Трудолюбов

Признание Трампа виновным в уголовном преступлении, в подделке финансовой отчетности и попытке тем самым повлиять на исход выборов (так называемое дело о hush money) – исключительный случай в истории США. Но, несмотря на ежедневный шум в медиа, это, по сути, «несобытие». Удивительным образом ни высокопоставленные и влиятельные демократы, ни республиканцы того же уровня, не готовы сказать, как именно этот вердикт повлияет на избирательные перспективы Трампа.

Эмоциональные демократы говорят, что вот доказательство, что никто не может уйти от правосудия. Эмоциональные республиканцы уверены, что сработает эффект жертвы, на который рассчитывает Трамп. Но менее эмоциональные и включенные в процесс – с обеих сторон – говорят, по сути, одно и то же. Согласия между лагерями больше, чем кажется.

Выходя из зала суда, Трамп заявил: «Настоящий вердикт будет вынесен 5 ноября народом». Майкл Тайлер, пресс-секретарь предвыборной кампании Байдена, по сути, согласился: «Сегодняшний вердикт не меняет того обстоятельства, что американский народ сталкивается с простой реальностью. Есть только один способ не допустить Дональда Трампа в Овальный кабинет – проголосовать».

Карл Роув, ветеран республиканского политического менеджмента, когда-то советник Буша-младшего высказался осторожно: «Если Трампа признают виновным, давайте не будем недооценивать проблему». Дэн Пфайфер, тоже ветеран политический кампаний, но с демократической стороны, бывший советник Барака Обамы, говорит, что не ждет резких изменений в распределении голосов. Демократы считают неразумным слишком радоваться приговору. Во-первых, опросы показывают, что в нынешней борьбе преобладают другие вопросы, так что использование обвинительного приговора может стать ловушкой. Во-вторых, всегда можно переиграть, если обвинительный приговор вдруг станет проблемой для Трампа.

В большинстве опросов Трамп лидирует с небольшим преимуществом. Важнее, что он лидирует в нескольких ключевых штатах (Аризона, Мичиган, Невада, Джорджия, Пенсильвания), которые выигрывают то республиканцы, то демократы и которые определят победителя. Представители обеих сторон призывают не погружаться в цифры опросов. Каким бы историческим и исключительным событием ни был этот приговор, он заранее был учтен обеими сторонами в поляризованном американском обществе. Картины мира у представителей двух лагерей настолько прочно сформированы, что события должны быть абсолютно экстраординарными, чтобы сдвинуть людей в ту или иную сторону (приговор бывшему/будущему президенту – это, оказывается, мало). Те сравнительно немногие, кто еще не определился, пока не включились в процесс.

Ezra Klein. Why We're Polarized. Avid Reader Press, 2020

Николай Эплле о книге Колума Маккэнна «Апейрогон». Роман живущего в Нью-Йорке ирландца Маккэнна, опубликованный в 2020 году, – впечатляющий пример совмещения многочисленных оптик, ключевого механизма принятия «другого». В центре повествования – истории Рами Эльханана и Басама Арамина, израильтянина и палестинца, чьи дочери, Смадар и Абир, стали жертвами Палестино-израильского конфликта. Несмотря на свою потерю, а в каком-то смысле из-за нее, Эльханан и Арамин стали известнейшими сторонниками мира между их народами.

Эта книга не фикшн – в ней нет ни одного вымышленного факта, но и не нон-фикшн, не вполне документальная проза. Автор определяет свой жанр как «роман»: это панорамный репортаж, дающий такую объемную картину, какую стесненный правилами классический репортаж дать не в состоянии.

История палестино-израильского конфликта – это картина не двух точек зрения, а бесконечного их числа. Слово апейрогон означает многоугольник с бесконечным числом сторон, бесконечноугольник. Параллельно с историей Рами и Басама автор рассказывает множество других историй: о путях миграции местных птиц и благодатном огне, Ясире Арафате и последнем пире Франсуа Миттерана, палестинском поэте Махмуде Дарвише и его истории любви, о паломничестве британского путешественника и этнографа Ричарда Бертона в Мекку, о Моше Даяне и Абдулле Телле. Здесь есть истории о Мордехае Вануну, израильтянине, раскрывшем западной прессе информацию об израильской ядерной программе и отсидевшем за это 18 лет в израильской тюрьме, о салезианском монастыре Кремисан с виноградником в буферной зоне и о проходе Филиппа Пети по канату из еврейской части Иерусалима в арабскую в 1987 году. Это далеко не все описываемые в романе сюжеты, но все они складываются в по-настоящему многомерную картину, в центре которой история Рами, Басама и их дочерей.

В романе отсутствует голос автора, есть только голоса двух героев. Погружение в этот калейдоскоп сюжетов, постоянное переключение оптик, дает неожиданный эффект. Готовые схемы, помещающие наблюдателя по ту или другую сторону конфликта, перестают работать, и читатель начинает смотреть на происходящее глазами действующих лиц. Один из ключевых образов книги – прорыв пузыря, в котором до трагедии живут оба героя, и в которых продолжают жить их общества, не видящие друг друга буквально в упор. .

Канал Николая Эппле @nieundwieder

Colum McCann. Apeirogon. New York: Random House, 2020.

Продолжение... Больше проблем, на мой взгляд, с высокомерием культуры перед государством и политикой. «Дело в том, что отказ культуры от политики — заблуждение, самообман. Уйти таким образом от политики нельзя, можно лишь оказаться не в том стане», – это Томас Манн времен Второй мировой войны. Тот самый Манн, который во время Первой мировой, в «Рассуждениях аполитичного» утверждал суверенитет культуры. Манн отказался от тех взглядов уже в 1920-е годы. Мы не знаем, стал ли бы Бродский менять свои позиции, если бы дожил до 2010-х.

Garton Ash, Timothy. Where is Central Europe now? A continent’s shifting mental geography. TLS, 24.05.2024.

