Последние семь лет

Эта карикатура была нарисована Львом Вакселем в связи арестом и ссылкой Ивана Тургенева в 1852 году. Скандал с цензурным запретом «Записок охотника» писатель встретил уже будучи под арестом из-за публикации в «Московских ведомостях» некролога на смерть Николая Гоголя. На рисунке председатель Петербургского цензурного комитета Михаил Мусин-Пушкин, который не разрешил опубликовать некролог в петербургских журналах, сжигает «Записки охотника». Поскольку на момент ареста сборник еще даже не вышел, так Ваксель намекнул, что стало истинной причиной ареста.

#Иван_Тургенев
«Записки охотника» в руках пропагандиста

Планируя издать «Записки охотника», Иван Тургенев, конечно, мог ожидать разного. В условиях «мрачного семилетия» и подозрительности власти ко всему, легко было предположить, что книжка может не пройти цензуру, быть запрещена, а писатель — отправиться в ссылку. И поначалу примерно так все и происходило. Сборник был отдан цензору Владимиру Львову, тот с минимальными исправлениями книжку одобрил, в 1852 году «Записки охотника» были опубликованы, а на второй цензуре разразился скандал, по итогам которого Львов был уволен, книга запрещена, а Тургенев отбыл в ссылку в свое имение. Казалось бы, все, что могло, произошло. Но спустя два года «Записки охотника» снова оказались в центре внимания — теперь уже как инструмент пропаганды в Крымской войне.

Надо сказать, что в первый раз тоже ничто не предвещало особенной беды. Почти все очерки, вошедшие в «Записки охотника», уже публиковались в журнале «Современник», а значит, проходили цензуру. Но когда цензор Волков перепроверил за коллегой, то пришел в негодование. По его мнению, автор уж слишком «опоэтизировал» крестьян — «видит в них администраторов, рационалистов, романтиков, идеалистов, людей восторженных и мечтательных (бог знает, где он нашел таких!)». И вот уже кажется, что это обычные живые люди, и эдак недолго дойти до мысли, что они должны быть свободными. Очерки, которые по отдельности не казались крамольными, в массе дали неожиданный эмоциональный эффект. И этого эффекта, которые умели создавать писатели, власть очень боялась.

Зато, когда страсти вокруг сборника поулеглись, но уже успела начаться Крымская война, этот эффект решили попробовать приручить французы. В 1854 году французский писатель с репутацией знатока России Эрнест Шарьер выпустил перевод книги Тургенева под названием «Записки русского барина, или Картина современного состояния дворянства и крестьянства в русских провинциях». Там, где российский цензор увидел поэтизацию, французский переводчик вычитал рассказ о нездоровом устройстве российского общества. Схожие по духу подзаголовки получили все очерки в сборнике — «Бежин луг», по мнению переводчика, говорит о «распространении суеверия в России», «Гамлет Щигровского уезда» — о «высшем обществе в провинции», а «Смерть» — о «манере умирать у русских». Эдакий диковатый народ, не имеющий ничего общего с европейской цивилизацией.

Учитывая, что в Крымской войне русские и французы оказались по разные стороны, прагматика была понятна. Обрисовать поярче образ врага — самое то в условиях войны. Но если почитать рассказы Льва Толстого, который провел в осажденном городе много месяцев, все становится куда сложнее. Так, когда наступало перемирие, русские и французские офицеры выходили на поле и среди мертвых тел разговаривали на общем языке, обменивались сигарочницами, угощали друг друга табаком, смеялись. В этот момент абсурд достигал предела, и Толстой переставал понимать, что вообще происходит и почему сейчас эти люди уберут белые тряпки и снова пойдут убивать друг друга. В ситуации, когда стороны культурно не так уж далеки, нарисовать убедительный образ врага сложно. Шарьер, проведший около десяти лет в России, это понимал.

Тургенев был вне себя. «Этот г-н Шарриер черт знает что из меня сделал — прибавлял по целым страницам, выдумывал, выкидывал», — жаловался писатель Сергею Аксакову. «Во всех “Записках русского барина” нет четырех строк, правильно переведенных», — сделал он официальное заявление редактору газеты «Journal de St.-Pétersbourg», издававшейся в Петербурге министерством иностранных дел. Однажды книга уже сыграла против него, теперь история начала разворачиваться второй раз. Но никаких особых последствий не случилось. Тургенева не сослали дальше, чем он был, французы не возненавидели русских, «Записки охотника» были еще не раз переведены в том числе на французский, а сам писатель стал для европейского читателя открывателем русской литературы, чей эмоциональный эффект так и не удалось обуздать.

Не самый известный портрет Андрея Карамзина 1850-х годов. В 1846 году Андрей Карамзин женился на Авроре Демидовой, вдове промышленника Павла Демидова, принадлежащей шведскому роду Шернваль. Брак был не очень равным: Аврора была гораздо старше, богаче, у нее подрастал маленький сын, но окружающим оставалось признать, что пара очень счастлива. Портрет хранится в Городском музее Хельсинки — городе, где у Авроры Демидовой был свой дом и где супруги проводили лето. (Авторы: Йозеф Крихубер, Йозеф Стоуфс.)

