Издательство «Иллюминатор»

В этот день 165 лет назад в Таганроге родился Антон Павлович Чехов

Домик на Полицейской (ныне Чеховской) улице, в котором выдающийся писатель и драматург появился на свет, к началу 1930-х годов находился в плачевном состоянии.

В 1931 году семья редактора Александра Моррисона переехала в Таганрог. Спустя многие годы его дочь Нелли Морозова в книге «Моё пристрастие к Диккенсу» писала, что «кроме газетной работы» ее отец «занялся спасением уцелевшего, организацией дома-музея, розысками старожилов, знавших Чехова».

Одним из сподвижников Александра Моррисона стал однокашник Чехова старик Туркин. «Вместе с отцом он деятельно взялся за работу в музее: восстанавливал по памяти обстановку, разыскивал ее остатки, фотографии. Отец начал читать лекции о Чехове, которые собирали много публики».

Мать Нелли Морозовой — скульптор Вера Морозова — два года работала над бюстом Чехова. Летом 1935 года в честь 75-летия писателя во дворе восстановленного дома-музея состоялось открытие памятника. Церемония собрала множество гостей, среди которых были вдова Чехова Ольга Леонардовна Книппер-Чехова и сестра писателя Мария Павловна. О чеховском празднике Нелли Морозова вспоминала:

«Произошло какое-то движение в толпе, и отец с поклоном передал маленькой старушке — Марии Павловне — ножницы. Она сделала шажок к памятнику и разрезала ленту.

Материя спала, и взорам публики открылся бюст Антона Павловича. Книппер-Чехова и Мария Павловна, ахнув, в один голос сказали, что никогда еще не видели такого портретного сходства. Это была, и правда, материнская удача. Намек на пенсне, сделанный в камне, углублял взгляд и придавал ему знакомую проницательность.

Раздались аплодисменты. Мать стояла невозмутимо-спокойная, словно все это относилось не к ней, а я обливала слезами радости шелковый бок ее платья».

23 января — Международный день почерка и ручного письма

Это отличный повод полистать рабочие тетради Пушкина, автографы и рисунки из которых украсили страницы наших изданий: романа «Евгений Онегин» и книги Юрия Лотмана «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя». О любопытных деталях пушкинских рукописей читайте в статье на нашем сайте.

105 лет назад в Римини родился один из самых титулованных режиссеров XX века Федерико Феллини

Первое время он зарабатывал на жизнь карикатурами, рисунками для газет и журналов, текстами для рекламы, пока однажды не оказался на киностудии. Очарованный миром кино с его вдохновляющим хаосом, Феллини начал писать сценарии. Вскоре став режиссером, он смело соединял в своих фильмах обыденное и фантастическое, реальное и сновидческое.

Для Федерико Феллини, как и для Фрейда, сновидения — это via regia к бессознательному, главная магистраль его творчества. В этом контексте дневник снов итальянского режиссера, который он вел с 1960 по 1990 год, становится своего рода каталогом идей и визуальных образов, архивом внутренней жизни Федерико. При этом дневник выходит за рамки нескромного анализа души: феллиниевское бессознательное предстает перед глазами читателя прежде всего грандиозным зрелищем, неудержимым потоком пестрых видений, сплавленных в волшебном тигле фантазии.

Мы готовим к изданию дневник сновидений итальянского режиссера в двух томах. Признанная шедевром искусства иллюстрации «Книга снов» (Libro dei sogni) впервые выйдет на русском и будет воспроизведена факсимильно с параллельной транскрипцией текста и авторских помет в переводе.

Игра строит города

Игровой дух не знает границ и преград. Так, многие архитектурные шедевры веками хранят память о событиях прошлого, определивших облик восхищающих нас древних городов. Вот что об этом пишет Йохан Хёйзинга в книге Homo ludens:

«Объявляется ли конкурс на проект ратуши, соревнуются ли на стипендию ученики художественной школы, прямая цель всего этого — возбудить творческую фантазию или обнаружить наиболее многообещающее дарование и тем самым обеспечить достижение самого высокого результата. И всё же такая практическая задача не была первопричиной подобных форм состязаний. На заднем плане здесь всегда находится древняя игровая функция состязания как такового. Никто не может определить, чтó именно и в какой мере перевешивало в тех или иных исторических случаях: соображения пользы или агональные страсти, — как, например, в 1418 г., когда объявленный во Флоренции конкурс на купол храма выиграл Брунеллески, оставив позади тринадцать соперников. Во всяком случае, чистая польза никак не играла основной роли в смелой идее купола. Двумя веками ранее та же Флоренция обзавелась целым лесом башен, посредством которых благородные семейства, охваченные духом самого жестокого соперничества, жаждали поразить друг друга. История искусства и история военного дела в настоящее время склонны рассматривать флорентийские башни скорее как башни для красоты, чем как всерьез предназначавшиеся когда-либо для обороны. Средневековый город не испытывал недостатка в блистательных игровых идеях».

Январский онегинский тест!

Татьяна с трепетом гадает на святках, видит свой страшный пророческий сон. На ее именинах ссорятся Онегин и Ленский, и уже через день друзья сходятся в кровавом поединке. Хорошо ли вы помните детали январских событий романа? Проверим!

Друзья, вы слышите стук колес? Это приближается «Книжный экспресс №2025». Время в пути — целый год! Скорее занимайте места!

«Книжный экспресс №2025» — самое большое и выгодное книжное путешествие нового года!

А вы загадали желание побольше читать в новом году? Приглашаем вас в грандиозное книжное путешествие! «Книжный экспресс №2025» выедет со станции «Сказка» в январе, а к перрону станции «Лучший подарок» пристанет в декабре, проехав еще десять тематических станций.

Скидки на книги из тематических каталогов, задания с призами, розыгрыши и другие акции, книжные списки известных читателей, идеи для чтения и множество книжных открытий!

«Книжный экспресс №2025» — поезд, конечно же, воображаемый, но мы верим, что большой семейный книжный клуб у нас получится самый настоящий, и мы рады в нём каждому. В дороге будем читать и обсуждать книги, делиться книжными планами и проверять свою начитанность, разрешать книжные загадки и играть с попутчиками. Вместе с нами в экспрессе поедут писатели, переводчики, редакторы, художники и другие книжные люди, и некоторые из них уже заняли свои места!

Подписывайтесь на страницы «Книжного экспресса №2025» в Телеграме и Вконтакте, чтобы ничего не пропустить.

Экспресс отправляется!

Шелк или дерюга?

Переводчик, подобно ткачу, трудится над словесным полотном своего перевода. И всякий раз в этом непростом деле его подстерегает опасность: несовместимые друг с другом слова, которые будто «друг с другом на ножах», готовы превратиться в острейший клинок и разорвать хрупкую ткань. И, как пишет Нора Галь в книге «Слово живое и мертвое», подчас таким оружием могут становится коварные излишние созвучия. Вот только некоторые примеры, для которых переводчица предлагает замены.

«“Спи, Пит!” (а можно сказать усни, либо заменить
имя на малыш или на что-нибудь еще).

Лицо дергает тик — и тут же старик сидит на тюке.

Некто выбежал из комнаты, “застегивая на ходу доху”. Где-то в стихах или шутке это могло бы даже стать занятной находкой, в обычной прозе — только помеха. Хотя бы уж переставить: на ходу застегивая доху.

Повесть называется “Пути титанов” — а можно было сделать либо дороги, либо исполинов.

Не в стихах и не в пародии, в обычном спокойном тексте “автомобиль заурчал и умчал” — может быть, всё же умчался или унесся?

“Этот остров не ускользнул от острого взгляда” — можно хотя бы зоркого. А ненужное созвучие <…> понапрасну сбивает с толку.