Kundera, Milan. A Kidnapped West. The Tragedy of Central Europe. Faber, 2023.

Kundera, Milan. An Introduction to a Variation. The Book Review. NYT, 6.01.1985.

Brodsky, Joseph. Why Milan Kundera Is Wrong About Dostoyevsky. The Book Review. NYT, 17.02. 1985.

«Впервые в современной истории Украина стала крупным государством Центральной Европы», – написал Генри Киссенджер в одном из своих последних эссе. Речь в данном случае не о географии, а о геополитической и культурной принадлежности, которая может меняться. Еще до распада советского блока интеллектуалы Венгрии, Польши и Чехословакии настаивали, что их общества лучше относить к Центральной, а не к Восточной Европе.

Позже в стремлении избавиться от слова «восточная» к Польше и Чехии присоединились жители Латвии, Литвы, Эстонии, а еще позже и жители Молдовы и Украины. «Геополитически Центральная Европа – это паром, который перевез такие страны, как Польша и Словакия, а также Словения и Литва, с геополитического Востока на Запад, – пишет Тимоти Гартон Эш. – Теперь на этот паром садятся Украина, Молдова и Грузия, к которым, возможно, однажды присоединятся Армения и Беларусь».

Для любой идентичности важны значимые «другие», которые помогают определить себя по принципу «я не то, я не это». Для центральноевропейской идентичности важно не быть Западной Европой, не быть Балканами, но важнее всего не быть Россией. Отношение к России самый главный, конституирующий «другой», определяющий стремление перестать ассоциироваться с «востоком», пишет Гартон Эш. Нынешняя дискуссия о бегстве от востока и о русской культуре, как о первопричине «российской ночи» не новая. Она велась еще до распада СССР – тогда в масштабах литературных журналов. О «русской ночи» писал Кундера. Ему – крайне заносчиво – отвечал Иосиф Бродский.

«Столкнувшись с вечностью русской ночи, я пережил в Праге [в 1968 году] насильственный конец западной культуры в том виде, в каком она была задумана на заре современной эпохи, основанной на человеке и разуме, на плюрализме мысли и толерантности. В маленькой западной стране я пережил конец Запада», – писал Кундера. Для Кундеры Центральная Европа – это похищенный Россией Запад, это Запад, который после 1945 года проснулся и обнаружил, что он теперь на Востоке.

Бродский заносчиво отвечает, что «советская политическая система, которая заставила Кундеру покинуть родину, является продуктом западного рационализма в той же степени, что и восточного эмоционального радикализма (в котором Кундера обвинял Достоевского). В общем, если вы видите на улице русский танк, то у вас есть все основания вспомнить Дидро». Бродский проходится по больному месту и говорит, что Кундера – житель Восточной Европы. Вот, например так: «Прожив столько времени в Восточной Европе (для некоторых – в Западной Азии), г-н Кундера, вполне естественно, хочет быть более европейцем, чем сами европейцы».

Бродский утверждает суверенитет художника и культуры. Страх и отвращение Кундеры перед чужими солдатами на улицах Праги Бродскому понятны, но: «Солдаты никогда не представляли культуру, тем более литературу – они носят оружие, а не книги». И вообще – солдаты приходили в Центральную Европу не только с востока, из России, но и с запада, из Германии. Кроме того, самим своим посланием напоминает Кундере, что он тоже, как и Кундера, художник в изгнании. Бродский этого не проговаривает, но дает понять, что он тоже мог бы свалить свое изгнанничество на государство и историю. Мог бы, но не делает этого.

Перед нами две позиции, которые в наше время, через 40 лет после того спора, воспроизводятся в массовых масштабах. Можно спорить о том, насколько осмысленна идеализация Запада и насколько верна предопределенность – Запад это демократия, Восток – автократия. Эти границы подвижны, «паром» работает. До того, как на Запад переправились Польша и Чехия, туда переправилась Германия. Меньше ста лет назад Германия занимала по отношению к «коллективному Западу» примерно то же положение, что Россия сегодня. Сегодняшние московские политики хотят заставить паром проводить перевозки в обратном направлении, но это отдельный разговор.

Память – не фотография, а живопись. Художник, работающий над пейзажем, выхватывает что-то из увиденного, а что-то оставляет без внимания. На холсте остается то, что помогает композиции, что хорошо ложится по цвету и то, что художнику зачем-то нужно, но чего в «реальности» могло и не быть.

Исследователь памяти Чаран Ранганат, нейропсихолог из Калифорнийского университета в Дейвисе, так пишет о человеческой памяти. Человек способен восстановить мельчайшие детали прошлого, но человеку свойственно дополнять «реальность» прошлого чем-то своим – смыслом. Человек построен так, чтобы извлекать смысл из прошлого. 18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ТРУДОЛЮБОВЫМ МАКСИМОМ АНАТОЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ТРУДОЛЮБОВА МАКСИМА АНАТОЛЬЕВИЧА

Память – это реконструкция событий конкретным человеком, конкретным мозгом, заполненным воспоминаниями, представлениями, убеждениями, которые окрашивают то, что человек когда-то получил через все свои пять чувств. Одно и то же событие разные люди могут помнить по-разному (есть эксперименты с футбольными фанатами, которые один и тот же матч помнят по-разному).

В реконструкции событий огромную роль играет воображение. Мозгу комфортно дополнять произошедшее созданием истории, выстраиванием композиции. Так формируется миф о самом себе. Какую-то неприятность (попал под ливень, неудачное путешествие) мозг легко превращает в веселый анекдот, притчу со смыслом или пьесу с началом, серединой и концовкой. Этот же процесс объясняет, почему автор пропаганды может в итоге начать в нее верить.

