Я не знаю, зачем я поехал туда. Возможно, меня всегда тянуло к местам, где люди говорят тихо, едят мало и смотрят исподлобья, где каждое утро будто кто-то вскрывает небо ржавым лезвием, и из раскола льётся густой, тяжёлый запах гнили. Это была горная деревня, о которой обычно не пишут в путеводителях. Я прибыл туда осенью, когда воздух уже промерзал, и срубленные доски заборов источали странную черноту, как будто в древесине жила неизвестная болезнь. В моём убогом номере в местном постоялом дворе, который больше напоминал склад старых матрасов, на стене висела потускневшая икона — лицо святого, вытянутое, с пустыми, будто выпотрошенными глазами. С первого же утра я ощутил странный зуд на шее, будто кто-то провёл там иглой, и кровь запеклась коркой под кожей.
Деревенские не хотели говорить. Они только смотрели, как смотрят люди, знающие, что ты не уйдёшь живым. Мне казалось, что я слышу ночью тихое скребущее шуршание, исходившее откуда-то из-под пола. На третий день зуд перешёл в невыносимое жжение. Я проснулся, хрипя, и обнаружил бледные пятна на груди, похожие на плесень, но они отчётливо пульсировали. Когда я коснулся одного из них пальцем, оно будто втянулось вглубь, и мне показалось, что внутри шевелится нечто, скользкое и упругое.
Я попытался поговорить со старухой, которая сидела у колодца. Её волосы были спутаны в пучок, а кожа напоминала пергамент. Я сказал, что мне плохо, что что-то растёт под кожей. Она лишь кивнула и прошептала: «Не трогай. Не рви. Оно окрепнет». Я попробовал уехать, но дорога оказалась завалена камнями после ночного оползня. Кони, которых я нанял, не хотели двигаться вперёд, ржали, мотали головами, а потом один из них внезапно упал на бок, будто его силой втянуло в землю. Остальные сбежали.
На пятый день моя спина болела так, что я не мог лежать. Я чувствовал, как внутри меня, под рёбрами, нечто растёт, оттесняет органы, нажимает на сердце. Мне казалось, что я слышу мелкий гул, как будто тысячи крохотных крючков царапают внутреннюю оболочку моей груди. Я вскарабкался из постоялого двора на улицу, шатаясь, запинаясь о камни. Люди расступались, смотрели оцепенело, никто не протянул руку. Кто-то прошептал: «Скоро он станет одним из них».
Позже вечером я попытался разрезать ткань рубахи, чтобы взглянуть на собственное тело. Кожа вокруг груди была покрыта тонкой сетью коричневых жгутиков, они расходились лучами, прокалывая плоть. Я разодрал их ножом — внутри, в разлитой крови, извивались волокна, похожие на споры грибов, но они были живыми, чувствующими, и при этом холодными, как стальные стружки. Боль была адской. Я захрипел, и в этот момент услышал позади себя шаги.
Это было существо, на вид человек, но его глаза — пустые, матовые. Оно приблизилось, не касаясь земли, покачиваясь, как нечеловеческая кукла. Его лицо было перекошено в невозможной гримасе. Оно ткнулось длинными пальцами в мой разрез, и я заорал. Тогда жгучие, ломкие волокна хлынули наружу. Я почувствовал, как сердце прекращает биться, как воздух превращается в горячий ком страха в горле. Мои ноги подкосились, колени стукнули о камни мостовой. В глазах потемнело, а затем пришла тишина — долгий, липкий сумрак.
…Отныне рассказчик уже не видел и не слышал. Его тело обмякло, и существо склонилось над ним, вытягивая из раскрывшейся груди тонкие, длинные нити спор. Нити обвивали его рёбра, позвоночник, проникали в череп. За несколько минут оболочка человека стала просто кожаным мешком, наполненным влажными грибными волокнами. Существо оставило этот мешок лежать на камнях и уплыло в туман.
Через некоторое время мешок зашевелился. Нити внутри стянулись, образовали подобие суставов. Теперь это был новый хозяин деревни — безголосый, безглазый, мрачный. Он поднялся на ноги, покачнулся и медленно двинулся в сторону ближайшего дома. Там горела тусклая лампа, и сквозь полузадёрнутую штору мелькал испуганный силуэт. Уже не было человека, в нём больше ничего не оставалось человеческого. Лишь пульсирующая масса спор, впитывающая жизнь каждого, кто не успел скрыться. Никто не выйдет из деревни, никто не услышит предостережений. Все, кто здесь,