“А сверху хитро нам мигали звезды” — не очень-то поэтичны и музыкальны эти “хухи”.

Если сказано — бубенцы звенят, не стоит рядом ставить извини».

«Это, конечно, мелочи», — заключает Нора Галь. «Но именно из мелочей образуется словесная ткань. Как бы она не оказалась грубой и серой дерюгой!»

Эпистолярная культура XVIII столетия

Согласитесь, писать официальные письма — не самая простая задача. Но только представьте, каково было пишущим в XVIII веке: совсем недавно введена петровская Табель о рангах, буквально все сферы жизни зарегламентированы, особого порядка в оформлении требовали и послания.

В «Беседах о русской культуре» Юрий Лотман приводит цитату из книги Якова Толмачева «Военное красноречие», которая объясняет, чем отличались письма от «младшего» к «старшему» и от «старшего» к «младшему» по чину: «Когда старший пишет к младшему, то обыкновенно при означении звания, чина и фамилии он подписывает собственноручно только свою фамилию; когда младший пишет к старшему, то сам подписывает звание, чин и фамилию».

Подписать письмо к старшему по званию лишь своей фамилией считалось грубым нарушением правил и даже оскорблением. Как отмечает Лотман, «значимым было место, где должна ставиться дата письма: начальник ставил число сверху, подчиненный — внизу, и в случае нарушения подчиненным этого правила ему грозили неприятности».

Вообще, этикет в письмах должен был соблюдаться с большой точностью, но случались и комические ситуации. «Известен случай, когда сенатор, приехавший с ревизией, в обращении к губернатору (а губернатор был из графов Мамоновых и славился своей гордостью) вместо положенного: “Милостивый государь!” — написал: “Милостивый государь мой!” Обиженный губернатор ответное письмо начал словами: “Милостивый государь мой, мой, мой!” — сердито подчеркнув неуместность притяжательного местоимения “мой” в официальном обращении».

Секреты голландской гравюры XVII века

Наряду с живописью, к сокровищам голландского искусства XVII столетия принадлежат гравюры мастеров этой эпохи. Тем не менее, как отмечает Йохан Хёйзинга в книге «Культура Нидерландов в XVII веке», «занятие гравюрой подчинялось иным законам <…> и в гораздо большей степени было делом ремесленников».

«Художник-гравер имел многостороннее поле деятельности. Главным образом он выполнял заказы того или иного издателя, печатал листы календаря или изготовлял серии сельских и городских ведут, виды гор, кораблей, костюмов и всего чего угодно. Он делал книжные иллюстрации, репродуцировал живописные портреты, поставлял эмблемы и виньетки. В основном темы гравюр касались непосредственного окружения мастера; он брался за изображение того, что знал и что видел. И изображал так же, как видел? Здесь требуется маленькая оговорка. Ибо сколь бы точным он ни был по отношению к своей модели при выполнении портрета, или к архитектуре при выполнении определенного городского пейзажа, как только ему предоставляется некоторая свобода, как, например, в цикле двенадцати месяцев Яна ван де Велде, он тут же ко всей своей верности натуре добавляет немного фантазии и романтики и портит порой свои лучшие листы, вводя в типично голландский ландшафт горизонт с горной грядой.

В своем искусстве художник-гравер следовал ряду условностей, которые предписывали, например, изображать плотную группу деревьев слева на переднем плане и светлую даль справа; были и другие правила композиции; но несмотря ни на что, он придерживался при этом той благотворной свободы, которая нередко приводила к самому счастливому результату».

Сегодня предлагаем рассмотреть январскую гравюру Яна ван де Велде из серии «Двенадцать месяцев». 1618

Этот книжный год уходит

Он был непростым, но мы провожаем его с благодарностью.

Наши издания побывали на книжных фестивалях Костромы, Новосибирска и Воронежа. Трижды мы виделись с вами на ярмарках в Москве, наши дорогие читатели! Мы с удовольствием проводили для вас встречи с нашими авторами. Вместе с вами мы отметили наше трехлетие. И надеемся, каждый наш день рождения будет и вашим праздником!

Благодарим вас за поддержку, за ваши добрые слова и пожелания, которые всегда нас вдохновляют. С надеждой смотрим в новый, 2025 год.

Ваш «Иллюминатор»

​​Троцкистская елка

Времена не выбирают… Детство Нелли Морозовой совпало с эпохой репрессий. В 1937 году вместе с матерью Верой Морозовой они отбывали ссылку в далеком башкирском селе Бакалы как «члены семьи врага народа». Перед отъездом в Уфу, довольствуясь лишь подручными средствами, Вера Морозова устроила новогодний праздник, о котором многие годы спустя как о небывалом чуде вспоминали те, кто в тот вечер оказался на елке у «добрых троцкистов» Морозовых.

«...Первые гости долго вытирали лапти в сенях, осторожно ступали на свежевымытый пол и обходили вокруг наряженной елки, цокая языками.
<…>
Ради праздника по углам были расставлены фитили, плавающие в масле. Изба скоро наполнилась, но гости продолжали все прибывать.
Откуда-то появился старенький скрипач со скрипкой об одной струне. Он запиликал на ней, и дети повели вокруг елки хоровод.
<…>
Ближе к одиннадцати мать зажгла на елке свечи. Пиликанье оборвалось, голоса смолкли. В благоговейной тишине дети и взрослые смотрели на язычки пламени, многоцветно отраженные в стеклянных шарах и мишуре.

Я застыла перед другим чудом: повторением колеблющихся огней в ясных немигающих детских глазах.

Мать шепнула скрипачу, и он лихо ударил по своей струне. Враз все ожило, заговорило, засмеялось, закружилось. Старичок приходил все в больший раж. Теперь дети не вели хоровод, а плясали, высоко вскидывая новые лапти.

Разрумянившиеся щеки, росинки пота на верхней губе, съехавшие платки, черные, русые, льняные пряди, сияющие глаза и смех, смех... Вот это веселье!

Краешком мелькнула мысль: нет ли здесь моих «врагов» из палисадника на углу? А не все ли равно!

Бабы у стен вытягивали шеи, стараясь увидеть своих, и вытирали глаза концами платков и шалей. Мужчины пели то татарские, то русские песни.

Все желающие не могли войти, теснились в сенях и на дворе. В разгоряченную избу то и дело врывались клубы морозного пара. <...>

Пока еще не погасли свечи, началась раздача игрушек. Под конец елка стояла обобранная, зато каждый уносил вещественную память о ней. <…>

Вскоре догорели фитили. Стали расходиться. Каждый, уходя, низко кланялся матери.
<…>
Лет двадцать спустя, в одной поездке попутчиком матери по купе окажется инженер-строитель, возвращающийся в родную Бугульму из Бакалов. Узнав, что мать бывала в тех краях, молодой человек полюбопытствует:

— А вы ничего не знаете о “добрых троцкистах”? Те, дескать, какую-то волшебную елку устроили. Не слыхали? Когда это было, троцкисты! А вот, поди, из поколения в поколение передается легенда о троцкистской елке, на которой будто всякие чудеса творились. Народная фантастика...

— “Добрые троцкисты”, говорите? — переспросит мать. — Забавно! Впрочем, нет. А елку устраивала я.»

26 декабря (14 декабря по старому стилю) 1825 года в Санкт-Петербурге на Сенатской площади произошло восстание декабристов

Среди мятежников было много друзей и знакомых Пушкина. Как пишет Юрий Лотман в книге «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя», для поэта, который в то время находился в ссылке в Михайловском, настали «дни тревоги и неизвестности. Письма почти перестали приходить. Газеты скупо сообщали об арестах. В списках арестованных Пушкин с тревогой читал имена друзей <…>. Собственное положение Пушкина весьма сомнительно: он не знает, что и насколько известно правительству, и живет в тревожном ожидании».