Хуже того, человек может придумывать истории о самом себе, в которые сам может поверить. Есть пример тележурналиста Брайана Уилльямса, который приписал себе «героический» эпизод, в котором он во время войны в Ираке оказался на самолете, попавшем под обстрел. На самом деле он был в другом самолете и поначалу рассказывал историю именно так. Позже, пересказывая те события в эфирах, он их немного изменял и в итоге «переместился» в другой самолет. После того, как он рассказал об этом в собственной передаче, его отстранили от работы. Карьера популярного ведущего закончилась. И Ранганат в книге, и, например, Малколм Глэдуэлл в своем подкасте объясняли, что такое с людьми случается. Примерно так же политики могут верить в собственную пропаганду. Это не оправдывает ни хвастливого журналиста, ни политика, но правда в том, что люди способны верить в выдуманные истории – даже в истории, придуманные ими самими.

Творчество – это обработанные воспоминания, куски опыта, которым придана новая форма. Полная, невиданная оригинальность – нечто в реальности невозможное. Человеку важно не просто «перечитывать», но и додумать собственную память, соединить точки.

Мозг хочет забыть, а не запоминать, поскольку запоминание – энергозатратный процесс. Человек забывает около 2/3 информации. «Ненужное» вытесняется, «нужное» записывается, причем нужное – это часто что-то тяжелое, неприятное, а также что-то неожиданное, странное. Это делается для того, чтобы обезопасить человека на будущее. Но хорошая новость в том, что памятью можно управлять. Нужно намерение помнить и внимание. Когда есть концентрация, память работает лучше.

Ranganath, Charan. Why we Remember. Unlocking Memory's Power to Hold on to What Matters. New York: Doubleday, 2024

«Каталог зверств и торжествующих оправданий им со стороны политиков и журналистов пополняется каждый день, а ощущение «этого не может быть», вызванное нескончаемым потоком злодеяний, парализует мысль и нормализует жестокий и лживый режим».

Это про Индию. Писатель и эссеист Панкадж Мишра так описывает отношение индийского литературного и артистического сообщества к режиму, созданному Нарендрой Моди за последние 10 лет. В рецензии на книгу «Февраль 1933-го. Зима литературы» Мишра говорит, что описанный Виттштоком опыт немецких литераторов, мучительно решавших в начале 1933 года, уезжать или не уезжать, не может не напоминать ему схожие метания индийской и российской интеллигенции нашего времени. 8+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ТРУДОЛЮБОВЫМ МАКСИМОМ АНАТОЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ТРУДОЛЮБОВА МАКСИМА АНАТОЛЬЕВИЧА

Гитлер принес присягу 30 января 1933 года и весь февраль общество пыталось осознать новую ситуацию. Людям культуры нужно было срочно принимать решения. «Никогда прежде, – пишет Виттшток, – столько писателей и художников не покидали свою родину за столь короткое время». Томас Манн, Генрих Манн, Йозеф Рот, Бертольт Брехт, Херман Кестен (подал на французскую визу 30 января) уехали сразу. Некоторые, как Стефан Цвейг, уехали позже. Некоторые, как Ганс Фаллада, остались.

Мишра уверен, что российские литераторы совершили в 2022 году сравнимый или даже более масштабный исход: «После нападения Владимира Путина на Украину Россия стала свидетелем крупнейшего в наше время исхода литературной интеллигенции». Он правда соединяет в своем перечислении и тех, кто действительно уехал после вторжения, и тех, кто уехал раньше. Но в масштабах этого протеста культуры – не только литераторов, но режиссеров, художников, композиторов – сомневаться трудно.

Для антинационалистически настроенных индийцев «февралем» был май 2014 года: «Многие индийцы после победы Нарендры Моди на выборах в мае 2014 года испытали нечто похожее на «ледяной ужас», который Себастьян Хафнер (автор в частности, «Истории одного немца») испытал после прихода Гитлера к власти. «Мы не верили своим глазам, потому что, в отличие от Гитлера или Путина, Моди проявил себя как сторонник массового насилия и организованной ненависти еще за десять лет до того, как стал главой правительства. В прошлогоднем фильме Би-Би-Си (India: the Modi Question, запрещен в Индии) показано, что насилие и убийства сотен мусульман происходили в 2002 году в Гуджарате при бездействии, а возможно и содействии Моди, который тогда был главным министром этого штата.

Моди последовательно поддерживает культуру безнаказанности насилия, пишет Мишра: «Индуистские фанатики нападают на различных «врагов народа», включая писателей и журналистов, а он хранит молчание». В частности, Мишра вспоминает историю убийства журналистки Гаури Ланкеш, критиковавшей индуистский национализм.

«Одиночество индийской литературной интеллигенции усугубляется тем, что многие западные политики, бизнесмены и журналисты видят в Индии прибыльный рынок и оплот демократии, противостоящий китайской автократии в новой холодной войне». До того, как Моди стал премьер-министром, он был лишен американской визы после событий в Гуджарате, но с 2014 года его периодически чествуют в Белом доме. Моди с высокой вероятностью будет переизбран на третий срок в начале июня. Людям культуры из Индии приходится преодолевать огромную пропасть невежества, отделяющую их от читателей на Западе, считает Мишра. Это задача, которая не стояла перед диссидентами из нацистской Германии или Советского Союза, а также из современных Китая и России.

Uwe Wittstock. Februar 33: Der Winter der Literatur. C.H. Beck, 2021
Uwe Wittstock. February 1933: The Winter of Literature. Polity Press, 2023.

Pankaj Mishra. When the Barbarians Take Over. New York Review of Books.

BBC documentary. India: the Modi Question.

Не исключено, что, если бы мы обсуждали 1990-е годы, живя в демократической и мирной России, то относились бы к событиям того времени иначе. Личные утраты и бедствия не перестали бы быть утратами и бедствиями. Дурные поступки и преступления людей того времени не перестали бы быть дурными поступками и преступлениями. Но их можно было бы представить не верхними ступеньками лестницы, ведущей вниз, а нижними ступеньками лестницы, ведущей вверх.

