже никто не играет. А если ты будешь играть в старую игрушку, тебя никто не будет любить». И они снова бегут.
— Почему за игрушки должны любить? — прошептала она, будто не веря услышанному. — У меня есть игрушки, но никто меня за них не любил. Хотя была одна девочка, которая хотела мои игрушки и прикидывалась подругой. Я перестала с ней дружить и подарила ей куклу, которую она так сильно хотела. Теперь она сама в неё играет. Но я не расстроилась.
Я посмотрел на неё с лёгким удивлением. Эта девочка понимала то, что взрослым казалось непостижимым.
— Вот видишь, — сказал я, чувствуя в ней мудрость, которая не всегда доступна взрослым. — Даже в твоём маленьком мире бывают такие люди. А во взрослом их ещё больше.
Она кивнула, будто узнавала что-то сокровенное.