В сентябре 1826 года, когда пятеро декабристов были казнены, а многие из заговорщиков, в том числе ближайший друг Пушкина Иван Пущин, отправлены на каторгу, Николай I вызвал Пушкина в Москву для личной беседы.

Разговор императора с поэтом был продолжительным. «Видимо, беседа коснулась широкого круга политических проблем. Николай I сумел убедить Пушкина в том, что перед ним — царь-реформатор, новый Петр I. Можно предполагать, что какие-то туманные заверения о прощении “братьев, друзей, товарищей” Пушкин получил. Поэт не отрекся от дружеских связей с декабристами, напротив, он, видимо, умолчал относительно своих глубоких сомнений в декабристской тактике».

Как отмечает Лотман, царь был обеспокоен картиной «всеобщего недовольства, которую вскрыло следствие над декабристами», и «чувствовал необходимость эффектного жеста, который примирил бы с ним общественность». «Прощение Пушкина открывало такую возможность. Он умело разыграл сцену прощения, обещая Пушкину свободу от обычной цензуры, которая заменялась личной цензурой царя. Пушкин был возвращен из ссылки и получил право самому выбирать место своего пребывания.

Подлинная цена этих “милостей” открылась перед Пушкиным позже».

Переделкино рекомендует!

«Сундук Монтеня, или Приключения переводчика» Натальи Мавлевич вошел в список книг, которые резиденты, эксперты и участники программ Дома творчества советуют всем прочитать.

Сегодня день зимнего солнцестояния и «самый темный вечер года»

А еще в это время разворачивается действие знаменитого стихотворения Роберта Фроста Stopping by Woods on a Snowy Evening. Его сюжет очень прост: путник в повозке засматривается на заснеженный лес, но потом вспоминает, что его ждут, и продолжает свой путь. Вроде бы ничего особенного. Но чем же так завораживают эти стихи практически каждого?

«Может быть, тем что они поднимают со дна сознания и актуализируют целые пласты культурных мифов?» — делится своим предложением Григорий Кружков в книге «Записки переводчика-рецидивиста».

Само строение стихотворения напоминает о «Божественной комедии»: усложненные фростовские терцины скреплены в цепочку по такому же принципу, что и терцины Данте. Читая о зимнем лесе, нельзя не вспомнить о «темной чаще» (selva oscura), с которой начинается книга флорентийского изгнанника, и в целом о лесе как о символе загробного мира. В западно-христианской культуре этот день знаменует смерть года и совпадает с памятью святой Люси. Не случайно в стихотворении «Ноктюрн в День святой Люси, самый короткий день года» Джон Донн оплакивает любимую и готовится «к ночи без рассвета». Для кого-то фростовские строчки — это «сон о вечной жизни, в которую мечтает уйти человек, погрузившись в красоту и спокойствие природы», а для кого-то — «мечта об уходе от людей к себе самому» (первая книга Роберта Фроста называлась «Путь к себе»).

«Есть много разных истолкований “Остановки в лес”, более или менее вероятных», — заключает Григорий Кружков. «Но разгадки нет и быть не может. Есть музыка, и есть мерцающая глубина тайны. То, что влечёт и приводит в отчаянье переводчиков».

В «самый темный вечер года» предлагаем остановиться в снежных сумерках и насладиться завораживающим стихотворением Роберта Фроста в переводе Григория Кружкова:

ОСТАНОВИВШИСЬ НА ОПУШКЕ В СНЕЖНЫХ СУМЕРКАХ

Я вожжи натянул – и встал.
Чей это лес, я не гадал,
Я лишь смотрел, заворожен,
Как снег деревья заметал.

Мой конь, заминкой удивлен,
Как будто стряхивая сон,
Глядит – ни дома, ни огня,
Тьма да метель со всех сторон.

В дорогу он зовет меня.
Торопит, бубенцом звеня.
В ответ – лишь ветра шепоток
Да мягких хлопьев толкотня.

Лес чуден, темен и глубок.
Но должен я вернуться в срок;
И до ночлега путь далек,
И до ночлега путь далек.

Эльгенский подарок ко дню рождения

20 декабря 1904 года родилась Евгения Гинзбург. 18 долгих лет этот день она встречала либо в тюрьме, либо в лагерном заключении, либо в «бессрочной» ссылке. Несмотря на все испытания, Евгении Гинзбург удалось сохранить оптимизм, радушие и сострадание к тем, кому было еще хуже. Так, в военные годы, возвращаясь с лесозаготовок, она по вечерам работала помощником лекаря в санитарной части эльгенского лагеря, где старалась помочь всем без исключения больным. В 1941 году один из благодарных обитателей лазарета — инструментальщик Егор (или, как сам он произносил, Ёгор) — узнав о дне рождения Евгении Гинзбург, преподнес ей, пожалуй, один из самых трогательных в ее жизни подарков, о котором она потом рассказала в «Крутом маршруте»:

«Двадцатого декабря он [Ёгор] долго не являлся на перевязку. Я уже составила на полочку все свое оборудование и собиралась идти в барак, как вдруг привычный запах распада сигнализировал появление Ёгора. В руках он держал большой закоптелый котелок, из которого легкой струйкой поднимался теплый пар. Лицо Ёгора было благостным, просветленным.

— Вот, Евгенья Семеновна, — сказал он торжественно, ставя котелок прямо на амбулаторный топчан, — стало быть, я тебя поздравляю с ангелом, желаю доброго здоровья, а в делах рук ваших скорого и счастливого успеха… А еще сынов твоих повидать тебе… А вот, стало быть, и подарок от нас.

В котелке был овсяный кисель. Это кулинарное изделие сопутствовало нам в совхозе Эльген в наиболее счастливые минуты бытия. Рецепт его изготовления был известен здесь еще задолго до нашего приезда. Он был очень сложен. Овес, которым кормят лошадей, должен был пройти ряд замысловатых химических превращений, прежде чем стать киселем. Овес замачивали, отжимали, растирали, ждали, пока начнется брожение, заквашивали, варили… Наградой всех этих трудов был густой, сытный, красивого светло-кофейного цвета студень. Все мы единогласно утверждали, что вкус его напоминает миндальное печенье. <…>

— Вот спасибо-то, Ёгор Петрович! Давай вместе, держи ложку!

Но он с негодованием отверг предложение. Сказал только «нет», но было ясно, что за этим скрывается. Я поняла. Он израсходовал свой последний продовольственный запас, три дня трудился над сложной технологией превращения овса в это бархатистое, дышащее теплом варево — и все разве для того, чтобы съесть самому? Нет. Этот елабужский мужик, о приближении которого узнавали по запаху тления, идущему от его «здоровой», еще не ампутированной ноги, — он хотел дать радость другому обездоленному человеку».

На фото Евгения Гинзбург за чтением рукописи «Крутого маршрута». 1963

Считал схоластику за вздор
И прыгал в сад через забор…

Как вы думаете, что так привлекало юного Пушкина и его однокашников за забором Царскосельского лицея? В книге «Александр Сергеевич. Биография писателя» Юрий Лотман приводит жалобу императора директору Лицея Энгельгардту: «Твои воспитанники <…> снимают через забор мои наливные яблоки…» «То, что яблоки были царские, придавало им особый вкус, а походу — опасность» — иронично отмечает исследователь.

Лучший друг Пушкина, товарищ по Лицею и сосед по «келье» Иван Пущин отмечал особое озорство будущего поэта, который хоть и опережал по начитанности и знаниям своих одноклассников, но все, что касалось учебы «считал ни во что и как будто желал только доказать, что [он] мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик».

Пущин вспоминал: «В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило. Бывало, вместе промахнемся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить. Главное, ему недоставало того, что называется тактом…»

Шестилетнее непрерывное общение с Пушкиным-лицеистом позволило ему сделать очень точное наблюдение за характером своего друга:

«Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже их в друге-товарище».