Точка, из которой мы смотрим на прошлое, влияет на эмоциональную оценку событий. Российские правители и российская оппозиция говорят об одной и той же России, но для одних это вершина, а для других дно. Нынешняя точка будет победой или поражением в зависимости от того, кто смотрит. 18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ТРУДОЛЮБОВЫМ МАКСИМОМ АНАТОЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ТРУДОЛЮБОВА МАКСИМА АНАТОЛЬЕВИЧА

Писать историю можно и от лица выигравших («историю пишут победители»), и от лица тех, кто стремится бросить вызов властям (проигравшие тоже пишут свою историю). В последнем случае история будет выглядеть не цепочкой побед, а чередой ошибок и предательств. Cмотреть на историю только с вершины или только со дна – по сути, одно и то же. Это когнитивное искажение, которое окрашивает события прошлого нашими представлениями о настоящем. Такой взгляд связан с hindsight bias – это когда задним числом хочется сказать: «Ну ясно, все к тому и шло, все было плохо и не могло не стать хуже». Но на самом деле мы никогда не знаем, «куда все идет».

Если бы в России сейчас проводились конкурентные выборы, открыто действовали бы независимые медиа, была бы развивающаяся национальная экономика, многое в 1990-х выглядело бы дном, от которого удалось оттолкнуться, а не дном, под котором были еще другие. Даже на залоговые аукционы можно было бы посмотреть иначе, если бы, например, в казну был бы выплачен однократный налог (windfall tax) и переданные олигархам компании управлялись бы ответственно. Россия не была ни Швецией, ни Британией. Сравнивать такого рода процессы разумнее было бы с похожими приватизациями, проходившими, например, в Малайзии или Сингапуре. А там приватизации не были идеальными (см. Daniel Treisman. Loans for Shares Revisited).

Труднее было бы заново оценить разгром Верховного совета в 1993 году, когда противостояние между исполнительной и законодательной властью привело к гибели людей. Сейчас мне кажется, что это событие было более значимым для будущего, чем воровство, схемы и выборы 1996. Там утверждалась до сих пор непоколебленная убежденность правителей в том, что исполнительная власть лучше всех знает, что и как нужно делать.

В любом случае взгляды на недавнюю историю предвзяты. Но можно начать что-то с этим делать. История транзита, начинающаяся скорее с 1985-го, чем с 1991-92 годов, нуждается в честном и взвешенном описании. Для этого нужна ответственная работа с источниками. Есть множество здравствующих и активных свидетелей, доступны тонны документов. Тут огромный простор для больших и маленьких проектов, нужных для будущего

Политик – жертва. И на инаугурации, и в речи на 9 мая – в торжества, связанные с победами – Путин говорил не столько о победах, сколько об угрозах со стороны Запада и попытках сдерживания России. Почему лидеру, обладающему огромной властью, нужно столько угроз, «иностранных агентов» и «террористов», среди которых вполне мирные активисты, поэты и писатели? Зачем, нападая, говорить, что «на нас напали»? Зачем повторять «нас кинули, просто обманули»?

Путин одновременно изображает и всесильного правителя, и жертву. Это плохо соотносится с культом силы, но публика почему-то не улавливает противоречия. Между тем, правителю позиция жертвы выгодна. Это слишком действенный инструмент власти, чтобы от него отказываться.

18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ТРУДОЛЮБОВЫМ МАКСИМОМ АНАТОЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ТРУДОЛЮБОВА МАКСИМА АНАТОЛЬЕВИЧА

Во-первых, изображать жертву –– древний как мир способ избавляться от ответственности. За любые провалы и неудачи, в том числе вызванные собственными ошибками и коррупцией, отвечают «враги». Во-вторых, симуляция виктимности – способ представить внешнюю агрессию и внутреннее государственное насилие как оборонительное по своей природе.

Запад, который «напал» на Россию, нужен манипулятору-политику, скорее как громоотвод, чем собственно враг. Агрессор не хочет выглядеть агрессором. Просчитавшийся агрессор – уж тем более. Внутренние «иноагенты» и «экстремисты» – это техника превращения политического оппонента в «другого», то есть в того, кого можно безнаказанно преследовать и даже убивать. Насильник не хочет выглядеть насильником.

Авторитарные популисты и диктаторы чередуют позицию сильного с позицией жертвы. Часто это происходит в одной речи, в одном и том же действии. Акт насилия правитель подает как ответ на угрозу безопасности страны и себе лично, причем угрозы его собственной безопасности и угрозы всей нации равны, пишет Рут Бен-Гиат, историк диктаторских режимов, изначально специалист по Бенито Муссолини.

Путин не уникален. Угрозы жизни правителя, даже просто словесные нападки и оскорбления – очень часто повод для репрессий. Официально, по конституции, диктатор представляет народ, но в действительности ведет себя, как его телесное воплощение. Именно этим объясняется доведенное до абсурда расширительное понимание законов о терроризме – не только в России. В Турции, например, тоже.

Путин в отличие от многих политиков схожего типа не был публичной фигурой до того, как оказался на вершине власти. У него не было возможности лично разыграть карту жертвы преследований, если не считать его успешный проект по спасению Анатолия Собчака от обвинений в коррупционных преступлениях, в которых Путин сам был замешан. Для политиков этого типа поза жертвы – очень распространенный прием. Сильвио Берлускони не раз называл себя «самым преследуемым человеком в истории». Обвинение в даче взятки он объявлял «охотой на ведьм», постоянно говорил о том, что является мишенью либеральной и левой прессы. То же самое делает Дональд Трамп. Расследования и суды по вполне реальным обвинениям он тоже называет «охотой на ведьм».

Об этом: Ben-Ghiat, R. Strongmen. Mussolini to the Present. New York: W. W. Norton & Company. 2020.

Когда злодей убивает героя, значит ли это, что герой побежден и зло торжествует? Все видели Путина, ухмыляющегося в день убийства Алексея в лицо всему миру. Но наглая демонстрация безнаказанности - это не победа и не торжество. Он ухмыляется из-за спин своих охранников, из-за заборов своих дворцов, из-под зенитных ракет.