#Андрей_Карамзин
#Федор_Тютчев
Смерть Карамзина

История Андрея Карамзина стала одной из самых обсуждаемых в обществе с начала Крымской войны. Сын знаменитого историка, брат хозяйки литературного салона Софи, дружившей с Пушкиным и Лермонтовым, муж красивейшей Авроры Демидовой. Едва война началась, Андрей Карамзин записался добровольцем, а спустя несколько месяцев погиб. В мае 1854 года во время разведывательного похода он в качестве командующего отрядом принял неверное решение, ценой которой стала его жизнь, а также жизни по меньшей мере 139 человек. Узнав о случившемся, его близкий знакомый, поэт Федор Тютчев был ошеломлен. В письме жене он признался, что испытывает «неловкость и смущение, словно сам чем-то виноват в случившейся трагедии».

Но в чем мог быть виноват Тютчев? Дело происходило в Малой Валахии, на территории современной Румынии. Андрей Карамзин получил задание вместе с отрядом дойти до речки Ольтец, там остановиться и с небольшим конным патрулем двинуться в сторону поселения Каракул, чтобы выяснить, есть ли там турки. Поначалу все шло по плану: отряд дошел до речки Ольтец, а там местные жители сообщили, что Каракул занят турками. Что и почему произошло дальше, обычно описывают как человеческую ошибку. Андрей Карамзин принял решение полным составом двигаться к Каракулу. В итоге куда более многочисленные турецкие силы оказались ближе, чем ожидалось, а пути к отступлению были отрезаны.

По итогам Николай I якобы сказал, что никогда не простит себе, что поторопился произвести Карамзина в полковники, а командир корпуса Павел Липранди получил официальный выговор за то, что доверил значительные военные силы человеку «без необходимого опыта». Хотя не сказать, чтобы Андрей Карамзин был совсем уж неопытным — чин полковника ему достался по результатам одной из военных экспедиций в Чечню в ходе Кавказской войны. Правда, тогда же он получил ранения в голову и руку, после чего вышел в отставку. Непосредственно перед Крымской войной Карамзин жил мирной жизнью и управлял заводами своей жены, вдовы Павда Демидова, но все же прежде он строил военную карьеру и участие в боевых действиях было его делом.

Когда Тютчев пытается объяснить, что заставляет его ощущать вину, получается не очень. Он пишет, что Софи впала в безумие, а Аврора на следующий день после сообщения о смерти мужа получила от него жизнерадостное письмо, написанное им накануне гибели. И каково должно было быть самому Андрею Карамзину, когда он осознал, что погубил отряд по собственной вине и ему не осталось ничего, кроме как передать командование младшему чину, а самому погибнуть «на клочке незнакомой земли», в то время как дома его ждало бы такое счастье. И все это вполне понятная эмпатия по отношению к знакомому и близкому человеку, но все еще не вина.

По поводу Крымской войны Тютчев испытывал особые эмоции. Конечно, он предпочел бы, чтобы войны не было, но что делать, если наступило время решающей битвы и вот-вот воплотятся его идеи о Великой Греко-Российской Восточной Империи. «Клочок незнакомой земли» ему был очень даже нужен. Андрей Карамзин тоже придерживался консервативных взглядов и, будучи в Париже во время революции 1848 года, ни разу не усомнился в необходимости торжества монархии, оплотом которой против всего мира остается одна Российская империя. Этими наблюдениями он делился в том числе и с Тютчевым, и с этими идеями отправился добровольцем на войну.

Сожаление, сочувствие, сострадание, испытываемые окружающими, вперемежку со «значительной долей осуждения», ведь ценой ошибки стали жизни многих, — Тютчев описывает сложные, но понятные переживания. Что же его гнетет? Что империя будет строиться жизнями близких ему людей? Что идейные союзники способны грубо ошибаться? Что, значит, никто не застрахован ошибиться и в других решениях? Удивительно, но тут Тютчеву, который был славен формулировками, отказывает ясность мысли. «Но сделаем так, как делает жизнь, — перейдем к другому…» И Тютчев описывает жене прекрасную летнюю погоду в Москве.

Почитать:
Письма Федора Тютчева

Этот портрет Алексея Хомякова интересен тем, что написан им самим в 1842 году. Именно так, задумчивым юношей в типичном романтическом антураже он видел себя в 38 лет — по тем временам, немалый возраст.

#Алексей_Хомяков
Безбожники и либералы

В апреле 1849 года были арестованы участники кружка Михаила Петрашевского, в числе которых оказался и писатель Федор Достоевский. В целом ни Петрашевский, ни Достоевский на тот момент не отрицали, что привержены идеям социализма. А социализм — значит, европейские революции, которых Николай I боялся, как огня. Не нравился социализм и славянофилу Алексею Хомякову: очередные вредные западные идеи вместо воссоединения с русским началом. Но его реакция на арест, пожалуй, даже на фоне его представлений выглядела резковато. Владимир Хитрово, друг Хомякова, рассказывал, как в ответ на известие у того вырвалось, что он «готов скорее пожертвовать своими детьми, чем видеть их безбожниками и безнравственными либералами». На тот момент у Хомякова было пять дочерей и сын Дмитрий. Заявление сильное.

В письме графине Антонине Блудовой Хомяков пересказывал дикие слухи. Что петрашевцы хотели уничтожить церкви, «перерезать всех русских до единого, а для заселения России выписать французов». И если с церковью у Петрашевского и правда отношения были не очень (он считал ее проводником деспотизма), то остальное, как признал сам Хомяков, было «несколько преувеличено». И все же слухи он аккуратно пересказал. А далее сообщил, что корень зла, конечно, в том, что молодые люди в России вырываются из семьи и передаются в школы и университеты «фаланстериального устройства». Фаланстером в то время называли форму коммуны, которую пытался в своей деревне реализовать и Петрашевский. Славянофилы же считали, что только семья и община способны дать верный взгляд на вещи.