Сегодня мы празднуем день рождения замечательной переводчицы франкоязычной литературы и автора книги «Сундук Монтеня, или Приключения переводчика» — Натальи Мавлевич

Интересно, что в мир перевода Наталья Мавлевич попала благодаря сравнительной грамматике французского и русского языков! Именно так немного устрашающе назывался предмет из университетской программы, с которого и «началось главное и нерушимое счастье всей жизни» переводчицы.

В день рождения Натальи Мавлевич делимся фрагментом из ее воспоминаний о первых шагах в профессии, незабываемых парах по сравнительной грамматике, удивительном преподавателе Эде Ароновне Халифман и коварных артиклях:

«На первом же занятии она [Эда Ароновна Халифман] ошеломила нас — меня уж точно — вопросом: как перевести на русский язык определенный и неопределенный артикли? Господи, да мы о таком никогда и не задумывались. Переводить артикль? Несуществующую у нас фитюльку? Группа недоуменно молчала. И тогда Эда Ароновна с видом фокусника, извлекающего за уши кролика из цилиндра, произнесла две фразы. <…>

“Служанка открыла дверь” и “Дверь открыла служанка”. Эта самая служанка открыла мне дверь в мир, о котором я не подозревала, тогда как он ждал меня, как яблоня или печка в сказке про гусей-лебедей. <…>

Артиклями мы занимались добрый месяц. Вместо учебника, который будет издан много позже, Эда Ароновна раздавала нам на каждом занятии тонюсенькие, почти папиросные листочки с отпечатанными ею собственноручно на машинке французскими текстами (маленькими, в несколько слов, и побольше, в несколько предложений или реплик), которые мы должны были перевести, а листочки потом вернуть ей. Мы не задавались вопросом, откуда брались эти предложения и реплики, нам и в голову не приходило, что это результат титанического кропотливого труда. Год за годом, много лет подряд Эда Ароновна выписывала их из французских книг — классических и более или менее современных романов. Не будем забывать: в то время раздобыть современную зарубежную литературу в оригинале было очень и очень непросто. Главным образом Эда Ароновна черпала свои примеры из Эрве Базена, Луи Арагона, Франсуа Мориака и чуть ли не больше всего — из мемуаров Симоны де Бовуар. Позднее, читая их целиком, я то и дело вздрагивала, встречая до боли знакомые фразы».

Итоги non/fictio№26

Вот и завершилась книжная ярмарка non/fiction. Друзья, спасибо вам за эти чудесные четыре дня, за ваши добрые слова и теплые пожелания!

Самыми популярными на ярмарке стали вот эти книги:

«Моя летопись. Воспоминания» Надежды Тэффи

«Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя» Юрия Лотмана

«Беседы о русской культуре» Юрия Лотмана

«Слово живое и мертвое» Норы Галь

Homo ludens Йохана Хёйзинги

«“Евгений Онегин” Александра Пушкина с “Комментарием” Юрия Лотмана» в 2-х книгах

«Образы Италии. Том 1. Венеция. Путь к Флоренции. Флоренция. Города Тосканы» Павла Муратова

«Морфология волшебной сказки» Владимира Проппа

«Культура Нидерландов в XVII веке» Йохана Хёйзинги

«Осень Средневековья» Йохана Хёйзинги


А какие наши издания на этой ярмарке выбрали вы?

7 декабря 1872 года родился выдающийся историк и культуролог Йохан Хёйзинга

Последователь Якоба Буркхардта, блистательный знаток самых разных эпох и мастер стиля, Йохан Хёйзинга обладал уникальным даром воссоздавать «образ прошлого».

О «животрепещущей исторической сенсации» — чувстве истории, которое стремился передать Йохан Хёйзинга, прекрасно написал переводчик Дмитрий Сильвестров, благодаря которому мы с вами можем читать труды ученого:

Внезапный прорыв в подлинное историческое событие, внезапное ощущение непосредственного контакта с прошлым, животрепещущая «историческая сенсация» — чувство истории, дает <…> «почти экстатическое постижение того, что сам я более не существую, что, переполненный до краев, я перетекаю в мир, находящийся вне меня; это прикосновение к сути вещей, переживание Истины посредством истории». Прямой контакт с прошлым может дать «воображение, разбуженное строкой хартии или хроники, видом гравюры, звуками старой песни».

Средневековье, эпоха гуманизма, век расцвета культуры Нидерландов — выбирайте время, в которые вы бы хотели отправиться и приходите сегодня и завтра к нашему стенду F-32 на ярмарке non/fiction.

Шлём привет с ярмарки и делимся отличными новостями!

«Сундук Монтеня, или Приключения переводчика» Натальи Мавлевич — в топ-листе non/fictio№26!

А еще сразу две наши книги («Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя» и «Сундук Монтеня или Приключения переводчика» Натальи Мавлевич) вышли в финал конкурса обложек.


Эти книги, как и другие наши издания, будут ждать вас, дорогие читатели, на стенде F-32. Приходите!

Друзья, завтра встречаемся в Гостином дворе!

К ярмарке всё готово: книги и подарки уже ждут вас! Ищите наш ярко-желтый стенд F-32 в секторе взрослой литературы.

Зима! Крестьянин торжествуя
На дровнях обновляет путь...

Начинаем первый день зимы строчкой из «Евгения Онегина», с которой многие знакомы с самого детства. Интересно, что этот пассаж из пятой главы крайне не понравился критикам пушкинского романа.

Что же вызвало их недовольство? В «Комментарии» Юрий Лотман пишет, что критиков задело «столкновение церковнославянского “торжествовать” и “крестьянин”». В журнале «Атеней» за 1828 год по этому поводу появился такой нелестный отзыв: «В первый раз, я думаю, дровни в завидном соседстве с торжеством. Крестьянин торжествуя выражение неверное».

Это был не первый случай, когда Пушкина бранили за «употребления поэтизмов при описании “непоэтической” реальности». От тех же критиков Пушкину доставалось за то, что он «барышен благородных и вероятно чиновных назвал девчонками (что, конечно, неучтиво), между тем как простую деревенскую девку назвал девою».

Как отмечает Лотман, такое столкновение стилей и стилевых нюансов, уже не заметное для нас, но поражавшее современников Пушкина, было принципиально важно для поэта. В этом смелом отказе от привычных литературных канонов заключалось новаторство пушкинского романа, ставшего одним из первых текстов на обновленном литературном языке.

#лотман_поясни

Non/fictio№ 26 приближается!

Друзья, уже через неделю начнется ежегодная книжная ярмарка non/fiction в Гостином дворе. Все четыре дня с 5 по 8 декабря мы будем с нетерпением ждать вас у нашего стенда F-32.

Схема расположения стендов, программа мероприятий будут доступны на официальном сайте ярмарки.

Книжный праздник приближается! До встречи!

28 ноября 1906 года в Санкт-Петербурге родился выдающийся литературовед и культуролог Дмитрий Сергеевич Лихачёв

Еще в юности будущий ученый проникся любовью к книге и книжной культуре благодаря частым посещениям Первой государственной типографии, в которой работал его отец. Через много лет Лихачёв написал об этом времени в своих «Воспоминаниях»:

«Жизнь в типографии меня во многом воспитала. Типографии я обязан своим интересом к типографскому делу. Запах свежеотпечатанной книги для меня и сейчас — лучший из ароматов, способный поднять настроение. Я свободно ходил по типографии, знакомился с наборщиками, считавшими себя среди рабочих интеллигентами…

Жизнь в типографии многому меня научила, многое раскрыла, объяснила. Но может быть, не последнюю роль сыграло и то, что на некоторое время отец получил на хранение библиотеку директора ОГИЗа — небезызвестного в тогдашних литературных кругах Ильи Ионовича Ионова. В его библиотеке были эльзевиры*, альдины**, редчайшие издания XVIII в., собрания альманахов, дворянские альбомы, Библия Пискатора, роскошнейшие юбилейные издания Данте, издания Шекспира и Диккенса на тончайшей индийской бумаге, рукописное «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, книги из библиотеки Феофана Прокоповича, множество книг с автографами современных писателей (запомнились письма-надписи на сборниках стихов Есенина, А. Ремизова, А. Н. Толстого и т. д.). Получил отец в подарок и некоторые вещи — посмертную маску, снятую Манизером с головы А. Блока новым способом — так, чтобы голова была цельной, не только лицо. В ней трудно было узнать Блока — совершенно лысый, изможденный, старый. Маска-голова эта пропала».

