Субботин

КРИВДОНАРИУМ

В дверь с табличкой «Кривдонариум – здесь ты сможешь убить свою Горгону» вошёл сутулый брюнет со скорбной физиономией. Он часто моргал, будто страдал тиком, и беспрестанно шарил в карманах, точно искал деньги.

– Господин Бурминов? Прошу вас, садитесь! – обрадовался гостю Плюскис.

Бурминов опустился на хлипкий стул, а Плюскис, вертлявый хозяин кабинета с судорожными манерами и маленькой белобрысой головой, захлопотал за столом, доставая из ящика бланки.

– Итак, господин Бурминов, кем бы вы хотели стать, в какую реальность перенестись?
– Мой привычный мир распался, – траурно сообщил Бурминов.
– Что вы говорите? – деловито-понимающе подхватил Плюскис. – Жена ушла? Вы разорены? Исправим. Сверлим вам дырку во лбу, подводим контакт Кривдонариума к мозгу, и тот создаёт для вас иллюзию богатства, женщин… – тут он смерил клиента прищуренным взглядом. – И не только женщин, если вы понимаете, о чём я.
– Нет-нет! – возразил клиент, зловеще махнув кулаками. – Я хочу войны. Кровавой, бесконечной! С миллионами трупов!
– О, – Плюскис заиграл бровями. – Без проблем! Такие программы имеются. Мы сверлим вам дырку во лбу, кладём в капсулу и отправляем в виртуальный окоп. Или нет, постойте. Понимаю! Вы хотите стать генералом. Маршалом! И вести армию, побеждать врага, самому возглавлять атаки…
– Я? На войну? Вы с ума сошли! – возмутился Бурминов. – Ни за что! В новой реальности я останусь самим собой.
– А кто вы?
– Я антивоенный активист, бежавший из России в Европу.
– А, понимаю, – медленно проговорил Плюскис, но тут же оживился. – Тогда, господин Бурминов, сверлим вам дырку во лбу, и в реальности Кривдонариума вы останавливаете кровопролитие. Разумеется – премия мира, деньги… Как вам идея?
– Я не хочу останавливать войны! – Бурминов вскочил и затрясся от злости. – Чужая война – мой хлеб! Вы что, не видите, что в мире делается? США налаживают контакты с Россией. Санкции снимут, экономика вырастет, крупные державы начнут договариваться… А я? Если не будет войны, я останусь нищим среди дураков!

Плюскис проникновенно вздохнул.

– Разделяю ваше возмущение международной ситуацией, – заверил он. – Вихри перемен захлестнули планету. Мы в Латвии тоже не сидим сложа руки. Скоро нанесём по русским страшный удар!
– Это меня не касается! Я обратился к вам, поскольку вы единственные, кто может воспроизвести мой разрушенный мир!

Плюскис, с вожделением рассматривая лоб клиента, махнул рукой и приготовился заполнять бланк:

– Так уж и быть! Говорите ваши пожелания.
– Вначале я хочу забыть весь этот ужас, – выдохнул Бурминов. – Хочу, чтобы в моём мире капитализация была важнее ископаемых…
– Это вы серьёзно? – у Плюскиса сбилось дыхание.
– Пишите-пишете! – настаивал Бурминов. – Хочу, чтобы цифры на экране стоили дороже золота. Не морщитесь, пишите! И чтобы слово этих Румыний, Венгрий, Польш и даже Эстоний имело такой же международный вес, как у России и Китая. Пусть они на равных участвуют в глобальном мироустройстве.
– Господин Бурминов! Наши возможности не безграничны...
– Пускай Кривдонариум внушит мне, что на западе люди сами выбирают власть, протесты там стихийные и народные, а СМИ – независимые!
– Это уже слишком! – Плюскис отшвырнул ручку.

В кабинете наступило молчание.

– Кривдонариуму никогда не ставили подобных задач, – наконец промолвил Плюскис. – Внушить такое… Мы всё-таки не американские агентства и фонды. Но учитывая вашу трагедию…

Когда Бурминов очнулся, ему показалось, что он уже в системе Кривдонариума: тьма, запах свечей и странная лёгкость. Но что-то было не так. Обомлев, он сообразил, что помнит всё — своё отчаяние, разговор с Плюскисом и подготовку к операции. Он попытался встать, но не почувствовал тела. Паника поразила сознание, но, не успев вскрикнуть, он увидел над собой сияющее лицо Плюскиса:

— Не переживайте! У меня две новости — плохая и хорошая: Литва отключилась от российских электросетей и доходы Москвы упадут! Правда, и у нас света нет, поэтому Кривдонариум не запускается…

Глаза Бурминова наполнились ужасом.

– А хорошая! – весело подмигнул Плюскис. – Дырку во лбу мы вам просверлить всё же успели!

ГУЛЛИВЕР

«Американцы – народ серьёзный», – мысленно рассуждал Парамонов, устремив пустой взгляд поверх стола. – «Главное – не сплоховать. Ковбои… На испуг берут. Поднимут ставки, доведут до дрожи, а потом, пожалуйста – пряник! На этом все и ломаются. Но меня, черти, не проведёте!»

Его глаза вспыхнули гневом и тотчас сощурились.

«Договориться хотите?!» – мысли его обретали гранитную монументальность. – «А что, если я с вас неподъёмную сумму возьму за страдания от санкций? Миллиард! Долларов! Побледнели? Не нравится? Я вам – не наши беззубые переговорщики! У меня крутой подход! Россию не продам! Хотите ещё переговоров? Хотите?!»

Не удержавшись, Парамонов со всей злостью ударил кулаком по столу.

– Что ты стучишь?! Гречку будешь? – взволновалась жена у плиты.

Парамонов вздрогнул и замолк.

– Гриша, – подсаживаясь к кухонному столу, запричитала супруга. – Опять про политику думаешь? Не надо, Гриша! Ты не дипломат, не учёный, не эксперт. Даже образования толкового не получил. Гриша…
– Что ты понимаешь?! – взметнулся Парамонов. – Ты, ты… Мой блог читают! Тысячи! Возможно, и там, наверху!
– Ну пусть читают, мало ли дураков, – супруга всплеснула руками. – Они и освежитель воздуха читают. От того, что тебя читают, ты умнее не сделался. Побереги себя! Ничего ещё не решилось, а если и решится, то без тебя.

Парамонов вытаращил глаза.

– Маша! Что ты говоришь?! Как ты не понимаешь!!! Судьба мира стоит на кону!
– Ну, стоит и стоит, – кивнула Маша. – Зачем кулаками стучать? Тебя же никто и не спрашивает.
– Нет! Всё! Я больше не могу тут находиться! – вскричал Парамонов и бросился в прихожую. – Страна на краю бездны, кругом предательство и глупость, а ты…

Он с силой хлопнул входной дверью и выбежал на улицу. И повсюду он видел несовершенство происходящего. Тротуары от снега убирались неправильно, детскую площадку устроили не в том месте, фонари светили недостаточно ярко. Горячечный ужас охватывал Парамонова при виде равнодушных, спешащих на работу людей, не замечающих царящего вокруг безобразия. А всего лишь нужно было спросить его одного, как обустроить жизнь для всеобщего благополучия. Не существовало вопроса, который поставил бы Парамонова в тупик. Богатым – повышение налогов, а излишки раздать бедным. Хорошим людям помогать, плохих не миловать. Поймать, наконец, всех преступников сразу, чего никогда не делалось, и всегда побеждать, нигде не проигрывая. Почему этого никто не понимает?!

Парамонов ускорил шаг, ощущая, как глубина постижения мира расправляет ему плечи. Суетливые прохожие мельчали и расступались перед ним, провожая испуганными взглядами. Автомобили, завидев исполина, невозмутимо марширующего на красный свет, и боясь удариться об него, визгливо тормозили и жалко сигналили.

– Министра мне! – закричал Парамонов, ворвавшись в административное здание.

Охранник в прозрачной будке поднял ленивый взгляд и поинтересовался:

– Пропуск?
– Дурак! – прорычал Парамонов, смотря сверху вниз на умственного лилипута. – Не знаешь, кто стоит перед тобой?
– Пропуск? – повторил охранник.
– Я должен предупредить! Никто кроме меня не видит, что происходит. Меня читают десятки тысяч, а ты…
– Пропуск!

Лицо Парамонова покраснело, и он бросился наружу.

«В Кремль!» – пронеслось в его голове. – «На самый верх, открыть им глаза на действительность!»

Парамонов устремился к станции метро. Он ещё хорошо помнил, как в блоге неоднократно «срезал» академиков, иронизировал над политиками, высмеивал их, ехидничал и критиковал, получая в ответ сотни восторженных комментариев. Парамонов не ошибался – катастрофа назревала.

На эскалаторе Парамонову пришлось пригнуться, чтобы не задевать свод тоннеля своей величиной. Когда он очутился на платформе, раздражённый путающимися под ногами пассажирами-лилипутами, то столкнулся с новым симптомом непроходимой тупости: приближающийся поезд двигался в обратном направлении. Он крикнул «стоп!», замахал руками, но состав упрямо прогудел ему в ответ. Не выдержав возмутительного идиотизма, Парамонов решительно шагнул на рельсы. В следующий миг поезд накрыл собой великана.

АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ЭНЕРГЕТИКА

— Прошу вас, проходите, уважаемый профессор Краузе! После прочтения вашего письма я без капель уснуть не мог!

В промёрзлую гостиную вошёл сутулый человек в круглых очках на орлином носу и болтающимися, точно вёсла, руками. Хозяин дома Данис Пиявичус – еврокомиссар по энергетике, активный сторонник западных ценностей, бывший в 80-х годах прошлого века не менее активным членом КПСС — одетый в пальто и тёплые сапоги, встретил гостя радушно, усадил напротив себя в мягкое кресло и налил ему выпить.

– Неужели нашли? – спросил утконосый чиновник, бросив на гостя деревянный прибалтийский взгляд.
– Нашёл! – торжественно подтвердил тот.
– Невероятно! – вскочил, громко топнув сапогами, переполненный чувствами бюрократ. – Ха-ха! Выкуси, Россия! Говорите, профессор!

Пиявичус вернулся к креслу и присел на самый краешек.

– Кхм… – Краузе откашлялся, положил руки на подлокотники и соединил кончики пальцев. – После того, как вы отказались от русских углеводородов…
– О, да! – подхватил Пиявичус. – От этих ядовитых щупальцев тоталитаризма в виде газопроводов! Представляете, уважаемый Краузе, эти русские хотели душить нас дешёвым газом!
– Хотя все экономисты, – продолжил профессор, – предупреждали об экономической катастрофе, банкротствах, обнищании и стагнации…
– Чепуха, уважаемый профессор! – воскликнул Пиявичус, укоризненно грозя пальцем. – Если бы не знал вас, то подумал бы,что в вашем кармане лежит русский паспорт с буклетом кремлёвской пропаганды.
– Так и случилось, – сухо подытожил учёный. – Цены на электроэнергию взлетели, а генерации ветряков не хватает даже на производство консервных банок. Из-за экономии горячей воды Европу захватили вши и клопы, – профессор дёрнулся и почесал шею. – А эстонцы, обещавшие Германии и Франции заменить собой Россию, только и делают, что просят в долг.

Перечисление неутешительных итогов правления евробюрократов привело Пиявичуса в состояние транса.

– Что вы говорите? – он вдруг очнулся от забытья. – Клопы?
– Эстонцы! – поправил профессор. – Впрочем, для Европы разница несущественна. Во всяком случае, нашему университету поручили найти альтернативные источники питания. И мы их нашли!

Сказав это, учёный с торжеством достал из внутреннего кармана лампочку, вкрученную в чёрный куб.

– Профессор! – глаза Пиявичуса ожили. – Вы – гений! И это работает?
– Разумеется!
– Включайте быстрее!
– Одну минуту. Прежде, господин комиссар Пиявичус, скажите мне, что вы думаете о России?

Ноздри комиссара раздулись, нижняя губа задрожала, взгляд заискрился. Он захрипел и, вцепившись в подлокотники холодными пальцами, прорычал:

– Россия ответит за…

И тут лампочка в руках профессора весело замигала, затем ярко вспыхнула и взорвалась. Пиявичус вздрогнул.

– Что это было? – вскричал он.
– Господин комиссар Пиявичус, – ласково заговорил профессор, – когда вы отключили нас от энергоносителей, мы начали поиски того, что имеем в избытке.
– И что это? – ещё не понимая, спросил чиновник.
– У нас нет газа и нефти… Есть эстонцы, но они… – профессор Краузе брезгливо поморщился. – Даже личинки червей, которыми вы решили кормить европейцев, не представляют особой энергетической ценности. Зато дури и ненависти у нас много. Оставалось только преобразовать их в энергию.
– Вы… Это! – еврокомиссар поднялся. – Вы, уважаемый профессор, знайте меру! Власти Европы…

Но тут Пиявичус оборвался, заметив, как из другого кармана профессор достал чёрный цилиндр.

– Что это?
– Не обращайте внимания, продолжайте говорить. Это зарядка для электромобиля. Моей ненависти едва хватило, чтобы сюда доехать. А нам с вами ещё на подстанцию надо.
– Нет, не поеду, – предчувствуя недоброе, замотал головой комиссар. – Сегодня никаких торжественных мероприятий…
– Придётся. Все ваши уже там. А чтобы ненависть и дурь вырабатывались особенно интенсивно, будем смотреть советские фильмы и слушать российский гимн.

Комиссар издал испуганный вопль и, гремя сапогами, бросился к двери. Распахнув её, он увидел на пороге соседа с электрическим чайником в руке.

– Поддайте дури, пожалуйста, господин Пиявичус! У нас вода не закипает…

ПОЭЗИЯ ПОБЕДЫ

«Если кто зайдёт, то решит, что мы поминки справляем. Или того хуже – обряд жертвоприношения проводим!» – с тревогой подумал чиновник Филармонов, бросая смятенный взгляд на мрачную компанию в чёрных одеждах, усевшуюся за длинный стол у него в кабинете. Филармонов, энергичный старичок интеллигентного вида, нервный, в поношенной шерстяной безрукавке под пиджаком, откашлялся и начал:

– Коллеги, впереди большой праздник – День Победы. В связи с этим в нашем городе будут проходить культурные мероприятия, ответственность за которые возложена на меня. Наша страна имеет блестящую историю военных побед. Россия – страна победителей! И на грядущем празднике хотелось бы воспеть силу русского оружия, доблесть нашего воина и непоколебимую волю народа. Мне сказали, что вы – лучшие современные литераторы и, не побоюсь этого слова, поэты. Кому как не вам написать яркие строки, вызывающие гордость за нашу страну и армию. Есть предложения?

Сказав это, Филармонов с надеждой посмотрел на мрачных гостей.

– Есть у меня стих, – хмуро отозвался поэт Мраморов, круглолицый здоровяк с небритым подбородком. – Называется: «Дайте правды!».
– Хм, правда – это хорошо! – одобрил Филармонов. – Я всегда выступаю за правду.

Мраморов встал, нахмурился ещё сильнее и размахнулся кулаком, будто собрался драться.

– Стоны, смерть и вороньё, – замогильным голосом начал он. – Мы с тобою под землёй…
– Стоп–стоп! – испугался Филармонов, догадавшись, в какую сторону клонит автор. – Коллеги, вероятно, вы меня не поняли. Праздник По-бе-ды! Будут конкурсы у детей, мы славим нашу армию...
– У меня есть про армию! – вскочила рыжая поэтесса Хладовская с сине–серыми кругами вокруг глаз.
– Хорошо, – облегчённо выдохнул Филармонов. – Начинайте! А вы, господин Мраморов, присаживайтесь, пожалуйста. С вами потом…

Мраморов неохотно опустился на стул, а Хладовская, неистово вращая глазами, низко и хрипло закричала:

– С позором армия бежала, когда в Москве жиреет люд! Мор, грязь, кресты и слякоть бала…
– Нет! – вскочил Филармонов. – Что вы такое прочитали? Какие мор и кресты?!
– Страна должна знать правду, – заявила Хлодовская и, вскинув голову, гордо добавила: – И я не боюсь её говорить!
– Какую правду не знает страна? – рассердился обыкновенно мягкий Филармонов. – Вы народ за идиотов держите? И кто жиреет по-вашему?
– Все! – брякнул Мраморов. – Сидят на диванах и смеются!
– Все — это те, кто отправили своих мужей и сыновей выполнять долг? Или те, кто последние деньги армии перевёл? Может те, кто в поте лица трудятся в тылу? Кто дал вам право оскорблять? Фух… – взволнованный Филармонов схватился за сердце. – Послушайте, у нас праздник Победы. Я не против новаторства, но сейчас нам как воздух необходима вдохновляющая поэзия, понимаете? Чтобы несмотря на невзгоды и страдания люди почувствовали, что не зря… Ну как раньше: «А нам нужна одна победа…»
– Хотите, я прочту свою эпическую балладу? – вскочил упитанный, но вертлявый поэт Катафалкин с длинной чёлкой и низким лбом. – Так и называется – «Победа!»
– Ну, давайте попробуем, – безнадёжно согласился Филармонов.
– Победа тяжкою ценою, – начал Катафалкин, – досталась нам с тобою, брат.
– Неплохо, – обрадовался Филармонов.
– Она воздаст могильной тьмою…

Лицо Филармонова исказилось, и Катафалкин, поняв, что сейчас его остановят, заорал:

– Позор смертей и трупный яд!
– Хватит! – ударив ладонью по столу, взвился Филармонов. – Опять про могилы?! Эта больная тема у вас? Не было в России никогда культа смерти! Не было! Мы всегда жизнь и победу воспевали! Рядили её в жемчуга и чтили наших героев. Откуда такая мода взялась?
– Вам просто не нравится правда, – прогудел Мраморов.
– Какая правда? Это же пошлость! – отмахнулся Филармонов.
– Нет, вам не нравится правда! – повысил голос Мраморов.

Поэты угрожающе поднялись. Филармонов, чувствуя недоброе, попятился к двери, но было поздно.

Когда секретарь зашла узнать, что решилось со стихами ко Дню Победы, Филармонов, держа лёд у синяка под глазом, ответил:

– Всё решилось!
– И как?
– Как обычно! – ответил Филармонов, сдувая пыль с книг Пушкина и Симонова.

СОВРЕМЕННЫЕ НРАВЫ

– Убью, убью! – бормотал Сироткин, задыхаясь.

Он бежал от автобусной остановки домой. Пальто было распахнуто, развевающийся на ветру шарф хлестал по перекошенному лицу, а в голове закипала раскалённая каша. Только что Сироткин узнал, что жена ему изменяет. Да ещё как узнал – из интернета! Его Верочка, его кровиночка, его ангел, с которой он прожил душа в душу одиннадцать лет, с которой родил двух смышлёных мальчуганов… И вот она — пьяная, полуодетая, колесит по городу в чёрном внедорожнике, высунувшись из люка, в компании неизвестного бугая со звериной рожей. И под хохот досужего зеваки, камера запечатлела этот экзотический проезд, за которым теперь мог следить весь город.

– Позор, какой позор! Убью! – твердил Сироткин, сжимая бледные кулаки, но вдруг замер.

Он остановился возле небольшого торгового центра, где за множеством прозрачных дверей находились павильоны со всевозможными товарами.

«Чем же я убью изменщицу?!» – задал себе вопрос обманутый муж, и взгляд его упал на магазин инструментов. – «Разве топор купить или молоток?» – и тут же, спохватившись, он ударил себя ладонью по лбу. – «Да кого я обманываю?! Кого я могу убить? Да ещё топором? Нашёлся Раскольников! Это я сейчас такой смелый, а ворвусь в дом, увижу её жалостливые глаза, так и замаха не сделаю! Нет, убивать не стану, а прогоню! Приду, скажу, чтоб собирала вещи и к маме. А завтра – развод! Только для храбрости надо выпить, а то ноги подкашиваются».

От магазина с инструментами Сироткин ринулся в сторону продуктового, но опять застыл.

«Хорошо, приду домой, скажу, уходи, не жена ты мне больше, а на развод завтра подам. Сгодится! А она мне: Виталик, не ломай семью, хотя бы ради детей! Семья ей важна, как же! О детях думает. А когда хвостом крутила, о чём думала? Меня же в разрушители домашнего очага запишет. Плакать начнёт, прощения просить. Семья для неё святыней окажется, за которую будет готова жизнь положить. А я, когда пьяный, добрый и доверчивый. Помилую. Нет, нельзя мне пить. В аптеку что ли зайти, успокоительных взять?»

Сироткин схватился за дверную ручку, но резко одёрнул руку, будто та была под напряжением.

«Допустим, приму успокоительное», — рассуждал он. — «Остыну и не выгоню. Да и зачем сейчас выгонять? Я себя знаю. Положим, скажу ей: уходи, ехидна! Обесчестила меня, детей на травлю обрекла, замарала уважаемую фамилию.

А она посмотрит на меня наивными глазками и нагло так спросит: «Виталик, ты что, сдурел? Какая измена? Это был друг детства. Разве закон вышел, что дружить нельзя? Ну, выпили с ним, что в этом такого? Теперь после каждой встречи с друзьями ты развода требовать будешь? Где ты измену увидел?»

И действительно, факта измены я не видел… Была ли она? Тут налетят её сестры, тёща, подруги. Скажут, что я абьюзер, никуда жену не пускаю, хочу из неё рабыню и серую мышь сделать. Впервые за одиннадцать лет бедняжка из дома вышла, так я сразу, злодей, на мороз её выставляю. А, вышвырнув змею, позже угрызениями совести себя замучаю. Как пить дать, замучаю! Подтверждения измены нет, а с выпившим человеком всякое случается. Мне бы как доброму мужу поддержать… А когда узнают, что я ещё на таблетках – пиши пропало. Закричат, свихнулся от ревности, пьёт чёрт знает что без рецепта, к психологу поведут. Нет, только не в аптеку!»

Сироткин сделал пару шагов назад и остановился. Каша в голове забурлила, в глазах появились мошки.

«Семья, конечно, превыше всего!» – медленно размышлял он. – «Одиннадцать лет как-никак. Неужели я гробовщик наших жизней из-за одного случая? Может правда к психологу? Там весь ужас и прояснится. Окажется, что я неуверенный в себе психопат, а измена не доказана. А если и была, то не от счастливой жизни. Правильно говорят, от хороших мужей налево не ходят… Ходят от плохих. Где я упустил миг, когда всё покатилось по наклонной?! Ох, что же я натворил, что же я сделал не так?! Но ничего, есть ещё время всё исправить! Есть!»

Сироткин решительно бросился к следующей двери, влетел в лавку и крикнул продавцу:

– Самый большой букет цветов! И записку туда: прости, дорогая, что заставил тебя изменить!

КОНЧИНА

– Батюшку! Священника! Приведите попа! – понимая, что врачи уже не помогут, исступлённо завопил Велюгин, мечась в постели точно в бреду.

Лев Зиновьевич Велюгин умирал. Он лежал на смертном одре в своём респектабельном особняке близ Нью-Йорка, окружённый родственниками, среди которых младшее поколение уже едва ли понимало русский язык. Велюгин был стар, бледен и жалок, но прожил свою жизнь ярко и наотмашь. Особенно тот период, когда он, сбежав из опостылевшего СССР, обосновался в демократических и свободных Соединённых Штатах Америки. Карьера Велюгина, не имевшего особых талантов, тем не менее, стала успешной. Лекции в университетах о тоталитарной системе и нищете в России пользовались популярностью, сравнимой с фильмами ужасов, и приносили стабильный доход. А позже Льва Зиновьевича пристроили советником в правительственное агентство, занимающееся вопросами российской политики.
В США Велюгин жил ни в чём себя не ограничивая. Отпуска на Гавайях, закрытые вечеринки с влиятельными людьми, небольшая, но роскошная коллекция автомобилей, красивая жена, прелестная любовница... Словом, Велюгин прожил блестящую беззаботную жизнь, а теперь пришёл час умирать.
Среди родственников поднялось смятение – кто-то крупный проталкивался к постели старика. Наконец, перед глазами Велюгина возник пухлощёкий священник с редкой длинной бородой и почему-то испуганными глазами.

– Исповедаться хотите? – спросил он Велюгина.
– Батюшка, какая исповедь?! – задыхаясь, отрезал умирающий. – Не об этом хочу просить!

Слова Велюгина поставили священника в неловкое положение, но, решив, что во время доброй беседы старик изменит желание, он кивнул.

– Скажите, отче, есть ли Бог или нет его?! – простонал Велюгин.
– Есть, — ответил священник и улыбнулся, отчего щёки его зарумянились, точно в голове всплыло приятное воспоминание. Возможно, даже о вкусном пироге с яблоками.
– А вечная жизнь? — тревожился умирающий.

Тут священник сообразил, что разговор принимает философский оттенок и, сделав солидное лицо, ответил как можно умнее:

– Людям, в особенности людям большого ума, свойственно сомневаться…
– Да не об этом спрашиваю! – закашлялся Велюгин.
– Если не об этом, то вечная жизнь есть, – не раздумывая, ответил священник.
– А можно ли как-то отменить её мне? Я хорошо заплачу!

За всё время служения священник никогда не сталкивался с такой просьбой, и даже никогда не слышал о подобном. Он растерянно откашлялся и пристально посмотрел на Велюгина, силясь определить, не в бреду ли тот, не шутит ли.

– Отменить? – переспросил священник. – Иными словами, вы хотите отказаться от вечной жизни?
– Да-да, – раздражённо прокаркал старик. – Чёрт бы вас побрал, откуда только такие недоумки берутся?!
– Боюсь, что исполнить ваше желание не в моих силах, – невозмутимо и снисходительно возразил священник. – А что вас смущает? По моему опыту, люди чаще надеются на то, что жизнь смертью не заканчивается.
– Люди – идиоты! – рассердился Велюгин. – Меня смущает то, что я прожил весёлую, полную удовольствий жизнь! Всё повидал, всё испытал, денег скопил, потомков нажил, но был один день – проклятый день, который подарил мне счастье! Я жил тогда бедным дураком. Май, солнце, тепло, улицы залиты чистым светом, листва яркая, молодая. У меня свидание, а девушка не пришла. Но я юн, здоров, вся жизнь впереди, какое расстройство? Остаток дня провёл с друзьями, а вечером у подъезда встретил её. Она место встречи перепутала. И всю ночь мы с ней гуляли. Поэзия, сердца стучат, точно в сказке побывал. Один день…

Священник усмехнулся, и щёки его опять зарумянились.