Конечно, своего сына Хомяков ни за что в фаланстер не отдаст, даже если это лишит того гражданской карьеры, сообщает он в завершение письма. Но зачем же сразу жертвовать? А дальше логика Хомякова совершает головокружительный кульбит.

Еще в 1835 году в стихотворении «Мечта» у Хомякова возникает идея о том, что Европа неминуемо умрет — «век прошел, и мертвенным покровом задернут Запад весь». А когда это произойдет, проснется «дремлющий Восток», то есть Россия. Идея, надо сказать, и тогда выглядела странновато, поскольку никаких особых признаков скорой гибели Европы видно не было. Более того, Европа переживала явный расцвет. Но несколько умелых аналогий убеждали, что все не так просто. Например, если уподобить развитие страны жизни человека, то очевидно, что за пиком формы неминуемо последует старение. А если на это наложить еще и идею природного цикла, то вариантов не остается. Солнце заходит на западе, а встает на востоке. Закат Европы неизбежен, а новая жизнь придет со стороны России.

Идея эта была крайне живуча. Даже спустя почти десять лет Белинский замечал, что все же не очень понимает, почему для великого будущего России кто-то непременно должен умереть. Но когда в Европе разразятся революции, поэт Федор Тютчев снова заявит, что «Запад уходит со сцены».

Обычно действия властей при арестах участников кружка Петрашевского описывают как глупость. Как московский генерал-губернатор не мог поверить, что в списке арестованных нет славянофилов, вообще анекдот: «Значит, все тут; да хитры, не поймаешь следа». Но почему же власти не видели разницы между славянофилом Хомяковым и социалистом Петрашевским, которого тот не любил настолько, что был готов пожертвовать детьми? С одной стороны, царскому правительству было неинтересно разбираться в оттенках протеста. С другой — идеи в пределе и правда сходились. Фаланстер — та же община. Для Хомякова это должно было значить, что если фаланстер восторжествует, то для русской общины места уже не будет.

То есть кто-то все-таки должен умереть. И лучше все-таки Европа, а вместе с ней — социалисты, Петрашевский, да и собственный сын, если надо. На счастье Хомякова, сын Дмитрий остался в лоне семьи, и его биография сегодня начинается со слов, что он потратил изрядные годы своей жизни на издание трудов отца. А сын Николай, родившийся через год после арестов, в университет отправился уже после смерти отца.

Почитать:
Письма Алексея Хомякова

При дворе Анна Тютчева провела тринадцать лет, с 1853 по 1866 год, и в немыслимые по тем временам тридцать шесть лет вышла замуж за славянофила Ивана Аксакова.

#Анна_Тютчева
Нетипичная фрейлина

Записки фрейлины Анны Тютчевой — один из самых увлекательных источников «мрачного семилетия», рассказывающий о жизни императорской семьи из первых рук. При слове «фрейлина» воображение наверняка рисует миловидную барышню, умеющую развлечь себя и воспринимающую жизнь легко. Чаще всего так оно и было. Но не в случае Анны Тютчевой. Она была некрасива в принятом тогда смысле, обладала критическим мышлением и едва ли была создана для жизни фрейлины. Но кто-то из трех сестер Тютчевых должен был покинуть семью, чтобы сократить расходы, а цесаревна ровно в этот момент решила изменить концепцию и выбрать в компаньоны серьезную девушку. Так у нас появились нетипичные женские записки — с размышлениями о природе монархии, потерях Крымской войны и самолюбивом характере Николая I, губящем страну.

Россия не была родной страной для Анны Тютчевой. Будучи старшей дочерью поэта Федора Тютчева от первого брака, наполовину немка, она получила образование в Германии и в России впервые оказалась лишь в шестнадцать лет. Как она писала позднее, сродниться со страной, произведшей на нее такое тяжелое первое впечатление, ей помогли тексты славянофила Алексея Хомякова, но критически оценивать реальность она не перестала. Монархия в России тоже воспринималась Анной Тютчевой как данность. Хотя в ее дневнике периодически появлялись наблюдения, которые вызывали у нее щемящее чувство — например, когда она внезапно сознает, что вся разница между обаянием прелестной императорской семьи и грубостью простых людей в серых шинелях кроется исключительно во власти, которой первые оказались наделены. А вовсе не в качествах людей.

Столь же болезненные и трудно определимые эмоции Анна Тютчева испытывает, когда речь заходит о русской армии в Севастополе: «Все так привыкли беспрекословно верить в могущество, в силу, в непобедимость России. Говорили себе, что, если существующий строй несколько тягостен и удушлив дома, он по крайней мере обеспечивает за нами во внешних отношениях и по отношению к Европе престиж могущества и бесспорного политического и военного превосходства». Да, диктатура, но безопасность? И вот иллюзия рассыпалась: у солдат не хватает вооружения, боевых припасов и даже продовольствия — и все это происходит из-за тщеславия «этих генералов, столь элегантных на парадах». Разочарование? Ощущение несправедливости? Просто боль? В итоге фрейлина останавливается на слове «отчаяние».

