Издательство «Иллюминатор» टेलीग्राम पोस्ट

«Книжный экспресс №2025» — самое большое и выгодное книжное путешествие нового года!

А вы загадали желание побольше читать в новом году? Приглашаем вас в грандиозное книжное путешествие! «Книжный экспресс №2025» выедет со станции «Сказка» в январе, а к перрону станции «Лучший подарок» пристанет в декабре, проехав еще десять тематических станций.

Скидки на книги из тематических каталогов, задания с призами, розыгрыши и другие акции, книжные списки известных читателей, идеи для чтения и множество книжных открытий!

«Книжный экспресс №2025» — поезд, конечно же, воображаемый, но мы верим, что большой семейный книжный клуб у нас получится самый настоящий, и мы рады в нём каждому. В дороге будем читать и обсуждать книги, делиться книжными планами и проверять свою начитанность, разрешать книжные загадки и играть с попутчиками. Вместе с нами в экспрессе поедут писатели, переводчики, редакторы, художники и другие книжные люди, и некоторые из них уже заняли свои места!

Подписывайтесь на страницы «Книжного экспресса №2025» в Телеграме и Вконтакте, чтобы ничего не пропустить.

Экспресс отправляется!

Шелк или дерюга?

Переводчик, подобно ткачу, трудится над словесным полотном своего перевода. И всякий раз в этом непростом деле его подстерегает опасность: несовместимые друг с другом слова, которые будто «друг с другом на ножах», готовы превратиться в острейший клинок и разорвать хрупкую ткань. И, как пишет Нора Галь в книге «Слово живое и мертвое», подчас таким оружием могут становится коварные излишние созвучия. Вот только некоторые примеры, для которых переводчица предлагает замены.

«“Спи, Пит!” (а можно сказать усни, либо заменить
имя на малыш или на что-нибудь еще).

Лицо дергает тик — и тут же старик сидит на тюке.

Некто выбежал из комнаты, “застегивая на ходу доху”. Где-то в стихах или шутке это могло бы даже стать занятной находкой, в обычной прозе — только помеха. Хотя бы уж переставить: на ходу застегивая доху.

Повесть называется “Пути титанов” — а можно было сделать либо дороги, либо исполинов.

Не в стихах и не в пародии, в обычном спокойном тексте “автомобиль заурчал и умчал” — может быть, всё же умчался или унесся?

“Этот остров не ускользнул от острого взгляда” — можно хотя бы зоркого. А ненужное созвучие <…> понапрасну сбивает с толку.

“А сверху хитро нам мигали звезды” — не очень-то поэтичны и музыкальны эти “хухи”.

Если сказано — бубенцы звенят, не стоит рядом ставить извини».

«Это, конечно, мелочи», — заключает Нора Галь. «Но именно из мелочей образуется словесная ткань. Как бы она не оказалась грубой и серой дерюгой!»

Эпистолярная культура XVIII столетия

Согласитесь, писать официальные письма — не самая простая задача. Но только представьте, каково было пишущим в XVIII веке: совсем недавно введена петровская Табель о рангах, буквально все сферы жизни зарегламентированы, особого порядка в оформлении требовали и послания.

В «Беседах о русской культуре» Юрий Лотман приводит цитату из книги Якова Толмачева «Военное красноречие», которая объясняет, чем отличались письма от «младшего» к «старшему» и от «старшего» к «младшему» по чину: «Когда старший пишет к младшему, то обыкновенно при означении звания, чина и фамилии он подписывает собственноручно только свою фамилию; когда младший пишет к старшему, то сам подписывает звание, чин и фамилию».

Подписать письмо к старшему по званию лишь своей фамилией считалось грубым нарушением правил и даже оскорблением. Как отмечает Лотман, «значимым было место, где должна ставиться дата письма: начальник ставил число сверху, подчиненный — внизу, и в случае нарушения подчиненным этого правила ему грозили неприятности».

Вообще, этикет в письмах должен был соблюдаться с большой точностью, но случались и комические ситуации. «Известен случай, когда сенатор, приехавший с ревизией, в обращении к губернатору (а губернатор был из графов Мамоновых и славился своей гордостью) вместо положенного: “Милостивый государь!” — написал: “Милостивый государь мой!” Обиженный губернатор ответное письмо начал словами: “Милостивый государь мой, мой, мой!” — сердито подчеркнув неуместность притяжательного местоимения “мой” в официальном обращении».