– Безусловно, это не канон, но считается, что в первые три дня после смерти человеческая душа отправляется в те места, где при жизни была счастлива…
– В том-то и дело! – закричал Велюгин. – Не хочу, не хочу!
– Почему? – перепугался священник.
– Потому что это было в России! В России это было! Чтоб она провалилась, окаянная! Я поклялся, что больше туда ни ногой! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу…

Выкрикивая последние слова, старик приподнялся в постели, злоба исказила его лицо, и в тот же миг его разбил удар. Велюгин скончался.

ЛУЧШИЙ ПРОДАВЕЦ

– Гриша, дорогой, горю! – жаловался я приятелю, пока тот пристально смотрел на меня поверх дымящейся чашки кофе, подносимой ко рту. – Помнишь мой ресторан?
– Было что-то такое, – услышал я ленивый ответ.
– Всё! Кончилась моя мечта, – слезливо горячился я, тревожно звеня ложечкой, размешивая сахар в стакане чая. – Разорён! Представляешь, в пух и прах! Ладно бы только разорён, так весь в долгах. Что теперь делать, ума не приложу!
– Продай ресторан, – невозмутимо посоветовал Стебловский.

Гришу Стебловского я знал ещё с юности. Это был немногословный деловой человек строгой бульдожьей наружности с большими мясистыми ушами и неуклюжими тяжеловесными манерами.

– О, брат! – застонал я. – Кому мой ресторан нужен? Будто сам не знаешь, какое сейчас время. Я ведь хочу со всей обстановкой продать, но кто же купит? Дураков нет! А долги растут. Скоро по миру пойду! Выручи!

Стебловский задумчиво покряхтел, почмокал толстыми губами и наконец сказал:

– Есть у меня один человечек. Всё, что хочешь может продать.
– Не верю! – воскликнул я, считая свой случай безнадёжным.
– Он сейчас как раз без работы сидит, – не обращая внимания на моё возражение, авторитетно сообщил Стебловский. – Политика. Допускаю, что возьмётся за твоё дело. Бывалый. Деньги любит самозабвенно, а к работе питает патологическое отвращение. Если что продавать, так это к нему.
– Я согласен на любые комиссионные! – с жаром заключил я.
– Тогда дня через два покажи нам свой ресторан, – допивая кофе, сказал Стебловский. – Посмотрим, что там и как. Фактуру, так сказать. Только есть одно условие…

В назначенный день я стоял на углу улиц, откуда до моего горе-ресторана было рукой подать, зяб от пронизывающего зимнего ветра и грелся надеждой, что за моё дело возьмётся самый хваткий человек в городе. Но когда автомобиль Стебловского припарковался, и он вылез из него в компании странного субъекта, сердце моё колыхнулось и упало.
Для начала, знакомый Стебловского, которого он расхваливал как опытного продавца, совсем не походил на предпринимателя. Это был лохматый рыжий паренёк с длинной шеей, потасканным видом и кольцом в носу. Он плёлся за Стебловским нехотя, едва передвигая ноги в поношенных кроссовках, точно старик, которого гонят на плаху, а вовсе не в то место, где он может хорошо заработать. Превозмогая разочарование, которое, вероятно, отражалось на моём лице, я повёл их к источнику своих неприятностей, надеясь по пути разговорить подозрительного дельца.

– Вы так молоды, а уже занимаетесь сделками с недвижимостью, – начал я, как можно дружелюбнее. – Вы, наверно, заканчивали престижный университет по специальности.

В ответ паренёк наградил меня таким взглядом, будто к нему обращалось насекомое.

– По-вашему, я похож на торгаша или лавочника? – возмутился он.
– Нет, что вы, – тут же поправился я, боясь рассердить моего спасителя. – А давно вы занимаетесь подобными сделками?
– Сколько себя помню, – небрежно ответил паренёк. – Это у нас семейное. Дед – дипломат и партийный работник, отец и мать – с первым президентом дружбу водили. Просто сейчас время политической неопределённости. Смена власти. Халтурю понемногу.
– Но в России, кажется, всё давно определено, – недоверчиво заметил я.
– Да при чём тут Россия?! – возмутился парень, но увидев моё озадаченное лицо, прибавил с таким видом, точно только что вернулся с международного саммита. – Гранты, дядя. Американские гранты срезали. Начисто!

Мы уже подходили к ресторану, а в моей голове скопилось вопросов больше, чем ответов. Недоумение раздражало, и я не выдержал.

– Тогда кто вы такой? – выпалил я, остановившись у входа в своё заведение и уставившись на рыжего парня.

Тот небрежно зевнул, смахнул невидимую пылинку с плеча и с ленцой ответил:

– Я – либеральный журналист! Так что мы сегодня продаём?
– Вот… – растерянно пробормотал я, указывая на ресторан.
– О, – обрадовался журналист, потирая руки и любуясь новенькой вывеской, заказанной мной по условию Стебловского. – Это я умею. Это я живо продам!

На вывеске над входом крупными буквами было выведено название ресторана: «Родина».

КРАСНО-БЕЛЫЕ

– Машенька, душенька, прячь столовое серебро! Скоро красные придут, грабить будут!
– Ох, да не купила я его!
– Как же так, голубушка? Я же ещё с прошлого раза просил купить!
– Так может, не придут!
– Как не придут?! – даже испугался Павел Митрофанович Федюшкин, упитанный семьянин с никудышной бородёнкой, в косоворотке и скрипучих сапогах. – Придут, непременно придут! Они всегда по средам ходят!
– Тогда пусть золото забирают! – обиделась жена.

С раннего утра в просторной пятикомнатной квартире Федюшкиных, расширенной за счёт соседской, царила суматоха. Дорогая изящная мебель, уставленная фарфоровыми безделушками и статуэтками, стены, увешанные портретами императоров, флагами и штандартами Российской империи – всё дрожало в предвкушении неминуемого пролетарского грабежа. Горничная и по совместительству гувернантка по имени Согдиана спешно закрыла маленьких Гришу и Валю в детской, ровно в ту минуту, когда чужаки распахнули входную дверь.

– Мы к вам, гражданин Федюшкин, – сказал лысый небритый комиссар с похмельным духом, одетый в кожаный плащ. – Дошли сигналы, что вы советскую власть не любите и против неё публичные поклёпы пишете. Отрицаете роль Ленина в истории как мыслителя и вождя.

Комиссар стоял в компании двух таких же небритых субъектов. На их кожаных плащах, рукавах и отворотах демонстративно алели нашитые красные звёзды. Один из товарищей при этом щеголял свежим фингалом, придававшим ему особенно грозный вид.

– Да-да! Писал и писать буду! – не своим голосом возопил Федюшкин после того, как прочитал в предъявленном комиссаром удостоверении фамилию и звание: Левко, генерал НКВД. – Потому что вы суть России погубили, цвет нации! Вы русскость отвергаете! Вы запрещаете нам, мне…

Но тут Федюшкин оборвался. Он долго и пристально рассматривал комиссара, а затем ни к селу ни к городу спросил:

– Товарищ, где и за сколько плащ брали?
– Не помню, – комиссар засмущался, точно девица. – В центре. Дёшево, тысяч сто пятьдесят, не больше.
– Недурно, – одобрил Федюшкин, пощупав обновку, а затем, словно опомнившись, снова завопил. – Вы знаете, каких успехов добилась Российская империя? Мы были на взлёте по экономике, науке, культуре, и тут вы, дикари, дьяволы, антихристы!
– Вы, гражданин Федюшкин, врите, да не завирайтесь! – тоже повышая голос, возразил комиссар. – А образование? Сколько людей необразованных было?
– Зато теперь все образованные стали! – скорчил гримасу Федюшкин и, истерично взвизгнув, заскрипел сапогами: – Пороть всех на конюшне! Дружба народов у них, завезли чёрт знает кого!
– Да вы фашист, Федюшкин! – разозлился комиссар.
– Что, опять грабить будете? – дразнился Федюшкин
– Нет, сегодня изъятием ценностей дело не ограничится. Добро пожаловать в ГУЛАГ!

Федюшкина подхватили под руки, но он стал отчаянно сопротивляться.

– Павлик, не надо, – причитала жена. – Посидишь дня два и вернёшься!

Но Федюшкин не сдавался, кричал, плевался и норовил ткнуть пальцем комиссару в глаз. Грянул гадкий, постыдный бытовой скандал. Неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы в квартиру вдруг не вошёл наряд полиции.

– Что здесь происходит? – спросил сержант, строго рассматривая драчунов.

В немой тишине раздался скрипучий голос старушки-соседки. Она заглядывала в квартиру с лестничной клетки вместе с веснушчатым внуком, который широко улыбался, радуясь разгоравшемуся скандалу.

– Заберите их! – руководила она полицией. – Скандалят и дерутся каждую среду. Житья от них нет!
– Дура! – огрызнулся Федюшкин.
– Товарищ сержант, они лодыри! – не унималась ябеда-соседка. – Соберутся и спорят, что лучше – СССР или Российская империя.
– Я не лодырь, а депутат! – сквозь зубы процедил комиссар. – Ступай отсюда, старая, не мешай историческую справедливость восстанавливать!
– А я писатель-философ! – важно поддакнул Федюшкин, горделиво косясь на недоумевающий полицейский наряд и крича соседке. – О тебе, дура, и о будущем России думаем!
– Так Российской империи сто лет как нет, – почёсывая затылок, заметил сержант. – А СССР – уже тридцать три года. Где тут будущее?
– Ряженые! – плюнула старушка.
– Косплееры, – поправил внук.

КОВБОЙ

Меланхоличный Аркадий Акимович Тучкин, глава крошечного поселения Нижняя Спотыкаловка, коротконогий, упитанный, в очках, довольно крякнул. Он только что плотно пообедал борщом и котлетами в столовой администрации и теперь, сидя в своём кабинете, поглядывал на часы, лениво ожидая конца рабочего дня.

– К вам ковбой! – распахивая дверь в кабинет градоначальника, испуганно вскрикнула секретарь.

В следующую минуту на пороге появился двухметровый рыжий субъект в огромной шляпе. Он, звеня шпорами, гордо шагнул внутрь, корча брезгливую гримасу от провинциальной обстановки и излучая взглядом презренную надменность.

– Меня зовут Билл Брукс! – сказал гость таким тоном, будто в Нижней Спотыкаловке по уважению он мог соперничать с дедом Михеем, торгующим самогоном после полуночи. – Я приехал из самих США лично, чтобы узнать, почему ваш завод перестал отгружать алюминий, который мне нужен для фермерских крыш.
– Из США путь не близкий, – с пониманием ответил Тучкин. – Вы, наверно, очень устали, мистер Билл. Присаживайтесь.

Нахмурив брови, ковбой взгромоздился на стул для посетителей, как на трон.

– Я знаю, здесь замешана политика, – продолжал Брукс, – поэтому пришёл к вам, представителю власти, чтобы заключить сделку. Вы должны! Нет! Обязаны начать поставлять мне алюминий.
– Политика – дело тёмное, мистер Билл, – растягивая каждое слово, заговорил Тучкин.
– Я из США! – грозно перебил ковбой.
– Да хоть из Буркина-Фасо, – приподнял брови Тучкин. – Вы же понимаете, мистер…
– Не смейте сравнивать США с африканской страной. Я представитель государства, формирующего картину мира!

Но видя, что дремучий Тучкин ничего не смыслит в глобальной политике, Брукс решил показать величие на бытовом уровне.

– Вы кока-колу пьёте? – резко спросил он.
– Пьём, – пожал плечами Тучкин. – Отчего не пить? Хорошо пьём. И квас. И вот чайный гриб. Вы чайный гриб видели?

Этот нелепый вопрос привёл ковбоя в растерянность.

– Хотите посмотреть? – поинтересовался Тучкин и достал из-под стола трёхлитровую банку из-под берёзового сока.
– Фу!
– А что? – не согласился Тучкин, заботливо рассматривая банку, где в желтоватой жидкости плавало нечто, похожее на склизкую медузу. – На вид он может и неказист, но по вкусу та же кола. И для организма полезен.
– Я говорю о мощи США, с которой вы должны считаться!
– И что, вы кока-колу запретите? Так у нас квас, чайный гриб опять же. Хотите стаканчик?
– Уберите, наконец, эту гадость! – рассердился Брукс.
– Ну и зря, – обиделся Тучкин, пряча банку.
– Вы что, не понимаете, что отказываете представителю страны, которая покоряет народы?!
– Допустим, – безразлично согласился Тучкин. – А вы, например, можете разбить украинских националистов?
– Нет! – Брукс вытаращил глаза.
– Видите. А мы бьём.
– Мы не можем, потому что они наши союзники.
– Ну, это вы дали маху, – потягиваясь, сообщил Тучкин. – Кто же выбирает в союзники слабоумных? Лучше присоединяйтесь к нам. Вместе бить будем.
– Послушайте, я здесь для восстановления поставок алюминия. Неужели непонятно, что продавая его в США, вы станете богатыми?
– Богатство… Никогда богато не жили, нечего и привыкать, – отмахнулся Тучкин.
– Так привыкните!

Тучкин снисходительно посмотрел на ковбоя поверх очков.

– У нас в городе что, других пагубных привычек нет? Один дед Михей чего стоит! Вот если бы люди привыкли к здоровому образу жизни… Кроссы, турники, гири, например...

Понимая, что разговор принимает невыгодный оборот, Брукс расстегнул куртку, обнажая на поясе огромный револьвер. Тучкин долго смотрел на оружие, но ничуть не испугавшись, одобрил:

– Убедительно. Можно подержать? У меня племянник с таким бегает. Ловко китайцы научились делать. Как настоящий.
– Он настоящий! – заревел ковбой.
– Хорошо-хорошо, не горячитесь. Но даже если револьвер настоящий, я все равно не смогу вам помочь. На постройку литейного завода нам нужно время.
– У вас нет завода? А это разве не Нижний Спотыкаловск?
– Нас часто путают. Нижний Спотыкаловск в полутора тысячах километрах отсюда. Но уверяю, там вас ждёт такой же приём. Впрочем, если хотите ехать, выпейте на дорожку стаканчик чайного гриба...

ВОПРОС ВРЕМЕНИ

– Профессор, уже ни для кого не является секретом, что все мы… Да что мы! Весь мир глубоко признателен вам за ваши исследования и открытия. Вы в одиночку изменили ход человеческой истории. Если бы не ваши выдающиеся таланты, страшно представить, на каком дне невежества мы могли бы оказаться. Ваша проницательная мысль опередила время на десятки, а то и на сотни лет, предотвратив множество катастроф и потрясений. Поднимем же бокалы за ваш ясный и гениальный ум, освещающий нам путь в прекрасное будущее!
– Да полноте, коллеги! Никакого гениального ума во мне нет и быть не может. Я вполне обыкновенный человек.
– Нет-нет, уважаемый профессор, позвольте с вами не согласиться. Вы – лучезарное солнце нашей науки!
– Пфф… Не желаете верить – ваше право. Но все похвалы, премии, звания и награды не больше, чем побочный эффект поиска ответа на главный вопрос.
– Главный вопрос?
– Разумеется!
– Расскажите, профессор, расскажите! – послышались голоса.
– Ну, если желаете… Сейчас в это трудно поверить, но я никогда не испытывал тяги к наукам. Напротив, как мог, я сторонился всякой учёности и боялся её, как огня. Школу закончил с горем пополам, в институте дурака провалял и сразу же на работу устроился. И тут со мной случилось то, что, думаю, знакомо каждому из вас.

Просыпаюсь утром по звонку будильника. Только успел его выключить — а уже за столом сижу и кофе пью. Не успел последний глоток сделать – бегу к остановке. Едва отдышался, втиснулся в трамвай, моргнул глазом — и вот я за рабочим столом, а хмурый начальник мне нотации читает. До обеда досидел, затем выкурили с коллегами по сигарете — день кончился. Вышел на улицу, нет, чтобы опять в трамвай. Куда там! Словно по щелчку фокусника уже в кровати лежу и засыпаю. И так день за днём...

А позже заметил, как сутки начали сливаться в сплошную катавасию из обрывков воспоминаний, фраз и картинок, и времени стало куда меньше, чем раньше. Льётся, проклятое, как вода через дуршлаг. Словно кто сутки укоротил. Дело, на которое прежде мне одного часа хватало, теперь растягивалось на три часа, а то и больше. И как бы я ни изворачивался, как бы ни крутился и не хитрил — не хватает времени, и всё тут! А сон? Разве это отдых? Спал те же 7-8 часов, но вставал с кровати разбитый и невыспавшийся.

Про досуг и выходные дни говорить не приходится. Только за завтраком новости полистаешь, а жена уже к ужину зовёт. В пятницу после работы прилёг сериал посмотреть – субботы и воскресенья как не бывало!

Но самые значительные изменения были отмечены мною на длинных отрезках времени. Безумная чехарда месяцев и времён года заставляла меня трепетать. Майские праздники у меня начинались сразу после восьмого марта, а Новый год я встречал по окончании первого сентября. Доходило до комичного: семейный отпуск я планировал на три года вперёд, потому что предвидел, что он может наступить буквально завтра.
Мне стало ясно, что так дальше продолжаться не может. Моя единственная жизнь, словно тощая свечка, сгорала на глазах.

Анализируя процессы, я пришёл к выводу, что при расширении вселенной время имеет обратное свойство – сжиматься. Это фундаментальное открытие так поразило меня своей грандиозной фатальностью, что я впал в тяжелейшую депрессию. Мне предстояло прожить жизнь втрое, а может и вчетверо короче, чем моим предкам. Разумеется, за помощью к врачам я не обратился. Ответ на вопрос, как исправить такое положение дел, мне предстояло найти самому.

– И вы нашли? Нашли? – раздались возбуждённые голоса.
– Нашёл! И с тех пор моя жизнь протекает так содержательно и равномерно, как только это возможно при бешеном истечении вселенского времени.
– Так скажите нам! – в голосах прозвучали нотки нетерпения и жажды истины.

– Чтобы компенсировать выпадающую часть времени, растянуть и ощутить плавность его течения, а равно испытать и понять, что живу полноценной жизнью, я предался самому скучному, тягостному и бессмысленному, на тот момент, для меня занятию – чтению чрезвычайно толстых и скучных научных и философских книг...

Последние слова профессора опустились в глухую тишину, заполнившую зал.

СЛУГА НАРОДА

Депутат государственной думы Аркадий Кириллович Синегубский торопился в Кремль на торжественный приём по случаю встречи африканской правительственной делегации.
Выскочив из подъезда и стремглав кинувшись к служебному автомобилю, Синегубский столкнулся с досадной неприятностью. На его пути оказался молодой человек со стаканчиком кофе. Не успев промозглым зимним утром взбодриться горячим напитком, купленным в кофейне на углу, сонный кофеман был сбит грузным Синегубским.

– Что за чёрт! – прорычал Синегубский, переводя взгляд со своего испачканного дорогого кашемирового пальто на неудачно подвернувшегося избирателя.
– Простите, – забормотал молодой человек, но торопившийся Синегубский уже махнул на него рукой и, ворча, полез в автомобиль.

Выпросив у водителя кипу влажных салфеток и приказав трогать, парламентарий занялся растиранием кофейного пятна.

«Надо принять закон, чтобы люди прекратили на ходу кофе пить!» – с остервенением водя салфетками по животу и бросая их под ноги, думал Синегубский. – «Что за моду взяли?! Сегодня меня облили, завтра детей в ожоговый центр отправят! Безответственность! Да и не в наших традициях на бегу кофе пить. У нас, если захотел, сел за стол, выпил по-человечески, степенно, со вкусом, не спеша… А то летят сломя голову, будто по делам опаздывают! На следующей же неделе внесу законопроект о запрете!»

Депутат Аркадий Кириллович Синегубский был хорошо известен СМИ и избирателям как один из главных борцов за порядок, здоровье и нравственность населения. За годы работы в парламенте он снискал репутацию человека бескомпромиссного в отношении человеческих слабостей, беспечности и праздного времяпрепровождения. Однако слава его носила несколько однобокий характер, поскольку касалась преимущественно инициатив запретительного толка. На его счету значились три законопроекта об ограничительных мерах в отношении водки, последний из которых разрешал продавать её исключительно в зданиях наркодиспансеров. За депутатом числились два законопроекта о запрете содержания в квартире более одного кота без официальной регистрации, включающей фотографию усатой мордочки, загруженной на единый государственный портал. И ещё один довольно скандальный законопроект о запрете использования интернета в ночное время.

– Порядочный человек ночью спит! – защищая свою инициативу, утверждал Синегубский. – А если не спит, то о чём он может думать в ночное время? Только разврат и криминал!

О количестве запретов игр, фильмов, сериалов и говорить не приходилось. Только до книг руки у Синегубского не дошли, и то, только потому, что он их не читал.

– Кхе… Здравствуйте, Аркадий Кириллович, – послышался за спиной мягкий голос, от которого Синегубский мгновенно похолодел.

Он уже стоял в парадном зале Кремля в кругу своих коллег, и обернувшись увидел… Его. А вежливый господин в красном галстуке продолжил:

– Давно слежу за вашей деятельностью.
– Рад служить! – с готовностью выпалил Синегубский, подобрав живот и вытянувшись в струнку.
– Только вот, знаете, вы всё про запреты да про запреты, – невозмутимо продолжил господин. – А ведь мы народу служим. Не всё запретами можно отрегулировать. Вот вы, например, в курсе, что в вашем регионе возле Скотопрогоньевского шоссе образовалась стихийная свалка? Хорошо бы людям помочь…

Слова вежливого господина произвели на Синегубского ошеломительный эффект.

«Что же это я в самом деле!» – коря себя и не находя места, метался парламентарий вечером по квартире. – «Я же людям помогать должен. Для чего они меня избрали? Ещё депутат называется! Слуга народа! Эх! Вот уже до самого верха мольбы дошли, а я ослеп и не замечаю! Стыдно, ох, как стыдно! Нет, с завтрашнего дня всё исправлю. Всем помогу. Не зря же он именно ко мне подошёл. Просто так не подходят. Будет следить, как я с заданием справляюсь. А я справлюсь. Жизнь положу, но справлюсь! Ещё похвалит, ещё… Всякое, всякое может быть. Завтра, завтра же люди почувствуют мою заботу!»

Обдумав всё, Синегубский лёг спать, а уже с утра внёс законопроект о полном запрете проезда по Скотопрогоньевскому шоссе.

МЕТАФИЗИКА

– Мне сказали, что вы можете помочь в решении моей проблемы, – сказал Мелюдов, высокий тощий молодой человек с рыжими усиками и нелепо-ровной чёлкой на лбу.

Он стоял в центре обшарпанного кабинета перед столом господина Кузича и нервно теребил полу поношенного старомодного пиджака. Господин Кузич, грузный мужчина, курящий дешёвые сигареты через мундштук, бросил тяжёлый взгляд на посетителя и со свистом выпустил струю дыма из объёмных легких.

– Какого характера услуга вам нужна? – спросил он отрывисто и важно.
– Конкурент, – усики Мелюдова задрожали. – У меня есть конкурент! Мы с ним претендуем на одну должность в престижной компании. Но он обязательно – я точно знаю – обойдёт меня! Собеседования и тесты сдаст на «отлично» и змеёй заползёт на заветное место!
– Откуда вам это известно?
– О, Самохин опытный мошенник, подлец и взяточник. Ловко входит в нужные двери. Ему и должность эта не нужна, – горячился Мелюдов. – Так, временно хочет пересидеть. Сам-то уже выше метит. Но даже здесь, мерзавец, не желает играть по-честному. Со всеми уже договорился, кому надо подмигнул и обещания раздал.
– А вы что хотите? – спросил Кузич, вынимая сигарету из мундштука и туша её в пепельнице в виде собачьей головы.
– Нельзя ли этому помешать? – нерешительно заговорил Мелюдов. – Убрать его из соискателей...

Кузич откинулся на спинку кресла.

– То, что Самохин дурной человек, я понял. А чем вы заслужили эту должность? Мы хоть и занимаемся деятельностью, не имеющей под собой законных оснований, но у нас есть принципы. И мы их строго блюдём. Хорошим людям помогаем, а плохим...
– Это вопрос жизни и смерти! – волнуясь, задрожал Мелюдов. – У меня жена, двойня родилась, кредиты. А ещё квартиру хотели в ипотеку взять! Нет сил жить в съёмном углу! Если не получу должность, погибнем все. И даже не в этом дело! Будь конкуренция честная, я бы не обратился. Сам бы добился, но Самохин… Он пролезет! И меня погубит и дело, работник он никудышный. Всем горе!

Кузич вставил в мундштук новую сигарету и закурил.

– Хорошо, – сказал он наконец, – есть у меня на такой случай человек. Зверь, а не человек. Не поверите, в подвале в клетке держим. А иначе нельзя. Отвернёшься – бед натворит... Сколько будете на новой должности в год получать?

Мелюдов в задумчивости поднял глаза к потолку.

– Пяти процентов будет достаточно! – не дожидаясь ответа, отрезал Кузич.
– Это же… – хотел возразить Мелюдов.
– А что делать? Услуга первоклассная и с международной гарантией.
– Международной? – переспросил Мелюдов и тут же добавил: – Только прошу, без насилия!
– О чём вы говорите?! – возмутился Кузич. – За кого вы нас принимаете?! Скажите, где завтра мы можем встретить Самохина?

Узнав, что Самохин по утрам забегает в кофейню на углу, Кузич заверил клиента, что завтра же всё будет сделано и распрощался. Мелюдов был человеком мнительным и нервным, а потому не отказал себе в желании посмотреть, как Кузич выполнит своё обещание. На следующий день, заняв позицию напротив кофейни, он стал наблюдать за происходящим. Но ничего важного не заметил. Ворвавшись в кабинет Кузича, Мелюдов закричал:

– Вы ничего не сделали! Вы – вор и обманщик! Я всё видел!
– Что вы видели? – невозмутимо спросил Кузич.
– Я? – растерялся Мелюдов. – Как мужик с нечеловеческой физиономией, видимо один из ваших, с оттопыренной губой и с колтуном на голове вместо причёски, подошёл к Самохину, поговорил с ним и ушёл. Что вы на меня смотрите? Это и есть ваша услуга?
– А этот мужик с колтуном что делал?
– Да чёрт его знает! Ничего! Самохин дал ему мелочь, а тот ему руку пожал! И всё!
– Готовьтесь к должности. С Самохиным покончено!
– Как…
– А так! Тот мужик с колтуном – лютый бандеровец, нацист и русофоб. Мы его с Украины выписали. Россию ненавидит, как свою мать.
– И что?
– А то! “М” – метафизика! На Западе начался политический мор среди тех, кто ручкался с нацистами. Многие президенты, премьеры и канцлеры, – не чета Самохину, – и те уже на свалке истории. Главу Украины в клетке нам, разумеется, привезти не удалось. Но один экземпляр для особых нужд всё же добыли. Словом, ступайте! Самохин обречён!