При этом как человек Николай I у Анны Тютчевой вызывает симпатию. Сосредоточенный, пунктуальный, говорящий прекрасно на русском, французском и немецких языках, предельно вежливый с женщинами — дочь поэта признается, что ее сердце было пленено. И все же критическое мышление заставляет ее буквально тут же сказать, что этот человек совершенно не годился на роль монарха. Его ум лишен широты. Он не в состоянии различать собственные стремления и потребности страны. Искренне убежденный, что посвящает свою жизнь благу родины, он решил «из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки». Наконец, он просто не понимал, что люди не станут способны исполнять возложенные на них обязанности только потому, что он так решил.

С таким характером жить при дворе и правда было нелегко. Анну Тютчеву считали резкой, над ней посмеивались, часто провоцировали. Она злилась, плакала — и пыталась понять, а что она может сделать со всем этим. Став гувернанткой детей Александра II, она довольно быстро прекратила воровство и сократила расходы на их содержание, улучшив его качество. Она много размышляла над тем, стоит ли доносить до императрицы информацию о реальном положении дел и пытаться управлять ее вниманием. А в какой-то момент заметила, что та понимает гораздо больше, чем показывает. Случайный выбор фрейлины был не случаен. Сама будучи немкой, цесаревна и фрейлину выбрала близкую по духу. С тем же ясным умом — и той же искренней верой в божественную природу монархии, которая так плохо с ним монтировалась.

Почитать:
Анна Тютчева. При дворе двух императоров

Фрагмент эпичного полотна Франца Рубо «Оборона Севастополя», на котором запечатлен врач Николай Пирогов (в синей одежде). В Крыму во время войны Пирогов развернул госпиталь, организация которого впоследствии стала каноническим образцом военно-полевой хирургии. Впрочем, не факт, что это был по достоинству оценено в моменте, поскольку этот сюжет появился на полотне уже после его реставрации (а на самом деле воссоздании с дополнениями) в середине ХХ века. Но факт, что заболевшему Николаю I его квалифицированной врачебной помощью воспользоваться не удалось.

#Николай_I
Гомеопатия против гриппа и железного здоровья

18 февраля 1855 года 58-летний Николай I внезапно умер. Новость повергла в шок абсолютно всех. Как же так, отличался недюжинным здоровьем и только на днях проводил смотр новых батальонов, отправляющихся в Крым на войну. По столице поползли слухи, что императора отравили. В науке эта история рассказывается не лучше: якобы Николай испытывал стресс от военных неудач и не видел хорошего выхода из сложившейся ситуации, а потому, будучи серьезно простуженным, самоубийственно поехал в мороз на смотр в легком плаще в открытых санях. Между этими двумя крайностями, однако, уместилось много интересных деталей, по отдельности даже забавных, но вместе способных создать патовую ситуацию.

Для начала, зимой 1855 году в Петербурге развернулась эпидемия гриппа. При этом многие не придавали ей особого значения, поскольку одновременно в разных местах вспыхивала холера, а бытовало мнение, что двух зараз в одно время быть не может. Так или иначе, 27 января Николай то ли простыл, то ли заболел тем самым гриппом, вполне отлично существовавшим на фоне холеры. Кашлял, чувствовал «некоторое стеснение в груди», боль в спине, но, едва попустило, поехал на маршевый смотр новых батальонов. Учитывая, что наблюдавшие врачи говорили об «упадке деятельности» в одном из легких, прокатиться с ветерком по забористой питерской зиме на фоне долеченного ОРВИ при еще не изобретенных антибиотиках было сильно спорным решением.

Выбор врачей и их рекомендации — еще одна интересная деталь. Мартын Мандт, который лечил Николая на протяжении пятнадцати лет, практиковал «атомистический метод». Обычно говорят, что это гомеопатия, но методы Мандта критиковались и гомеопатами тоже, которые уверяли, что при параличе легких надо было давать рвотный камень и растительный уголь, но этого сделано не было. Что касается врачей, практиковавших более доказательный подход, в тот момент наибольшей известностью пользовались Николай Арендт и Николай Пирогов. Про последнего известно, что в это время он практиковал военно-полевую хирургию в Севастополе, но Аренд лечил аналогичную простуду у Николая когда-то. Тем не менее, в этот раз все произошло без их участия. Филипп Карелль, второй врач в этом деле, был учеником Мандта.

Наконец, богатырское здоровье Николая оказалось сильно преувеличенным. Как минимум, он страдал от головокружений, повышенного давления, болей в ногах и спине и всех сезонных заболеваний, которые проносились по Петербургу. Плюс к этому в его жизни существовал ряд фобий: после пожара в Зимнем дворце он не переносил запах дыма, а кроме того, отказывался больным ложиться в постель и спал на походной раскладушке, укрываясь шинелью. В придачу к этому врачи имели дело с непростым характером. Образ богатыря создавался Николаем сознательно для других, но отчасти он обманывал и самого себя, каким-то образом связывая железное здоровье со своим великим предназначением. В итоге за несколько часов до смерти даже сам он был, кажется, совершенно не готов к такому повороту.

Сегодня мы понимаем, что недолеченный грипп, питерская зима, спорные врачебные методы и пренебрежение даже этими рекомендациями, замешанное на представлении о собственном величии, — сочетание с большим потенциалом. Но дальше этот снежный ком стал обрастать традиционным хаосом. 18 февраля, когда Николай умер, в газете был опубликован отчет о состоянии здоровья государя, который страдает от лихорадки. Бальзамирование по предложенному им самим методу не удалось, при попытке исправить все стало еще хуже, после чего гроб решили просто закрыть, ничего не объяснив. По итогам, поверить в то, что патовая ситуация может сложиться просто из череды дурацких мелких решений, современникам оказалось сложнее, чем впасть в привычную конспирологию. Тем более что в пылу этого бардака Мандт, врач Николая, решил покинуть Россию — впрочем, когда толпа грозит разорвать на части, никаких других причин уже не надо.