*Книги, выпущенные в XVI–XVIII веках голландской династией типографов и издателей Эльзевиров, а также созданные ими рисунок шрифта и формат издания, которым присущи изящество, красота и изысканность.

**Общее название старинных книг, отпечатанных в типографиях венецианского мастера Альдо Мануция и его потомков в XV–XVI веках. Благодаря своему изяществу, выверенным пропорциям и красоте шрифтов, альдины считаются шедеврами книгопечатания эпохи Возрождения.

Берем комплектом!

Что может быть лучше увлекательной книги? Конечно, если у такой книги есть продолжение.

Друзья, до 30 ноября комплекты из этой подборки можно приобрести со скидкой до 45%. Быть может, кто-то из вас уже сегодня определится с новогодними подарками для самых близких людей!

«Лицейский дух», культ дружбы и поэзии

По первоначальному плану Царскосельский лицей, в котором учился Александр Пушкин, создавался как место, где «в изоляции от царского двора» должны были воспитываться младшие братья Александра I. Так что Пушкин и будущий император Николай I, под чьим личным надзором впоследствии пришлось творить поэту, могли бы стать однокашниками.

Как и многие другие, этот проект «дней Александровых прекрасного начала» не осуществился, но несмотря на изменение высокого статуса Лицей открыл свои двери для первых воспитанников осенью 1811 года. Как отмечает Юрий Лотман в книге «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя», «первые три года посвящались изучению языков: «российского, латинского, французского, немецкого», — математики (в объеме гимназии), словесности и риторики, истории, географии, танцам, фехтованию, верховой езде и плаванию. На старших курсах занятия велись без строгой программы — утвержденный устав определял лишь науки, подлежащие изучению: предусматривались занятия по разделам нравственных, физических, математических, исторических наук, словесности и по языкам. Разумеется, обширный план при неопределенности программ и требований, неопытности педагогов приводил к поверхностным знаниям учащихся». Так, в ноябре 1824 года в письме к брату Пушкин жаловался на «недостатки проклятого своего воспитания».

«Однако в лицейских занятиях была и бесспорная положительная сторона»: это особый «лицейский дух», это культ дружбы, которую многие лицеисты первого — «пушкинского» — выпуска смогли сохранить на всю жизнь, это всеобщая тяга к литературным занятиям: именно в «студенческой келье» Пушкину явилась Муза.

20 ноября 1858 года родилась Сельма Лагерлёф

Еще в раннем детстве, прочитав книгу Майн Рида «Оцеола, вождь семинолов», маленькая Сельма твердо решила: «когда вырасту, непременно буду писать романы».

Через много лет, будучи всемирно известной писательницей, автором «Чудесного путешествия Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции», лауреатом Нобелевской премии по литературе, в «Дневнике Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф» она рассказала о своей пробе пера. Опубликованные в 1932 году, эти воспоминания стали частью мемуарной трилогии об особом мире усадьбы Морбакки, где родилась и выросла будущая великая «деревенская сказочница» и где пробудилась ее любовь к слову.

В день рождения Сельмы Лагерлёф делимся трогательными отрывками из ее «Дневника»:

«…Элин Лаурелль подарила мне дневник! Необычайно красивую тетрадь в белом переплете, с синим корешком и золотым обрезом по краю — прямо-таки жалко делать в ней записи. Однако Элин сказала, что ничего не жалко, наоборот, я должна взять в привычку день за днем записывать происходящее со мною, ведь позднее эти записи всю жизнь будут дарить мне радость и пользу.

<...> по удачному стечению обстоятельств я теперь еду в Стокгольм, вот и сунула тетрадь в сумку, взяла с собой в поездку.

В поезде жутко трясет, и пальцы мерзнут, но это бы еще полбеды. Хуже всего другое — я понятия не имею, что полагается писать в дневнике.

Не так давно я прочитала «Дочерей президента» Фредрики Бремер, а эта книга от начала до конца как бы дневник, только вот мне не хочется писать так по-ученому, так рассудочно. Нет, по-моему, дневник там не настоящий. Я имею в виду, не такой, какой люди ведут, когда, кроме них самих и какого-нибудь вправду близкого друга, никто его не прочтет. <…>

Разумеется, Элин Лаурелль права, когда говорит, что, если хочешь стать писательницей, нужно с благодарностью и радостью принимать все происходящее. Быть довольной, даже если попадаешь в неприятное и сложное положение, ведь иначе не сумеешь описать, каково это — чувствовать себя несчастной. Вот почему я, пожалуй, должна записать как раз то, что нянька Майя говорила мне нынче утром, перед самым отъездом в Стокгольм. Быть может, пригодится, когда я вырасту и начну писать романы».

О хитросплетении образов Италии

В облике многих древних итальянских городов, встретившихся Павлу Муратову в его путешествии по Италии, запечатлены движение истории, смена эпох и переплетение культур. Один из таких городов — Равенна, с ее церквями и удивительными мозаиками, о которых искусствовед писал:

«Мозаики маленького мавзолея и баптистерия исполнены около 450 года и, следовательно, оказываются древнейшими в Равенне. Они говорят о том странном и темном времени, когда этот город, отрезанный болотами от остального мира, сделался столицей Западной Римской империи. <…>

Связь с еще не погребенным языческим миром выражается не только в том, что на мозаике баптистерия в сцене Крещения Христова изображен бог реки Иордана. <…> Апостолы в куполе баптистерия еще напоминают немного античные барельефы плавным ходом линий, который вовсе исчезает в византийском искусстве, предпочитавшем полную неподвижность фигур или стремительный бег орнамента. В отличие от византийских мастеров Юстиниана мастера, работавшие в баптистерии и мавзолее Плацидии, очень умеренно пользовались золотом. Они сохранили классическую традицию в понимании «разноцветности» как узора на общем фоне, тогда как византийцы приближались скорее к полной пестроте восточного ковра. Итальянские мозаисты любили немногие, густые и глубокие цвета — синий, зеленый и винно‑красный».

Скоро ляжет снег, зажгутся елки в домах и витринах и всех охватит такое знакомое предпраздничное волнение! А затем начнутся долгожданные каникулы, которые так приятно провести вместе с детьми за книгой.

Наши друзья подготовили большую подборку самых необычных, красивых и новогодних книг для всей семьи. Выбирайте и покупайте подарки для самых близких по праздничным ценам!

Между лагерем и «бессрочной» ссылкой

Осенью 1948 года Евгения Гинзбург, будучи «временно расконвоированной» (осенью 1949 года последует повторный арест, а позже приговор — вечное поселение на Колыме), добилась воссоединения с младшим сыном Василием, которого не видела после своего ареста в 1937 году больше десяти лет.

«Спустя одиннадцать лет и восемь месяцев я снова вела по улице своего второго сына, крепко держа его за руку. <…>

Мы шли и молчали, не находя слов для выражения того, слишком большого, что надо было сказать».