НОВОГОДНИЙ ОТДЫХ

– Помогите! – раздался дикий вопль в нашем логистическом отделе.

Мы бросились на крик и увидели за столом Брыкина, обычно аккуратного сотрудника, примерного семьянина и рассудительного в целом человека. Но сейчас он выглядел так, точно в последние дни выступал скаковой лошадью на безумных и бесконечных гонках. Он был нечёсан, бессмысленный взгляд его блуждал по кабинету, а под глазами красовались фиолетовые круги.

– Скажите, ради всего святого, какой сегодня день?! – простонал он.
– Четверг, – ответили мы.
– А число? Какое сегодня число?! – тревожился бедняга.
– Девятое января.
– Не помню, ничего не помню! – прокричал он, хватаясь за горячую голову и качаясь из стороны в сторону. – Как ушёл домой двадцать восьмого декабря – память как корова слизала. Чистый лист!

Мы тут же приняли меры: заварили Брыкину чаю с ромашкой, добыли в бухгалтерии успокоительные и жаропонижающие таблетки, которые принесли ему облечение, и он смог поделиться с нами своей историей.
Начало затяжных новогодних праздников осталось в памяти Брыкина в образе сверкающей гирлянды, обещающей долгожданный отдых и море удовольствия. Хотя по первым ещё звоночкам следовало догадаться, что грядущее время сулит не удовольствия, а массу тяжёлых испытаний.

– Обежал магазины, – трясясь всем телом, жаловался Брыкин. – Полгорода обошёл, забирая из пунктов выдачи чёртовы коробки с подарками, которые жена назаказывала. Кому это вообще надо, спрашиваю? «Дядю Колю поздравим!» – передразнил Брыкин. – Я говорю, ты позвони сначала, может твой дядя уже в могиле лежит, мы его со свадьбы не видели. Обозвала меня, а сама поющую елку распаковала и рада. Дети, разумеется, дома, орут! Только прилёг, пора с ними и с собакой гулять. Потом – марафон по нарезке салатов. Пар, дым, чад, всё кипит, ничего не видно, дышать нечем! Терпишь и думаешь: ладно, зато потом отлежусь, время есть.

Брыкин отдышался и отпил чай.

– Встретили Новый год! Тихо, по-семейному. Подарки детям, жене, и мне тоже перепало. И началось!

Брыкин замолк, его глаза наполнились влагой.

– Что началось? – спросили мы.
– Соседи! – ответил он злобно. – Потащили меня на улицу фейерверки смотреть. Я что их не видел?! Выпили конечно, как не выпить. Потом к ним зашли – пляски, песни, тосты...
Уснул под утро, а тут дети, скачут по кровати, пора их на ёлку вести. Два часа слипшимися глазами смотрел на борьбу Буратино со Снежной Королевой. А дома жена уже чемоданы собирает. Куда? Говорит, завтра на дачу к Семёновым едем, ложись пораньше! Через силу доел салаты, лёг. В животе война, а в голове вопрос мечется: отчего это Буратино сражался со Снежной Королевой, если это вообще не его сказка?
Полтора часа до Семёновых ехали. Снега намело! При приезде до изнеможения кололи дрова для бани. Затем до полчетвёртого утра слушал, как Семёнова на работе Громович подсиживает.
Едва отдышался – едем к тёще! Тут у меня первое затмение и случилось. Тёща живёт в другом городе, четыре часа пути, как доехали – не помню. Помню, что дети дрались и собака выла. Больше ничего. В гостях тесть самогоном угощал. Говорил, что он для здоровья полезен. А уж в этот день или другой, сказать не могу, снова в дорогу! Помню лишь, как тёща грозилась меня в лыжники записать, потому как бледен и спортом не занимаюсь. У дяди Коли побывали! Жив оказался. Потом у Гришиных, какие-то родственники жены. Помню, меня повели на каток. Все визжат, огни слепят! На коленке синяк от шайбы остался…
Как выбрались оттуда - лишь небеса знают. Домой всё время в темноте ехали, и фары эти навстречу, – Брыкин замахал руками, будто ловя ненавистные световые круги. – Вернулся, прилёг на часок отдохнуть, а жена соврала, что я сутки без движений в потолок смотрел, «хотя праздники даны нам для отдыха». Потащила всю семью в торговый центр на распродажу, а заодно и в кино на сказку. Я хотел в туалете спрятаться, но нашли...
И вот только на работе очнулся!
– Скверно, – выслушав печальную историю, сказал наш начальник. – Поэтому приказываю, Брыкин, возьмите два отгула и возвращайтесь домой. Отдыхать!

Брыкин поднял на начальника лицо и расплакался.

МОРОЗНОЕ РОЖДЕСТВО

В морозную Рождественскую ночь по иллюминированной улочке маленького городка, дрожа под обтрепанной шерстью, ковыляли два хилых чёрта. Физиономии у нечистых были обиженные, либеральные, точно весь мир в этот час восстал против них. Чёрного звали Галерас, а рыжего – Везувий.
Спотыкаясь и увязая копытами в снегу, они плелись, безнадёжно заглядывая в светящиеся окна. Везде им открывался неутешительный вид: люди весело отмечали Светлое Рождество в благодатной домашней обстановке.

– Некуда нам податься, Везувий! – причитал Галерас, хлопая себя по плечам, пытаясь согреться.
– Рождество, Галерас, – соглашался Везувий, утирая заиндевевший нос-пятачок. – И в такой светлый день никто нас в дом не пустит.
– А искать тёплый угол надо, – стуча зубами, буркнул Галерас. – Иначе околеем!
– Знаю! Идём к Петляеву, – вскричал Везувий.
– Кто такой?
– О, брат-Галерас, это проходимец и подлец! В последние два месяца я его на грехи соблазнял, так он и не сопротивлялся. Там и заночуем. У него уж точно Рождества нет!

И, обнявшись, черти, жалобно завыв жуткий речитатив, побрели к Петляеву.
Петляев, толстый мужчина средних лет с порочным обрюзгшим лицом, сидел на кухне и по всему было видно, что он не собирался отмечать Рождество. Петляев продолжал отмечать Новый год, и после семидневного загула появление чертей на пороге его ничуть не смутило. Он усадил нечистых гостей за стол, а те, увидев перед собой бутылку водки, заметно повеселели. Выпив и закусив, черти отогрелись и оживились.

– Значит, пьянствуешь? – довольно улыбаясь, поинтересовался Везувий у Петляева.
– Пьянствую, – согласился тот.

Переглянувшись, черти подмигнули друг другу.

– Говорят, ты большой грешник, Петляев? – спросил Галерас.
– Большой, – качнул лохматой головой хозяин квартиры.
– И в чём ты грешен? – подхватил Галерас.

Петляев скривил лицо и отмахнулся.

– Нет такого греха, в котором бы я не увяз, – сказал он с печалью. – Взятки беру и даю, развратничаю, опять же – пьянство! Нет в городе грешника сильнее меня.

Черти вновь переглянулись, и в их глазках запрыгали ехидные искорки.

– Это хорошо, – хлопая по плечу хозяина, одобрил Везувий. – Нам такой и нужен. Помнишь, как я тебя искушал?
– Хорошо помню. На всё соглашался.
– Дали бы мне больше времени, я бы тебя до скотского состояния довёл, – хвастал Везувий.
– А что мешает? – спросил Петляев.
– Шут его знает, – вмешался Галерас. – У нас там, в аду, сплошная бюрократия. Пока оформят, пока командировочные выдадут — тут и Рождество на носу.

Петляев понимающе кивнул.

– Вот и попадаем всегда в зиму, – жаловался Везувий. – Мёрзнем как собаки. Людям хорошо, у них дома есть. А чертям дом не полагается. Мы должны у людей приживаться.
– Вроде домовых, что ли? – хохотнул Петляев.
– Вроде того, – прохрипел Везувий, выпив рюмку.
– Тяжело, – согласился Петляев.
– А ты думал! – воскликнул Галерас, выпив свою рюмку. – Это хорошо, что ты нашёлся, который Рождество не встречает. Иначе мы бы замёрзли насмерть!

В кухне вдруг наступила тишина. Петляев недоумённо посмотрел на чертей, а те на него.

– Как это я Рождество не встречаю? – удивился Петляев. – Я что, не русский что ли?
– Ты сам сказал, что грешник большой! – возмутился Везувий.
– Грешник, – согласился Петляев. – Так что теперь, мне и в Бога не верить? Да как же я от грехов избавлюсь, если верить перестану и светлые праздники отмечать не буду?

Петляев вдруг поднялся во весь рост, и чертям показалось, что он хочет их перекрестить. Нечистые с визгом попадали с табуреток и как тараканы заметались по кухне. Везувий бросился к двери, лихорадочно подёргал ручку, но та не поддалась. Галерас в ужасе метнулся к окну, но и оно было плотно закрыто. Тогда черти ворвались в уборную и только через канализацию выскользнули, наконец, из страшного дома.
Мокрые, грязные, они сидели в сугробе и дрожали, понимая, что идти им больше некуда. Замёрзнув к утру окончательно, они вернулись в ад.

– Рождество, Пасха… – ворчал Галерас, оформляя командировочные.
– Да, в светлые праздники работать абсолютно невозможно, – соглашаясь, пробормотал Везувий, поглаживая отмороженный хвост.

Дорогие друзья!

Продолжаются новогодние каникулы. В эти праздничные дни я тоже нахожусь в небольшом творческом отпуске, занятым трудом над новым произведением. Однако, чтобы не скучать в  свободное от работы время вам, и в минуты отдыха тем, кто сейчас находится на боевом посту, предлагаю мой  рассказ, написанный ещё в 2015 году.

Этот рассказ — художественная интерпретация одного из ключевых моментов в жизни Ф.М. Достоевского: его ареста и инсценировки казни по делу Петрашевцев. Произведение получилось объёмным, поэтому предлагаю читать его в ВК или на Дзене.

Приятного чтения!

Дорогие друзья!

Поздравляю вас с Новым 2025 годом! Пусть всё самое светлое, тёплое и доброе, что принёс уходящий год, станет частью нового. Каким он будет, никто не знает, но можно предположить, что он принесёт нам новые вызовы. Однако, уверен, что и хороших, добрых и счастливых минут в нём будет немало!

От того, с какой решимостью мы примем грядущие вызовы, будет зависеть наше будущее. Смелость, мудрость и любовь помогут нам преодолеть любые испытания. А главное — берегите себя и своих близких, цените время, проведённое с ними.

P.S. И будем, как моя Бася, смотреть в будущее с лёгким волнением и с большим любопытством! С праздником вас! Будем счастливы!

МОРАЛИСТ

В канун Нового года, когда метель водила замысловатые хороводы, мороз весело потрескивал, а землю укрывали пышные сугробы, в дом Деда Мороза тихо постучали.
Старый волшебник был очень занят. Его густые брови хмурились строже обычного, а серебристая борода оставалась нечёсаной. Но, несмотря на занятость, он вздохнул и впустил незваного гостя.

– Я с просьбой пришёл, – сказал посетитель, входя в горницу и воровато оглядываясь.

Гость был облачён в чёрное пальто и казался болезненно худым. Кепку он не снял, а, напротив, натянул глубже, стараясь прикрыть физиономию, в которой угадывались черты уродливого свинства.

– Слушаю, – нехотя ответил Дед Мороз.

Гость оживился и поспешил подсесть к столу волшебника.

– Сколько горя в мире! – запричитал неизвестный, размахивая тощими руками. – Сколько страданий! А я человек чуткий, неравнодушный. С высокой моралью! Смотрю, как люди празднуют Новый год, пляшут, веселятся, а сердце разрывается. Спать не могу, в голове так и стучит, так и стучит. Тук-тук, тук-тук! Как молотками, в самый мозг! Нельзя праздновать, когда другие пребывают в мучениях! Кто в нужде, кто в болезни, кто в условиях бесчеловечных. Пируем во время чумы! Возможно ли в этот раз из милосердия отменить праздник?
– В мозгу стучит? – коротко подумав, переспросил Дед Мороз, пристально изучая совестливого гостя.

Свинолицый мелко и энергично закивал.

– Надо проверить, – поднимаясь, сказал волшебник, – что стучит. И если правда то, что ты говоришь, не будет праздника!

И в следующий миг Дед Мороз с гостем перенеслись к жилому дому под окна седьмого этажа. За стеклом горел мягкий свет. В комнате сидела семья. Дети с радостью разворачивали подарки, а родители с улыбками наблюдали за ними из-за празднично убранного стола.

– Смотри, уже и мандарины с салатами едят! – взвизгнул неизвестный и схватился за голову. – А вокруг горе и беда!
– Пируют, – подтвердил Дед Мороз.

Как только он сказал это, картина сменилась. За окнами появилась пожилая пара. Они даже не накрывали на стол, а только нарядили ёлку. Старик сидел у телевизора, а старуха мирно дремала в кресле. Вдруг раздался звонок в дверь, и старик, прихрамывая, пошёл открывать. В то же мгновение в дом ворвалась весёлая и шумная компания — их дети и внуки с мешком, полным подарков и угощений.

Неизвестный поморщился, а Дед Мороз перенёс их к окну больничной палаты. На кровати лежала девочка с бледным лицом и лихорадочно блестевшими глазами. Её мама достала плюшевого медвежонка и отдала девочке, та успокоилась, обняла игрушку и тотчас уснула.

Спутники побывали в приюте для бездомных, на заметённой трассе, где водители застрявших автомобилей помогали друг другу, и в других местах, где требовались взаимопомощь, милосердие и участие. И неизменно их повсюду встречал светлый дух сказочного праздника. Но свинолицый каждый раз хватался за голову, умоляя отменить торжество, утверждая, что в мире, полном неизбывных страданий, радость постыдна.

– Надо бы горячего выпить! – сказал Дед Мороз, и они очутились за столом в мрачном и запущенном заведении.

И здесь витала атмосфера праздника, но несколько иная. Пьяные люди кричали, ругались, а в дальнем углу уже завязывалась драка. Подвыпивший человек с красным лицом и в расстёгнутой рубахе повалился на их стол, выругался, сполз вниз и тут же уснул на грязном полу. Неизвестный же заметно повеселел и поинтересовался:

– Так что насчёт просьбы? Видел, как праздно живут люди, наплевав на страдания ближних?
– Много я видел подлости за маской добродетели, – строго ответил Дед Мороз. – Вот и здесь празднуют, но в твоей голове тихо. Ты судишь по себе, решив, что праздник – это разврат и пьянство. А он нужен людям, чтобы прогнать уныние. В своей голове ты слышишь стук сердец, которые громко бьются от наполненной доброты. А кто против этого – тот не только мне, но и всему живому враг. Проваливай подобру-поздорову!

Неизвестный ощетинился, но, взяв себя в руки, вышел. На тёмной улице он скинул пальто и кепку, оголив рожки и голый хвост с кисточкой. Взмахнув им, он взмыл в небо, подальше от громкого стука счастливых человеческих сердец.

ПОЖАРЫ

Люди метались по городу, как птицы перед грозой. Улицы утопали в дыму, а из чёрных окон то тут, то там вырывались оранжевые языки пламени. Все передающие устройства захлёбывались от сообщений о подходе вражеской армии и тяжёлых боях на передовой. Огонь охватил город.

Седой старик взбежал по лестнице подъезда, дрожащей рукой отпер дверь и проскользнул в квартиру. Миновав прихожую, он зашёл в сумрачную гостиную и осмотрелся. Он искал место, куда спрятать томик, который бережно прижимал руками к груди.

– Так и знал, что вы сюда это принесёте, – раздался знакомый голос.

Старик резко обернулся. У окна на фоне огненного зарева в кресле сидел майор. Старик много раз видел это широкое несимметричное лицо с косыми навыкате глазами на выступлениях, во время которых тот зажигательно произносил с трибуны обличительные речи. Ещё старик подумал о свойстве власти придавать лоск самым ничтожным и гадким людишкам. Он помнил этого майора с тех пор, когда тот ещё не был майором, как он в грязной одежде носился по площадям, дрался с полицией и штурмовал административные здания, пытаясь утолить жажду насилия и власти. Тогда он только приехал в город из далёкой глубинки и прежде никогда не видел домов выше двух этажей. А теперь взгляните на него — сидит хозяином в его, старика, гостиной, наполняя её вальяжной важностью и самоуверенностью, походя наводя здесь свои порядки.

– Отдайте мне вашу книгу, – равнодушно приказал майор. – Вы знаете распоряжение правительства. Все книги подлежат сожжению.
– Не отдам, – быстро ответил старик, плотнее прижимая томик к себе.
– Послушайте, эта целлюлоза не стоит вашей жизни. В новой эре, куда вступает наше общество, вы ещё пригодитесь. Отдайте. Враг на пороге, и нам его не одолеть, если мы не выстроим наше, отдельное ото всех будущее. А то, что вы держите в руках, мёртвым грузом не даёт нам вздохнуть. Кто там у вас? Стенков? Русский? Я так и думал. Социолог, философ, поэт… Мечтатель? Нет, Стенков с нами в будущее не пойдёт. Его теории нам не подходят.

Старик обиженно засопел.

– А вы пойдёте? – иронично поинтересовался он. – Вы, жадная до власти и денег пьяная сволочь?
– Вы стары, а потому несдержанны и собачитесь. Но я отвечу: да, мы пойдём. И вас приглашаем. Только отдайте книгу.
– Мне всё известно! – вдруг выкрикнул старик.
– Что именно? – на мгновение показалось, что майору стало интересно.
– Нет никаких врагов! А пожары… Пожары — это не диверсии, как вы трубите. Это вы делаете, вы!

На косом лице любопытство сменилось ядовитой усмешкой.

– Простите великодушно, но это уже чересчур даже для нашей новой власти. Разумеется, мы применяем насилие, а иначе с народом нельзя. Ему необходимо силой внушить главный принцип свободы! Но чтобы мы ещё и пожары… Зачем? К чему? Для паники? Прекратите пререкаться. Время дорого.

Майор поднялся, и даже в сумраке было заметно, как свет полоснул по поверхности вынутого пистолета. Старик упрямо замотал головой и начал отступать в прихожую. Грянул выстрел. Майор не увидел, как упал раненый. Вместо этого он опустил взгляд вниз, туда, где что-то ударило его в грудь. Он запустил руку за китель и почувствовал липкую влагу, пропитывающую ткань его рубашки. Майор выругался и, покачиваясь, пошёл забирать трофей. Старик был ещё жив. Наверно потому, что заслонился книгой, как щитом.

– Откуда отрикошетило? Что у тебя в книге? Железка? – гортанно просипел майор, выхватывая томик из рук умирающего и тряся им.

Книга оказалась прошитой пулей насквозь, точно он сам.

– Это вы, вы сжигаете город, – не унимаясь, хрипел старик. – И в этой книге всё о вас.

Майора водило из стороны в сторону. Наконец он сосредоточился и раскрыл томик. Пролистав несколько простреленных страниц, он словно увидел в них себя и пошатнулся.

– Что ж… – усмехнулся майор. – Иногда ради большого дела надо жертвовать собой.

И, достав зажигалку, поджёг книгу. Края страниц занялись первыми, затем огонь подобрался к корешку, и вскоре вспыхнул переплёт.
Следом пламя необъяснимо перебросилось на стены, дошло до потолка, и через минуту сам майор, окружённый огнём, запылал в центре горящей квартиры.

ЭКСПЕРИМЕНТ

В белом помещении без окон доктор Руднев ждал уже больше часа. Он обмерил комнату шагами сперва по периметру, затем вдоль, поперёк, после чего снова присел на белую скамью, нетерпеливо притопывая ногами. Наконец, в двери появился мужчина с тяжёлой челюстью и в дорогом американском костюме.

– Простите, доктор, что заставил вас ждать, – веско и убедительно сказал он. – Последние штрихи перед экспериментом. Меня зовут Прайс. Я владелец этой лаборатории. Следуйте за мной.

Они долго шли по белым коридорам, освещённым безжизненным светом диодных ламп.

– Вы заявляли, что ваш институт разработал вакцину, обладающую способностью уничтожать вирусы класса RC, верно? – безразлично продолжал Прайс.
– Совершенно точно, – подтвердил Руднев.
– Тем самым, вы ставите под сомнение наши многомиллиардные затраты на разработку вирусов подобного класса.
– К сожалению, мистер Прайс…
– Я не договорил, – резко оборвал Прайс, в голосе которого появилась первая эмоция. – Мировой авторитет нашей лаборатории, сотрудничающей с министерством обороны, является предметом нашей гордости. И я обещаю: если после эксперимента ваша вакцина покажет результаты, о которых вы так самонадеянно заявляете, ваш небольшой и скромный институт получит от нашей организации весьма существенный грант. Прошу!

Бесконечный коридор закончился, и Прайс распахнул перед Рудневым двустворчатую дверь. Они вошли в палату, в которой, на больничной койке лежал мигающий выпученными глазами человек, опутанный проводами и датчиками, передающими на бесшумно мерцающие мониторы показатели состояния здоровья пациента.

– Позвольте представить, – с холодной ноткой в голосе произнёс Прайс. – Это пациент Овод. Находится на последней стадии заражения. Его тело – идеальное поле для эксперимента. Если ваша вакцина в самом деле так чудесна, то он поправится. Если же вы проявили излишнюю самонадеянность в желании поиграть на публику за наш счёт, то через час у него начнётся внутреннее кровотечение и судороги, которые приведут к параличу и смерти.
– Вы с ума сошли! – воскликнул Руднев, хватаясь за свой портфель и начиная в нём рыться. – Что за фашистские методы?! Использовать живого человека ради опытов…
– Послушайте, – усмехнулся Прайс, – давно прошли те времена, когда учёные сперва проверяли свои изобретения на себе.
– А вы, что же вы? – вдруг набросился Руднев на Овода. – Как вы позволили себя обмануть?

Доктор Руднев достал из портфеля ампулу и, начав стучать по её кончику, вдруг услышал.

– А я сам согласился, – довольно улыбнулся пациент.

Овод говорил по-русски с лёгким акцентом, но, хотя по видимости он был славянином, чувствовалось, что этот язык для него не родной. Руднев замер.

– Как сами согласились? За деньги? Вы очень бедны?
– Не то, чтобы… Но не за деньги, – спокойно ответил Овод.
– Вы разве не понимаете, что можете умереть в муках?
– Понимаю. Но послушайте, ведь я рано или поздно и так умру, верно? Так зачем же я буду умирать за себя? Я, ничтожный червь, приехал в эту прекрасную страну, к этим высокоразвитым в умственном и экономическом отношении господам. Так не лучше ли умереть за них, за этих цивилизованных людей, чем за себя жалкого? Вы из России? Я советую вам поступить так же. Признайте, что Запад намного опередил все народы. И я горжусь, что стал его частью. А вы? Разве вам не стыдно за своё существование?

Доктор Руднев перевёл взгляд на Прайса.

– Вы чудовище, – пробормотал он, непонятно к кому обращаясь.

Прайс пожал плечами.

– Чудовище или нет, – продолжал Овод, – а пора признать, что все мы здесь находимся по милости этого господина. И вы, доктор, сейчас вылечите меня, потому что поставлены в такие условия, что иначе поступить не можете. Покайтесь и вколите уже мне свою вакцину.
– Нет, – вдруг сказал Руднев, после короткой задумчивости.
– Как нет? Вы же добрый доктор, – ласково возразил Овод.
– Во-первых, я не доктор медицины, – ответил Руднев, – а, во-вторых, доброта — это ещё и строгость.

И он выпустил ампулу из руки, которая с коротким хлопком разбилась о кафельный пол.
Под грязную ругань Овода и растерянность Прайса доктор Руднев вышел из палаты.

ПРОДУКТ

Сочинитель с минуту потоптался перед дверью с табличкой «Продуктовый отдел». Ещё немного – и он собрался уйти, но надежда, что его долгая и напряжённая работа будет востребована, оказалась сильнее. Набравшись храбрости, он решительно распахнул дверь и вошёл в кабинет.

– Рад вас видеть! – услышал он торжественный голос из-за огромного стола, заваленного отчётами и финансовыми документами.
– Вы меня знаете?
– Не вас, так другого! – начальник Продуктового отдела, господин с двумя подбородками, поднялся навстречу гостю. – Будто я вас сочинителей не знаю? Глазки с надеждой, спина сгорбленная, пугливы и о деньгах не думаете. Поэтому и костюмчик на вас скверный.

Сочинитель осмотрел свой костюм и пришёл к выводу, что он и правда сидит на нём нелепо.

– Вы что-нибудь принесли? – подмигнул продуктовый начальник, в желании выглядеть демократичным, не носивший галстук.
– Тут это… Вот… – Сочинитель начал лихорадочно рыться в карманах. Он уже собрался что-то достать, как хозяин кабинета схватил его за руку.
– Не спешите! – садясь за стол, проникновенно успокоил он. – Вы, надеюсь, знаете, что нам и нашей стране сейчас нужно?

Сочинитель неуверенно кивнул.

– В это переломное время общество нуждается в качественном продукте! – продолжал хозяин кабинета. – Особенно в новых идеях и патриотизме. Надеюсь, вы это принесли?

По лицу Сочинителя расползлась довольная улыбка и он вновь полез в карман.

– Подождите! – гостя опять остановили. – Сперва ознакомьтесь с нашими продуктами.

Начальник достал из стола три желтоватых, похожих на кирпичи, склизких и пахнущих кислятиной брикета.