Почитать:
Воспоминания фрейлины Анны Тютчевой о смерти Николая I

В 1859 году юный Николай Чернышевский приехал в Лондон к Александру Герцену. Там он и увидел хрустальный дворец — павильон, возведенный Джозефом Пакстоном для Всемирной выставки. Спустя несколько лет он опишет его в четвертом сне Веры Павловны в социальной утопии «Что делать?», а вернувшийся из ссылки Федор Достоевский в своих «Записках из подполья» высмеет его мечты о будущем, в котором люди будут счастливо жить в коммуне, сообщив, что далеко не все хотят быть счастливы по указке.

#Фаддей_Булгарин #Александр_Никитенко #Владимир_Одоевский
Увидеть будущее

Магнетический телеграф, самодвижущийся транспорт без лошадей, путешествия по воздуху, химическая пища, полеты на Луну — так в годы царствования Николая I писатели-утописты представляли будущее России. Крайне малое количество реальных предпосылок никого не смущало. Технологическая утопия живописалась легко — и едва ли кто-то мог вообразить, что все станет правдой так быстро. Что оказалось вообразить сложнее, если не сказать невозможно, — это другую социальную реальность. Даже в самых смелых фантазиях пользоваться всеми этими благами предлагалось на фоне монархии, сословности или общины, а чаще — всего разом.

Продвижение по политическому спектру мало что меняло в этом видении будущего. Когда Фаддей Булгарин изображал сословную монархию образца 2824 года, по крайней мере это было легко объяснить его консервативными взглядами. Хотя с другими социальными переменами у него дела обстояли так же неважно: его герои продолжают говорить тем же языком, хотя и арабским вместо французского, а дамы носят шляпки и чепцы и занимаются строго семейными делами. При этом возводятся стеклянные дома, подводные корабли бороздят морские просторы, люди буднично перемещаются на аэростатах.

Не лучше обстояли дела и у более либерального князя Владимира Одоевского. В принципе, вообразив в середине 1830-х вообразил полеты на Луну, Одоевский ощущал, что это не очень хорошо монтируется с современным ему обществом. Более того, он понимал, что в результате должны измениться и «торговля, браки, границы, домашняя жизнь, законодательство, преследование преступлений и проч. т. п. — словом, все общественное устройство». Но ничего лучше монархии, хотя и с очень образованным поэтом-царем, он вообразить не мог. Что не помешало ему попутно обрисовать, как Россия станет задавать тренды во всем мире и займет северное полушарие, отдав южное своему младшему собрату — Китаю.

К 1850-м у официальной власти было два ярких оппонента — славянофилы, которые не только не подвергали сомнению монархию и общину, но даже не стремились к технологическому визионерству, и социалисты. У этих воображения, казалось бы, хватало на конструирование новой социальной реальности с лихвой: царской власти нет, сословий нет, все люди живут, трудятся и отдыхают в домах-дворцах, все равны и все делают вместе, в том числе воспитывают детей и радуются жизни. Вот только Александр Герцен, и сам увлеченный идеями социализма, замечал, что «у оппозиции, которая открыто борется с правительством, всегда есть что-то от его характера». Дом-дворец — все та же община, казарма, а «коммунизм — это русское самодержавие наоборот».

Впрочем, официальную власть не устраивали никакие проекты социального будущего, и это бесконечно растянутое настоящее, в котором и предлагалось пребывать, действовало на сознание особым образом. Когда 18 февраля 1855 года цензор, редактор, профессор университета Александр Никитенко получил известие о том, что Николай I умер, он прежде всего не мог поверить. «Я всегда думал, да и не я один, что император Николай переживет и нас, и детей наших, и чуть не внуков», — записал он в этот день в дневнике. Николаю I было 58 лет, действительно не так уж много. Но все же и ожидаемая продолжительность жизни была меньше, так что насчет переживания внуков — это едва ли.

Русские утописты не могли вообразить, что самодержавие, сословность и община закончатся чуть раньше, чем через много сотен лет. Никитенко не мог вообразить, что будет за ближайшим поворотом смены царствования. Социальное будущее, в отличие от технологического, визуализировалось с трудом. Удивительно только то, что неразличимость альтернативы не мешала Одоевскому выстраивать систему помощи бедным, Никитенко придавать более человеческий облик политике народного просвещения, а социалистам хотя бы продолжать настаивать на том, что коммуны имеют смысл. Увидеть будущее оказалось сложнее, чем начать создавать его подручными средствами в настоящем.

Этот портрет Василия Жуковского был написан по его просьбе Карлом Брюлловым в 1838 году и выставлен в качестве приза в лотерее. По ее итогам Жуковскому и Брюллову удалось собрать непомерные 2500 рублей на выкуп из крепостных Тараса Шевченко.

#Василий_Жуковский
Воспитать нового царя

В марте 1848 года поэт Василий Жуковский собирался вернуться в Россию после почти семи лет жизни в Европе. Что он ощущал в тот момент, мы до конца не знаем, но можем предположить. Европу накрывала революционная волна. В России была в разгаре эпидемия холеры. За границей Жуковский провел больше, чем мог по закону, и последние пять лет бесконечно выпрашивал отсрочки. Наконец, за плечами у него было более двадцати лет тесных и непростых взаимоотношений с императорской семьей: сначала поэт был учителем русского языка для жены Николая I, а после отвечал за образование его наследника, Александра Николаевича. С огромным энтузиазмом взявшись за дело и желая воспитать настоящего просвещенного монарха, теперь Жуковский испытывал разочарование.