Ночью состоялась «первая беседа» матери и сына:

«Мы не заснули в эту ночь. Да и не хотелось даже помыслить о сне. Мы торопились узнать друг друга и радовались, что каждый узнавал в собеседнике самого себя. <…> Я захлебывалась от радостного изумления, когда он в ту же первую ночь стал читать мне наизусть те самые стихи, с которыми я жила, погибала и снова жила все эти годы.

Так же как я, он находил в поэзии опору против жестокости реального мира. Она — поэзия — была формой его сопротивления. В той первой ночной беседе с нами были и Блок, и Пастернак, и Ахматова. <…>

Свет этой нашей первой магаданской беседы лег на все дальнейшие отношения с сыном. <…>

...уже ближе к рассвету, я рассказала ему устно задуманные главы “Крутого маршрута”. Он был первым слушателем…»

В подготовленное нами издание включены фотографии из семейного архива, а также фотографии из собрания Государственного музея истории ГУЛАГа. Кроме того, мы снабдили книгу постраничными примечаниями и указателем имен с краткой биографической информацией о людях, которые встретились Гинзбург на ее «крутом маршруте».

Потомок прусского выходца Радши и абиссинца

Интерес к истории рода не покидал Пушкина в течение жизни. В автобиографических записках Пушкин писал: «Мы ведем свой род Радши или Рачи (мужа честна, говорит летописец, т. е. знатного, благородного), выехавшего в Россию во время княжества св. Александра Ярославича Невского. От него произошли Мусины, Бобрищевы, Мятлевы, Поводовы, Каменские, Бутурлины, Кологривовы, Шерефединовы и Товарковы».

«Родословная матери моей еще любопытнее. Дед ее был негр, сын владетельного князька. Русский посланник в Константинополе как‑то достал его из сераля, где содержался он аманатом <заложником>, и отослал его Петру Первому…».

В биографии Пушкина Юрий Лотман, отмечает, что предок Пушкина был «эфиоп, абиссинец. Появление его при дворе Петра I, возможно, связано с более глубокими причинами, чем распространившаяся в Европе начала XVIII в. мода на пажей-арапчат: в планах сокрушения Турецкой империи, которые вынашивал Петр I, связи с Абиссинией — христианской страной, расположенной в стратегически важном районе, в тылу неспокойного египетского фланга Турции, — занимали определенное место. Однако затяжная Северная война не дала развиться этим планам».

К концу XVIII века Ганнибалы «уже тесно переплелись кровными связями с русскими дворянскими родами — породнились с Ржевскими, Бутурлиными, Черкасскими, Пушкиными. Отец и мать поэта были родственники (троюродные брат и сестра)».

Еще одна радостная новость!

Новый тираж двухтомника «Евгений Онегин» с «Комментарием» Юрия Лотмана тоже доступен для заказа.

Надеемся, что появившиеся в нашем издании ляссе сделают параллельное чтение двух томов более удобным.

Друзья, долгожданное издание книги Юрия Лотмана «Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя» уже в продаже!

Что отличает текст Лотмана от других исследований биографического жанра? Ответ на этот вопрос лучше всего проиллюстрирует цитата из письма ученого близкому другу и коллеге литературоведу Борису Егорову:

«Один из смыслов замысла моей книги в том, чтобы написать биографию не как сумму внешних фактов (что и когда случилось), а как внутреннее психологическое единство, обусловленное единством личности, в том числе ее воли, интеллекта, самосознания. Я хотел показать, что, как мифологический царь Адрас*, к чему ни прикасался, все обращал в золото, Пушкин все, к чему ни касался, превращал в творчество, в искусство (в этом и трагедия — Адрас умер от голода, пища становилась золотом). Пушкин — я убежден и старался это показать как в этой биографии, так и в других работах — видит в жизни черты искусства…»

Подчеркнуть новаторский подход Лотмана мы решили необычным расположением знаменитого пушкинского портрета кисти Ореста Кипренского. Еще одна деталь — жемчужно-серая дизайнерская бумага на обложке — намек на непреходящее сияние бесконечно притягательной личности Пушкина. А иллюстрации из музеев, посвященных жизни и творчеству поэта, автографы и черновики из рабочих тетрадей Пушкина помогут читателю погрузиться в мир гениального поэта и мастера жизни.

*Точная цитата из письма Юрия Лотмана Борису Егорову (Лотман Ю. М. Письма: 1940–1993. М., 2006. С. 346–350). На самом деле древнегреческие мифы приписывают способность все превращать в золото фригийскому царю Мидасу.

Хорошие новости на этом не заканчиваются: еще один сигнал!

И снова Пушкин! Всё-таки осень — время Александра Сергеевича.

И с каждой осенью я расцветаю вновь;
<…>
И забываю мир — и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне.

Скоро биография Пушкина пополнит нашу полку трудов Юрия Лотмана, которого всю жизнь занимала личность поэта — «гениального мастера жизни», «человека, которому был дан неслыханный дар быть счастливым даже в самых трагических обстоятельствах».

Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.

Друзья, сигналы долгожданной допечатки двухтомника «Евгений Онегин» с «Комментарием» Юрия Лотмана уже в редакции! А это значит, что в грядущем ноябре издание снова появится в продаже. Ноябрю уже не быть скучной порой!

​​Загадка нидерландской живописи XVII века

Среди многочисленных нидерландских полотен XVII столетия мы почти не встретим картин на религиозные сюжеты. Как считает Й. Хёйзинга, тому могло быть несколько причин, но ни одну из них нельзя назвать определяющей.

«Живопись на библейские сюжеты должна была бы, собственно говоря, быть представлена гораздо более широко, чем это имело место в действительности. Да и для протестантского церковного искусства было еще достаточно материала, особенно в Ветхом Завете. <…>

Единственно лишь Рембрандт и его ученики нашли путь к Священному Писанию. Из-за кальвинистской ли строгости или чрезмерного подчеркивания Второй заповеди искусство воздерживалось от изображения религиозных сюжетов? Или это было все же не что иное, как недостаточная сила творческого воображения? Или, наконец, что-то вроде благочестивого страха, навязываемого верой сознания, что человек не вполне правомочен касаться подобных тем? Своего рода компенсацию художник находил, обращаясь с особой любовью к изображению церквей, к их внешнему облику — и внутри, и снаружи. Питер Санредам и Эманюел де Витте принадлежат к наиболее проникновенным живописцам этого типа».

Сегодня предлагаем рассмотреть величественные своды готической церкви, запечатленной на картине Питера Санредама.

​​​​Перевод — дело тонкое

Работа переводчика напоминает искусство живописи или музыкальной композиции, где каждая деталь имеет огромное значение: неверно подобранное слово, не та нота, не тот оттенок — и образ рассыпается, рушится аккорд, у картины совсем другое настроение. А еще перевод похож на реконструкцию, мастерство художника по костюмам: слово из другой культуры или эпохи, как неправильно подобранная шляпа, превращает образ в карикатуру.

«Странно англичанину кого-то мерить на свой аршин. Получается разнобой, разностилица», — отмечает Нора Галь в книге «Слово живое и мертвое». «Конечно, говоря по-русски “он переборщил” или “я не сумел отбояриться”, мы не вспоминаем ни о борще, ни о боярах. А вот в устах француза или англичанина это может прозвучать неожиданно, вдруг вспомнится отнюдь не европейский корень слова».

Плохо, если такие слова оказываются в тексте «случайно», без ведома переводчика: образ меняет свой регистр, читатель смеется там, где смеяться не следует. Но иногда перевод приходится «усмешнять» намеренно. Например, если на русский язык нужно переложить полную каламбуров и абсурда поэзию Льюиса Кэрролла.