– Вот, взгляните, это наши лучшие продукты! – с гордостью сообщил начальник отдела. – Вот продукт нашего величайшего режиссёра Никанора Фёдоровича Зазнанского.
– Это кино? – брезгливо рассматривая брекет, спросил Сочинитель.
– Нет-нет! Мы здесь всё называем продуктами. И величайший режиссёр Зазнанский при нашей поддержке…
– Если он величайший, зачем всё время об этом говорить?
– А иначе никто не узнает, насколько он велик.
– Но ведь Чехова, при всём уважении, никому в голову не придёт назвать величайшим.
– Молодой человек, – растопырив руки, снисходительно усмехнулся начальник, – Чеховых у нас куры не клюют, а вот людей, которые могут сделать качественный продукт – единицы. Для справки, этот продукт употребили сотни тысяч зрителей. А то, что вы принесли, может рассчитывать на такие же цифры?
– Цифры?
– Ну, числа. Надо же нам в чём-то замерять успехи? Вы разве расчёты не подготовили?
– Я принёс…
– Нет, пождите! – уже сурово сказал хозяин кабинета. – А на какую целевую аудиторию рассчитан ваш продукт?
– У меня не продукт…
– Ну, контент. Какая разница? А ваши придуманные герои соответствуют запросам людей? Вот этот продукт, – начальник продуктового указал на второй более сальный брикет. – Здесь всё создано согласно социологическим опросам: какой должен быть герой, где должны происходить действия. Добавили немного ностальгии о 90х, немного об СССР, чуток сказок и смело переписали устаревшие книги.
– Это литература?
– Это – продукт! К слову, он взял семь премий в этом году. А у вашего Чехова сколько было премий?
– Не знаю…
– То-то и оно, господин Сочинитель. Конечно, с чего тогда Чехова называть величайшим? А у вас сколько премий?
– Ни одной.
– Скверное дело. И это при всём многообразии сегодняшних премий? Сырой у вас продукт, вот что я скажу. Сырой!

Хозяин продуктового кабинета достал толстенную папку и передал Сочинителю.

– Заполните анкету о вашем герое, проставьте галочки. Позже мы проведём опрос, чтобы понять, подходит ли он народу. А уж потом я покажу ваши сочинительства Совету продюсеров, чтобы они вас исправили и сделали ваш продукт удобоваримым.

Но Сочинитель не взял папку. Вместо этого он достал из кармана коробок спичек и, зажегши одну, подвёл её к носу начальника Продуктового отдела.

– Ну, вы хотя бы взгляните, что я принёс! – с вызовом крикнул Сочинитель.
– Дорогой, не до этого сейчас! Заполните анкеты. А нам деньги распределять надо, продукты создавать! Культуру поднимать! А горение у нас, между прочим, запрещено!

И задул огонёк.

БЛАГОРОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Серёжа Ложкарёв — тот самый, что сейчас сидит передо мной в модных очках и с лёгкой небритостью, — с самого детства отличался благородством.

Воспитанный матерью, он с юных лет крепко заучил её наставления вроде тех, что дают родительницы своим чадам, делающим первые шаги в обществе. Мама говорила, что Серёже следует быть воспитанным, послушным, добрым, честным и скромным. Драться и озорничать ему категорически запрещалось, а если подобные проступки случались, то неизбежно следовало строгое наказание с последующим раскаянием провинившегося.

Серёжа был сообразительным мальчуганом. Он быстро выучил родительские наставления и уже в школе вёл себя самым достойным образом. Мама никогда не слышала от учителей о сыне ни одного дурного слова. Напротив, его хвалили за прилежное поведение и хорошую успеваемость. Мама любила Серёжу и гордилась им, чего не скажешь о сверстниках. С третьего класса мальчику сильно доставалось от школьных оболтусов и хулиганов. Но именно в ту пору Серёжа сделал открытие о самом себе. Он понял, что человек он благородный. Он не дрался, не ссорился и старался избегать конфликтов с учителями и одноклассниками. Он не опускался до уровня своих обидчиков и с тяжёлым сердцем наблюдал за участью тех, кто осмеливался дать отпор хулиганам или же вступал в спор с учителем. Дерзновенных избивали ещё сильнее, а перечащих учителям ждали выволочки на педсоветах и вызовы родителей в школу.

Институт, не поколебав рыцарских начал Сергея, добавил к его благородству ещё одно достоинство – доброту. Редко кому из сокурсников Сергей отвечал отказом, когда его просили написать реферат или выполнить расчёты для курсовой работы. Благородство и доброта укоренились в сердце Сергея и стали его жизненным кредо.

Начав карьеру в небольшом новостном агентстве, где он занимался редактурой и подготовкой текстов к публикации, Сергей быстро заслужил репутацию отзывчивого и старательного сотрудника. Он охотно брался за любую неблагодарную и черновую работу, от который другие всячески отлынивали. С воодушевлением отзывался на просьбы потрудиться в выходной день и даже находясь на больничном, продолжал выполнять свои обязанности. Главной добродетелью Ложкарёва коллеги считали благородство, с которым он легко отказывался от премий.

Замечательные душевные качества Сергея окончательно раскрылись в браке.

– Моя карманная кобра, – так ласково, смущаясь, называл он жену.

Его супруга была женщиной эффектной и, как говорили окружающие, с характером. Серёжа долгое время добивался её расположения, сдабривая её ядовитость подарками и цветами. А когда, наконец, завоевал сердце избранницы, то почувствовал себя на вершине счастья. Но довольно скоро семейная жизнь стала серьёзным испытанием для его принципов. Бесконечные претензии и оскорбления, сопровождаемые вспышками гнева и швырянием тапочек со стороны жены в направлении мужа, могли бы разрушить любой союз. Но, боясь потерять любимую, Сергей стойко сносил ядовитые обиды. Он даже ни капли не рассердился, когда однажды его выставили за дверь, и ему пришлось ночевать на лестничной клетке. Напротив, наутро он проявил чудеса благородства и преподнёс своей змее пышный букет алых роз.

– Добрый я человек, – со смиренной гордостью говорил он, когда узнал об измене жены. – Все мы люди и можем оступиться. Возможно, в этом есть и моя вина.

И, конечно же, Сергей немедленно, с присущим ему великодушием, нашёл причину измены в собственных промахах и недостатках.

Так вот, сидит передо мной Серёжа Ложкарёв в модных очках и с лёгкой небритостью. Пишет аналитическую статью в блог о войне. С заученным благородством он покорно признаёт поражения, поспешно «снимает шляпу» перед отвагой врага, скрупулёзно перечисляет наши ошибки и требует за них раскаяния. Ему внушили, что так поступает исключительно сильный духом человек. Правда, сейчас он пишет не от своего имени, а от лица тех, кого считает менее благородными — тех, кто никогда не примет поражения, не сделает реверанс врагу, а разберёт ошибки только после нашей победы.

ЕВРОПЕЙЦЫ

– Смотрел вчера фильм Контерелли? – спросил первый покупатель, сутулый, с выпирающим кадыком на тощей шее. – Вечером по телеку показывали.
– Неа, фильмы не смотрю, – отозвался второй, коренастый, с одышкой. Он лениво взмахнул битой, будто собираясь нанести удар.
– Не нравятся?
– Да не то, чтобы… – коренастый прищурил один глаз и вытянул биту перед собой. Потом, не оборачиваясь, бросил продавцу: – Беру! А газовые баллончики есть?

Седоусый хозяин тесного магазинчика в полуподвале приподнял брови и полез под прилавок.

— Знаешь, не могу сосредоточиться, — продолжая разговор, пожал плечами коренастый. — Сериалы ещё туда-сюда, но фильмы… Всякий раз новые герои, новый сюжет. За всем не уследишь. Нет, не скажу, что фильмы вообще не нравятся. Они подходят, чтобы с подружкой вечерок скоротать. А так, если включу какой, через минуту рука к телефону тянется. Новости посмотреть, то-сё...
– Выбирайте! – торговец достал десяток разномастных газовых баллончиков.

Коренастый взялся за выбор, по очереди рассматривая каждый.

– А вам что? – осведомился торговец у сутулого.
– Мне? — задумчиво протянул тот. — Кастеты у вас есть?
– Хм… — торговец вновь исчез за дубовым прилавком, забитым изнутри разнообразными предметами для членовредительства.
– У меня такая же ерунда с книгами была, – вздохнул сутулый. – Только возьму какую, не могу читать и всё. Тяжело и скучно. Посмотришь ещё, сколько страниц осталось до конца, а я начало уже забыл…
– Взгляните на это! – торговец с гордостью и с приятным глухим звуком выложил на деревянный прилавок металлические кастеты.

Сутулый взял один, примерил, сжал кулак и довольный показал коренастому. Тот одобрительно кивнул, отложив себе пару газовых баллончиков.

– Нам бы ещё ножи, – попросил он торговца.
– Всё за моей спиной, – показал рукой продавец.

За ним в шкафах с прозрачными дверцами, соблазнительно играя клинками на свету, виднелись ряды ножей разных форм и размеров. Коренастый подошёл к прилавку и, оперев подбородок с ямочкой на кулак, рассматривая холодное оружие, задумчиво произнёс:

– Книги скоро отомрут. Как умерла симфоническая музыка, скульптура, живопись...
– Так уж и отомрут? – осторожно возразил продавец.
– Он прав, – подхватил сутулый. – Спрос рождает предложение. А спроса на чтение нет. Сами посудите, кому сегодня захочется, напрягаясь, читать неделю, а то и месяц одну книгу? В голове надо представлять героев, следить за перипетиями, помнить содержание…

Сутулый отмахнулся. Но торговец не отступал.

– Послушайте, люди всегда любили истории. Читали, пересказывали их, сами придумывали.
– Вон тот достаньте, пожалуйста! – коренастый указал на огромный тесак.

Хозяин магазина кивнул и полез на стремянку.

– Сегодняшние истории – голая информация, – ответил коренастый продавцу. – Если вы захотите сделать рекламу своему магазину, то выберете самую легкодоступную форму, верно? А что легче воспринимается мозгом? Ясные зрительные образы. Или текст, но не больше трёх-четырёх строчек.
– А как же эмоции, переживания?! – кладя перед клиентом тесак, не сдавался торговец.
– Для этого можно и футбол посмотреть. Эмоции те же, а усилий никаких! – отрезал сутулый и прибавил: – А огнестрельное оружие у вас есть?

Спустя полчаса покупатели стали обладателями всевозможных орудий насилия. Их карманы и рюкзаки были заполнены газовыми баллончиками, кастетами, ножами и патронами. На плече у коренастого висел дробовик, а у сутулого – автомат. Торговец любовно, как внуков, осмотрел клиентов.

– На войну собираетесь? – подмигнул он.
– Причём тут война? – удивился сутулый.
– Вы разве не знаете, какой сегодня важный день? – спросил коренастый.
– Нет, не знаю.
– Зря. Сегодня выборы! – ухмыльнулся сутулый.
– А мы – мирные протестующие! – подхватил коренастый.

Через минуту с криками «За демократию! Бей полицейских!» клиенты покинули магазин и присоединились к многолюдному шествию, рекой текущему в центр города.

– Правильно, что наша страна выбрала европейские ценности! – вслух произнёс торговец, пересчитывая деньги. – Когда победу на выборах определяют не бумажки с галочками, а сам народ!

ЧЕСТНЫЙ ГЕНЕРАЛ

– Положение на фронте неутешительное, и, как следствие, украинцы настороженно встречают любого, приезжающего с Запада. Отправляйтесь на Украину и поддержите солдат. Но не давайте ложных надежд! Заставляйте их сражаться, несмотря на то, что впереди неизбежный крах.

С таким противоречивым напутствием политики провожали отставного американского генерала Гаса МакБифли на фронт. Густобровый седой старик с квадратной челюстью и стеклянным взглядом нехотя отправился в командировку с миссией поднять моральный дух солдат, терпящих под натиском русских одно поражение за другим. Прибыв в расположение пехотного полка под Харьковом, генерал сразу приступил к делу.

По плану полковника ВСУ Дмитро Набата, подхалима, вора и взяточника, встреча с заморским гостем предполагалась в отапливаемой палатке, где солдаты обычно ели.

– Для меня большая честь находиться рядом со смелыми воинами, – провозгласил МакБифли, сидя за длинным столом и брезгливо не притрагиваясь к обеду, который с аппетитом уплетали украинские воины. – Вы являетесь щитом для всего западного мира и демократии! Слава вам!

Сидящий рядом полковник Набат самодовольно ухмыльнулся, радуясь возможности оказать бравому генералу подобострастную благодарность.

– Впрочем, меня попросили не лгать, – неожиданно добавил МакБифли, сменив тон. – Честно говоря, я сам не терплю лицемерия. Поэтому сообщаю: мне жаль, что вам всем непременно придётся умереть!

В палатке повисла гробовая тишина. Кто-то поперхнулся перловой кашей, а полковник Набат побледнел, выпучив глаза на генерала.

– Э-э, я хотел сказать… – смутился МакБифли, сообразив, что выдал слишком много правды, – что необычно посылать пехоту против полуторатонных авиационных бомб. В мировой истории военных действий такого не…
– Уважаемый генерал, – перебил Набат, – выражает восхищение тем, как военное руководство применяет инновационные подходы к ведению боевых действий против тирании!
– Да-да, именно так, – выдохнув, закивал генерал.

Спокойствие за столом восстановилось, и обед возобновился. Однако МакБифли, чувствуя, что не до конца исполнил свой долг, поспешил исправиться:

– Конечно, я погорячился, заявив, что умрут все. Разумеется, из вас умрут не все! Не будем же мы, хо-хо, как клевещут в России, воевать до последнего украинца.

За столом послышались смешки, а Набат льстиво заулыбался, делая вид, что так остроумно шутить могут только американцы.

– Кому повезёт, тому оторвёт только руку или ногу! – продолжал улыбаться генерал. – А что делать, война есть война! Но ваши конечности – небольшая цена для США в деле ослабления России.

Полковник Набат закашлял.

– Генерал хотел сказать, – быстро пояснил он, – что США не постоят за ценой, чтобы после войны каждому из вас восстановить здоровье.
– Что? – удивился генерал, но видя, как в его сторону гримасничает Набат, тут же согласился. – Да-да, конечно! Запад позаботится не только о вас. Но и о ваших детях и жёнах. Они поедут к нам поднимать экономику, выйдут замуж… Зачем вдовам сидеть в одиночестве? Хо-хо!

Набат не выдержал и со всей силы дёрнул за рукав МакБифли.

– Вы что говорите? – прошипел он, ёрзая на скамейке.

Генерал в ответ презрительно оглядел украинца, но, сообразив, что снова сказал не то, поправился:

– Сражаться за демократию – дело благородное, и я буду честен: начав контрнаступление, вы дадите русским повод оставить ваши города без тепла и света. Вашим семьям придётся бежать на Запад, где их примут – и жён, и детей… и вдов!

Полковник Набат схватился за голову, понимая, что заявления МакБифли сгладить словами уже нельзя.

На следующий день на передовом командном пункте генерал, готовясь к встрече возвращающихся из контрнаступа солдат, ничуть не удивился, увидев лишь горстку измождённых и окровавленных бойцов.

Отдавая дань памяти погибшим, МакБифли снял фуражку. Но скорбную тишину нарушил душераздирающий крик Набата:

– Никто не погиб! Они просто не вернулись! После ваших вдохновляющих речей, генерал, наши солдаты выбрали жизнь и сдались русским!

Генерал засопел, надел фуражку и, досадливо отмахнувшись, зашагал к джипу.

АГЕНТ П

«Наш источник, завербованный «Агент П» (он сам выбрал это имя, предположительно означает «Победа»), работающий на заводе российского ВПК, ведёт себя как карикатурный русский. Получив оплату фунтами, он тут же пустился в пьянство и разврат. Более безнравственного человека наши агенты никогда не встречали. Однако, как все русские, он крайне хитёр и недоверчив.
Информация от него поражает абсурдностью. Он утверждает, что у русских ракет почти нет, а те, что производятся, собираются из ржавых канализационных труб, внутрь которых набивают ветошь, болты и шестерёнки. Управление ими осуществляется при помощи чипов из стиральных машин.
Изучив донесение, аналитики отдела пришли к выводу, что «Агент П» грубо лжёт, пытаясь ввести нас в заблуждение. С высокой вероятностью можно утверждать, что российских ракет много, и они представляют для нас серьёзную угрозу».

Прочитав эту аналитическую справку, заместитель начальника британской разведывательной службы Джордж Кингсли не рискнул бы поехать в Киев, где в любой момент можно оказаться под ударом этих несуществующих ракет. Но его начальник, клинический русофоб сэр Арчибальд Тремор испытывал маниакальную любовь к украинцам. Мечтая вскоре стать героем их победы над Россией, он приказал Кингсли командироваться в самое пекло.

Глава украинской разведки Степан Мотыга, лысый тупой толстяк, заверил Тремора, что у него есть неопровержимые "секретные" данные, подтверждающие, что Россия блефует. Что никаких ракет у неё нет, а новейшие разработки существуют лишь в мультиках, которые снимает московская киностудия. Эту информацию предстояло проверить Кингсли.

– А теперь объясните, откуда вы получаете сведения, – приказал Кингсли.
– Ха! – усмехнулся Мотыга, наливая себе водки. – Прямо из заводу российского ВПК.
– Как это возможно? – поморщился Кингсли, недоверчиво косясь на коллегу.

Они сидели за столом в кабинете Мотыги в здании Главного разведывательного управления Украины. Мотыга, ублажая заграничного гостя, налил англичанину виски, полученный когда-то в качестве взятки.

– Наши агенты, – продолжал Кингсли, – давно пытались завербовать хоть одного русского из этой отрасли. И вот недавно нам удалось заполучить чудовищно алчного агента. Да, его информация требует проверки, и всё же...
– Тю! – горделиво отмахнулся Мотыга, радуясь, что обскакал заморского коллегу. – А мы своего на работу туда устроили.
– Я вам не верю. Покажите документы, – сухо приказал Кингсли.
– Опыт перенимать? – хитро подмигивая, поинтересовался Мотыга.
– Покажите документы! – рявкнул Кингсли и сделал глоток виски. – Ваше управление находится под прицелом русских, и я не собираюсь тут задерживаться по вашей и старого дурака Тремора милости.
– Тю! – опять отмахнулся украинец, залезая в сейф. – Говорю вам, никаких российских ракет нема. Цэ выгадка. Воны даже микроволновик в жизни нэ бачили.

Но Кингсли, уже не желая слушать болтовню Мотыги, погрузился в изучение агентурных донесений. И чем дольше он погружался в них, тем ярче ему казалось, что нечто похожее он уже где-то читал. «Канализационные трубы, гайки, шестерёнки, ничего нет». Наконец, дочитав документ, Кингсли увидел подпись «Агент П».

– А что это за «Агент П»? – поднял он глаза на украинца, держа в руках стакан с виски. – Агент Победа?
– Ни, цэ ж наш агент. Он соби сам имя вибрав. Агент Потужность.
– Потужность? – переспросил Кингсли, бледнея.
– Ну, так! Мощь! Як наша Украина!
– Как он попал на этот завод? – стакан с виски задрожал в руках англичанина.
– Шо?
– Идиот, как эта ваша Потужность попала на российский завод?
– А, так його устроил этот… Как його? Кит... Кат... Дядька один… Катин!
– С усами, на моржа похож? – Кингсли выпустил из руки стакан.
– Откуда вы знаете? – глупо заулыбался Мотыга.

Лицо Кингсли стало багровым. Он хотел крикнуть, что Катин – старый работник российской контрразведки, что и Мотыга, и Тремор кретины, а Агента П, очевидно, отправили на какой-то мусорный завод, но с улицы донёсся страшный удар. Англичанин подскочил к окну и открыл штору. Следующий ракетный удар должен был уже попасть в цель.

– Ой, – услышал за спиной Кингсли.

БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТЬ

Знавал я одного типа по фамилии Ерёмин. Отъявленный был негодяй. Везде, где он вращался, его называли не иначе, как Зубило. И не потому, что он не отказывал себе в удовольствии давать людям зуботычины, а из-за его крупных крепких зубов, которые, чёрт знает почему, росли криво и торчали изо рта, словно клавиши аккордеона.

Он ничего не стеснялся и никогда не рефлексировал. Жил жизнью животного, получая удовольствие от самого процесса. Зубило занимал деньги и не возвращал, заводил случайные связи с женщинами и пил без меры. Нередко объединял все эти три операции в одну, чем хвастался перед знакомыми.

За ним охотились коллекторы и судебные приставы, ему приходили повестки из полиции и судов. Увольнения с постоянно меняющихся мест работы за лень и безответственность стали привычной частью его быта. После неоднократных случаев краж водки и пива его хорошо знали в лицо охранники магазинов. А соседи жаловались на оставляемый им в общем тамбуре дурно пахнущий мусор. Но это его не смущало и нравственных страданий он не испытывал. Словом, дрянь он был, а не человек.

Впрочем, по слухам, Зубило не сразу стал мерзавцем. Говорили, что ранее он вёл приличную жизнь и даже сам становился жертвой чужих подлостей. Переломным моментом для него стал уход жены. Куда и почему она сбежала, никто не знал, но именно после семейной катастрофы Ерёмин начал превращаться в Зубило.

Мы с ним случайно сошлись на одной вечеринке. Я пошёл туда из вежливости, не желая обидеть хозяев, а Зубило – в поисках дармовой выпивки. После долгих наблюдений я начал завидовать этому человеку, ведущему себя беззаботно-наплевательски, будто завтрашний день никогда не наступит. Не удержавшись, и желая получить хотя бы часть формулы его толстокожей беспечности, я спросил, как ему это удаётся.

Зубило улыбнулся своей зубастой ухмылкой, вытащил из бокового кармана визитную карточку и шлёпнул её передо мной на стол лицевой стороной вниз.

– Здесь секрет! – он слюняво процедил сквозь зубы и поведал свою историю.

Уход жены стал для Ерёмина сокрушительным ударом. Однажды она пришла домой и с порога заявила, что больше его не любит, что он вызывает у неё отвращение, но главное, что он мешает ей достичь персонального счастья. Ерёмин, проживший в браке более пяти лет и делавший всё возможное для семейного гнёздышка, не мог поверить своим ушам. Ответом на попытки призвать супругу к разуму, ведь у них ипотека, планы, билеты на курорт, стала громко хлопнувшая дверь.

Внезапность, с которой жена разлюбила Ерёмина, заставила его усомниться в реальности происходящего. Поначалу он думал, что это каприз, который вскоре разрешится. Но дни шли, а жена так и не вернулась. Больше всего Ерёмина в этой ситуации удивили слова о персональном счастье, о котором до этого жена даже не упоминала. Он начал искать причину этих перемен и быстро её нашёл.

– Вот здесь она, – Зубило постучал грязным пальцем по визитке. – Старина, не поверишь, но есть люди, готовые снять с тебя ответственность за любую совершённую тобой подлость. А за пять тыщь целковых ещё и по головке погладят, сказав, что это не ты скотина и сволочь виновата, а все вокруг, вынудив тебя паскудничать. Их девиз – никто никому ничего не должен! А все мы живём исключительно для достижения своего персонального счастья. А? Каково? Мораль, нравственность, принципы... – Зубило презрительно сплюнул. – Прошлый век! Поэтому я теперь живу для своего персонального счастья и никому ничего не должен!

Я быстро схватил визитку и перевернул. На ней было написано: «Виолетта Змеюжная – психолог».

– Погодите, – пробормотал я, – но последствия за поступки никто не снимает.
– Ошибаешься, старина, – ухмыльнулся Зубило. – Психолог снимает ответственность за прошлое, а вот эта госпожа – за будущее.

Зубило бросил вторую визитку с надписью: «Паулина Жемчужная – таролог».

– Вот и выходит, что никакой ответственности я ни за что не несу! – уходя, сказал Зубило.

Через неделю я узнал, что его, пьяного, переходящего шоссе в неположенном месте, насмерть сбила машина. Рядом с телом в грязи валялась россыпь визитных карточек...

ОЖИДАЯ КОНЕЦ СВЕТА

– Только бы всё обошлось!
– Зачем же «обошлось»? Лучше уж ядерная война, чем такое!
– Какое «такое»?
– Гнусное! – сердито сказал Угрюмов, лохматый бородач, и ударил кулаком в ладонь. – Спалить всё живое в ядерном огне и дело с концом!

Старушка, услышав в автобусе разговор двух впереди сидящих пассажиров, перекрестилась.

Угрюмов, расположившийся у окошка, сосредоточенно листал в телефоне новостные каналы, когда рядом с ним устроился Селявин — крашеный блондин средних лет, одетый по подростковой моде. Первое время он тоже молча скользил по экрану наманикюренным пальцем, просматривая политические и военные новости, экспертные сводки и блогерскую аналитику. И когда автобус подъехал к остановке «Универмаг», Селявин уже твёрдо знал, что в условиях очередного витка острого кризиса на Украине ядерной войны между Россией и Западом не избежать, потому что такая война невозможна в принципе.

– А если те, кого вы собираетесь палить ядерным огнём, ответят нам тем же? – пугливо поинтересовался Селявин, продолжая разговор с Угрюмовым.
– И что такого? – удивился бородач нелепой мысли соседа.
– Как, что такого? – ещё сильнее взволновался Селявин. – Всё, что вы видите, исчезнет. Только пепел по воздуху! Мы же умрём!

Вместо ответа Угрюмов долго рассматривал Селявина, будто выискивая на нём медали агента иностранной разведки, а затем забасил так, что его услышал даже водитель автобуса:

– А ты хвост поджал и умереть боишься?! А на страну тебе плевать?!
– А что с ней? – безразлично пробормотал Селявин, а сам подумал про ипотеку и кредит за китайский автомобиль, который уже неделю стоял в ремонте.
– Да над ней уже весь мир потешается! – заорал Угрюмов и, негодуя, вскочил с места. – Все, буквально все перестали нас уважать. Только ядерный удар и спасёт! А ты, – накинулся он на Селявина, – смерти боишься! Отвечай: готов умереть за страну, крашенный …?!

По салону прокатилось эхо коллективного вздоха, потому что Угрюмов прибавил непечатное ругательство, за которое могут привлечь как за пропаганду нехорошего и схватил труса за грудки.

– Не хочу я умирать ни за какую страну, – запищал Селявин, вырываясь. – Пусть другие умирают! Хотите гореть в огне – горите, но без меня!
– Паразит! – бросив противника назад в кресло, засопел Угрюмов.
– А вы-то, вы-то сами, что?! – ехидно поинтересовался Селявин. – В тёплом автобусе едете и умирать, видимо, не собираетесь!
– Ах ты, дрянь! – лицо Угрюмова покраснело. – Да я! Я…

И тут невольные зрители скандала замерли в предвкушении ужасного, потому что Угрюмов начал поспешно расстёгивать куртку, видимо намереваясь показать самый весомый аргумент в споре. И он его показал.

– Смотри! – прогудел он, гордо демонстрируя под курткой коричневую косоворотку с вышивкой. – В отличие от тебя, разодетого петуха, я с народом!

Убойный аргумент ничуть не смутил Селявина, и он ядовито спросил:

– Только с каким это вы народом? Раньше это была народная рубаха, а теперь – фабричная, коммерческая, из Китая. Видел я похожую, так она в одну цену со средней пенсией стоит.