Мы живем в культуре, которая любит победы. Речь не о путинском картонном культе победы, а об историях супергероев, которые как правило в конце концов побеждают злодеев в последней серии. И как правило это голливудское «добро» - с кулаками. Оно берет правосудие в свои руки, герои этих историй умеют летать, превращаться в гигантов и лазить по стенам.

Алексей не взял на себя роль супергероя, умеющего превращаться в гиганта зеленого цвета. Он не претендовал на роль носителя добра, он действовал в области политического, внутри права. Он призывал не к насилию, а к ненасильственному сопротивлению. Он строил общество, готовое жить по правилам - ради спокойствия и возможности работать, учить детей и ради всех других самых простых вещей. Всего лишь! Против него шли люди, вооруженные всем возможным насилием, поставившие себя вне права - человеческого и божественного. Трудно найти закон и заповедь, которую бы они не нарушили.

Никто не знает, что такое зло. Мы чувствуем, что перед нами зло, когда сталкиваемся с ним, но определить не можем. Зло - не из области права, про зло нет кодекса. В кодексах описаны конкретные проявления зла (убийство, воровство, насилие и тд), но не описан злодей, глумящийся над своими жертвами и плюющий миру в лицо. У зла нет определения, потому что зло это отсутствие света, правды и любви. Это не сущность, а ее отсутствие. Это ничто, ничтожество.

Мир во зле лежит, говорится в одной книге (1 Иоанна 5:19). Это естественное состояние мира. Мы видим лишь те его части, которые освещены. Там, в темноте может происходить все, что угодно. Можно только догадываться, поскольку не видно. Единственный способ что-то понять про тьму – направить туда фонарик и записать на камеру все, что выхватит луч. Зло бежит от такого, но, поскольку мир во тьме, полностью его осветить не в человеческих силах. Впрочем можно осветить большую его часть, чем больше, тем лучше. Освещать могут люди святой жизни, врачи, бескорыстные защитники, помощники, борцы за правду, поэты, художники, изобретатели хороших вещей, вообще очень многие. Даже если мы можем давать немного света, это уже хорошо. Каждый сколько может - в память об Алексее Навальном

Так они и сделали в общем-то

Запад смотрит на двадцатый век исключительно как на победу добра над злом. Это мешает понять, что происходит в двадцать первом

Редактор рубрики «Идеи» Максим Трудолюбов считает, что ожидание хорошего исхода нынешних конфликтов связано с верой западных обществ в «триумфальный ХХ век», в мир, где зло наказывают, а жертв вознаграждают. Эта вера мешает трезво взглянуть в прошлое и оценить настоящее.

Если для западных стран послевоенные десятилетия были временем восстановления, роста и в итоге победы над коммунизмом, то для многих жителей Азии и Африки то была эпоха сражений за независимость, период гражданских войн и политических распрей.

Причем именно те, кто был на «правильной стороне истории» в западном двадцатом веке, часто оказывались на «неправильной» в двадцатом веке Азии и Африки.

———

По этой ссылке текст откроется без VPN.

Больше, чем пропаганда 3. Долгое время общество в целом и оппозиция в частности шли впереди российского государства в медийной и цифровой сферах. Сегодня это уже не так. Независимые медиа вытеснены из страны, а цифровую сферу государство стремится поставить под контроль. Союзниками общества пока остаются медлительность, коррупция и низкое качество работы структур и компаний, находящихся под контролем государства.

Та часть российского общества, которая свободна от преследования и давления, уже сейчас стоит перед гораздо более сложной задачей, чем одно только противодействие пропаганде. Пока усилия тех, кто проверяет факты и выводит пропагандистов на чистую воду, в чем-то напоминают успокоительные лекарства: дополнительно убеждают тех, кто и так не верит российской власти, в том, что они правы в своем неверии.

Между тем противостоять цифровому контролю — задача иного порядка. Мы не живем в мире, в котором большинство людей пребывает в неведении относительно важнейших фактов или авторитетных мнений, как в прежние эпохи. Мы живем в мире, где факты общеизвестны, а оценки общедоступны, но люди вольно или невольно отбирают для себя те из них, с которыми им комфортнее жить (потому что идентифицируют себя с какой-то социальной группой, потому что пользуются ВКонтакте, потому что им так удобно). Это не вбивание лозунгов в головы граждан, не троллинг, а создание комфортной среды, в которой прогосударственные месседжи — одна из ее составляющих.

Возможно, задача состоит в том, чтобы учить людей выходить за пределы своих замкнутых сообществ. Литература, искусство и медиа могут помочь решить эту задачу, давая альтернативу официальной трактовке событий, но только сам человек, индивидуально, может решить, что его в принципе интересуют альтернативные интерпретации. Это больше чем контрпропаганда — это воспитание интереса к «другому»

Больше, чем пропаганда 2. Качество пропаганды и конспирологических вымыслов не так важно, они не должны быть столь же стройными и последовательными, как идеологии. Главное, чтобы они были достаточно захватывающими и у неосведомленного или предубежденного потребителя возникло ощущение «открывшейся правды».

Хрестоматийный пример того, с каким трудом эти «откровения» поддаются развенчанию - история «Протоколов сионских мудрецов», литературной подделки, списанной с французского памфлета против императора Наполеона III и опубликованной в России в начале ХХ века. «Протоколы» были опровергнуты фактчекерами своего времени множество раз. И тем не менее за столетнюю историю своего бытования этот текст был опубликован на десятках языков миллионными тиражами. Более того, продолжает всплывать в интернете и переиздаваться снова и снова.