Секреты голландской гравюры XVII века

Наряду с живописью, к сокровищам голландского искусства XVII столетия принадлежат гравюры мастеров этой эпохи. Тем не менее, как отмечает Йохан Хёйзинга в книге «Культура Нидерландов в XVII веке», «занятие гравюрой подчинялось иным законам <…> и в гораздо большей степени было делом ремесленников».

«Художник-гравер имел многостороннее поле деятельности. Главным образом он выполнял заказы того или иного издателя, печатал листы календаря или изготовлял серии сельских и городских ведут, виды гор, кораблей, костюмов и всего чего угодно. Он делал книжные иллюстрации, репродуцировал живописные портреты, поставлял эмблемы и виньетки. В основном темы гравюр касались непосредственного окружения мастера; он брался за изображение того, что знал и что видел. И изображал так же, как видел? Здесь требуется маленькая оговорка. Ибо сколь бы точным он ни был по отношению к своей модели при выполнении портрета, или к архитектуре при выполнении определенного городского пейзажа, как только ему предоставляется некоторая свобода, как, например, в цикле двенадцати месяцев Яна ван де Велде, он тут же ко всей своей верности натуре добавляет немного фантазии и романтики и портит порой свои лучшие листы, вводя в типично голландский ландшафт горизонт с горной грядой.

В своем искусстве художник-гравер следовал ряду условностей, которые предписывали, например, изображать плотную группу деревьев слева на переднем плане и светлую даль справа; были и другие правила композиции; но несмотря ни на что, он придерживался при этом той благотворной свободы, которая нередко приводила к самому счастливому результату».

Сегодня предлагаем рассмотреть январскую гравюру Яна ван де Велде из серии «Двенадцать месяцев». 1618

Этот книжный год уходит

Он был непростым, но мы провожаем его с благодарностью.

Наши издания побывали на книжных фестивалях Костромы, Новосибирска и Воронежа. Трижды мы виделись с вами на ярмарках в Москве, наши дорогие читатели! Мы с удовольствием проводили для вас встречи с нашими авторами. Вместе с вами мы отметили наше трехлетие. И надеемся, каждый наш день рождения будет и вашим праздником!

Благодарим вас за поддержку, за ваши добрые слова и пожелания, которые всегда нас вдохновляют. С надеждой смотрим в новый, 2025 год.

Ваш «Иллюминатор»

​​Троцкистская елка

Времена не выбирают… Детство Нелли Морозовой совпало с эпохой репрессий. В 1937 году вместе с матерью Верой Морозовой они отбывали ссылку в далеком башкирском селе Бакалы как «члены семьи врага народа». Перед отъездом в Уфу, довольствуясь лишь подручными средствами, Вера Морозова устроила новогодний праздник, о котором многие годы спустя как о небывалом чуде вспоминали те, кто в тот вечер оказался на елке у «добрых троцкистов» Морозовых.

«...Первые гости долго вытирали лапти в сенях, осторожно ступали на свежевымытый пол и обходили вокруг наряженной елки, цокая языками.
<…>
Ради праздника по углам были расставлены фитили, плавающие в масле. Изба скоро наполнилась, но гости продолжали все прибывать.
Откуда-то появился старенький скрипач со скрипкой об одной струне. Он запиликал на ней, и дети повели вокруг елки хоровод.
<…>
Ближе к одиннадцати мать зажгла на елке свечи. Пиликанье оборвалось, голоса смолкли. В благоговейной тишине дети и взрослые смотрели на язычки пламени, многоцветно отраженные в стеклянных шарах и мишуре.

Я застыла перед другим чудом: повторением колеблющихся огней в ясных немигающих детских глазах.

Мать шепнула скрипачу, и он лихо ударил по своей струне. Враз все ожило, заговорило, засмеялось, закружилось. Старичок приходил все в больший раж. Теперь дети не вели хоровод, а плясали, высоко вскидывая новые лапти.

Разрумянившиеся щеки, росинки пота на верхней губе, съехавшие платки, черные, русые, льняные пряди, сияющие глаза и смех, смех... Вот это веселье!

Краешком мелькнула мысль: нет ли здесь моих «врагов» из палисадника на углу? А не все ли равно!