В «Записках переводчика-рецидивиста» Григорий Кружков вспоминает, что, приступив к переводу «Охоты на Снарка», он решил «держаться за оригинал, нарочно ничего не русифицировать; но если в рамках буквальности не получается достаточно остро, то прибегать к русскому ресурсу — и “усмешнять”. Только очень осторожно — взвесив все за и против».

«Самое важное для меня было сохранить силу оригинала. Его афористическую и, я бы сказал, “щекотательную” силу. Задача обоюдоострая. Нужна свободная игра, — но не уводящая от стиля Кэрролла. Нужно сохранить все ключевые, цитатные формулы, — но так, чтобы они звучали естественно.

И катали его, щекотали его,
Растирали виски винегретом,
Тормошили, будили, в себя приводили
Повидлом и добрым советом.

Вообще, вся суть перевода в балансировке. Шаг вправо, шаг влево. Оборваться можно в любой момент. Правильно сформулировал Аркадий Гаврилов, переводчик Эмили Дикинсон, в своих посмертно опубликованных заметках: “Хороший перевод — всегда компромисс. Бескомпромиссные переводы — всегда плохие переводы”».

​​Тэффи о причудах писателей-современников

Мемуарные очерки Тэффи — это не только галерея ярких литературных портретов, где в нескольких легких штрихах передана вся суть характера, но и остроумные заметки о писательском ремесле и воспоминания о том, как творили авторы начала XX века.

«Нервное напряжение во время работы у многих напоминает какое-то припадочное состояние, транс, при котором проявляются разные причуды. Один не может писать, если в комнате открыта дверь, другой — если в квартире никого нет. Третий может писать только в кафе на террасе, и чтобы мимо ходили люди. Леонид Андреев работал только ночью, шагал по большому темному кабинету и диктовал переписчице, сидевшей у крошечной лампочки. <…>. Алексей Толстой клал на голову мокрую тряпку. <…>

Манера работать у Лоло была странная. Писал он почему-то в проходной комнате, на уголке стола, заваленного всякой дрянью. Тут были и старые газеты, и яблоки, и второй том «Анны Карениной», и корректурные листы “Рампы” [журнала “Рампа и жизнь”], и корсет [супруги] Веры Николаевны. Чернильницы у него не было. Перо макал в полупустой пузырек с густым чернильным отстоем и с мухами. Близоруко поднимая каждый раз пузырек к носу, щурил на него левый глаз, правый совсем закрывал и долго целился попасть пером в узенькое горлышко».

Укрощение строптивой

Осень 1881 года Ван Гог провел в Эттене, где усиленно занимался рисунком. В октябрьском письме к брату живописец рассуждал о вечной борьбе природы и художника, напомнившей ему сюжет шекспировской пьесы.

Природа, конечно, intangible*, однако нужно уметь взяться за нее, и взяться твердой рукой. А когда с ней вот так поспоришь и поборешься, она обязательно становится послушней и покладистей. Не скажу, что я уже добился этого — нет человека более далекого от такой мысли, чем я, — но дело все же начинает идти лучше. Борьба с натурой иногда напоминает мне то, что Шекспир называет Taming of the Shrew (то есть преодолевать сопротивление настойчивостью, bongré et malgré*). Во многих вопросах, в рисовании — особенно, я считаю, что serrer de près vaut mieux que lâcher****.

Чем дальше, тем больше я чувствую, что рисовать фигуры — дело хорошее, что косвенно оно благотворно влияет и на работу над пейзажем. Если рисуешь иву так, словно она — живое существо, — а в конце концов так оно и есть, — все окружение получается само собой; нужно только сосредоточить все внимание на этом дереве и не отступать, пока оно не начнет жить.

*Неприкосновенна (франц.).
**Укрощением строптивой (англ.).
***Волей-неволей (франц.).
****Лучше пережать, чем недожать (франц.).

#ван_гог_сегодня_написал

​​Разговоры с предметами как особая форма игры

Наверное, каждый из нас время от времени обращает свой праведный гнев на разные предметы, которые по каким-то неведомым причинам перестают выполнять свои функции или исчезают в самый неподходящий момент. Сами того не сознавая, мы вступаем в особую игру, в основе которой — воображение. Вот что об этом пишет Йохан Хёйзинга в книге Homo ludens:

«Как только в описании состояния или события словами окружающей жизни появляется образное выражение, мы вступаем на путь персонификации. <…> Вообразить воспринимаемое в виде живого существа и означает выразить его на самом первичном уровне. Это происходит, как только возникает потребность сообщить о воспринимаемом кому-то еще. Воображением порождается представление. <…>

В любом облике, от чисто сакрального до чисто литературного <…> персонификация остается чрезвычайно важной формой выражения человеческого духа и вместе с тем одновременно игровой функцией. Да и в современной культуре персонификация ни в коем случае не сводится к чисто искусственному и произвольному занятию литературного свойства. Персонификация — это привычная форма духовной деятельности, из которой мы в нашей повседневной жизни еще вовсе не выросли. Кто не ловил себя снова и снова на том, что вслух и на полном серьезе обращается к какому-нибудь неодушевленному предмету, скажем к упрямой запонке, чисто по-человечески приписывая ей нежелание повиноваться и осыпая ее упреками за поведение, заслуживающее всяческого осуждения? Но, делая это, мы же не проникаемся верой в запонку как в некое существо или хотя бы идею. Мы всего лишь непредумышленно вступаем в игру».

🔻Фреска в Нижней церкви. Ок. 1320. Базилика Святого Франциска в Ассизи. Бедность изображена как женщина с крыльями, одетая в лохмотья. Христос обручает госпожу Бедность со святым Франциском.

Всю жизнь взгляд устремлялся в закат. Трудно представить себе что-нибудь более притягательное для взгляда, чем именно эта стена великого пожара.

Так ли бедно нужно сравнивать закат?

Греки видели как раз пожар, в котором гибнет Фаэтон. По всей вероятности, закат принадлежит к тем проявлениям мира, которые могут быть сравнены с чем угодно. Там громоздится город, растут башни, прокладываются длинные дороги. Иногда это Библия, видение Иезекиля с гигантской гитарой лучей, иногда птица-лир, иногда тихий воздушный флот, удаляющийся с приветом от нас в страну друзей, которые нас оставили.

Юрий Олеша «Ни дня без строчки»

#метафора_дня

​​Вкусы Древней Греции

Один из увлекательнейших разделов науки о прошлом — история повседневности. И чем дальше от нас эпоха, тем интереснее узнать, в каких домах давным-давно жили обычные люди, какую музыку они любили, что носили, как лечились, чем угощали и что ели сами. В книге «Занимательная Греция» Михаил Гаспаров пишет о многих деталях быта древних эллинов, в том числе о кухне:

«...греческий стол показался бы нам бедным и невкусным. <…> Обычно ели рыбу, овощи и плоды (особенно маслины и фиги) и, конечно, хлеб <…>. Масло было только растительное, а не сливочное; сыр был мягок и похож на творог. Тыквы и огурцы были новинкой; орехи, которые будут названы “грецкими”, были еще привозным лакомством; ни рис с гречихой, ни дыня с арбузом, ни персик с абрикосом, ни лимон с апельсином еще не пришли из Азии, ни помидор с картофелем — из Америки. Вместо сахара был мед».

Особенно неразборчивыми в еде были спартанцы, которые придерживались принципа: «Ничего лишнего в жилье — ничего лишнего в еде».

«Главным кушаньем была черная кровяная похлебка из свинины с чечевицей, уксусом и солью. Она была невероятно питательна и невероятно противна на вкус. Спартанцы ею гордились. Персидский царь, когда был в Греции, заставил пленного спартанца сварить ему такую похлебку, попробовал и сказал: “Теперь я понимаю, почему спартанцы так храбро идут на смерть: им милее гибель, чем такая еда”».

Настроение дня: умиленный лев, благодарный переводчикам за возможность читать зарубежных авторов.