Чтобы сразу внести ясность: с монархией у Жуковского было все хорошо. Да, он был старшим другом Пушкина, знал близко декабристов, много лет ходатайствовал за политических ссыльных и в целом изрядно злоупотреблял близостью к императору, так что однажды в ответ на его слова, что он может поручиться лично за кого-то, Николай I спросил, а кто поручится за него. Но все же Жуковский отказался иметь какое-либо отношение к движению декабристов, и текст гимна «Боже, царя храни» был для него не просто выполнением литературного заказа, но искренним убеждением. Поэтому революции в Европе он встретил с большой тревогой, вмешательство Российской империи в дела других государств одобрял и, если верить его письмам, жаждал скорее вернуться на родину. Но не возвращался.

По закону, российский дворянин мог находиться за границей не больше пяти лет. Долгое пребывание Жуковского в Европе началось в 1841 году, когда он уехал из России с намерением жениться и обзавестись семьей. Николай I дал ему личное разрешение «жить там, где он найдет для себя удобнее и приятнее». Сроки не оговаривались, но уже через год великий князь Константин Николаевич первый раз спросил, когда поэт собирается вернуться. Дальше шло по нарастающей. Жуковский сначала ссылался на закон, потом на разрешение, затем на слабое здоровье жены и свое собственное, а также на массу обстоятельств. Но чем дольше он оставался за границей, тем больше расползался слух, что патриотизм Жуковского дал трещину. Напряжение в переписке с императорской семьей нарастало.

Одним из главных адресатов Жуковского в эти годы был наследник, Александр Николаевич. Когда в 1825 году Жуковский официально стал его наставником, это не вызвало понимания у литературных друзей поэта. Жуковский и сам сознавал, что, по сути, пожертвовал поэтическим талантом, но его влекла амбициозная задача: «Какая забота и ответственность!.. Цель для целой остальной жизни». На много лет дневники Жуковского превращаются в поток афористических идей о том, каким должен быть государь: «цель государя не власть, а благо», «без любви к народу дела государя мертвы», «народ делается достойным уважения только тогда, когда его правитель дал ему для того способы». Результат, однако, разочаровывал. Жуковский хотел, чтобы между ним и наследником сложились особенные отношения — их не вышло. Попытки договориться с Николаем о сокращении военной подготовки, чтобы Александр не привык «видеть в народе только полк, в Отечестве — казарму», также потерпели крах. Даже в личности наследника Жуковский видел дурные черты — зависть, гордыню, стремление к внешнему блеску.

В 1849 году в Петербурге в кругу друзей праздновали творческий юбилей Жуковского — на празднике был наследник, но не было поэта. «Я наперед знал, что ему трудно будет подняться назад, в отечество», — скажет Александр Николаевич. Жуковский будет задет. Но так и не вернется в Россию. Он не доживет до конца мрачного семилетия, не увидит вступления своего воспитанника на престол и не узнает, что Александр II станет тем монархом, который решится на крупные преобразования — знаковые для России и, возможно, способные умерить разочарование поэта в результате своей работы.

Почитать:
Дневники, письма и записные книжки Василия Жуковского

Камера Сергея Волконского в Петровском Заводе, где декабристы отбывали каторгу перед отправкой на поселение. Интерьеры, изображенные на аналогичных рисунках из других камер, заставили историков говорить о том, что каторга для декабристов была не такой уж тяжелой — и работы, и условия жизни были несопоставимо лучше, чем у обычных заключенных. Хотя и тот статус, который декабристы теряли, был куда выше. Рисунок сделан декабристом Николаем Бестужевым, который позднее создал целую галерею портретов декабристов в ссылке, их жен и местных жителей.

#декабристы
#Иван_Гончаров
Когда декабристы вернутся из ссылки

Когда в 1854 году Гончаров возвращался через Сибирь из кругосветного путешествия, с момента восстания декабристов прошло почти тридцать лет. Свои путевые заметки писатель закончил сообщением, что по прибытии в Иркутск он так страдал от обморожения лица, что города не видал. Это была неправда. Гончаров не только видел Иркутск, но и побывал в домах декабристов Сергея Волконского, Сергея Трубецкого и Ивана Якушкина, которые все это время жили в Сибири на поселении. Писатель был поражен увиденным — прежние манеры, идеально воспитанные дети, культурный досуг. Казалось, декабристы не утратили ничуть из того, что в стрессовых обстоятельствах исчезает быстрее всего, — культурный облик и ценности.

В ответ на вопрос, как им это удалось, cам Волконский предложил Гончарову нанести визит «на половину» его жены и спросить у нее. И действительно, самое простое объяснение заключается в том, что за некоторыми декабристами в ссылку последовали их жены. Они и занялись воссозданием привычной жизни — из Петербурга в Сибирь направлялись посылки с одеждой, книгами, музыкальными инструментами и просто деньгами. Изначальный высокий статус многое определял. Те, кто не обладал большим состоянием и родственниками, конечно, могли себе позволить несопоставимо более скромные условия. Хотя довольно быстро сосланные приняли решение организовать артель, в которую каждый вкладывался по возможностям и которая помогала в равной степени всем в быту.