В современном мире эта проблема не разрешилась, а только усугубилась: публичная сфера устроена так, что ложные сообщения распространяются гораздо быстрее и достигают гораздо большей аудитории, чем правдивые. Как показало опубликованное в 2018-м в журнале Science исследование, ложные новости привлекают внимание именно в силу своей новизны, а опровержения, этим свойством не обладая, проигрывают уже в силу самого этого факта. Правда может огорчать или успокаивать людей, но по сравнению с изначальной ложью она в любом случае способна заинтересовать немногих. Изучив более 120 тысяч слухов, распространявшихся в твиттере с 2006 по 2017 год, исследователи пришли к выводу, что самые популярные из тех, которые в итоге оказались правдой, редко вызывали интерес более чем у тысячи человек. В свою очередь, самые расхожие из ложных слухов стабильно набирали аудиторию от тысячи до ста тысяч пользователей.

В мире, где все «разбежались по комнатам», люди могут утратить не только общий язык, но и общую реальность — это и есть состояние поляризации. Люди могут жить бок о бок друг с другом, но не иметь общих фактов, общих терминов, иногда даже общих топонимов (как на сегодняшнем Ближнем Востоке)

Больше, чем пропаганда 1. Контрпропагандистские проекты могут быть более или менее убедительными. Но, возможно, стоит разобраться, с противостоянием какого рода общество имеет дело сегодня. В XXI веке политическая арена перестала быть полем идейных сражений. Идеологии были знаменем пропаганды в ХХ веке. В наше время люди вступают в конфликты не столько потому, что хотят оспорить чьи-то «неправильные» убеждения, сколько потому, что, судя по всему, острее чувствуют свою идентичность — принадлежность чему-то большему, чем «я», к какому-то «мы». К народу, к религиозному сообществу, к гендерной, к возрастной или к любой другой социальной группе.

Такое обычно происходит, когда затягиваются или заканчиваются большие войны, распадаются империи и прекращают жизнь большие общегосударственные проекты (вроде «строительства социализма в одной отдельно взятой стране»). Россию так или иначе коснулось все из перечисленного. В такие периоды целые сообщества могут чувствовать себя обиженными, оскорбленными, обманутыми. От политика или пропагандиста — а в такое время это почти одно и то же — требуется подтвердить человеку его принадлежность к группе и дать ему новые причины держаться за своих. «Для закрепления этой импровизированной идентичности необходим враг: „не-люди“», — пишет Питер Померанцев в книге «Это не пропаганда» (см. описание в конце текста). Ссылаясь на собеседника в политтехнологической среде, Померанцев отмечает, что, назвав врага, можно получить дополнительные 20% голосов на выборах.

Политолог Томас Карозерс так описывает политическое поведение в странах, где распространена логика «свой — чужой»: «Я не просто не согласен c тобой, я не такой, как ты, я — „другой“, а это, к сожалению, часто означает „я тебя ненавижу“».

Для укрепления идентичности можно, например, рассказать, что у «них» нарушаются традиции, разрушается семья, люди перестают быть «просто» мужчинами и женщинами, что «они» строят вокруг «нас» биолаборатории, запускают против «нас» боевых комаров. Что воюем вовсе не «мы», а, наоборот, «они» идут на «нас» войной, чтобы отнять у России доставшиеся ей природные богатства. Николай Патрушев в своих многочисленных интервью, российские представители при ООН и другие чиновники продолжают воспроизводить эти мифы, ссылаясь на «разведданные» и «цитаты», давно опровергнутые независимыми журналистами и исследователями

Это привилегия — иметь возможность взвешенно выстраивать свою картину мира с учетом разных позиций, с учетом оценки фактов, с учетом того, о чем мы можем договориться как об истине. Это духовная роскошь, которую не все могут и не все хотят себе позволить.

Существует множество групп, сообществ, у которых нет не только общего языка, но и общих фактов, общих терминов, иногда нет даже общих топонимов: одни будут называть какой-то кусок земли одним словом, другие другим. И эта поляризация, разделение по отдельным друг от друга мирам, будет только углубляться. В каком мире жить — в мире пропаганды или осознанного построения своей и только своей картины мира — сейчас выбор каждого.

Чем дальше, тем больше проверенные факты станут достоянием немногих, тех, кто сделал специальное усилие и, например, заплатил за проверенное издание, за сабстэк кого-то из проверенных специалистов. Как медиа могут сопротивляться поляризации? Никак. Это не дело медиа, это дело лично каждого человека.

Это из нашего разговора с Ксенией Лученко - и спасибо ей за приглашение на эту беседу

О тираноубийстве (длинно, но в меру). Вопрос - кто суд, когда независимого суда нет и нет честных выборов, которые могли бы выразить мнение общества? Кто-то все равно должен решить, что вот он момент, когда правитель пересек черту и стал тираном. И тогда нужно действовать. И если решено действовать, то как?

В Германии был такой пастор Дитрих Бонхёффер (1906-1945). В моей православной юности этот лютеранин произвел на меня сильное впечатление - хотя бы тем, как не похож он был на все, во что я был погружен, работая в Синодальной библиотеке.

Если я правильно понимаю Бонхеффера, то он считал, что настоящий христианин (мы сейчас внутри его мира, поэтому христианин, я знаю, что есть другие религии) и есть тот суд.

Принципиальным для него было то, что христианство не освобождает от общества, а накладывает на христианина особые обязательства. Принципиальной для него была отдельность церкви от государства и невозможность ее превращения в подчиненный государству институт. Церковь должна быть лояльной прежде всего Христу, а уже потом кому-то еще. С этим я тогда был согласен, согласен и сейчас.

Ближе к концу своей жизни, в заключении, он писал, что церковь вовсе не должна быть институтом. Молитва - дело непубличное. Публичной же должна быть позиция христиан по вопросам, касающимся общественной жизни и защиты прав угнетенных. Христианин не просто имеет право, но должен высказываться о делах общества и выносить суждения о политических событиях и действиях государства. С этим я тогда был согласен, согласен и сейчас.