Бабы у стен вытягивали шеи, стараясь увидеть своих, и вытирали глаза концами платков и шалей. Мужчины пели то татарские, то русские песни.

Все желающие не могли войти, теснились в сенях и на дворе. В разгоряченную избу то и дело врывались клубы морозного пара. <...>

Пока еще не погасли свечи, началась раздача игрушек. Под конец елка стояла обобранная, зато каждый уносил вещественную память о ней. <…>

Вскоре догорели фитили. Стали расходиться. Каждый, уходя, низко кланялся матери.
<…>
Лет двадцать спустя, в одной поездке попутчиком матери по купе окажется инженер-строитель, возвращающийся в родную Бугульму из Бакалов. Узнав, что мать бывала в тех краях, молодой человек полюбопытствует:

— А вы ничего не знаете о “добрых троцкистах”? Те, дескать, какую-то волшебную елку устроили. Не слыхали? Когда это было, троцкисты! А вот, поди, из поколения в поколение передается легенда о троцкистской елке, на которой будто всякие чудеса творились. Народная фантастика...

— “Добрые троцкисты”, говорите? — переспросит мать. — Забавно! Впрочем, нет. А елку устраивала я.»

26 декабря (14 декабря по старому стилю) 1825 года в Санкт-Петербурге на Сенатской площади произошло восстание декабристов

Среди мятежников было много друзей и знакомых Пушкина. Как пишет Юрий Лотман в книге «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя», для поэта, который в то время находился в ссылке в Михайловском, настали «дни тревоги и неизвестности. Письма почти перестали приходить. Газеты скупо сообщали об арестах. В списках арестованных Пушкин с тревогой читал имена друзей <…>. Собственное положение Пушкина весьма сомнительно: он не знает, что и насколько известно правительству, и живет в тревожном ожидании».

В сентябре 1826 года, когда пятеро декабристов были казнены, а многие из заговорщиков, в том числе ближайший друг Пушкина Иван Пущин, отправлены на каторгу, Николай I вызвал Пушкина в Москву для личной беседы.

Разговор императора с поэтом был продолжительным. «Видимо, беседа коснулась широкого круга политических проблем. Николай I сумел убедить Пушкина в том, что перед ним — царь-реформатор, новый Петр I. Можно предполагать, что какие-то туманные заверения о прощении “братьев, друзей, товарищей” Пушкин получил. Поэт не отрекся от дружеских связей с декабристами, напротив, он, видимо, умолчал относительно своих глубоких сомнений в декабристской тактике».

Как отмечает Лотман, царь был обеспокоен картиной «всеобщего недовольства, которую вскрыло следствие над декабристами», и «чувствовал необходимость эффектного жеста, который примирил бы с ним общественность». «Прощение Пушкина открывало такую возможность. Он умело разыграл сцену прощения, обещая Пушкину свободу от обычной цензуры, которая заменялась личной цензурой царя. Пушкин был возвращен из ссылки и получил право самому выбирать место своего пребывания.

Подлинная цена этих “милостей” открылась перед Пушкиным позже».

Переделкино рекомендует!

«Сундук Монтеня, или Приключения переводчика» Натальи Мавлевич вошел в список книг, которые резиденты, эксперты и участники программ Дома творчества советуют всем прочитать.

Сегодня день зимнего солнцестояния и «самый темный вечер года»

А еще в это время разворачивается действие знаменитого стихотворения Роберта Фроста Stopping by Woods on a Snowy Evening. Его сюжет очень прост: путник в повозке засматривается на заснеженный лес, но потом вспоминает, что его ждут, и продолжает свой путь. Вроде бы ничего особенного. Но чем же так завораживают эти стихи практически каждого?

«Может быть, тем что они поднимают со дна сознания и актуализируют целые пласты культурных мифов?» — делится своим предложением Григорий Кружков в книге «Записки переводчика-рецидивиста».

Само строение стихотворения напоминает о «Божественной комедии»: усложненные фростовские терцины скреплены в цепочку по такому же принципу, что и терцины Данте. Читая о зимнем лесе, нельзя не вспомнить о «темной чаще» (selva oscura), с которой начинается книга флорентийского изгнанника, и в целом о лесе как о символе загробного мира. В западно-христианской культуре этот день знаменует смерть года и совпадает с памятью святой Люси. Не случайно в стихотворении «Ноктюрн в День святой Люси, самый короткий день года» Джон Донн оплакивает любимую и готовится «к ночи без рассвета». Для кого-то фростовские строчки — это «сон о вечной жизни, в которую мечтает уйти человек, погрузившись в красоту и спокойствие природы», а для кого-то — «мечта об уходе от людей к себе самому» (первая книга Роберта Фроста называлась «Путь к себе»).