В способности создать то, что мы сегодня назвали бы комьюнити, заключалась, видимо, другая часть ответа. Всего было выслано на каторгу и/или поселение больше сотни человек, и все они участвовали в событиях 1825 года по-разному: кто-то активно действовал на площади, кто-то оказался на ней случайно, а кто-то и вовсе не знал о происходящем. Однако наказание оказалось выше ожидаемого для всех. Первое, о чем договорились сосланные, — не упрекать друг друга за то, кто и как вел себя во время следствия. На базе этого декабристам удалось сохранить тесные связи даже тогда, когда власти отправляли их на поселение по одному, чтобы прервать общение.

На момент восстания у декабристов было много идей, как устроить жизнь в России, и шаблонное представление о народе. Как оценивал позднее Иван Якушкин, в Сибири для них началось «настоящее призвание» — теория перешла в практику, а народ стал конкретными людьми. Самым быстрым и эффективным способом что-то изменить оказалось образование. Формально декабристам было запрещено преподавать, но они делились знаниями сначала друг с другом, а после и с местными жителями. Иван Якушкин сумел открыть школу не только для мальчиков, но и для девочек, а Сергея Волконского часто видели в тулупе разговаривающим с крестьянами. Передача знаний почти сразу улучшила медицину, сельскохозяйственные методы и предпринимательские практики в регионе.

Но в 1854 году, на исходе «мрачного семилетия», Гончаров не мог написать ни слова ни о самих декабристах, ни о том, что они сделали для Сибири. Правление Николая I, которому они так хотели помешать, достигло апогея, и все надежды могли быть связаны только со сменой царствования. В 1856 году Александр II отметил свое восшествие на престол амнистией декабристам, восстановив некоторых в правах и разрешив всем проживать свободно за исключением двух столиц. До этого момента дожила примерно треть сосланных, и не все захотели покинуть Сибирь. Сергей Волконский поселился под Москвой, но по факту жил в городе. Попытки пылкой молодежи сделать из него наставника он встретил прохладно. Ивану Якушкину было предприсано все-таки соблюдать правила и в Москве не жить, хотя на тот момент он был уже тяжело болен. Сергей Трубецкой и вовсе уехал к дочери в Киев. Увиденное в Сибири заставило Гончарова испытать надежду на будущее. Однако реализовывать ее в масштабах страны у декабристов уже сил не осталось.

Почитать:
Записки Сергея Григорьевича Волконского

Медиум вызывает духа с помощью стола. Александр Аксаков (кстати, племянник славянофила Сергея Аксакова) держит медиума за руку и за ноги, чтобы проконтролировать чистоту эксперимента. Заключению комиссии Дмитрия Менделеева о том, что спиритизм — это суеверие, а верчение столов — обман, он не поверит. И проведет еще немало подобных экспериментов, чтобы доказать реальность сверхъестественных явлений в нашей жизни.

#Анна_Тютчева
#Федор_Тютчев
Вертящиеся столы предсказывают исход войны

Конфликт с турками продлится 43 года, русские дойдут до Константинополя, Австрия развалится, Англия перейдет на сторону России, а Наполеон III погибнет. Такое послание от духов, по словам Анны Тютчевой, получил ее отец, поэт Федор Тютчев, на спиритическом сеансе. В 1853 году Российская империя начала Крымскую войну, и Петербург оказался захвачен столоверчением — так называли практику вызывания духов и общения с ними с помощью столов. В кризисные времена поиски ответов на неразрешенные вопросы заставляют людей обращаться к самым противоречивым практикам. В Российском империи с началом войны прозреть будущее пытались с помощью спиритизма.

Надо сказать, что сама Анна Тютчева к предсказанию стола отнеслась скептически: слишком оно было похоже на политические взгляды ее отца. Да и в целом на тот момент история с вертящимися столами ей казалась мелким обманом, и она неоднократно спорила на этот счет с отцом. Но через несколько лет она оказалась на сеансе лично, и убеждения ее пошатнулись. Причем не на рядовом сеансе, а на сеансе в императорской семье с участием знаменитого медиума Дэниела Юма: «Стол, на который мы только слегка положили руки, поднимался над землей на значительную высоту, наклонялся направо и налево, причем ни лампа, ни карандаш, ни другие предметы, лежавшие на нем, совершенно не двигались с места, даже пламя лампы не колыхалось». Для Тютчевой было очевидно, что она видит нечто сверхъестественное и сидящие вокруг люди точно не могли поднять стол сами.

Процедура спиритического сеанса в целом выглядела везде одинаково: участники садились за чаще всего круглый стол, клали на него руки и вызывали духа. Чаще всего они это делали сами, но могли и воспользоваться услугами медиума. Дальше проявившийся дух отвечал на их вопросы посредством стука или специального маленького столика с карандашом вместо одной из ножек. В этом случае под руками участников он выписывал буквы — процедуру повторяли три раза, так как с первого раза каракули были не особо разборчивы. Вызывали разных людей — Владимир Даль вызывал дух недавно умершего поэта Василия Жуковского, а Александр II, взойдя на престол, хотел поговорить со своим отцом Николаем I. Но если Даль хотел узнать у духов, успеет ли он при жизни закончить свой знаменитый словарь (и, кстати, получил ответ «да»), то в отношении того, что хотел выведать Александр II у своего покойного отца накануне реформ, свидетельства разнятся. В любом случае, по словам Тютчевой, дух не сказал ничего интересного.