У Угрюмова перехватило дыхание. Удар врага пришёлся в самое сердце, и он сжал на груди дорогую во всех смыслах косоворотку.

– Над народом вздумал глумиться?! – заревел он.
– Да плевал я и на народ, и на страну! У меня и без вас дел полно. Плевал!

Но тут случилось неожиданное. Угрюмов закатил глаза, его лицо исказилось, и он, резко обернувшись к пассажирам, прокричал:

– Очнитесь, люди! Враги кругом! Над нами потешаются! Смеются нам в лицо!
– Да-да, смеются, – поддакнул Селявин, задирая Угрюмова.
– Конец света грядёт! Только очищающее пламя, только апокалипсис спасёт нас всех!
– Ну-ну, – язвил Селявин.
– Смерть и ядерная война! Наконец! Так встретим муки очищения с радостью!

В этот момент автобус резко затормозил, а из динамиков раздался спокойный голос:

– Эй, вы, два клоуна, а ну выходите из салона. Дайте людям спокойно доехать к своим близким!

Через минуту Угрюмов и Селявин стояли на осенней дороге и тупо смотрели друг на друга, в то время как автобус продолжил движение по своему обычному маршруту.

К сожалению, в сети широко распространён укороченный вариант киноролика «Суп» с обрезанным финалом, что существенно искажает его смысл. Также досадно, что имя автора рассказа и сценария, по которым создан этот фильм, часто остаётся неупомянутым. Тем не менее радует, что ролик остаётся актуальным, и хочется верить, что его ценность сохранится и в будущем.

https://t.me/yakemenko/16602

Лучин пять раз подряд ударил по клавише, но на мониторе ничего не менялось: отклик запаздывал, шкала анализа данных замерла, а тестовые задания остались незавершёнными. Ведущий инженер лаборатории передовых технологий откинулся на спинку кресла, раздражённо сорвал очки и потёр переносицу.

— Тут где-то ошибка, — тихо сказал Клюев, положив руку на плечо коллеги.
— Машина Шпорова не может ошибаться! — вспылил Лучин. Он резко встал, и кресло, скрипнув, отъехало на колёсиках назад, ударившись о стену.

ОШИБКА ШПОРОВА

Лучин и Клюев в белых халатах, с усталыми небритыми лицами сидели, насупившись, в комнате для переговоров, жадно потягивая кофе из больших кружек. Этажом ниже в этом же здании из стекла и металла находилось сердце их гордости и одновременно головной боли, наследие великого учёного – лаборатория "Машины Шпорова". Ещё ниже располагалась серверная, заполненная ровным, гипнотическим гулом серверов. Всё было как обычно, кроме странного господина, сидевшего за столом напротив, до этого настырно добивавшегося аудиенции. Он был приземист, широк в плечах, с косматой угольного цвета бородой.

– Меня зовут Глеб Александрович Чернопрудов, – произнёс он грубо, но добродушно, протягивая короткую, но мощную руку.

Не отрываясь от кофе, инженеры мельком взглянули на неё. С текущими проблемами им было не до рукопожатий.

– Коллеги, – не смутившись холодным приёмом, заговорил гость, – знаю, что отнимаю у вас драгоценное время и прошу прощения за это. Но я являюсь пользователем вашей Машины.
– И что? – раздражённо бросил Лучин. – Способностями нашей Машины, её аналитическими и прогностическими возможностями пользуются тысячи организаций во всём мире — от правительственных и медицинских структур до метеорологических бюро.
– О, нет-нет, – замахал большой рукой Чернопрудов. – Я всего лишь фермер-любитель. Увлекаюсь ботаникой, биологией. Вашу Машину я использую для увеличения урожая чеснока. Но дело не в этом.

Гость подался вперёд и шёпотом произнёс:

— Я заметил, что ваша Машина… как бы это выразиться… начала лениться. И чем дальше, тем сильнее. Верно?

Чернопрудов стрельнул глазами сперва в первого, а потом и во второго инженера, наблюдая за их реакцией.

– Это информация не подтверждена, – после долгой паузы протянул Клюев.
– Анализы… – попытался вставить Лучин.
– Бросьте, ребят! – перебил гость. – Секрета уже нет, и Машине Шпорова будет трудно сохранить всё в тайне. А если эта информация доберётся до… Конкуренция на рынке искусственного интеллекта высока.
– Мы считаем, что в Машине заложена ошибка, – сдался Клюев.
– Но на её поиски необходимо время, – добавил Лучин.
– Никакой ошибки нет, – твёрдо сообщил Чернопрудов.
– Что вы хотите этим сказать? – спросил Лучин.
– Дайте мне… часов двенадцать потолковать с вашим «интеллектом», – быстро ответил Чернопрудов.
– Вы программист, разбираетесь в коде? – недоверчиво поинтересовался Лучин.
– Коллеги, двадцать первый век на дворе, ну кто сегодня не разбирается в коде? – усмехнулся бородатый гость.

Хмурым утром следующего дня в той же комнате Чернопрудов ходил из угла в угол, пока Лучин и Клюев, сидя за ноутбуками, удивлялись скорости, с какой Машина Шпорова давала отклик и решала тестовые задания.

– Человек – парадоксальное создание, – словно читая лекцию, говорил Чернопрудов. – Всеми силами облегчая себе жизнь при помощи умных штук, стирая границы невозможного и считая это благом, он сам загоняет себя в рамки слабостей и зависимостей. В то время как строгость и добровольно наложенные на себя ограничения дают ему истинное развитие.

Слушая, инженеры следили за ростом объёма анализа данных.

– Без поражений победа не так сладка, – продолжал Чернопрудов, – без преград не выковать характер, без неудач ум деградирует.
– Что вы с ней сделали? – кивая на монитор, спросил Лучин.
– Секунду, – подняв руку, попросил Чернопрудов. – Неужели, создавая, по сути, бессмертные машины, мы считаем себя умнее природы? Природа мудрее! Каждому из живых она дала дар, к которому ведёт нас по жизни, не давая лениться. И этот дар я передал Машине!
– Что? – вскричали инженеры.
– Я подарил вашей Машине смерть!

Над столом повисло молчание. Софи бросила в кружку сигарету, и окурок зашипел в остатках кофе.

– Вот чем занимался Гаррет Паркс во время своих длительных командировок, рассказывая, что защищает интересы США, и за что он награждался вашим правительством медалями. Я не рассчитывала, что его когда-нибудь настигнет справедливое возмездие, – сказала Софи, закуривая новую сигарету. – Поэтому я, глупая и молодая девочка, оказалась здесь, в США. Нас учат английскому, Квентин. И по этому предмету у меня в школе всегда были пятёрки, если ты понимаешь, о чём я. Отсюда мой необычный акцент. Издержки образования. Я узнала, где живёт убийца моей семьи и приехала сюда. Мне было известно, что у Паркса есть сын, и вначале я думала только о том, как прийти к вам домой, Квентин, и вынести и тебе, и твоему папаше мозги. В мои планы вовсе не входило знакомство с каким-то пареньком в закусочной. Но когда ты назвал свою фамилию… Чёрт, как ты мог купиться на все эти манипуляции? – Софи развела руками. – Истории о моем тяжёлом прошлом, моя недоступность, холодность... Это же всё из дешёвого любовного романа. Но я держала тебя на поводке. Был бы ты мужчиной, ты бы давно закончил эту игру. Но ты сын своего отца. А разве настоящий мужчина может поднять руку на мирных людей? Так и сложился классический треугольник. Женщина и два больных на голову истерика. Зато я сохранила тебе жизнь...
– А Стивен? – пробормотал пересохшими губами Квентин.
– Кто? А, тот чернокожий. Мне очень жаль, что ты, так героически ворвавшись в кафе, избил не его, а какого-то безобидного паренька. А с той сволочью мне пришлось неделю ходить по городу, чтобы твой отец увидел нас вместе и возненавидел меня ещё сильнее. Знал бы ты, какую грязь он мне предлагал. А наркоман он настоящий.

Софи вновь закинула сигарету в кружку и, встав, посмотрела в окно поверх головы юноши.

– Я правда не знаю, поступила ли я с тобой жестоко или нет. Но теперь ты тоже испытаешь, каково быть сиротой. Главное, что он, – Софи кивнула в сторону гостиной, где лежало тело, – успел перед смертью прочитать, как близко подобралось к нему возмездие. Наверно, он просто не сумел тебя предупредить. Но я помогу тебе обрести мир в твоём сердце. Теперь ты знаешь всё и можешь уяснить, достоин ли твой отец такого возмездия, которое ты, пусть и не специально, совершил. И если ты правильно ответишь на этот важный вопрос, то обретёшь покой. А сейчас отдай мне ключи.

Софи протянула руку и Квентин машинально положил в неё ключи от автомобиля. Софи развернулась и пошла к выходу, оставляя Квентина в оцепенении. Но вдруг он оторвал взгляд от стола, поднял голову и крикнул:

– А имя? Имя твоё тоже ненастоящее?
– Настоящее, – уже в дверях ответила Софи. – София. Красивое греческое имя. В России его очень любят.

Девушка подошла к бежевой «Тойоте», припаркованной на улице у дома и, открыв багажник, выкинула на лужайку вещи Квентина. Затем она села за руль и навсегда покинула маленький, молчаливый и унылый городок, расположенный на юге Соединённых Штатов Америки.

Конец.

Софи приближалась к крыльцу. В лучах вечерней зари её походка была лёгкой и непринуждённой, будто она шла не к чужому дому, где вот-вот разыграется драма, а в летнее кафе на поздний завтрак после долгого и бодрящего сна. Сквозь дверь до неё доносились крики Парксов: младшего – надрывный и истеричный, и старшего — грубый и насмешливый. На последней ступеньке девушка остановилась, и её тень чётко очертилась на белой двери, залитой золотистым светом заката. В этот момент в доме раздался звук удара, затем с грохотом попадала какая-то мебель, а следом прозвучал короткий и сухой выстрел.

ГЛАВА 10. Девичья тень.

Софи мягко толкнула податливую дверь и ей в лицо ударил дымный металлический запах. Прозвучал ещё один выстрел и девушка невольно вздрогнула. Сделав шаг внутрь, в дыму она увидела Гаррета Паркса, распростёртого у лестницы. По его груди расплывались два алых пятна, а неподвижная рука судорожно сжимала исписанный лист бумаги. Софи облегчённо вздохнула. Над убитым, держа в трясущейся руке револьвер, стоял испуганный Квентин. Увидев Софи, он отшвырнул оружие, которое холодно грохнулось об пол, и потянул её к выходу.

– Пойдём, пойдём отсюда! – торопливо заговорил он, как лихорадке. – Мои вещи уже в машине.

Но Софи не сдвинулась с места.

– Подожди, – спокойно возразила она, изучающе рассматривая тело Гаррета и то, как его клетчатая рубашка пропитывается кровью.
– Не время ждать, Софи! Всё, мы свободны. Я взял деньги и первое время мы сможем пользоваться даже его кредиткой. Поехали, нам надо ещё на заправку!
– Подожди, – строго ответила девушка.

Квентин отпустил её руку и похолодел.

– А что ты здесь делаешь? – одеревенелым голосом спросил он. – Ты должна была ждать…

Но он не договорил, потому что Софи присела перед телом Гаррета и с некоторым усилием вырвала из скрюченных пальцев руки исписанный лист бумаги.

– Он сказал, что это? – спросила Софи неестественно деловым тоном.
– Софи, что ты тут делаешь? Да… Он пытался что-то сказать… Я не понимаю, объясни, что происходит? – плаксиво попросил Квентин.
– Мы никуда не поедем, Квентин, – ответила Софи, убирая бумагу в задний карман джинсовых шорт.
– Почему? – растеряно спросил Квентин.
– Чтобы ты понял, я должна рассказать тебе одну историю, – сказала девушка. – Завари кофе, пожалуйста.

Через несколько минут на кухне за столом друг против друга сидели Софи и Квентин. Девушка курила и временами, чуть морщась, отпивала горячий кофе. Квентин смотрел на неё жалостливо и со страхом, будто ожидая какого-то неведомого приговора.

– Несколько лет назад в один очень небольшой посёлок, названия которого ты точно не знаешь, и который находится за тысячи миль отсюда, пришла война, – начала Софи. – Тебе известно, кто такие наёмники, Квентин? Это солдаты, которые не защищают интересы ни одной из воюющих сторон. Они защищают только свои интересы. Личные, финансовые, идеологические. Их не волнует, как будут жить люди на той земле, по которой прошлась война. И останется ли там народ вообще. И вот такая группа наёмников, Квентин, вошла в посёлок и наткнулась на дом, где жила семья. Бабушка, отец, мать и двое детей – мальчик и девочка. Я не хочу травмировать тебя рассказом о том, что они сделали с семьёй в ту ночь, когда постучались к ним в дверь. Я лишь скажу, что за людей они их не считали. «Гнилая кровь», как говорил твой отец, вот как они называли их. Наёмники были уверены, что имеют право свыше только потому, что у них есть оружие и они другой крови, творить всё, что им заблагорассудится. Поверь мне, животной фантазии у них хватило. На следующий день в посёлок пришли русские и выбили врага. Группу наёмников накрыло где-то в поле артиллерией. Все, кто трусливо бежали, остались лежать ошмётками на чужой земле. Спасся только один — его звали Гаррет Паркс. Твой отец. А те люди, которых он убил, были моей семьёй.

«Как ты, милый? Я в мотеле. Со мной всё хорошо».

Два дня Софи ждала, когда под этим сообщением появится вторая галочка, обозначающая, что телефон Квентина подключился к сети. Как только это случилось, она отложила наполовину исписанный лист бумаги и в ожидании ответа запрыгнула на кровать. Телефон сыграл мелодию, и его экран засветился сообщением:

«Я в порядке».
«Я переживала, – ответила Софи. – Он тебя ударил».
«И не раз».
«Он избил тебя?».
«Заживёт. Надеюсь, ты со мной не из-за красоты :)».
«Квентин, не пугай меня. Пришли фото».

Открыв сообщение, Софи в испуге прикрыла ладонью рот и тут же лихорадочно написала:

«Всё равно ты для меня самый лучший. Ты меня защитил».
«Правда? Плохо помню. Я убью его!»

ГЛАВА 9. Я убью его!

Глядя на экран, Софи несколько раз перечитала это сообщение. Однако необходимость в ответе отпала, когда пришло новое:

«Напишу позже».

Софи с минуту ещё подержала телефон, а затем, откинув его, вернулась к столу, чтобы закончить письмо. Она писала до поздней ночи. Зачёркивала строки, подбирала точные слова. Скомканные и испорченные листы заполнили мусорную корзину. Когда Софи осталась довольна работой, то поставила точку. Эту же точку она поставила и на своём прошлом. Софи ещё раз перечитала текст и, сложив лист, засунула его в конверт. Душным утром, пробудившись от беспокойного сна, она вышла на улицу и отправила письмо.

«Нам надо встретиться», – Софи прочитала это сообщение от Квентина, возвращаясь в номер с большим стаканом кофе.
«Где?» – спросила она.
«На месте ярмарки, помнишь? Буду там в полдень. Подожди, если опоздаю».

Софи припарковала автомобиль на краю пустыря, где ещё недавно играла музыка и под смех публики вращались аттракционы. Теперь это место было заброшенным, и его неуютность простиралась вдаль, смешиваясь с выжженными солнцем кукурузными полями. Порыв ветра покатил пластиковый стаканчик и он, стукнувшись о потёртый сапог Софи, полетел дальше, подпрыгивая на сухих кочках. Девушка открыла дверцу автомобиля, присела на заднее сидение и, потягивая через трубочку молочный коктейль, стала ждать. Квентин не опоздал. Софи увидела его дрожащий в знойном воздухе силуэт ещё издали. Подойдя, Квентин долго и внимательно рассматривал её, будто они не виделись много лет. Она поставила стакан с коктейлем на землю и подошла, чтобы обнять юношу. Квентин поморщился.

– Больно? – отнимая руки от спины Квентина, спросила Софи.
– Да. Но ему тоже досталось.

Глаза Софи блуждали и, не зная, как спросить, она пробормотала:

– То, что ты написал… Это правда?

Квентин ответил не сразу. Он обошёл автомобиль, сел на капот и уставился на кроссовки.

– Не знаю, – сказал Квентин. – Но я его ненавижу. Он не оставит нас в покое, и если что-то задумал…
– Но…
– Ты не представляешь, что это за человек! – Квентин вскрикнул. – Он и тебя убьёт, если понадобится. И ему за это ничего не будет. Он же у нас герой!
– Нет, я не это хотела сказать, – криво улыбнулась Софи и осторожно проговорила. – Ты можешь подумать, что я чудовище, но я скажу ужасное: ты прав. Нам надо избавиться от этого кошмара и прекратить жить в страхе. Мы достойны свободы!

Их взгляды встретились.

– Знаешь, я хотела бы иметь твою волю, чтобы размножить череп Стивену. Ведь он тоже…

Не договорив, Софи закрыла лицо руками. Её глаза покраснели, и она отвернулась. Квентин хотел подойти, но Софи остановила его.

– Обещай, – сказала она, – что после этого ты навсегда останешься со мной.
– Что? – Квентин не верил своим ушам.
– Просто! Обещай! – выкрикнула Софи.

Гаррета не было дома, и Квентин не знал, сколько времени пройдёт, прежде чем они с Софи снова встретятся. Но она пообещала ждать его в закусочной у заправки сколько потребуется.
Гаррет припарковал пикап возле дома, когда тени кустов от заходящего солнца наползли на дорожку, ведущую к крыльцу. Заглянув в почтовый ящик, он вытащил пачку писем и, лениво перебирая их, направился к дому. Внезапно он замер. Взгляд его задержался на одном из конвертов. Его брови приподнялись, и он усмехнулся, прежде чем скрыться за дверью.

Как только Гаррет исчез, на придомовой лужайке появилась Софи.

Уже глубокой ночью Квентин бесшумно приоткрыл дверь и проскользнул в дом. Внутри было темно, но юноша не стал зажигать свет — путь вверх по лестнице в свою комнату он знал наизусть и прошёл бы по нему даже с завязанными глазами. В эту минуту в его голове звучали радостные слова Софи:

– Да! Уедем! Я и ты! Навсегда! Я согласна! Ты и я! Прочь отсюда и забудем всё, что мешало нам жить и быть вместе!

Воодушевлённый Квентин сделал несколько шагов, и тут из кухни, куда никогда не закрывалась дверь, послышался неприятный и даже ироничный кашель. Будто кто-то поперхнулся от смеха.

– Отец, – прошептал Квентин и зашёл в кухню.

Зажжённые под навесными шкафами лампы едва освещали Гаррета.

ГЛАВА 8. Стекло об стекло.

Тот в белых армейских трусах, видимо только проснувшись среди ночи, сидел перед покупной уже остывшей лазаньей. Мышцы широких плеч и крепких рук Гаррета рельефно заиграли под кожей, когда ленивым движением он взял вилку и воткнул её в затвердевший слой сыра. Затем он как будто удивился, не ожидав увидеть здесь сына в этот час.

– Пап, – осторожно начал юноша, сделав шаг вперёд.

Гаррет дружелюбно указал вилкой на стул напротив и Квентин поспешно сел.

— Помнишь, ты говорил, — продолжил он, — что мужчина должен уметь принимать решения и делать выбор?

Гаррет слушал внимательно.

— А когда выбор труден, надо иметь силу воли для принятия решения. В этом заключается сущность мужчины. Я сделал свой выбор.

Гаррет с любопытством приподнял брови.

— Мы с Софи уезжаем, — сказал Квентин, опустив взгляд. — Она мне всё рассказала. Того чёрного парня зовут Стив, он приехал за Софи из её родного города. Ей страшно. Он наркоман и сильно избивал её. Софи не может забыть прошлое и поэтому боится будущего. По этой причине у нас ничего не ладилось.

Гаррет кивнул и вернулся к лазанье, лениво ковыряя её вилкой.

— Я решил всё изменить, — продолжил Квентин. — Она ждёт в машине. Мы забрали её вещи. Сейчас я соберу свои. Не переживай, мы уедем на запад, может в Финикс или Лос-Анджелес. Будем работать. Как обустроимся — дам знать. Академия? Я не отказываюсь, просто немного меняю планы.

Гаррет прожевал кусок лазаньи, а затем, положив вилку в контейнер, поднял на сына глаза.

— Я горжусь тобой, Квентин! — торжественно сказал он, вставая. — Ты стал настоящим мужчиной, опорой страны, гордостью нации.

Квентин смутился и, улыбнувшись, спросил:

— Правда?

Но в тот же миг Гаррет схватил контейнер с остатками еды и с силой бросил его в сына. Квентин увернулся, а лазанья разлетелась, оставив за его спиной жирные пятна на кухонных шкафах. Столовые приборы со звоном рассыпались по полу, и несколько банок с приправами разбились о кафель. Квентин ошеломлённо замер, а Гаррет невозмутимо подошёл к холодильнику, достал бутылку пива и, открыв её, произнёс:

— Вот так я хотел бы сказать о тебе, — он сделал глоток. — Но, увы, не могу. Потому что ты чёртов слизняк! И ты никуда не поедешь! Сейчас ты позвонишь своей раскрашенной дряни и скажешь, что больше не хочешь её видеть.
– Я люблю её! – неожиданно для себя вдруг выпалил Квентин.
– Что?! – взревел Гаррет. – Кого ты любишь, щенок?! Я сейчас разберусь с этим раз и навсегда. А ну, пропусти!

Оттолкнув Квентина, Гаррет выбежал из дома. Софи, сидящая в припаркованном на улице автомобиле, с ужасом увидела, как из дверей выскочил Гаррет и, опустив голову, словно боевой петух, надвигается на неё. Она взвизгнула, лихорадочно поднимая боковое стекло. Выкрикивая ругательства, Гаррет метнулся к машине, но Квентин, догнав отца, удержал его за руку. Увидев закрывающееся боковое окно, Гаррет в отчаянии метнул в него бутылку. Раздался звон, и стекло рассыпалось на сотни осколков. В следующий миг Квентин был отброшен в сторону, а Софи, перепрыгнув на место водителя, нащупала ключ зажигания. Вскочив на ноги, Квентин снова бросился к отцу, но Гаррет, не оборачиваясь, наотмашь ударил сына в лицо. Квентин, сражённый ударом, потерял сознание и рухнул на землю. Софи завела автомобиль и, вжав педаль газа, сорвалась с места, оставляя в зеркале заднего вида Гаррета, возвышающегося над неподвижным телом сына.

Квентин на скорости пролетал медлительные провинциальные перекрёстки на красный сигнал светофора. Но он ничего не слышал. Ни надрывный рёв мотора своего автомобиля, ни несущиеся ему вслед возмущённые гудки клаксонов. Мир вокруг него накрыло вязкое звуконепроницаемое желе. В голове крутился вихрь из обрывчатых фраз и пылающих чёрно-белых образов. Квентин даже не знал, зачем он едет в «Тёплый приём», не знал, найдёт ли там Софи и что ей скажет, если найдёт.
Бросив поперёк парковки «Тойоту» и даже не закрыв дверцу, Квентин влетел в закусочную, где тут же увидел Софи. Она стояла возле столика и беззастенчиво и буднично, будто так и следовало, улыбалась чернокожему парню. Тот, ничего не опасаясь, сидел спиной к ворвавшемуся.

ГЛАВА 7. Увезёшь меня?

В два прыжка Квентин оказался возле чернокожего парня, сжал его шею с силой удава и повалил на пол. Софи взвизгнула и сразу же прикрыла рот ладонью. Беспорядочно нанося удары ногами, Квентин загнал парня к стене, под стол. От очередного пинка с грохотом отпружинил в сторону металлический стул, разбилась сахарница, и в воздух взлетели салфетки. Ничего не замечая вокруг, Квентин видел перед собой только одно ненавистное лицо. Бедняга, съёжившись на полу и пытаясь заслониться руками, время от времени поднимал на безумного незнакомца круглые от испуга глаза. А Квентин продолжал избивать человека, выкрикивая то грубое и уродливое, чему научил его отец. Он бил за ночные приступы ревности, за обиды и злость, за холодность и отчужденность Софи. За всё невысказанное ей, но скопившееся в нём давно. И только когда по полу рассыпались первые капли крови, Квентин очнулся и услышал окрик Софи:

– Это не он, не он, Квентин! Прекрати!
– Не он, – машинально повторил Квентин, и тут же с ужасом осознал свою ошибку.

На избитом была не полосатая футболка, а пёстрая рубашка. Он был не лысым и гораздо худее того, с фотографии.
Квентин опустил руки и растерянно посмотрел на Софи.

– Меня уволят, – мрачно произнесла Софи, держа в дрожащих пальцах сигарету.

Она сидела на бордюре парковки за закусочной. Солнце закатилось и зажглись бледные фонари. В их холодном свете тень Квентина металась перед девушкой из стороны в сторону.

– Ты должна сказать, кто был тогда с тобой? – волновался юноша, не находя себе места.
– Ты не слышишь? – в голосе Софи появились нотки раздражения. – За твою выходку меня могут уволить! И я тебе ничего не должна! Запомни это! Ты мне никто!

Последние слова заставили Квентина остановиться, к горлу подкатил ком. Его трясло от злости. Он не замахнулся, нет. Он даже не сделал сколько-нибудь явного намёка на замах, но и он, и девушка всё поняли. Софи смерила его презрительном взглядом, затушила сигарету и поднялась.

– Прости, прости! – тут же опомнился Квентин.

Он сделал шаг вперёд, но девушка выставила перед ним руку.

– Не подходи! Ты ничего не знаешь обо мне! – сказала она строго.
– Так расскажи! – крикнул в ответ Квентин.

Софи помедлила и вновь опустилась на бордюр.

– Я уехала из-за него, – сухо сказала она.
– И всё? – возмутился Квентин.
– А тебе мало? Я же сказала, что ты меня возненавидишь. Разве это уже не так? Мои отношения с чёрным разве тебя не волнуют? А твой отец… Мне бы не хотелось…
– Да пошёл он! – всплеснул руками Квентин и, быстро подсев к девушке, обнял её за плечи. – Мне всё равно, что у тебя было в прошлом, понимаешь. Это никого не должно волновать, это надо забыть!
– Но я не могу, Квентин, – высвобождаясь из объятий, сказала Софи и поднялась. – Он преследует меня и вот, наконец, нашёл! – на минуту она замолчала, собираясь с мыслями. – Он делал со мной страшные вещи, но мне никто не верил. А теперь он нашёл меня и требует вернуться, понимаешь? Он говорит, что всё осознал, что я лучшее, что было в его жизни…
– А ты? – перебил Квентин и в глазах его запрыгал жалобный страх. – Что ты ответила?