Считаем, что в День переводчика вполне допустима такая вольная трактовка популярного в иконографии сюжета о приручении льва Иеронимом Стридонским, святым покровителем переводчиков. А еще это отличный повод вспомнить беседу Натальи Мавлевич, Григория Кружкова и Виталия Нуриева о переводе и приключениях, которые случаются с переводчиками!

Илл.: Мастер из Гроссгмайна. Святой Иероним в образе кардинала. 1498.

«Осенняя» «Мадонна с младенцем» Джованни Беллини

«Никто другой не умеет так, как он, соединять все помыслы зрителя на какой‑то неопределенной сосредоточенности, приводить его к самозабвенному и беспредметному созерцанию. Это созерцание бесстрастно и бесцельно. Или, вернее, цель его неизвестна, и оно само становится высочайшей целью искусства. Рассеянное воображение Беллини часто бывает обращено к простым вещам, оно охотно смешивает великое с малым. Он часто пишет пейзаж, деревню и горы, о которых всегда думается в Венеции», — так о творчестве «венецианца из венецианцев» писал Павел Муратов в «Образах Италии».

Когда Беллини обращался к религиозным сюжетам, на его картинах почти всегда появлялись любопытные детали из повседневной жизни Венеции XV века: то дорога, где крестьянин гонит волов, то скачущий всадник, то два незнакомца, беседующие под деревом, то обезьянка на мраморной вазе, на которой начертана надпись художника.

В этой «Мадонне с младенцем» (ок. 1470), кажется, нет необычных деталей, кроме гирлянды из огненно-рыжих плодов. Что же это? Скорее всего, Беллини изобразил Mомордику харанцию (Momordica charantia) из семейства Тыквенных.

Этот овощ из тропических стран в конце XV столетия был для венецианцев диковинкой, и Беллини, вероятно, заметив где-то в городе яркие затейливые плоды из Азии или Африки, не смог не запечатлеть их на своей картине.

Напомним, самих тыкв в то время в Европе не было. До экспедиции Христофора Колумба оставалось чуть больше двадцати лет.

В первом комментарии можно посмотреть, как разные виды момордики изображали в ботанических атласах XVI–XIX веков.

​​Древнегреческое гостеприимство, ставшее мифом

Кажется, что легенды и сказания древних эллинов — это в основном сюжеты о преступлениях, возмездии, бедах и страданиях. Но, как пишет Михаил Гаспаров в книге «Занимательная мифология», «дошел до нас и рассказ о добрых, праведных людях».

«Это было в те времена, когда боги еще спускались на землю. Так ходили однажды по селам Фригии Зевс и Гермес в виде бедных странников <…>.

Только в одной бедной хижине, крытой тростником и соломою, ласково приняли их старик и старуха, мирные Филемон и Бавкида. Гости входят, пригнув головы, присаживаются на рогожу, перед ними столик с хромой ножкой, подпертой черепком, вместо скатерти его доску натирают мятой. В глиняных мисках — яйца, творог, сушеные ягоды, Бавкида чистит овощи, Филемон раздувает огонь в очаге. Вот и вино, смешанное с водой, из глиняной чаши его черпают деревянным вощеным черпачком. И вдруг хозяева видят: чудо — сколько ни пьешь, вино не убывает. Тут только они догадались, кто перед ними, и в страхе взмолились: “Простите нас, боги, за убогий прием!”
В ответ им хижина преображается: глиняный пол становится мраморным, кровля вздымается на колоннах, стены блещут золотом, а могучие боги стоят перед ними во весь рост, и Зевс говорит: “Просите, чего хотите!” — “Хотим остаться в этом вашем храме жрецом и жрицею и, как жили вместе, так и умереть вместе, чтоб не пришлось ни мне ее хоронить, ни ей меня оплакивать!”

Так и стало; а когда пришел смертный срок, Филемон и Бавкида, сидя на ступенях храма и вспоминая прошлое, на глазах друг у друга обратились в дуб и липу, только и успев деревенеющими губами молвить друг другу: “Прощай!” На том месте еще много веков спустя показывали дуб и липу, выросшие стволами из общего корня; чудесному дереву молились и на ветви его вешали венки».

«Сундук Монтеня», Наталья Мавлевич

Перевод — бесконечное расширение опыта и сознания, перевод веселит и пьянит, как вино, дарит блаженство и мучения, как любовная страсть, подчиняет себе, как наркотик (но совершенно безопасный для здоровья), учит смирению, терпению, обогащает ум и душу.
Кем быть? Разумеется, переводчиком.

В свое время меня очень впечатлил «Подстрочник» Лилианны Лунгиной. Начав читать «Сундук Монтеня», я испытала те же чувства. Что не удивительно, ведь Наталья Мавлевич была семинаристкой Лилианны Зиновьевны. Как все-таки на нас влияют наставники!

О своих учителях Наталья Мавлевич пишет с огромным теплом и уважением. Причем не только о реальных исторических персонажах, но и о героях книг, которые оказали на нее влияние.

Каждая глава — история о тексте и его роли в судьбе рассказчицы. Жизнь не стояла на месте, пока шла работа над переводом. И Наталья Мавлевич очень тонко подмечает, что с ней происходило. Особенно нравится то, что даже о сложных событиях она рассказывает чутко и жизнелюбиво.

«Сундук Монтеня» — книга, которую я советую всем, но ни кому не хочу отдавать из домашней библиотеки. Оформление выше всяких похвал, прекрастно обрамляет историю.

P.S. Меня многое приятно изумило в этой книге, но особенно заинтриговало упоминание бурундука. Уточнила у автора — чистая правда! На сегодняшней встрече задам авторам-переводчикам еще какие-нибудь вопросы, так что приходите!

#обзор

Друзья, сегодня в 19.00 состоится онлайн-конференция проекта ProTranslation, посвященная переводу. О своем ремесле и своих книгах будут беседовать:

Владимир Бабков, автор книги «Игра слов»;
Григорий Кружков, автор книги «Записки переводчика-рецидивиста»;
Наталья Мавлевич, автор книги «Сундук Монтеня, или Приключения переводчика»;
Яна Хлюстова, автор книги «Поймать Вавилонскую рыбку»;
Елена Худенко, автор книги «Найдено при переводе»;
Иван Чаплыгин, автор книги «Думай о смысле».

Слушатели дискуссии смогут задать авторам вопросы. Участие бесплатно, но нужна регистрация. Как пишут организаторы, очень важно подтвердить электронный адрес!

Модератор встречи, переводчик и блогер Рита Ключак в своем утреннем обзоре советует всем книгу Натальи Мавлевич «Сундук Монтеня, или Приключения переводчика».

Средневековая мода — какая она?

«Такой преувеличенной роскоши <...> мода последующих времен более никогда не знала, во всяком случае в столь всеобщей и столь устойчивой форме. Позднее мода также бывала экстравагантной <…>, однако безудержная чрезмерность и перегруженность, характерные для франко-бургундского платья в течение целого столетия, не знают равных».

Вместе с Йоханом Хёйзингой изучаем гардероб европейской знати XIV–XV веков.

Поиграем в двухколонник

«Хочется дополнить книгу Норы Галь скрытым от читателя опытом самой Норы Галь — проследить за ее поисками точного слова».

Дочь Норы Галь, редактор и литературный критик Эдварда Кузьмина приглашает внимательного читателя заглянуть в творческую лабораторию мастера перевода и с помощью наглядного двухколонника отмечает «основные линии, по которым Нора Галь уходит от подстрочника, от рабской копии — к той творческой свободе, с какой писал бы автор прямо на русском языке».

Выбрали для вас несколько примеров из статьи Эдварды Кузьминой «Поиграем в двухколонник», вошедшей в наше издание книги «Слово живое и мертвое».