Столоверчение оказалось крайне заразной штукой, против которой не в силах были устоять ни скептики, ни ученые. После личного присутствия на сеансе Тютчева продолжала сомневаться, что к ним реально мог прийти дух Николая I: «Я не поверю, что душа, искупленная Спасителем после своей смерти, может возиться со столами и щипать людей, чтобы убедить их в бессмертии души». Но что это нечистая сила, она вполне готова была допустить. Многие ученые также предполагали, что это могут быть реальные явления, но говорят они о том, что есть что-то за рамками материализма, на что науке стоит обратить внимание.

Проблема заключалась в том, что духи не сообщали ничего, что не знал бы человек. Провалили они и пророчество относительно войны. Конфликт с турками завершится уже через три года, русские не дойдут до Константинополя, Австрия просуществует еще больше полувека, Англия останется верна своему союзу, Наполеон III будет здравствовать еще два десятилетия. А вот Николай I против всех ожиданий совсем скоро простудится и умрет. В 1870-х химик Дмитрий Менделеев возглавит комиссию по изучению спиритических явлений, которая придет к выводу, что эти явления происходят «от бессознательных движений или сознательного обмана». Но на практике это мало что изменит. Разве что столоверчение подутратит предсказательную силу и станет больше развлечением.

Почитать:
Дневник Анны Тютчевой

Место затопления фрегата «Паллада». Императорская гавань (у современной границы России с Северной Кореей), фото конца 1860-х — начала 1870-х годов.

#Иван_Гончаров
Фрегат «Паллада» — главное путешествие мрачного семилетия

«Он совершенно доволен своим мизерным миром и его не интересуют никакие общественные вопросы», — так описал Ивана Гончарова после знакомства с ним в 1847 году Иван Тургенев. В следующие два года по Европе прошла волна революций, в России наступили мрачные времена. В тот момент Гончарову было 36 лет, он служил переводчиком в министерстве финансов, на досуге занимался сочинительством. После успеха «Обыкновенной истории» в 1849 году опубликовал «Сон Обломова» — фрагмент нового романа. И действительно не проявлял никаких эмоций по поводу происходящего. Но в 1852 году Гончаров неожиданно для всех отправился в кругосветное плавание. Его итогом стала самая личная книга писателя о том, как живут люди в разных странах — и как они могли бы жить в России.

Сегодня мы склонны представлять такое путешествие скорее в романтических тонах. И, конечно, детские мечты и рассказы отчима-моряка сыграли существенную роль в решении Гончарова. Узнав о том, что в японскую экспедицию адмирала Евфимия Путятина требуется секретарь, писатель сразу же ухватился за возможность. Плыть было решено на парусном фрегате «Паллада». Маршрут в итоге прошел через Англию, Атлантический океан, мыс Доброй Надежды, Индийский океан, Китай, Филиппины с конечной целью в Японии. В реалиях 1850-х годов такое путешествие выглядело не столько романтическим, сколько рискованным предприятием.

С самого начала плавание пошло тяжело. Выйдя из Кронштадта, фрегат попал в туман и сел на мели у берегов Дании, после чего ему потребовался ремонт. На «Палладе» началась холера, за борт упал человек, и достать его не смогли, и в Англии Гончаров даже думал отказаться от продолжения поездки. После долгой стоянки в Портсмуте маршрут пришлось радикально изменить, постоянно требовался ремонт, в Индийском океане фрегат попал в такой шторм, что корабль наклонялся под 45 градусов. Наконец, началась Крымская война, и плавание осложнилось еще и тем, что приходилось избегать встречи с английскими и французскими кораблями. На случай атаки даже было решено поджечь «Палладу», после чего прыгать в воду и добираться до берега, где бы он ни был, вплавь.

Многое происходило и внутри самого Гончарова. Начинает он свое путешествие с позиций стойкой нелюбви к бездушным англичанам, подобным машинам в их бурном промышленном развитии, и представления, что все общества можно расположить на оси между двумя полюсами — одухотворенной дикостью и циничной цивилизацией. Но по мере того как фрегат движется вокруг земного шара, в сознании Гончарова также все приходит в движение. Он понимает, что все в мире взаимосвязано, что общества, закрывающиеся от прогресса в пользу привычного уклада, проигрывают, что, видимо, правильный путь заключается в том, чтобы пропустить перемены через себя и найти верный баланс развития и духовности, иначе общество ждет застой, — и что англичане совсем не ужасны. Объем его наблюдениям добавляет команда фрегата «Паллада» — маленький филиал Российской империи, который на фоне разных обществ погружает Гончарова во все более неоднозначные размышления.

В 1856 году фрегат «Паллада», не переживший очередную зимовку, будет затоплен. Гончаров же вернется в Петербург через Сибирь, в итоге проведя в пути два с половиной года. Но вместо ожидаемых мучений поездка через страну неожиданно заставит писателя испытать эмоциональный подъем. В Сибири он вдруг увидит, как ему кажется, развитие в правильном направлении. Кругом активные, деятельные, доброжелательные люди — задавшись вопросом «почему», Гончаров поймет, что тут нет «следов крепостного права». Мысль, за которую в тот момент можно попасть под арест. По возвращении Гончаров активно примется за работу над романом, где детская идиллия «Сна Обломова» повернется другой стороной и в противовес ей возникнет новый деятельный герой Андрей Штольц. Хотя современники так и не дождутся отчетливых высказываний Гончарова ни по каким «общественным вопросам».

Почитать:
Иван Гончаров. Фрегат «Паллада»