«Есть много разных истолкований “Остановки в лес”, более или менее вероятных», — заключает Григорий Кружков. «Но разгадки нет и быть не может. Есть музыка, и есть мерцающая глубина тайны. То, что влечёт и приводит в отчаянье переводчиков».

В «самый темный вечер года» предлагаем остановиться в снежных сумерках и насладиться завораживающим стихотворением Роберта Фроста в переводе Григория Кружкова:

ОСТАНОВИВШИСЬ НА ОПУШКЕ В СНЕЖНЫХ СУМЕРКАХ

Я вожжи натянул – и встал.
Чей это лес, я не гадал,
Я лишь смотрел, заворожен,
Как снег деревья заметал.

Мой конь, заминкой удивлен,
Как будто стряхивая сон,
Глядит – ни дома, ни огня,
Тьма да метель со всех сторон.

В дорогу он зовет меня.
Торопит, бубенцом звеня.
В ответ – лишь ветра шепоток
Да мягких хлопьев толкотня.

Лес чуден, темен и глубок.
Но должен я вернуться в срок;
И до ночлега путь далек,
И до ночлега путь далек.

Эльгенский подарок ко дню рождения

20 декабря 1904 года родилась Евгения Гинзбург. 18 долгих лет этот день она встречала либо в тюрьме, либо в лагерном заключении, либо в «бессрочной» ссылке. Несмотря на все испытания, Евгении Гинзбург удалось сохранить оптимизм, радушие и сострадание к тем, кому было еще хуже. Так, в военные годы, возвращаясь с лесозаготовок, она по вечерам работала помощником лекаря в санитарной части эльгенского лагеря, где старалась помочь всем без исключения больным. В 1941 году один из благодарных обитателей лазарета — инструментальщик Егор (или, как сам он произносил, Ёгор) — узнав о дне рождения Евгении Гинзбург, преподнес ей, пожалуй, один из самых трогательных в ее жизни подарков, о котором она потом рассказала в «Крутом маршруте»:

«Двадцатого декабря он [Ёгор] долго не являлся на перевязку. Я уже составила на полочку все свое оборудование и собиралась идти в барак, как вдруг привычный запах распада сигнализировал появление Ёгора. В руках он держал большой закоптелый котелок, из которого легкой струйкой поднимался теплый пар. Лицо Ёгора было благостным, просветленным.

— Вот, Евгенья Семеновна, — сказал он торжественно, ставя котелок прямо на амбулаторный топчан, — стало быть, я тебя поздравляю с ангелом, желаю доброго здоровья, а в делах рук ваших скорого и счастливого успеха… А еще сынов твоих повидать тебе… А вот, стало быть, и подарок от нас.

В котелке был овсяный кисель. Это кулинарное изделие сопутствовало нам в совхозе Эльген в наиболее счастливые минуты бытия. Рецепт его изготовления был известен здесь еще задолго до нашего приезда. Он был очень сложен. Овес, которым кормят лошадей, должен был пройти ряд замысловатых химических превращений, прежде чем стать киселем. Овес замачивали, отжимали, растирали, ждали, пока начнется брожение, заквашивали, варили… Наградой всех этих трудов был густой, сытный, красивого светло-кофейного цвета студень. Все мы единогласно утверждали, что вкус его напоминает миндальное печенье. <…>

— Вот спасибо-то, Ёгор Петрович! Давай вместе, держи ложку!

Но он с негодованием отверг предложение. Сказал только «нет», но было ясно, что за этим скрывается. Я поняла. Он израсходовал свой последний продовольственный запас, три дня трудился над сложной технологией превращения овса в это бархатистое, дышащее теплом варево — и все разве для того, чтобы съесть самому? Нет. Этот елабужский мужик, о приближении которого узнавали по запаху тления, идущему от его «здоровой», еще не ампутированной ноги, — он хотел дать радость другому обездоленному человеку».

На фото Евгения Гинзбург за чтением рукописи «Крутого маршрута». 1963