Еще до прихода нацистов к власти Бонхеффер высказывался по поводу этой партии и ее лидера вполне определенно и откровенно. Он участвовал в создании - в противовес решению нацистов объединить многочисленные земельные церкви в единую «рейхсцерковь» - свободной от государства Исповедующей церкви. Ожидаемо, у Бонхеффера начались проблемы с властями. Одно время он служил в лютеранском приходе в Лондоне, но вернулся в Германию (в 1935 году). Позже он мог уехать в США - и даже ненадолго уехал - но вернулся (в 1939 году!). Он прекрасно понимал, что его ждет и в итоге действительно оказался в тюрьме.

В тюрьме он оказался, потому что был в ближнем круге заговорщиков, готовивших убийство вождя. В 1938 году Бонхеффер, как и все его коллеги, должен был произнести клятву фюреру. Делать это он не стал и оказался кем-то вроде иноагента по статусу. Удивительно при этом, он пошел на сотрудничество с военной разведкой (абвером), но не для того, чтобы получить защищенный статус, а для того, чтобы помочь сопротивлению (при этом в армию уже мог не идти). Он ездил по нейтральным странам и передавал сигналы от соратников по сопротивлению другим пасторам, которые передавали их англичанам и американцам.

Он, верующий христианин, теолог, прошел в своем убежденном сопротивлении режиму путь от попыток организовать ненацистскую церковь до участия в заговоре о тираноубийстве. Это можно сравнить с путем от тактического голосования на выборах до прямого участия в попытке смены режима. Первое - ненасильственное сопротивление, второе - вполне насильственное. Будучи в Нью-Йорке, он шокировал коллег вопросом, могли бы они простить грех убийства тому, кто убил тирана. С этим я не знаю как согласиться.

Есть большая, начиная с античности, традиция оправдания тираноубийства. Бонхеффер ее, конечно, знал. Если правитель больше не выполняет то, к чему призван, если заботится только о своих интересах, если действует против народа, то народ имеет право действовать. Это старая республиканская теория, пусть и не всегда там говорилось именно об убийстве тирана, но часто и говорилось.

И вот снова вопрос - кто тут суд? Для меня вопрос тираноубийства - нерешенный вопрос. Самое минимальное понимание истории и политики говорит нам, что разрешив себе убийство тирана, люди могут не остановиться. Они могут начать применять ту же логику для сведения счетов. Это история любой революции, начинавшейся с тираноубийства, включая французскую и русскую. В общем, есть ли оправдание тираноубийству - вопрос

Ловушка «выборов». Если бы я был политтехнологом президентских «выборов» 2024 года, то я составил бы линейку кандидатов так, чтобы Путин был бы самым миролюбивым из всех.

Остальные предлагали бы резню до победного конца и великую Русь, а кандидат Путин говорил бы, что пора договариваться. Он говорил бы: «Мы победители (не важно, что при этом происходит на фронте), но мы добрые, своих защитили, а теперь мир». Это будет популярно.

Еще этот политтехнологический Путин призвал бы тех, кто уехал, вернуться и обещал бы им полное принятие и все самое хорошее. Все это - и мир, и безопасное возвращение - будет ложью, но это может сработать.

У меня сильное подозрение, что те, кто призывают голосовать на выборах за кого угодно, но не за Путина, не понимают (или, хуже, понимают), какая ловушка готовится. А что выборы будут ловушкой - это точно. Я, в силу нехватки навыков в построении ловушек, могу только недооценивать планы тех, кто умеет это делать.

Та ловушка, которую я описываю, предполагает, что АП будет страховаться от «умного голосования» (тактического). То есть сделает так, чтобы тактическое голосование «против Путина» привело бы к обратному результату. То есть оно привело бы к тому, что противники войны оказались бы ее яростными сторонниками или лицемерами. Могут быть и другие более хитроумные изгибы.

В общем и правда, говорить сейчас о тактике оппозиции на этих «выборах» рано.

Это в продолжение предыдущего поста, где изложена ценностная часть мысли. А тут скорее техническая

Как человек может принять то, что бесчеловечно? Эту приемлемость обеспечивает взгляд на мир только через линзу «свой-чужой». Этот взгляд должен быть доминирующим. Тогда даже гуманисты, порядочные и искренне верующие люди будут молчаливо смотреть в сторону, когда «свои» совершают убийства и другие преступления.

Даже если у человека есть убеждения, отвергающие агрессию, взгляд «свой-чужой» эти убеждения вытеснит. Помогут механизмы самооправдания. Подходящая, избирательно взятая цитата всегда найдется. Так получается патриарх, отправляющий людей на войну и наказывающий священников за молитву о мире. Так получаются религиозные фанатики, громящие соседей за их гражданство - как сейчас в Израиле. Так получаются лояльные интеллектуалы, способные в нужный момент подобрать нужную риторику, например патриотическую.

Люди, которые видят мир через очки «свой-чужой» или «друг-враг», есть всегда; это взгляд старый как само общество. В разных сообществах таких людей может быть больше или меньше. Важно, что они есть и их успех зависит от того, сколько людей они смогут убедить в том, что мир устроен исключительно так, что «свой-чужой» первично, а остальное - довесок. «Остальным» может оказаться и разум, и ценности, и религиозная вера.

Если взгляд на мир по принципу «свой-чужой» сочетается с организаторскими способностями и энергией, то остальные люди с похожими инстинктами, узнают своего и придут. И вот уже формируется политика и ее простые и понятные лозунги. И речь тогда пойдет не о том, скольких можно увлечь такими взглядами в гостях или в баре, а сколько политической прибыли можно получить, выискивая врагов.

Захваченной этим взглядом может оказаться партия или группа фанатиков, а может и целая страна. Путин сумел распространить свойственный ему инстинкт «свой-чужой» на целую страну - он придумал «анти-Россию». Если мы - это хорошие, свои «мы», а соседи - это «анти-мы», то человечность отменяется.

В России отмена человечности еще не произошла полностью - люди уходят, увиливают, не замечают войны. Но на президентских «выборах» эту недоработку планируется закрыть. Голосовать будет предложено не за кандидатов, а за «своих» и против «чужих». Не нужно быть политтехнологом, чтобы предположить, что все кандидаты будут за войну, в крайнем случае кто-то заведомо смешной будет немного против.