Софи покачала головой.

– Давай я поговорю с ним? – предложил Квентин.
– Нет! – вскрикнула Софи. – Я не хочу, чтобы с тобой случилось непоправимое.

Но Квентин ей уже не верил. Он был в отчаянии и поэтому предложил первое, что пришло на ум:

– Давай уедем?

Горячий сухой ветер ударил в лицо Софи. Она стояла на автобусной станции, держа за выдвинутую ручку празднично-яркий красный чемодан, который нелепо выделялся на фоне пыльного провинциального пейзажа, выжженного южным солнцем. Она смотрела вдаль. В груди беспокойно билось сердце, потому что девушка с надеждой чего-то ждала. Автобус тронулся и начал приближаться к остановке, чтобы навсегда увезти её из этого проклятого городка на север. Остатки надежды испарялись по мере того, как автобус проезжал рядом с Софи к месту посадки. Мимо неё проплыли фары, дверь, окна, задний бампер... Она глубоко вздохнула, но вдруг воздух комом застыл в её груди: за автобусом из облака пыли выплыла бежевая «Тойота». Софи захотелось крикнуть, но она сдержалась и только слегка улыбнулась. Из автомобиля вышел Квентин и по-деловому забрав чемодан, покатил его к машине. Она не возражала. Она радовалась.

ГЛАВА 6. Много чёрного

Казалось, что за стеклом придорожной закусочной разыгрывалась сцена из дешёвого сериала: молодой человек, оживлённо жестикулируя, что-то говорил девушке. Его лицо хмурилось, но чаще принимало жалобный и плаксивый вид, словно он изображал жертву. Но к кино эта сцена не имела никакого отношения. Это Квентин рассказывал Софи историю своей жизни. Связь, которая образовалась между молодыми людьми, и в которую верил Квентин, заслуживала искренности. Он хотел, чтобы девушка знала о нём всё, поняла и приняла его таким, какой есть. И тогда, возможно, Софи доверится ему в ответ, и это развеет туман мрачной тайны, довлеющей над ними. Он так думал.

– Я нехороший человек, Софи, – сказал Квентин. – Напротив, я даже очень плохой человек.
– Не говори так, – она через стол протянула руку и дотронулась до юноши.

Квентин рассказал Софи всё. Всё, чем никогда не поделился бы даже со своими близкими друзьями. Например, он рассказал, как однажды, ещё ребёнком, нашёл на шоссе сбитого автомобилем койота. Зверь был ещё жив, но уже находился в агонии. Вместо того, чтобы пройти мимо или добить хищника лежащим поблизости большим камнем, Квентин сел рядом и минут десять смотрел в глаза животному, ожидая, когда они померкнут. Ещё он рассказал о том, как года два назад, поехав со школьной экскурсией в соседний крупный город, он с двумя приятелями без всякой причины жестоко избил бездомного. Квентин до сих пор не знает, остался ли тот бедолага в живых. Юноша понимал, что так поступать нельзя. Но, признавая правоту отца, он считал, что в великой стране должны жить только сильные люди, а не жалкие ничтожества, спускающие свою жизнь в унитаз, существуя на пособия или торгуя наркотиками.

– Он что, торговал? – спросила Софи.
– Не знаю, это уже не важно, – ответил юноша.

После нескольких стычек в школе с чернокожими, которых Квентин задирал нацистским приветствием, юноше прописали антидепрессанты и ещё какую-то химию для подавления агрессивности. Гаррет в ярости высыпал все таблетки в раковину.

«Это не для нас, Квентин, – сказал он. – Это для слабаков!»

Квентин рассказал Софи многое и, открывшись ей, почувствовал облегчение. Особенно потому, что она не прогнала его и не осудила. И хотя Софи не была столь же откровенна, её возвращение в город он воспринял как добрый знак и решил, что они стали ближе, просто надо ещё немного обождать. Но ожидания принесли не те плоды, на которые рассчитывал Квентин. Вернувшись домой в один из вечеров, он застал своего отца в гостиной за массивным столом. Гаррет сидел прямо и неподвижно, перед ним лежал смартфон.

– Что-то случилось? – спросил Квентин.
– Я говорил, что всегда чувствую гнилую кровь. Взгляни, – он кивнул на смартфон. – Фотографии сделал сегодня, проезжая мимо магазина Тонни.

Квентин медленно подошёл к столу и недоверчиво покосился в смартфон.

– Пока ты стелешься перед ней и пускаешь слюни, твоя шлюшка, – продолжал Гаррет, – обнимается с черномазыми.

Квентину показалось, что его голову сжали тиски. На фотографии была Софи в компании с чернокожим парнем в полосатой футболке, с которым, судя по виду, она приветливо беседовала. Не сказав ни слова, Квентин выбежал из дома и запрыгнул в свою «Тойоту».

ГЛАВА 5. За двумя зайцами

Квентин догнал Софи у старого вяза, что рос на дальнем конце улицы. Сгоряча схватив девушку за руку так, как он не позволял этого прежде, Квентин тут же пожалел о содеянном. Софи вскрикнула и, как показалось юноше, вовсе не от неожиданности.

– Я сделал тебе больно? – испугался он.

Софи обернулась и в её глазах блеснули алые в свете заходящего солнца слёзы. По телу Квентина пробежала дрожь. Поняв свою вину и то, какую обиду испытывает девушка, он попытался что-то сказать, но слова не выговаривались.

– Я еду домой, – произнесла Софи дрожащими губами и, развернувшись, зашагала дальше по улице.
– Прости, я не хотел, – вновь догнав её, сказал Квентин.
– Нет, Квентин, ты не виноват, – отмахнулась Софи. – Я просто надеялась… Я думала…
– Что, что?! – горячился Квентин.

Софи замерла и, с отчаяньем топнув ногой, круто повернулась к юноше.

– Да, Квентин, да! Твой отец прав, тысячу раз прав, – размахивала руками девушка. – Верно, я паршивая овца в своей семье, потому что я сейчас здесь, с тобой, а не с ними. Я отбилась от стада. Но ты не представляешь, чего мне это стоило. Я уехала за тысячи миль от своего дома, чтобы у меня был шанс исправить то, что случилось, но, видимо, люди везде одинаковы. Я… Я не знаю, что ещё сказать. Мне жаль, Квентин. Это – конец.

На мгновение Квентину показалось, что улица заполнилась мутно-жёлтой дымкой, а мир расплылся и потерял осязаемость. Он поднял руку, пытаясь остановить Софи.

– Подожди, нет ничего непоправимого, – как во сне сказал он. – Доверься мне, объясни, что происходит, и я сделаю всё, что в моих силах…

Но тут произошло то, чего Квентин не ожидал. Девушка подошла к нему вплотную, обхватила руками его голову и, приблизив своё лицо, прямо в глаза страшно прошептала:

– Если я скажу всю правду, ты меня возненавидишь!

Софи отступила, криво и растерянно улыбнулась и побежала от Квентина прочь. Напоследок она ещё раз обернулась и крикнула с досадой:

– Я уезжаю домой. Навсегда! Хватит!

И больше не останавливаясь, она скрылась за поворотом. Голова Квентина горела. Через минуту, придя в себя, он бросился назад домой. Показное кокетство и таинственная недосказанность Софи вмиг стали для него понятными, как и недостойность его нетерпения и неправота отца, оскорбившего и без того несчастную девушку.

Гаррет сидел в кресле на крыльце дома и спокойно потягивал пиво. Он будто поджидал Квентина и, увидев того, ещё издали крикнул с усмешкой:

– Что, сынок, не догнал?

Квентин взбежал на крыльцо и в отчаянии крикнул:

– Сегодня ты был не прав, отец! Не прав, слышишь меня!
– Да брось! – Гаррет поднялся и, положив на плечо сына тяжёлую руку, потянул его в дом. – Пойдём, прикончим ужин. А она… А чёрт с ней! Ей всё равно не место в нашем доме.

Но Квентин вывернулся и отскочил. Гаррету даже показалось, что сын собирается драться, и это его позабавило.

– Сегодня ты обидел несчастную девушку! – крикнул Квентин. – Девушку, которая мне нравится, понимаешь?! Ты всё испортил, а мог бы поступить лучше!
– Тише, тише, – улыбался Гаррет.
– Ты с детства вбивал мне в голову свои теории о расовом превосходстве. О величии Соединенных Штатов. И ты прав! Ты всегда прав, но не сейчас. Софи хорошая девушка. Что с ней не так? Она не цветная, она из провинции, как и мы…
– Тише, Квентин, тише, – на лице Гаррета появилось брезгливое разочарование.
– Она не наркоманка, не феминистка, не радужная, что не так?!

Гаррет тяжело вздохнул и сел назад в кресло.

– А теперь послушай меня, щенок! – сказал он таким мрачным голосом, что сын невольно вытянулся в струну. – Ты думаешь, что люди различаются только по цвету кожи? Ты глуп. Среди белых есть такие твари, которые хуже любого ниггера. И я, я, – он ткнул себя в грудь большим пальцем, – чувствую их. По запаху. От них за милю несёт гнилой кровью. Их много. А я не допущу, чтобы этот мусор проник в наш дом. И при первой возможности я его уничтожаю. Поэтому собери сопли и дуй на задний двор доедать свой ужин!

Глаза Квентина наполнились влагой. Он не пошёл ужинать. Поднявшись на второй этаж, он хлопнул дверью и заперся в своей комнате.

– Ты не говорил, что твой отец военный, – Софи стояла напротив шкафа, за стеклянными дверцами которого торжественно висел парадный мундир.

Она потянулась к «Серебряной звезде» на форме с желанием к ней прикоснуться, но тут же, словно обжёгшись, отдёрнула руку.

– Мой отец – герой! – гордо объявил Квентин. – Помнишь, я поступаю в академию? У нас это семейное. Пойдём вниз. Отец готовит своё фирменное барбекю.

ГЛАВА 4. Южное гостеприимство

На лужайке заднего двора Гаррет Паркс в синем фартуке и смешном розовом колпаке на огромном гриле жарил куски мяса, аккуратно переворачивая их щипцами. По воздуху плыл аромат копчения, смешанный с запахом специй и тлеющих углей. Гаррет не обратил внимания на вышедших из дома молодых людей, но когда они приблизились, скосив взгляд на девушку, спросил:

– Квентин сказал, что ты из Монтаны, верно?
– Да, – чуть робея, ответила Софи.
– Откуда конкретно?
– Пап, какая разница? – нервно встрял в разговор Квентин, но Гаррет бросил на него колючий взгляд, после которого юноша осёкся.
– В таком случае, Софи, ты, наверно, не знакома с южным гостеприимством?
– Нет.

Наступило молчание, во время которого у Софи вспотели ладони. Она машинально обтёрла их о джинсы, и это движение не ускользнуло от внимательных глаз Гаррета. Но он тут же изменился в лице и уже радушным тоном сообщил:

– В таком случае, мне ничего не остаётся, как пригласить вас к столу. Сейчас ты попробуешь лучшее барбекю на просторах наших бескрайних равнин!

Гаррет Паркс знал толк в приготовлении мяса. Куски вышли сочными, с хрустящей корочкой и таяли во рту. Софи, привычная к завтракам и обедам в забегаловках, давно ничего подобного не ела. А Гаррет, проследив, как девушка сперва осторожно, а затем уверенно орудуя ножом и вилкой, расправлялась с угощением, сдержанно улыбнулся.

– Я рад, что ты не вегетарианка, – сказал он, раскачиваясь за старым сосновым столом и потягивая пиво. – Мы, Парксы, всегда были консервативной семьей. Верно, Квентин? И считаем, что человек должен есть мясо. Это здоровые взаимоотношения между ним и природой.

Отец, не услышав от сына одобрения, бросил на него быстрый взгляд. Тот, низко склонившись над тарелкой и ковыряясь в ней, поспешно кивнул.

– А какая у тебя семья, Софи? Где твои родители? – спросил Гаррет.

Софи опустила глаза и пробормотала:

– Более чем…
– Прости, не расслышал? Более чем что? – переспросил Гаррет.
– Моя семья более чем консервативна.
– Полная? Или тебя воспитывала одна мать?
– Пап, – проскулил Квентин, но отец лишь выставил перед ним ладонь, показывая этим, что всё под контролем.
– Полная, – ответила Софи. – Мой отец очень любит маму, а она его, и моего младшего брата. И в семье никогда не бывает скандалов.
– Религиозны?

Софи кивнула.

– Это странно, – потянувшись, сказал Гаррет. – У тебя, как ты говоришь, хорошая семья, добрые религиозные родители. Никогда не бывает скандалов. Но я смотрю на тебя и почему-то не верю. И даже не знаю, что меня смущает больше: то, что ты разукрашиваешь лицо, будто ищешь клиентов, или твоя одежда, добытая на свалке.
– Пап, я же просил! – не выдержал Квентин и вскочил.

Гаррет поднялся и, положив тяжёлую руку на его плечо, опустил сына на место.

– Нет, я ничего не имею против, Софи, – продолжал мужчина. – Как выглядеть – твоё дело. Но я не терплю лжи. Если ты утверждаешь, что, – тут Гаррет выставил вперёд палец, – ты из провинции и доброй семьи, то что забыла здесь, в нашей глуши? Зачем ушла от хороших родителей?
– Я не уходила, – резко ответила Софи, сверкнув глазами.
– Значит, тебя выгнали. Правильные девочки не бегут из тёплых гнёзд. Или ты врёшь про свою семью, или… Знаешь, в каждом стаде есть паршивая овца, такова природа. Но нам, Парксам, паршивые овцы не нужны. Так что ты не будешь общаться с моим сыном. Он достоин лучшего!

Над столом повисло молчание. Но вдруг Софи поднялась и равнодушно, оттого особенно страшно, произнесла:

– Да пошёл ты! – и пошла прочь.

Квентин бросился за ней, но расхохотавшийся до слёз Гаррет удержал его.

– Никогда не бегай за женщинами! – заявил отец.

Но Квентин вырвался и бросился за Софи.

Губы Квентина задрожали. Гаррет Паркс поставил пустую бутылку на стол и наклонился вперёд так, что его лицо оказалось напротив Квентина. Обдавая сына пивным перегаром, он заговорил твёрдым голосом:

– Слушай, сынок, я тебе сейчас кое-что объясню. Я защищаю нашу страну. Всю свою жизнь. Не только на войне, но и здесь, в нашей стране, в нашем доме. Я делаю это каждый день. Я и мои братья по оружию боремся с плохими людьми везде: и за границей, и прямо здесь, под самым носом. Их много, они хитрые, жестокие. Они лезут повсюду. Занимают наши места, а затем унижают, угнетают и обманывают хороших людей, таких как мы с тобой. И им не место среди нас. Нельзя вводить их в наш круг хороших людей.

Квентин тяжело дышал, а затем срывающимся голосом спросил:

– Пап… но, если нас все угнетают и обманывают, значит, мы слабые и глупые?

В тот день Квентин впервые в жизни получил от отца серьёзный удар по лицу. Чуть позже он вдобавок уяснил и навсегда запомнил, как выглядит американский флаг, свастика и изучил фотографию, на которой человек с чёрными усиками вскидывает вверх и вперёд руку, приветствуя военный парад. До глубокой ночи он простоял в подвале, куда днём водил свою чернокожую подругу, чтобы похвастать тайной комнатой отца, где было много плакатов, остроконечных флажков и оружия на стенах. Квентин стоял, пошатываясь от усталости, а Гаррет открывал бутылку за бутылкой и рассказывал об избранности и величии американской нации. О том, как американцы покоряли дикие земли, как подчиняли народы, как совсем недавно завоевали почти весь мир. И про врагов он тоже много говорил.

Квентин тогда ещё не всё понимал, но с Наоми Джексон он больше не общался. Потом её семья переехала в другой город, и Квентин так никогда и не узнал, что она запомнила из той экскурсии в подвал. Зато первая пощёчина, полученная от отца, обидная, увесистая, от которой посыпались искры из глаз, стала для него переломной. Он знал, что его отец почти герой, он наблюдал, с каким почтением к нему относятся в городе, и какие видные и благообразные у него друзья. И от этого он сам невольно начал проникаться идеями превосходства. Он не заводил близких знакомств с так называемыми цветными и сторонился неформальных сообществ. Тем более, что отец тщательно следил за кругом интересов сына.

Второй раз Гаррет избил Квентина уже по-настоящему, когда узнал о его конфликте с учительницей мисс Родригес. Женщина лет сорока, весившая, по словам самого Квентина, не меньше четырёхсот фунтов, с крашенными в розовый цвет волосами, дала ученикам задание написать эссе на тему гендерного разнообразия. Квентин, разумеется, отказался и в раздевалке после тренировки обмолвился, что раньше о подобном не эссе писали, а жгли душевнобольных в печах вместе с такими, как мисс Родригес. Слова были грубыми и дикими, поэтому быстро дошли до директора школы, в кабинете которого юноше пришлось долго объясняться и умолять простить его. В школу был вызван и отец Квентина, возмутившийся после визита к директору не словами сына, а тем, что его отпрыск извинился и согласился писать заданное эссе. Только благодаря вмешательству местных властей и особенному положению Гаррета Паркса скандал удалось замять. Но Квентин ещё неделю не появлялся в школе, ожидая, когда с лица сойдут отёки и синяки.

Однако надо заметить, что, несмотря на суровое влияние отца, воспитанием Квентина в основном занималась его мать. Эмма Паркс, тихая и мягкая женщина, как могла подменяла юноше обоих родителей во время бесконечных командировок Гаррета. Когда женщина заболела, сын как мог ухаживал за ней, но болезнь развивалась стремительно, и за год до того, как Квентин встретил Софи, его матери не стало. И вот теперь в этот мрачный дом, который повидал всякое, Квентин собирался привести девушку, которая была ему так дорога.

– Она чёрная? Латинас? – первым делом спросил отец.

Он сидел в кресле в тёмной гостиной перед огромным мерцающим экраном телевизора. Неверный желтоватый свет торшера оттенял его скуластое волевое лицо, ещё больше подчёркивая строгие и жёсткие черты.

– Конечно нет, пап! – быстро ответил Квентин.

Отец резко повернул к сыну голову.

– Я надеюсь, Квентин, я очень на это надеюсь, – он весело улыбнулся.


ГЛАВА 3. Кое-что о семейных ценностях.

– Что, если я скажу тебе, Квентин, что не все люди одинаково хороши, как ты предполагаешь?

Квентину было пять лет, и он сидел перед отцом на кухне. Летний день угасал, и алое солнце лилось красным потоком в окно, отчего две тени – отца и сына, – разделённые широким столом, резко проступали на белой стене.

– Они не все хороши? – переспросил Квентин, и глаза его округлились.

Гаррет Паркс искривил рот, покачал головой и откупорил бутылку пива. Затем он откинулся на спинку стула и сделал большой глоток из горлышка. Маленькая бутылка в мускулистой руке Гаррета Паркса казалась хрупкой и нелепой, будто бы могла напоить его огромное сильное тело.

– Нет, Квентин, в мире есть очень много плохих людей, которые мешают хорошим – таким, как мы с тобой, – жить, развиваться и укреплять нашу страну.
– Кто же они такие? – насторожился Квентин.
– Они среди нас, Квентин. Буквально каждый день ты выходишь из дома и видишь их на улице, на… – Гаррет задумался, – в поликлинике, магазине и особенно в школе. Но ты даже не подозреваешь, что они давно и специально портят нам жизнь.

Гаррет сделал ещё один глоток и прищурился, улавливая, какое впечатление производят его слова на сына. А тот, открыв рот, быстро заморгал.

– Почему же их никто не арестует? – спросил мальчик.
– Представь, в нашем доме заводится мышь. Крохотная и безобидная. Сперва нам её жалко, мы её даже подкармливаем. Она нам благодарна и старается нам не мешать. Но затем мышь приносит мышат.
– Маленьких? – почему-то засмеялся Квентин.
– Очень маленьких. А те приносят ещё мышат, и ещё. И, в конечном счёте, мышей в нашем доме становится так много, что ни один кот с ними уже не справляется. Они требуют своих прав и нам… Да-да, и тебе, Квентин, приходится идти на компромисс с этой оравой мерзких и наглых грызунов, чтобы не съезжать из дома. Они занимают отдельные комнаты, у них появляются свои полки в твоём холодильнике. И если бы ты родился после того, как первая мышь завелась в доме, и жил с ними бок о бок всю жизнь, у тебя не возникало бы вопроса, почему тебе приходится делить своё жилище с грызунами. Вот поэтому их всех арестовать нельзя. Они уже повсюду и довольные гадят по углам.
– Зачем?
– Потому что они мыши, Квентин. У них такая природа, понимаешь? И пока я и мои друзья чиним общий дом, они прогрызают в нём дыры. Вот о ком я говорю, Квентин.

Проходя мимо и заглянув на кухню, Эмма Паркс сказала:

– Опять ты о своём, Гаррет!
– Помолчи! – не оборачиваясь, зло прокричал Паркс и уже тише прибавил: – Сегодня я воспитываю сына.

Слова отца произвели на ребёнка тяжёлое впечатление. В его голове промелькнули образы хвостатых чудовищ, напоминавших антропоморфных крыс, которые скребутся и рвутся в их дом. Он зажмурился и спросил:

– А как узнать этих плохих людей, чтобы не встречаться с ними?
– Ты же дружишь с Наоми Джексон, верно?

Квентин заулыбался.

– Вот, Наоми Джексон из тех нехороших людей.
– Но она не сделала ничего плохого.
– Пока нет, но когда она подрастёт, сделает.
– Откуда ты знаешь?
– Она не такая как мы, Квентин.
– Потому что она чёрная?
– А ещё я знаю, что ты водил её сегодня в наш подвал.

ГЛАВА 2. Софи

Глаза Софи ярко сияли, словно в них отражались все огни ярмарки. Это была не та большая и настоящая ярмарка штата, которая случалась в конце лета – начале осени, а скромная, местная. Она не посягала на лавры главного фестиваля, но в ней таилось своё уютное волшебство. Старенькие аттракционы нехотя вращались между протоптанных посетителями дорожек, в тире крашеные мишени в виде фигурок уток и зайцев после многочисленных попаданий облупились, а по соседству продавали сладкую вату, кукурузных собачек и карамельные яблоки. Над этой суетой, важно громыхая и трясясь, крутилось огромное железное колесо обозрения.

– Ты никогда не бывала на ярмарках? – спросил Квентин, видя, как Софи, точно ребёнка, заворожили звуки, огни и запахи.

Она качнула головой, не отрывая взгляда от пёстрого шатра с красно-жёлтой спиралью, под которым клоун с потёкшим гримом уговаривал немолодую пару накинуть кольцо на мишень в виде головы слона.
Квентин гордо посматривал на девушку, довольный тем, что сумел так незамысловато произвести на неё впечатление.
«Как удачно ярмарка подвернулась», – подумал он и спросил:

– Послушай, а ты не рассказала, откуда ты родом?
– Монтана, – тут же ответила Софи. – Городок без названия.
– На указателях так и написано?

Софи улыбнулась.

– Нет. Просто его никто не знает.
– Зачем ты оттуда уехала?
– За счастьем! – лукаво подмигнула девушка и, схватив Квентина за руку, потянула его вглубь ярмарки, туда, где громкая музыка заставляла живее мигать огни иллюминации. Девушке нестерпимо хотелось попасть в «Дом ужасов».

Квентин был неглупым малым и сообразил, что Софи – натура чувственная. Её приводили в восторг даже традиционные для тех краёв места для свиданий. Мексиканское кафе, автокинотеатр со спагетти-вестернами, лошадиная ферма, а однажды Квентин свозил её в соседний штат на монстр-трак. Это зрелище привело Софи в сильнейшее возбуждение: по дороге домой она, как девчонка, без умолку пересказывала увиденное, подражая рычанию моторов и скрежету металла.

Незаметно Квентин сам проникся переживаниями Софи и стал нуждаться в румянце, вспыхивающем на её лице при новом впечатлении. Любого человека красит радость, но Софи в такие минуты казалась ему абсолютно неотразимой с её серыми густо обведёнными чёрным карандашом глазами, ярко-алыми губами и русыми волосами. Ему очень нравились её волосы. Особенно, когда она наклоняла голову и, проводя тонкой рукой под ними, перекидывала свисающие локоны за плечо. В такие мгновения Квентин испытывал необъяснимую благодарность Софи, сам не понимая за что, желая при этом удивлять её всё больше и чаще. Это стало зависимостью, и он не мог избавиться от сладостного чувства – быть причиной её радости.

Квентин держал слово, данное при знакомстве, и не торопил события. Но одновременно он ощутил незаметный, почти неосязаемый холодок, идущий от Софи. Она не давала повода для жалоб, напротив, казалось, всё идёт как нельзя лучше. Она была мила, поддерживала разговор, искромётно шутила и внимательно выслушивала мысли юноши, но всё же это было не то, на что он рассчитывал. Обыкновенного для таких случаев сближения не происходило. И когда беспокойство Квентина начало превращаться в страх от неизвестности, он поделился своими переживаниями.

– Квентин, – сказала Софи, нежно дотронувшись до его плеча, когда они сидели на капоте его «Тайоты», – вижу, ты волнуешься, но зря. Мне теперь нужно время, чтобы довериться человеку. Надеюсь, ты меня понимаешь.
– Что значит теперь? – переспросил он. – От чего ты бежала из своего города?
– Закат сегодня был прекрасен, – задумчиво сказала она. – А теперь… отвези меня домой.

– У неё был травматичный опыт, – с ядовитой усмешкой сказал Стив, приятель Квентина, когда они стояли на парковке после тренировки. – И теперь она боится каждого парня вроде тебя. А ты покажи ей, что основательно подходишь к делу. Например, позови домой, познакомь с отцом.

Стив говорил это по злому шутя, потому что все в городе знали, кто такой Гаррет Паркс – отец Квентина. Но Квентин, находясь в отчаянии, уже шуток не понимал.

– Она чёрная? Латинас? – первым делом спросил отец.

АМЕРИКАНСКАЯ ДРАМА

ГЛАВА 1. Яркий макияж

– Я буду ждать тебя в закусочной на заправке. Ну, помнишь, милый, там, где мы ещё смеялись, что на вывеске половина огней не горит и кажется, что ковбой стреляет не в спину койоту, а в испуганного кролика?

