В рамках борьбы с выгоранием заставил себя после горячего душа (это спасение, сирисли) сесть и немного написать в новый текст. Вроде рабочая схема! Несу показать вам: получилось даже не стыдно... *аккуратно, гностики incoming*
Он всегда касается книг, как в первый раз – в день, когда, выйдя из шумного стамбульского дома цыганки-Эстер – мама уже расчесала его длинные светлые волосы, – находит прямо у порога стопку перевязанных бечевкой книг: страницы порваны, перепет липкий. Он касается их аккуратно, словно они – одно из волшебных сокровищ, похороненных на дне Босфора разбойниками древности – так говорят мальчишки, родные и приемные дети Эстер, все она называет детьми, не разберешь, – и чувствует искру потустороннего: тепло расползается по животу, такое же, как от маминых поцелуев перед сном, такое же, как от улыбки базарного торговца в большом белом тюрбане, всегда вручающего безделушки за просто так и просящего передать здоровья матушке, как от заката, переворачивающего весь мир – лучи отражаются в море, и призрачная желтизна ползет по городу, возвращая Стамбул в царство джиннов; они, говорит мама, правда ходят по улицам. Он берет эту стопку книг – тяжелая, – и, пока другие мальчишки не обращают на него внимания – было бы там настоящее сокровище, другое дело! – тащит в дом, открывает дверь боком, спотыкается, падает прямо перед хохочущей Эстер. Она помогает ему встать, треплет по волосам, причитает, обращаясь к маме – она, уставшая, бледная, спустилась на шум, – говорит, что он станет либо ученым, либо философом; иначе лопнет от любознательности. Мама вздыхает, улыбается, целует его в щеку, забирает книги наверх, в их маленькую комнатку, а он, Валентин, весь день бегает с маленькими поручениями – передать одно письмо и забрать другое, посторожить базарный прилавок и успокоить неугомонного верблюда, – и мечтает ускорить время, увидеть волшебный закат – хорошо, небо чистое, – и, очутившись в перевернутом мире, под шепот хитрых джиннов читать книги: его учили читать по письмам, он схватывал быстрее остальных. И в ту ночь, когда мама засыпает – дрожит, мерзнет во сне, – в тусклом свете масляной лампы он впервые видит его: петуха, человека, змея; полноту и единство.
Да, всегда касается книг, как в первый раз – слишком часто видел их страниц горящими.
Воспоминания не мешают Валентину: покинув магазин старого Исфханяна, он идет, полуприкрыв глаза; люди и здания вокруг – просто силуэты, ведет запах, мудрецы научили Валентина особому обонянию, натренировали, как породистую собаку, чуять волшебство, ощущать потустороннее с закрытыми глазами: так, когда приходилось выживать, он не раз приносил им бутылки с джиннами, древние рукописи, что дороже золота, и осколки алхимической посуды, которые те, алчные мудрецы, прятали в мешки и уносили во тьму – может, торговали с джиннами детства? Соглашаясь на простую сделку, Валентин понимал – он ничего не знает о колдовстве этого города, но обязательно чувствует; и он чувствует – чувствует зачарованные картины, продлевающие молодость свои хозяевам, чувствует скверные слова, призванные разгневать море, если корабли недруга окажутся рядом, чувствует тихие молитвы, обращенные к богу единому, молчаливому, и богам старым, многоликим, давно немым, как он сам; чувствует алхимические ароматы – так венчаются волшебные свадьбы, так смердят зеленые львы, – и идет по их следу, искрящемуся, как первый стамбульский снег – этот пепел, извечный пепел, падающий с небес. И, уже настроившись на ритм города, разгадав подскоки вод под его улицами, Валентин вдруг ощущает нечто иное – сперва не может выразить словами; потом понимает – никогда не сможет, это – свежесть, свобода, полет, легкость, манящая его, сбивающая с алхимического пути, – Плерома, полнота, мудрость запевших от радости эонов света; так ли звучит их ликование, или это – новая уловка омерзительного творца?
#пописун