Большинству не потребуется брать в руки оружие или вообще как-то менять свою жизнь. Власти проведут это голосование как плебисцит по вопросу об одобрении войны и таким образом виртуально, не раздавая всем оружия, поставят под ружье 80 или 90% россиян

Я с детства помню слова: ДНК, мРНК, нуклеотиды, рибосомы, центрифуга, виварий. Наша с Анной Гадаловой мама, Маргарита Трудолюбова, была молекулярным биологом Она занималась синтезом модифицированных мРНК - насколько я понимаю, это близко к теме работы, которая на днях получила Нобелевскую премию.
Мама всегда старалась мне все объяснять про клетки, генетику и вообще биологию. Я помню все это памятью 10-15 летнего человека, потому что к тому времени, когда она ушла из науки, мне было 15 лет. Помню, что читал популярную книжку про открытие структуры ДНК, кажется это была книжка самих Крика и Уотсона - помню эти фамилии с детства. Когда она защищала диссертацию, мне было 12 лет. Я был ее пауэрпойнтом: на ватманском листе я рисовал клетку - ядро, мембрану, митохондрии и все прочее. Пастелью, потому что пастель для занятий во дворце пионеров у меня была, а фломастеров, которые подошли бы лучше, у нас не было. Кажется, они тогда еще не продавались.
Она ушла из науки в середине 1980-х, потому что заболела, а потом и наука закончилась. По крайней мере их направление развалилось. Она рассказывала, что руководитель их лаборатории («шеф») ходил по институтам и продавал директорам идею выделения индивидуальных мРНК (помню эти слова) как перспективное направление. Иногда им удавалось пристроиться к какому-то институту, но потом нужно было искать новый институт. Я запомнил «институт Гамалеи» - там она и защищалась. Я бывал у нее на работе - помню, что мы долго поднимались по темной старой лестнице, а потом оказывались в квадратной комнате с окнами на все четыре стороны. Окна были с полукруглым верхом, поэтому мама и ее друзья называли свою лабораторию «светелкой». В светелке были столы вдоль всех четырех стен, пробирки, колбы, центрифуга. Комната была на самом верху кирпичной башни. Может быть это часть старого больничного комплекса или что-то фабричное. Башня хорошо видна с Погодинской улицы, если смотреть от известной избы на другую сторону. Сейчас я понимаю, что это было не лучшее место для работы, которой они занимались.
Сейчас я понимаю, что это был передний край исследований. Синтезировать мРНК в СССР научились еще в 1970-е - это я прочитал в мамином автореферате. Если бы им не приходилось доказывать свою нужность, если бы лаборатория продолжала работать, возможно мамин небольшой вклад был бы в нынешних достижениях. И, наверное, в каком-то смысле этот вклад там есть. Сейчас она была бы на пенсии. Мы созвонились бы и она в подробностях объяснила бы мне, что именно открыли новые лауреаты.
Таких историй, как история маминой блуждающей лаборатории - тысячи. Сколько всего было открыто, к какому количеству разработок и достижений вплотную подходили советские ученые в те годы! Все это тормозилось, разваливалось и умирало. Если не было очевидной связи с военными разработками или чем-то произвольно назначенным «перспективным», открытия умирали. Мамин шеф уехал тогда в США, приняв, вероятно, единственно разумное решение. Мама с папой говорили, что не могли представить себя в эмиграции. А на родине была мутная трясина, кладбище идей, вот что. А за каждой загубленной идеей, высоким стремлением, идеалистическим планом был человек, уставший, махнувший рукой на самое смелое и живое в себе. Сколько такого было. Да, система убивала, унижала и преследовала людей, но сверх того, сколько планов не воплотилось, сколько осталось горечи от нереализованности и ненужности

«Все всё понимают» - как описание российской политической и «правовой» системы. Реально существующий в России режим легальности не сводится к законодательству. Он многослойный и изменчивый. Это чувствуют многие, отсюда и представление, что в России «все всё понимают». Понимают при этом смутно, без надежды на то, что однажды будут проведены официальные расследования и публично озвучены реальные причины самых резонансных событий. Но понимают достаточно для того, чтобы безошибочно считывать сообщения власти, выражающиеся для одних в убийствах, отравлениях и посадках, а для других — в так называемых «законах», которые, по сути, не что иное как формализованные угрозы.

Для элиты государство устраивает публичные казни, сообщая таким образом и о собственных возможностях, и о низких шансах остаться безнаказанными в случае неповиновения. Казнь, конечно, уготована только самым дерзким. Есть и менее смертоносные способы удержания власти — уголовные дела, шантаж, взятие близких в заложники. Более широким слоям населения адресованы «законы» — сообщающие о том, что выход на протест, пост в соцсетях или отказ явиться в военкомат ведут к малопредсказуемым последствиям. Угрозы проговариваются не только сухими формулировками уголовных и административных статей, но и демонстрируются на примерах. Примеры страшнее, чем слова.

Чем дольше будет держаться у власти нынешний российский режим и чем ближе будет его финал, который зависит исключительно от продолжительности жизни первого лица, тем больше будет случаев сведения счетов. Это может стать эпидемией, и большинство представителей российской элиты не может этого не понимать. Поэтому столь немногие из них выступили с антивоенными заявлениями и покинули страну. Поэтому так легко они называют черное «белым» и белое — «черным». Слишком много они успели накопить за время своей двойной жизни — и слишком велика потенциальная цена «выхода».
 
Результаты внутренней борьбы будут определяться не содержательными различиями в представлениях о политике или об экономике. Это не спор «либералов» и «консерваторов» за образ будущей России. Это не соревнование в популярности и эффективности. Это постоянный процесс сведения счетов, и финальную победу одержит тот, кто именно с этим справляется лучше всего. Его дальнейшая программа может быть любой. (Мой текст в «Медузе»)