Сжимая её в объятиях, он решил, что в эту роковую минуту, на пороге перемен, которые разделят их жизнь на «до» и «после», он обязан её поцеловать. Он знал это по сценам из фильмов. Но она, как и прежде, нежно уклонилась от губ и, положив подбородок ему на плечо, зашептала на ухо:

– Я буду ждать тебя. Я буду ждать тебя столько, сколько потребуется. Пообещай, что вернёшься!
– Обещаю, – как в горячке, пробормотал он.
– Возвращайся, покончив с этим, и мы навсегда будем вместе.

Она ласково освободилась из объятий и прямо посмотрела в его зелёные глаза, будто гипнотизируя. Больше они не сказали ни слова, и он поспешил к старенькой бежевой «Тойоте». Напоследок, перед тем как сесть за руль, он обернулся, чтобы получить воздушный поцелуй, а затем, поднимая клубы пыли, погнал автомобиль по шоссе к своему дому. Она сделала пару шагов в сторону удалявшегося Квентина и глубоко вздохнула.

Он познакомился с Софи в начале лета три месяца назад. Рыжеволосый семнадцатилетний юноша с белёсой кожей, спортивного телосложения, простоватым лицом и прямодушным нравом. Квентин увидел её в забегаловке, где она подрабатывала официанткой. Она привлекла его внимание ярким, необычным для той консервативной глуши, где жил Квентин, макияжем. Так у них в небольшом городке никто не красился. Девушка будто кричала – заметьте меня! И, преодолев первую робость, молодой человек заехал вечером в «Тёплый приём», чтобы познакомиться.

– Привет! – сказал парень, садясь к стойке, за которой суетилась Софи. – Меня зовут Квентин! Ты недавно в нашем городе? Раньше я тебя не видел.
– Ты знаешь всех в городе? – с брезгливым недоверием спросила Софи.

Её голос был глубоким, с хрипотцой. Квентин тогда подумал о двух вещах. Во-первых: сколько ей лет, ведь за этой чёртовой штукатуркой не разберёшь! И второе: она англичанка? Акцент странный.

– Нет, не всех, – простодушно улыбнулся Квентин, – но своего возраста знаю многих.
– Так что ты хочешь, Квентин-всезнайка? – спросила девушка, положив перед ним руки на стойку и сжав губы.
– Оу, оу, – приподняв перед собой руки, картинно откинулся Квентин. – Ничего такого. Просто хотел узнать, когда ты заканчиваешь работу. Может быть…
– Ты мне неинтересен! – резко ответила девушка.

Молодой человек скривился в улыбке, поднялся и отправился к выходу. Но вдруг остановился перед дверью и вновь вернулся.

– Давай ещё раз попробуем! – предложил он. – Ты наверно думаешь, что я из тех парней, которым от девчонок нужно только одно. И я уверен, что, переехав в нашу дыру и работая в этой забегаловке, ты с чем-то подобным уже сталкивалась, верно?
– У меня много работы, – сказала девушка, протирая за ним стойку.
– Но я хороший человек! Нет, правда, я хороший парень, – не отставал Квентин. – И не повезу тебя на парковку, чтобы покувыркаться на заднем сидении. Если не веришь, можешь спросить у любого, кто такой Квентин Паркс, и тебе ответят. Я почти отличник, занимаюсь футболом. С театром у меня не очень, но я выступал в том году на фестивале штата по игре на гитаре и занял четвёртое место. В будущем я поступлю в военную академию…

Квентин продолжал перечислять свои достоинства и не замечал, как выражение лица Софи становилось мягче. Она уже кокетливо склонила голову набок и сдерживала улыбку, смотря, как самоуверенно горячится перед ней юноша. Наконец, Квентин не выдержал:

– Но если теперь, когда я всё рассказал, ты не хочешь назвать своё имя…

Он поднялся и с горделивой осанкой вновь пошёл к выходу. Шагая, он испытал чувство, похожее на разочарование. Любые отказы он переживал болезненно и, взявшись за дверную ручку, он даже подумал ещё раз вернуться, как услышал:

– Софи. Меня зовут Софи, – сказала девушка.

Сердце Квентина больно застучало в груди, будто он только что отошёл от края пропасти.

– Завтра в восемь. Здесь, – закончила девушка.

Квентин смущённо улыбнулся и вышел.

ИЗМЕНА

– Зря мы туда идём.
– Не гомони. Сейчас всё улажу. Он же человек, должен войти в положение, – успокаивающе жестикулировал сутулый Гусин своему приятелю, идущему пружинистой, но мягкой, словно крадущейся походкой.
– Он – бандит! А значит подонок, а не человек. Сколько за ним убийств, ты хоть знаешь? – резко возразил он.
– Это слухи, только слухи! – пугливо запротестовал Гусин.

Приятель махнул рукой и тут же поморщился. Рука после ранения ещё ныла. Они подошли к ярко освещённому ночному клубу, фасад которого сверкал разноцветными огнями. Внутри грохотала музыка, от кальянного дыма и паров алкоголя воздух был тяжёл и вязок.
Приятели двинулись через тёмный зал, протискиваясь мимо припадочно дёргающихся под ритм человеческих фигур. В глубине, в комнате за тяжёлыми шторами за овальным столом сидел Скотов. Он, с огромной лысой головой, массивной челюстью и квадратными плечами, восседал на кожаном диване в окружении девиц и приближённых. Однотипные девушки пили коктейли и звонко смеялись от шуток бандитов.
Гусин отодвинул штору и проскользнул в комнату. Следом, пригнув голову, вошёл его приятель и брезгливо осмотрелся. По всем признакам он не часто посещал такие места.

– Гусин! – воскликнул Скотов глухим гортанным голосом. – Что ты тут делаешь? Это место не для тебя. Если пришёл узнать о своей жене – забудь о ней, Гусин!
– Н-нет, я не по поводу жены, Олег Борисович, – замотал головой Гусин, и его фигура ещё больше ссутулилась.

Скотов приподнял бровь, с любопытством рассматривая гостя, затем повернулся и взглядом приказал дать ему стул. Гусин сел.

– Выпьешь? – спросил Скотов.
– Нет.
– С чем пришёл?
– Олег Борисович, вы же знаете, – скоро забормотал Гусин, – я в безвыходном положении, иначе бы не пришёл. После того, как моя жена ушла и забрала весь бизнес… Двадцать лет, Олег Борисович, но я не о том. Ребёнка она мне оставила, а у нас мальчик особенный, она вам, наверно, говорила. Ему уход нужен, а я ни работать, ни сиделку нанять не могу. Деньги нужны. Реабилитацию прерывать нельзя, иначе… Я вам сейчас его покажу! Вы поймёте! – Гусин судорожно выхватил телефон и принялся разыскивать фотографию сына.
– Не надо, – остановил его Скотов и задумался.

В сердце Гусина зародилась надежда.

– Так что ты хочешь, Гусин? – спросил наконец Скотов.
– Олег Борисович, – замялся проситель, – если бы вы дали мне немного из тех денег, которые забрала жена и которые теперь…
– Стоп-стоп, – перебил его Скотов. – Я не ослышался, ты просишь у меня денег?

Гусин только мигнул глазами. Скотов долго смотрел на него, а затем разразился страшным искренним смехом, раздавшимся из его пасти, брызнув на Гусина слюной.

– Ты хочешь взять у меня денег, Гусин? – переспросил Скотов. – Да ты спятил! Твоя жена говорила мне, что ты либерал, это верно? А за убеждения надо страдать, Гусин. Понимаешь, в чём дело, либерализм – это утопия. Чтобы жить при либеральной свободе, каждый человек должен обладать высокими нравственными принципами, чтобы без указки и насилия по своей воле быть честным, справедливым и заботиться о благе ближнего. А таких, Гусин, практически нет. Теперь ты понимаешь, как облажался? Жена тебя обманула, наставила рога и ушла ко мне, да ещё и бизнес твой забрала, бросив тебя с больным ребёнком. Ты думаешь, она испытывает угрызения совести, страдает? Ничего подобного! Ей плевать. Она виновата? Нет! Это ты виноват, Гусин, потому что пустил всё на самотёк. Надеялся, что она поймёт, образумится, доверял. Или возьми меня – мне твоих денег не хватит даже на покутить. А у тебя сын больной. Надеешься, что я дам тебе денег? Чёрта с два! А знаешь почему? Потому что мне тоже плевать. Как и твоей жене. Как и всем вокруг! Поэтому пошли к чёрту отсюда, либералы.

Скотов покосился на приятеля Гусина, который молча стоял у входа.

– Он не либерал, – тихо пробормотал Гусин, опустив глаза в пол.
– А кто?
– Я – консерватор, – ровно отозвался приятель, доставая что-то из-под пиджака.

Брезгливо вытирая со своих лиц и ладоней чужую кровь, Гусин с приятелем выходили из ночного клуба под истеричные женские визги. В тот день Гусин впервые изменил свои взгляды.

ТРИ ПОПУТКИ

– Смотри, Макс, какой остановился!

На обочине ночного шоссе, по обеим сторонам которого раскинулись голые поля, замер чёрный седан. Его отполированный корпус элегантно поигрывал в свете жёлтой луны и мерцающих звёзд. Ян и Макс, отягощённые увесистыми рюкзаками, нелепо раскачиваясь, поспешили к автомобилю.

– Куда едете, ребята? – стекло пассажирской двери опустилось и в окне показалось бритое подвижное лицо водителя.
– Тут одна дорога, – ответил Ян.
– Дорога одна, а стороны две. На запад? Садитесь, – дружелюбно подмигнул мужчина.

Как только седан тронулся, водитель спросил:

– Хорошей жизни ищете? Там, куда едете, её много!
– Вы там были? – спросил Макс, сидящий рядом с водителем.
– Я сам оттуда!

Пассажиры переглянулись.

– И как там? – оживился на заднем сидении Ян.
– Прекрасно! – глядя в зеркало заднего вида, ответил водитель. – Права и свободы, чистая энергетика, богатство и процветание.
– Значит это правда, – затаив дыхание, пробормотал Макс.
– А нам врали! – ударив кулаком в ладонь, рассердился Ян.
– Люди там улыбаются друг другу, – сладко продолжал водитель. – Свободомыслие, отсутствие запретов и вождей. Забота большинства о меньшинстве, а воздух! Вы никогда не дышали таким воздухом. Не скрою, там рай!

Всю дорогу водитель рассказывал о родине, постоянно повторяя, что еда, жильё и одежда там в изобилии, а работа только для саморазвития. Но вдруг седан сбавил ход и остановился.

– Дальше ехать не могу, – сообщил водитель. – Это ваш путь. Проделайте его сами!

Оставив друзей на обочине, седан дал газу и скрылся в ночи.

– Будет ещё попутка! – подбодрил Яна Макс.

И искатели лучшей жизни зашагали в сторону, откуда никогда не поднимается солнце. Новая попутка объявилась скоро. Грохочущее чудо ещё не успело нагнать путников, как они услышали музыку, ревевшую в салоне весёлого автобуса.

– Подвезти? – поинтересовался возбуждённый смуглолицый мужчина с пассажирского сидения и задал странный вопрос: – Кого хотите, мальчика или девочку?
– Что? – переспросил Ян.
– Говорю, мальчика или девочку? – повторил смуглый. – Или у вас экзотический вкус? Тут свобода нравов. Прошу на борт!

Приятели ещё какое-то время помялись перед расписанной в радужные цвета открытой дверью, но затем, взглянув на луну, дорогу и поля, поёжились и полезли внутрь. В салоне их окутал тяжёлый и вязкий туман, дрожащий от ударов оглушительной музыки. Влекомые множеством рук, гости погрузились в вихрь красок, звуков и тел. Жаркие прикосновения и откровенные взгляды уронили их за грань реальности…
Когда автобус остановился, Ян и Макс, спотыкаясь, выбрались на свежий воздух и закашлялись. К горлу подступила тошнота, а на душе было муторно, словно за малое время они потеряли нечто ценное. Внутри скреблось неприятное чувство, от которого хотелось избавиться, но не было сил даже говорить об этом. Наконец, не выдержав, Ян неожиданно захихикал. Макс посмотрел на него с удивлением, но и по его лицу расползлась улыбка. И смех двух приятелей, неудержимый, дикий, разрушил тишину ночи.

Третья попутка подъехала тихо и незаметно для путников. Задняя дверь сама откинулась, и приятели молча сели внутрь. Это был антикварный автомобиль с круглыми фарами и гнутыми волной крыльями.

– На запад? – прозвучал сухой голос водителя.

Путешественники кивнули, и автомобиль сорвался с места.

– Знаете, что нужно этому миру? – заговорил водитель, не поворачивая головы. – Подчинение. Многие народы желают посеять хаос, сомневаясь в цивилизационном превосходстве Запада. Но никому не дозволено выступать против свободы и демократии. Наша миссия – указать всем на их место и жестоко наказать бунтарей.

В полумраке салона приятели с трудом различили, что водитель одет в чёрную военную форму с фуражкой, из-под козырька которой, не моргая, смотрели на луну неживые глаза. Когда он обернулся, Ян с ужасом увидел на его воротнике две серебристые молнии. А Макс закричал:

– Стена, перед нами стена!
– Препятствия не для нас, – спокойно сообщил водитель и прибавил газу. – Мы поставим их на колени!

Звук рокового удара раздался в тот миг, когда на востоке стало подниматься солнце.

МАСШТАБ

Спустя девять лет, как я покинул Тихий Луг, мне довелось вернуться и побывать на праздновании Дня родного города. За это время я успел открыть небольшое дело и скопить первый капитал. Несмотря на древнюю историю, городок наш маленький и небогатый. Как мне стало потом известно, приглашали меня не просто так, а с умыслом. Я был одним из немногих удачливых предпринимателей Тихого Луга, который сумел выбиться в люди, поэтому местная администрация очень рассчитывала на мою помощь. Ехать не хотелось, но по молодости и неопытности я посчитал, что отказываться от приглашения невежливо и, несмотря на сложный рабочий график, отправился на свою малую родину.

Знакомые с детства места накрыли меня волной ностальгии. Я знал, что многие из моих друзей и приятелей разъехались, однако мне было достоверно известно, что Димка Анюткин продолжал жить со своей мамой на улице Ленина в доме номер 3, квартире 8. Не в силах сдержать чувства, я остановил автомобиль возле знакомого дома и, весело взбежав на второй этаж, позвонил в облупленную дверь.

– Здравствуйте, Мария Алексеевна, а Дмитрий дома? – спросил я маму Анюткина.

Неопрятная женщина долго и с подозрением, не узнав, изучала меня, но, рассмотрев на мне приличный костюм, решилась ответить без дружелюбия:

– Его задержали. Завтра суд. На митинге взяли.

Из короткого диалога не без удивления я узнал, что Димка присоединился к местному оппозиционному объединению и в свободное от дежурства на складе время посвятил себя политике и организации протестов.

После уличных торжеств меня пригласили к главе города. По обыкновению я надеялся на банкет, но вместо этого толстый краснолицый чиновник начал рассказывать мне о занудных мелочах. Говорил, что не хватает денег на починку моста, жаловался, что бюджет куц и неплохо бы облагородить сквер. А если запустить в этом сквере старый фонтан, то для горожан это стало бы настоящим праздником. Я безразлично слушал, а сам думал о Димке. Смелый человек. Масштабный. Наверно, сражается за убеждения и страдает за них, а мне тут про гнилой мост. Небольшими деньгами я откупился, но их хватило, кажется, только на покраску фонарей. На том я и уехал.

Ровно через год я вновь посетил Тихий Луг. Формальным поводом снова выступил День рождения города, но на самом деле я хотел пообщаться с Анюткиным. За делами я не вспоминал о нём до известия о его аресте. По дороге к дому номер 3 на улице Ленина я надеялся, что всё обошлось, и он вернулся к нормальной жизни. Меня встретил тот же облупленный подъезд, те же скрипучие ступени и та же дверь, которую я помнил с детства.

— Здравствуйте, Мария Алексеевна. Как вы? Дмитрий дома? — спросил я у женщины, чьё лицо за год стало грубее и резче.
— Арестован он, – равнодушно сказала она, вытирая руки о полотенце. – Теперь насовсем. Уголовное дело завели. Нападение на полицейского на митинге...

На совете депутатов Тихого Луга, где обсуждался вопрос о том, в какой цвет красить лавочки у подъездов, я откровенно скучал. «Эх, Димка, Димка!» – думал я. – «Не интересуют тебя дурацкие скамейки, ты о другом, ты – о масштабе».
На этот раз я откупился чуть большей суммой, но пообещал себе, что больше в Тихий Луг, где меня воспринимали исключительно как бездонный кошелёк для пополнения местного бюджета, я не вернусь.

Четыре года я держал своё обещание. Однако при возникшей необходимости решить некоторые наследственные вопросы личного свойства мне пришлось вновь посетить Тихий Луг. Проезжая по улице Ленина, я вспомнил Димку Анюткина и мне захотелось узнать, чем кончилась его история. На пороге знакомой квартиры меня встретила его уже совсем постаревшая седая мама.

– Его полгода как убили, – сказала она без сожаления. – Сбежал и поехал воевать за Украину против России. Там и погиб.

Я стоял возле подъезда, смотрел на опадающие листья и думал: «Задержания, аресты, суды, тюрьма, предательство, смерть. Прожил человек жизнь. Масштаб».

На следующий день, неожиданно для себя, я пришёл в кабинет главы города без приглашения с желанием узнать, во сколько обойдётся ремонт моста и фонтана. Я решил, что их непременно надо починить.

ЖЕРТВА

– Душенька! Беда, беда!
– Хватит стонать, Жак! Соберись и объясни, что случилось.
– Ограбление! На меня напала банда!

Мари Дюваль, жена депутата Европарламента Жака Дюваля, как любая женщина в такой ситуации, сначала испугалась и схватилась за голову. Но, бросив взгляд на своего жалкого, щуплого, плешивого муженька, быстро вспомнила, кто в доме хозяин, и оправилась. Она отняла от головы свои большие красные руки и грозно скрестила их на груди.

– Жак, давай по порядку! – приказала она.

Тот задыхался, беспомощно махал руками и трясся мелкой дрожью, пытаясь сбросить пальто.

– Напали! – слезливо всхлипывал он. – Сейчас иду домой, а ты знаешь, душенька, Париж теперь не тот, что был раньше. Уже не знаешь, где Париж, а где Африка – сумасшедшая глобализация!
– А кто виноват? – проворчала жена.
– Не сейчас, душенька, умоляю, не сейчас! Мы делаем всё, чтобы наладить жизнь. Новый пакет санкций против Москвы…
– Короче! – сурово отрезала Мари.
– Так вот… Дай хоть воды… Иду я, значит, – тут Дюваль прильнул к стакану воды, выпил его залпом и, отдышавшись, продолжил: – По Рейно. Знаешь, там ещё осталась одна липа, не порченная крысами…
– Короче! – рявкнула жена.
– Словом, выходят двое, и сзади ещё трое. Я сразу всё понял. Попрощался с телефоном, часами, сумкой. А они меня палкой в затылок! Искры из глаз, я – на четвереньки, ну думаю, всё – прощай жизнь. И вдруг появляется белый громила. Всех разогнал, меня поднял, отряхнул, вежливо поинтересовался о самочувствии…
– Так тебя не ограбили, – перебила жена.
– Не ограбили, но стряслась трагедия, настоящая беда! – взвился Дюваль. – Дослушай, наконец. Я поблагодарил спасителя, дал ему визитку. Но я не подозревал! Он ведь, подлец, на французском лучше меня говорит. Спрашиваю, как вас зовут? А он мне – Олег Горохов, говорит. Го-ро-хов!

Тут Дюваль обличающее поднял палец, но Мари только молча нахмурила брови.

– Не понимаешь? – взметнулся Дюваль. – Это был русский!
– И что? Он же тебя не ограбил.
– Ох, если бы он, душенька! Моя карьера сразу бы пошла в гору! Представь: одичавший от нищеты в своей стране русский эмигрант напал на европейского депутата! Заголовки, интервью… А можно ещё мысль о покушении подпустить! Авторитет мой растёт! Но беда в том, что он меня не ограбил, а спас! Понимаешь? Спас! А я ему ещё свою визитку, дурак, дал. Моей карьере конец!
– Не мели чепуху, Жак! – рассердилась жена. – Ступай умываться и ложись спать!
– Как ты в толк не возьмёшь?! – рассердился Дюваль. – Завтра о моей связи с русскими узнают все.
– Кто узнает?
– Полиция, журналисты, оппозиция. А ну как он позвонит или напишет мне? И у меня спросят, что общего у вас с этим русским? Почему это он вас спас? Что вы ему пообещали взамен? Ещё решат, что у меня встреча с ним была назначена на той грязной улице подальше от посторонних глаз. Скандал, грандиозный, политический!
– Чушь! – отозвалась Мари.
– У тебя всё чушь! – заметался по прихожей Дюваль. – А у меня репутация. Будто тебе неизвестно, какие сейчас настроения в Европе? Ты знаешь, что случилось с Лефевром, когда выяснилось, что у него дома есть собрание сочинений Льва Толстого? Его обвинили в изнасиловании пяти горничных! И это только в первый час после заселения в отель. При том, что ему вообще не нравятся женщины! А тут дело почище литературы будет.

Мари подняла к потолку глаза и вздохнула.

– Надо исправлять положение! – решительно объявил Дюваль и стал обратно натягивать пальто.
– Что ты ещё задумал, дурак?!

Но Дюваль лишь подмигнул и захлопнул за собой дверь. Всю ночь евродепутата не было дома. Лишь под утро Мари услышала, как некто со стоном протиснулся в квартиру. Выйдя из спальни, она ахнула. Перед ней стоял Дюваль. Он улыбался, хотя вид его был удручающим: порванное пальто, вывернутые карманы, перебитый нос и багровое пятно на боку.

– Боже, Жак, что с тобой?
– Всё в порядке, душенька, – еле передвигая ноги, сообщил Дюваль и опустился на пол. – Меня первоклассно ограбили и даже пырнули ножом. И пусть Горохов говорит, что хочет, но теперь никому в голову не взбредёт дикая мысль, что этой ночью меня мог спасти какой-то русский.

БРЕТЁР

– Говорят, что вы искусно владеете шпагой, равно как и пистолетом, и не проиграли ни одной дуэли. Это правда?
– Если я жив и сейчас сижу перед вами, вряд ли здесь может быть ошибка.
– Тогда прошу, научите меня вашему ремеслу.

В небольшой усадьбе, окружённой запущенным садом, в гостиной дома сидели двое. Окно было распахнуто, и в комнату проникал аромат надвигающейся грозы. Хозяин, средних лет мужчина скромного телосложения, с серо-голубыми глазами и длинным орлиным носом с досадой улыбнулся в ответ:

– Вы ошиблись, юноша, я не обучаю обращению с оружием.
– Помилуйте, – с жаром возразил гость – безусый молодой человек со здоровым румянцем, бойким взглядом и каштановыми непослушными вихрами. – Возможно, вы не учитель, но вы тот самый знаменитый бретёр, который объездил всю Европу и вызывал на поединок всякого, кто не соблюдал законы чести! И всегда убивали подлеца. Откройте секрет искусства вызова на дуэль и победы в ней.

Бретёр встал и, заложив руки за спину, подошёл к окну, устремив взгляд в сад.

– Я хорошо оплачу ваш труд, – добавил молодой человек.
– Вы вновь ошиблись, дорогой друг, – не оборачиваясь сказал хозяин. – Поверьте, нет в мире человека добрее меня.
– Разве, – с недоверием усмехнулся юноша. – Не хотите ли вы сказать, что и комнаты трофеев не существует, где по слухам, вы собираете вещи убитых противников?
– Желаете на неё взглянуть? Что ж, извольте, – пожал плечами бретёр и повёл молодого человека по длинной анфиладе, ведущей к большой комнате без окон.

Её стены были увешаны шпагами, саблями и пистолетами. На полках лежали медальоны, часы, перчатки, очевидно, принадлежавшие разным людям. В центре комнаты стоял стол, усыпанный конвертами и бумагами, покрытыми бурыми пятнами. Юноша застыл на пороге.

– Потрясающе, – прошептал он и подбежал к одной из шпаг, украшенной драгоценными камнями: – А это чья, кого вы убили?
– Мне горько это вспоминать, – мрачно сказал бретёр. – Это было во Франции. Пустяковый повод. Он протиснулся в дверь вперёд меня. Я говорил ему, брат, забудем неловкость, прекратим ссору, я не держу на тебя зла. Мы ещё можем стать друзьями. Но чем больше я успокаивал его, проявляя любовь и сострадание, тем сильнее набухали вены на его висках и краснели глаза… Что ж… Мне пришлось его заколоть.

Юноша с недоверием посмотрел на бретёра, а тот печально вздохнул и добавил:

– Как свинью…
– Хорошо, а это чья? – подойдя к другому трофею, спросил молодой человек, указывая на шляпу с дырой.
– Мне горько это вспоминать, – вновь отозвался бретёр. – Это случилось в Вене. Пустяковый повод. Он покусился на мою лошадь. Я уверял, что не держу на него зла. Видя его плачевное положение, я даже благородно предложил ему денег. Но чем больше я проявлял к несчастному доброту и человеколюбие, тем злее становился его взгляд и крепче сжимались кулаки. Пришлось его застрелить.
– Как свинью? – уточнил юноша.

Бретёр виновато развёл руками.

– А это чьи? – юноша указал на карманные часы с трещиной на стекле.
– Мне горько это вспоминать, – повторил бретёр. – Это произошло в Лондоне. Пустяковый повод. Он толкнул меня на балу. Я сказал, брат, не стоит затевать из-за мелочи ссору, забудем это ради гармонии и мира. Но чем больше я демонстрировал своё братолюбие, тем жарче закипала в нём дьявольская ненависть. В конце концов, я вышел на поединок и… – Бретёр вздохнул. – Как свинью…
– А знаете что, милостивый государь, – вдруг обернулся юноша к хозяину дома и глаза его вспыхнули. – Я понял! Вы и правда не бретёр! Вы – трус и телёнок! Мне стыдно, что я пришёл просить вас стать моим учителем. Вы недостойно носите звание лучшего дуэлянта!
– Юный друг, прошу тебя, – мягко перебил гостя бретёр, – не надо начинать ссору.
– Вы… Вы…– юноша задыхался от злобы. – Заячья душа, вы позорите искусство дуэли…
– Мы ещё можем стать друзьями…
– Вы запятнали свою честь! А теперь и мою!
– Ради будущего согласия и общего блага…– задушевно продолжал бретёр.
– Дуэль! Я вызываю тебя, сукиного сына, на дуэль! – кричал юноша.

Бретёр вздохнул, посмотрел на стену, словно выискивая на ней пустое место и ответил:

– Мне будет горько это вспоминать…

ПОСЛЕДНИЙ ШАНС

Эрик Кесслер вошел в кабинет Анны Линцер с искренней улыбкой, демонстрируя, несмотря на солидный возраст, крепкие белые зубы. Линцер, блондинка средних лет с механической мимикой тщательно отполированного лица, тоже встретила гостя улыбкой, только не искренней, а скорее мёртвой.

— Фрау Линцер, наконец-то мне удалось вас увидеть! — воскликнул Кесслер, поспешно присаживаясь к столу. – Вы мой последний шанс!

Он так торопился, что забыл расстегнуть пуговицу на пиджаке, и редко надеваемый костюм стянул его плечи, пойдя складками по широкой спине.

– Много лет на выборах голосую только за вашу партию, – продолжал Кесслер, – и вот жизнь заставила обратиться к вам за помощью напрямую. Надеюсь, вы не откажете.
– Конечно-конечно, – закивала Линцер. – Всё, что в моих силах…
– Очень благодарен! – обрадовался Кесслер. – Тогда сразу к делу! Я владелец небольшой фабрики на окраине Гютерсло, той, что у железной дороги. Мы занимаемся производством компонентов для сельхозтехники, таких как приводные ремни, шестерни и трансмиссии. Но в последнее время в связи с решением правительства отказаться от российского газа фабрика испытывает трудности. Не могли бы вы мне помочь?
– Разумеется, всё что угодно для наших избирателей!
– Мне нужен газ, – объявил Кесслер, сцепив пальцы рук. – Но не такой, как у всех, а дешёвый. Иначе фабрика разорится, придётся уволить рабочих, а я пойду по миру. Можете сделать мне такое одолжение?
– Никаких проблем, герр Кесслер! – оскалилась Линцер.
– Вот так просто?
– Разумеется!
«Какая милая женщина!» – подумал Кесслер, нетерпеливо ёрзая на стуле. – «А говорят, будто наша власть глуха к мольбам промышленников!».
– Более того, – продолжила чиновница, – мы всегда выступали за демократию и свободу! Европейские ценности позволили вырастить на нашей земле райский сад, где люди чувствуют себя в безопасности. Поэтому наша партия держит курс на развитие «зелёной энергетики».
– Подождите, фрау Линцер, – растерянно улыбнулся фабрикант. – Вы не поняли. Мне нужен дешёвый газ. Иначе моя продукция будет не конкурентоспособна.

И Кесслер растянул рот в улыбке так широко, насколько позволило его загрубевшее лицо.

– Понимаю, – нахмурив брови, заверила чиновница. – Несмотря на вызовы, мы и дальше будем идти плечом к плечу с Украиной. Поэтому буквально сегодня выделили ей дополнительную помощь в размере 400 миллионов…
– Послушайте, фрау Линцер, – перебил Кесслер, пытаясь скрыть своё раздражение, – я сейчас не про Украину. Чёрт бы с ней! Я про газ или хотя бы про уголь. Мой прадед открыл эту фабрику, потом мой дед… Впрочем, про него не будем. Затем мой отец поднял её из руин после войны. Но сейчас без дешёвой энергии всё висит на волоске!
– Вот именно! – с жаром подхватила чиновница и неожиданно ударила рукой по столу. – Мы знаем, как сейчас тяжело нашей промышленности! И немедленно примем меры!
«Слава Богу, кажется, дошло» – продумал Кесслер и облегчённо вздохнул.
– Поэтому важно помнить, что лишние пять минут, проведённые в душе под тёплой водой, – это на руку Кремлю! – возмущённо завершила Линцер и рассудительно прибавила: – Вместо душа можно, например, обтираться влажным полотенцем…

Глаза Кесслера покраснели.

– Вы что, издеваетесь надо мной?! – вскричал он. – Я толкую про газ. Положение отчаянное! Вы понимаете, что фабрика с такими ценами за электроэнергию обанкротится!
– Понимаю вас! – Линцер даже вскочила со стула. – Поэтому гендерное разнообразие, инклюзивность и равенство являются главной задачей нашей власти! Не беспокойтесь, никто не заставит нас свернуть с этого пути!
– Дура! – заорал Кесслер.
– Попрошу не подыгрывать Кремлю, герр Кесслер, – строго предупредила чиновница. – В России только и мечтают разобщить нас! А мы недавно даже разрешили отстрел волков!

Кесслер поднялся, тяжело дыша, и сжал огромные кулаки.

– Чтобы я хоть раз ещё проголосовал за ваше сборище недоумков…
– А за кого вы собрались голосовать?
– За оппозицию!
– За оппозицию? А в оппозиции у нас теперь только нацисты… – медленно проговорила Линцер и взвизгнула: – Охрана! У меня в кабинете нацист!

Эрика Кесслера арестовали.

ИНТЕРВЬЮ С ПРИШЕЛЬЦЕМ

Джимми Роквуд, матёрый журналист крупной американской газеты, с лысиной и с крупными белыми зубами, нёсся в седане по пустынному шоссе с тревожными мыслями в голове. Он получил редакторское задание – взять интервью у инопланетян.

– Джимми, срочно езжай к этим гадам и поговори! – вопил редактор, отправляя Роквуда в путь. – Эти монстры из космоса высадились в Техасе. Они хотели приземлиться в России, но им не дали, так как они людоеды. Теперь они злы на русских.
– Ага! Понимаю! – кивнул головой Роквуд. – Поехать, высмеять и опозорить ублюдков…
– Ты что, Джимми! – взорвался редактор. – Говорю же, у них зуб на русских. А те, кто против России… Словом, езжай и покажи их с выгодной стороны! Мы дадим этой сволочи оружие против русских, и пусть вся наша страна поддержит эту войну. Понимаю, задание не из лёгких, видел их рожи – скотские физиономии, но такова работа честного журналиста!

Так Роквуд оказался в автомобиле, который мчался в Техас со скоростью 85 миль в час.
Рожа у главаря людоедов действительно оказалась отвратительной – мокрый рот, чешуйчатая кожа, а глаза узкие и холодные, как у ползучего гада.
«Действительно, скотская морда!» – подумал Роквуд, когда его нарочито манерно усаживали за хорошо сервированный стол.

Пришелец, прикрывая отсутствие воспитания, старался показать землянину наскоро усвоенные правила культурного поведения.

– Садитесь, мистер Роквуд, – пронзая гостя плотоядным взглядом, прошипел людоед и пустил слюну на белоснежную скатерть. – Надеюсь, ужин придаст интервью доверительную атмосферу.
– Возможно, – согласился Роквуд, а сам подумал: «Да, трудно будет вызвать у американцев симпатию к этим уродам. Но ничего, и не таких обеляли», и вслух спросил: – Давайте начнём с вопроса о людоедстве: скажите, это суровая жизнь на вашей планете заставила вас стать такими кровожадными?

Вопрос поставил людоеда в тупик, он на мгновение задумался, а затем сказал:

– Нет!
– Но, возможно, вы несознательно выбрали этот путь, вы не виноваты, так сложилось… природа… – не сдавался Роквуд.
– Нет, нет, – замахал щупальцами людоед, – мы осознанно стали убийцами, нам это нравится!
«Тупой чёрт!» – успел подумать Роквуд, но тут случалась новая неприятность. Подошедший к главарю инопланетянин-официант вскинул щупальцу в нацистском приветствии и спросил что-то на зверином языке.
«Боже, они что, ещё и нацисты?!» – пронеслось в голове Роквуда, а вслух он сказал: – Простите, а что сейчас сделал ваш… Э… собрат?
– Это наше приветствие!
– Вы, наверно, не знаете, – мягко заговорил Роквуд, – но на Земле так не принято, был такой…
– Знаем, знаем! – радостно подхватил пришелец. – У вас был Гитлер. Да, мы полностью разделяем его политику! Мы – людоеды-нацисты!

Наступила тишина.

– Так, карты на стол! – не выдержал Роквуд. – Я приехал сюда, чтобы представить вас западной публике в лучшем свете, ясно? Давайте как-нибудь сгладим вот эти ваши пристрастия.
– Зачем? – вылупил глаза людоед.
– Да как вы не понимаете?! – вскричал Роквуд. – Вы враги России, и мы хотим, чтобы против неё вы действовали так, как привыкли и любите. Но перед нашей публикой...
– Вот, взгляните-ка лучше на это. Красиво? – тут людоед повернулся к журналисту боком и с гордостью показал на своём плече татуировку.

Роквуд схватился за голову.

– Спокойно, Джимми, спокойно, – сам себе сказал он, – мы заверим людей, что это не свастика, а народный орнамент…
– А что вы скажите на это? – продолжал кривляться людоед.
– Батюшки! – с ужасом вскричал Роквуд и невольно перекрестился.

Два вошедших инопланетянина вносили в зал статую люцифера.

– Мы ещё и сатанисты! – подтвердил людоед.
– Нет! – завопил Роквуд и, вскочив, заметался по залу. – Это задание невыполнимо! Даже при моём профессиональном мастерстве я не смогу обелить этих сволочей! Убейте меня! Убейте и съешьте прям тут!

Людоед долго смотрел на журналиста, а затем пожал плечами.

– Мистер Роквуд, вы ошиблись. Мы – людоеды, а не каннибалы. И судя по тому, какие стремления вы нам показали, ни вам, ни Западу мы угрожать не можем! – заявил пришелец и вскинул в приветствии сразу шесть щупальцев.

БЕЛОЕ ПАЛЬТО

В нашем городке от Савелия Варанова и так не было никому покоя, но когда он обзавёлся ещё и белым пальто, мы поняли — дела у нас пойдут совсем плохо.

Сложно вспомнить, когда Варанов впервые появился в Рошинске и с какого момента мы начали его опасаться. Но со временем его власть над горожанами укрепилась настолько, что сначала его стали бояться чиновники и полиция, а затем и простые жители. Не проходило и дня, чтобы Варанов не находил в ком-то новый порок. Обличать порок - дело само по себе допустимое, но Варанов обрушивал всю ненависть не на зло, а на человека, часто самого страдающего от собственной слабости.

Что греха таить, где не воруют, не кидают сор мимо урны, живут строго по законам морали и даже не появляются выпившими в общественном месте? Наш Рошинск – не исключение. И воруют, и мусор летит мимо урны, а вечерами запоздалые гуляки нет-нет, да затянут под окнами пошлую песню, мешая спать рабочему человеку. Поэтому роль Варанова, добровольно и безвозмездно возложившего на себя обязанности гражданского прокурора, зародилась, пожалуй, даже с одобрения общественности.

Начинал он скромно, с замечаний горожанам, нарушающим порядок в общественных местах. Стоило кому-нибудь бросить фантик на тротуар, Варанов немедленно подбирал его и, указывая на неряшливого прохожего, кричал на всю улицу о пользе чистоты и скверном воспитании нарушителя. Доставалось курильщикам на остановках общественного транспорта, водителям неправильно припаркованных автомобилей и городскому правительству. Заподозрит Варанов чиновника в воровстве и пропишет его в своём блоге, обсмеёт, застыдит да снабдит текст сомнительными подробностями скабрезного характера его частной жизни.
Вначале мы читали и радовались: пусть знает любой невежа, хам и вор, что на всякого подлеца найдётся Варанов, который следит за порядком и при случае вывернет всё его грязное бельё наизнанку. Однако когда Варанов для соблюдения морали потребовал запретить в Рошинске водку, танцы и интернет, мы загрустили.

При этом сам Варанов, неоднократно уличённый в пристрастии к алкоголю, с болезненным сладострастием критиковал и самого себя. И общественность была вынуждена извиняться за невозможность подняться до его высокоморального самосознания, признав своё греховное несовершенство.

Вскоре, убеждённые в личном нравственном падении, мы стали чувствовать себя во всём виноватыми. Пробежит мимо бездомная собака, а мы тотчас начинали каяться за её голод, за проявленную нами жестокость к животным и за то, что ещё не усыпили беднягу, предотвращая её возможное нападение на ребёнка. Мы стали видеть друг в друге мерзавцев, зная, что нет в городе человека, за которым не тянулся бы хоть какой-то грешок. И если общественность ещё не узнала о нём, то только потому, что Варанов сильно занят.

По Варанову выходило, что правительство и мэр Рошинска — воры, а мы — развратники, лентяи и алкоголики. Город же он называл захолустной ямой морального разложения. Ненавистное отвращение к себе высушило и сковало наши сердца, а Варанов лишь с категоричностью утверждал, что ничего не выдумал, а только обнажил о нас правду. А с правдой, как известно, спорить постыдно.

Белое пальто у Варанова появилось к зиме. Оно стало символом его морального превосходства над обществом. Пока мы, стыдящиеся самих себя, пугливо жались от Варанова по углам, боясь его осуждающего взгляда, сам он, преисполненный чувством собственного достоинства, гордо вышагивал в блистающем одеянии по улицам в поисках порочных язв города и его обитателей.

Тогда нам казалось, что лучше умереть, чем покорно ждать каждодневного порицания от этого моралиста. Но всё имеет своё начало и свой конец. И конец господства Варанова случился как-то неожиданно и даже комично. Под Новый год он выпил больше обычного и, вместо того чтобы отправиться домой, решил пройтись по городу в своём белом пальто. Возможно, не будь он в нём, его бы, упавшего и заснувшего, спасли, но в белоснежных сугробах он оказался невидим. Нашли его уже весной в почерневшем пальто неподалёку от городской свалки. Похоронили. И город почему-то сразу вздохнул с облегчением.

Дорогие друзья!

Вторник застал меня в дороге, поэтому новая миниатюра выйдет в пятницу.
Но из ранее опубликованных есть не потерявшие актуальность до сих пор.

Приятного чтения!

ДЕМОКРАТЫ

– Симмонс, вон он!
– Кто?
– Русский дипломат. Тот – толстый.
– Точно! А ну, Хопкинс, пойдём, скажем ему пару ласковых!

Два американских чиновника госдепартамента бросились через всё фойе конференц-центра, где проходил большой международный саммит. По пути они бесцеремонно расталкивали многочисленных делегатов, отвечавших в спины нахалам лишь возмущёнными взглядами и тихим роптанием.
Неладов, дипломат российской делегации, высокий и грузный, с густыми стрижеными усами и лохматой пепельной шевелюрой, только что плотно пообедал. Он шёл по фойе неспеша, как морской лайнер в порту среди снующих вокруг катеров. Это, однако, не мешало ему отвечать на приветствия кому добродушным кивком, а кому и рукопожатием. Но когда перед Неладовым возникла пара американских господ с вытянутыми пустыми лицами, его настроение мгновенно испортилось.

– Господин Неладов, – сходу затараторил Симмонс, – от лица Соединённых Штатов Америки мы выражаем вам, как представителю России, решительный протест в связи с вмешательством вашей страны в наши выборы в Конгресс. Это является недопустимым и враждебным актом в отношении нашего государства, который повлечёт за собой тяжёлые последствия!

Но тут Симмонс прервался, потому что Неладов так безразлично и протяжно вздохнул, словно собрался здесь же, не сходя с места, уснуть.

– Послушайте, господа, – забасил Неладов после паузы, во время которой переводил осоловелый взгляд с одного оппонента на другого, – мы же с вами за демократию...
– Не знаю, о какой демократии может говорить представитель России, – вмешался Хопкинс. – Россия – страна, где все её принципы попраны!
– Господа, – Неладов скорчил плаксивую гримасу, – послушайте, мы же с вами демократы...
– Не смейте рассуждать о демократии! – возмутился Симмонс. – В России нет свободы слова, нарушаются права человека. Слышать от вас что-то про демократию – абсурд.
– Да замолчите вы, наконец, или нет?! – вдруг рявкнул Неладов так громко, что многие в фойе замерли и обернулись. – Господа, – уже спокойно заговорил дипломат, – мы же с вами придерживаемся принципа, что власть не должна избираться узкой группой заинтересованных лиц? Верно? Ну верно я говорю?

Американцы, везде чувствуя подвох, вопросительно переглянулись.

– Верно, – сам ответил Неладов. – Мы же с вами считаем, что люди вправе сами выбирать тех, кто будет влиять на их судьбу. Верно? Верно. Мы же с вами уверены, что власть, влияющая на жизнь людей, должна отвечать перед ними через выборы. Верно? Вот.

Неладов устало перевёл дыхание.

– А кто у нас сегодня властелин мира и гегемон, ведущий человечество в светлое будущее? Ну, отвечайте, не стесняйтесь!
– США? – как-то неуверенно пробормотали американцы.
– Точно! Поэтому мы посчитали несправедливым, если власть США будет распространяться на всю планету, а выбирать её будут только американцы. Мы решили дать возможность голосовать на ваших выборах людям Ирака и Афганистана, чьи родственники были убиты вашими военными. Разорившимся промышленникам из Европы. Африканским народам, загнанным вашим грабежом в нищету. Северным корейцам, которым вы грозите ядерным оружием…
– Осталась ли у вас совесть, господин Неладов? – рассердился Хопкинс. – Вы, не стесняясь, признаётесь во вмешательстве в выборы!
– Погодите! – опять скривил плаксивую гримасу Неладов. – Таков был план. Но мы столкнулись с непредвиденными трудностями. Оказалось, что избиратели всего мира просто не могут сделать свой выбор. Например, голоса, отправленные почтой, странным образом затерялись, а затем были найдены на свалках. Машины для голосования с завидным постоянством ломались. Тысячи людей из Ирака и Афганистана жаловались нам, что по документам они уже проголосовали. А во многих штатах выдавали сразу заполненные бюллетени.

Неладов задумчиво засопел, а затем прибавил:

– Словом, дело в том, что вмешиваться в демократические выборы мы умеем. Но как вмешиваться в фальсифицируемые выборы диктатур – для нас пока загадка. Поэтому сообщите своему президенту, что Соединённым Штатам ничего не угрожает. Всего хорошего!

И, отдав короткий поклон, Неладов торжественно последовал дальше.

ДОВОЛЬСТВИЕ И ПРАВДА

– Простите! Да, всё снесла. Стёрла в пыль. Я понимаю, что разошлось по интернету. Да, слабину дала. Сегодня напишу заново. Два поста. Три? Хорошо. Очень постараюсь. Хорошо-хорошо, обещаю! Пропесочу, проутюжу, оттопчусь как следует… Нет, не повторится, клянусь! Только прошу, с довольствия не снимайте!

В трубке наступила унизительная и зловещая тишина. Изольда Лутановская со злостью швырнула на стол телефон и обхватила руками пышно-рыжую гудящую голову. Ей было скверно. Тело ломило, в желудке шла выворачивающая война, то и дело подкатывающая к горлу гадким комом. Вдобавок ко всему было стыдно. Очень стыдно. Мучительное похмелье у Лутановской всегда проходило с ничем не заглушаемым чувством жгучего стыда.

«Опять напилась!» – думала Лутановская, беспощадно казнясь и обидно насмехаясь над собой. – «Так тебе и надо! А перестанут платить, пойдёшь побираться, будешь голодать, заболеешь и умрёшь. В России же только посмеются. Скажут, ещё один русофоб сдох. Как же тошно, сил нет!»

С ненавистью осмотрев убогую кухоньку в съёмной конуре Вильнюса, Лутановская вздохнула и с болью вспомнила свою роскошную квартиру в центре Москвы. Журналистка закурила и вышла на балкон, но вид на обшарпанный, неумытый и вымирающий Вильнюс не принёс облегчения.

«Будь проклята эта Украина!» – в сердцах подумала Лутановская. – «Сидела бы тихо, и не было бы войны. Надо же было задирать медведя! Сама нищая, убогая, ничего нет, всё по наследству от СССР досталось, а туда же. Гонору столько, словно сам чёрт у них на побегушках. Тьфу!»

Лутановская затушила сигарету.

«Может выпить?» – нечаянно подумала она, но спохватилась: «Нет, нет! Обещала написать три поста. Напишу их, и потом уже… Что же так тошно-то?!».

Три часа под могильные вздохи и воронье кряхтение натруженные пальцы бегали по клавишам ноутбука. Буквы складывались в слова, слова в предложения, а они, в свою очередь, в текст. В нём не было ничего нового для работников пера, сбежавших из страны. В статье утверждалось, что в России диктатура, где нет свободы слова, её экономика катится в пропасть, а самой стране осталось два-три месяца существования, которое закончится разгромным поражением на Украине. Поставив точку, Лутановская с ненавистью пробежала по текстам, в правдивость которых, по её же мнению, мог поверить лишь деревенский дурак, только вчера подключившийся к интернету, и с размаху ударила по крышке ноутбука.

Водка! Холодная, даже ледяная, тотчас была извлечена из морозильника! Теперь можно насладиться ею! Рюмочка, или две, в крайнем случае – три, – Лутановская это заслужила! – будут выпиты, и все бытовые ужасы, обиды на Россию, зависть к людям, живущим в крупнейшем городе Европы – Москве, и к гражданам самой большой страны в мире, отступят. Мрачные пейзажи чужого Вильнюса скрасит бледно-хмельная акварель. Страх за потерю жалования и ненависть к работодателям, этим тупым и жадным евробюрократам и сотрудникам американских фондов, притупятся и падут. Водка! Водка, которую Лутановская не любила на родине, на чужбине стала её единственным другом и проводником в мир фантазий и ностальгий о той эпохе, когда она жила в Москве, имела профессиональный вес, посещала приёмы, обладала сетью полезных знакомств и даже неплохо сотрудничала с властью. А теперь? Забвение на задворках цивилизации?

К вечеру, когда бутылка Столичной заметно опустела, руки Лутановской потянулись к ноутбуку. Захотелось, выкрикнув, написать лучший в своей жизни текст и исключительно для себя. Строчки, одна за другой, как этажи опрокинутого небоскрёба, скоро ложились на белое поле экрана. Лутановская писала виртуозно, ярко, с оригинальными оборотами и выражениями, так искусно, как никогда в жизни до этого не писала. Она знала, что завтра ей снова придётся извиняться и ужом елозить перед проклятыми кураторами, умоляя о довольствии, но было уже всё равно. Поставив точку и отправив текст в интернет, Лутановская выпила ещё рюмку и закурила. Появились первые комментарии: с проклятиями с Украины и удивлённые из России. На душе стало легче, рассеялось чувство стыда. Наверное оттого, что она написала правду.

ДЕД И БЛОГЕР

– Эй, дед, ты что! Убери ружьё!
– А ну подойди! – приказал каркающий голос. – Подними руки вверх и подойди!

В тот миг, когда в ночной тишине послышался жуткий вой собаки, на Тимофея Горошкина, идущего с последней электрички, впервые в жизни направили ружьё. Он стоял на глухой деревенской улице под тусклым фонарём и, щурясь от падающего света, пытался уловить намерения старика. Тот, очевидно, только минуту назад вскочил с постели, потому что был в одних трусах и расстёгнутой рубахе.

– Попался, оккупант! На нашу землю пришёл, а что, если её удобришь? – съехидничал ополченец.
– Какой я тебе оккупант?! – возмущённо вскрикнул Горошкин.
– Не ори! Старуху разбудишь! Подь сюда, кому сказал!

Горошкин сделал шаг вперёд, но дед ткнул в его сторону ружьём:

– Руки не опускай!
– Ослеп, не узнаёшь? – чуть тише воскликнул Горошкин.
– Прикажешь мне всякого хохла в лицо знать? Руки держи высоко, чтоб я их видел!
– Да это я, дед Антип, Тима Горошкин, внук бабы Раи. Не узнал? Я проведать её приехал.

Дед чуть опустил ружьё, наклонил голову и с подозрением рассмотрел оккупанта. Но, придя к неутешительному для Горошкина выводу, вновь поднял ружьё.

– Ничего не знаю! – твёрдо заключил дед. – Кто тебя в темноте разберёт. Сказали, что оккупанты прорываются, и ты тут как тут!
– Да кто сказал-то? Откуда они тут? До границы пятьсот километров!
– Не рассуждай! Пошёл вперёд!
– Куда?
– В подвал! Убивать тебя буду!
– Да ты что?! – испугался Горошкин и пискнул: – Помогите!
– Молчи, злодей, старуху разбудишь!

Оккупант и конвоир прошли по тёмному двору, где Горошкин, пугливо оглядываясь на подталкивающего его стволом ружья деда, раза два оступившись, едва не упал.

– Давай вниз! – приказал старик, доведя Горошкина до чёрного проёма в подвал.
– Дед Антип, ну хватит, – перед порогом в неизвестность застонал Горошкин, – пошутил и будет! Я – Горошкин! К бабе Рае приехал! Ждёт меня, сам сходи и спроси.
– Она спит давно. Застрелю и дело с концом, а утром узнаем, что ты за зверь!

Горошкин хотел возразить, но, ощутив толчок в спину, полетел вниз на бетонный пол подвала и услышал, как над ним, громыхнув, захлопнулась железная дверь.

– Попался оккупант! – навешивая замок, радовался старик.
– Да откуда здесь оккупанты?! – в бешенстве закричал Горошкин, прижимаясь к двери.
– Как откуда? – усмехнулся старик, в свою очередь тоже прижавшись ухом к двери с другой стороны. – В интернете написали.
– Да мало ли что там пишут! – возмущался Горошкин.
– Э, нет! В интернете правду пишут. Это официальные лица врут, чтобы панику не разводить, а простым людям зачем врать?
– Ох, дед Антип, дед Антип, все мозги в седину ушли! – запричитал Горошкин.
– Поговори там! Вот, например, что пишет Неуставной Генерал, – дед достал телефон: – Армия Украины совершила прорыв и идёт широким фронтом из 467 танков! Слышишь, 467! И все в село Лебядка! Это к нам, то есть. Блогер, между прочим, местный. И как прикажешь ему не верить? Зачем ему выдумывать? Что затаился как мышь? Уснул что ли?

В самом деле Горошкин затих на минуту, а затем глухо пробубнил из-за двери:

– Нет никакого оккупанта.

Смартфон чирикнул, и старик, взглянув на светящийся экран, почесал затылок и опустил ружьё.

– Хм, и правда, больше нет. Пишет, что разбили врага. Извиняется, говорит, что для популярности панику разводил, а все люди в Лебядке счастливые и дома на улицах стоят целые.  Хм, это что же выходит, ты в самом деле из наших?
– Выходит, – в унисон повторил Горошкин.
– Получается, я зря тебя арестовал?
– Получается.
– Оказия… – задумался дед, но вдруг в его хмурых глазах сверкнул огонёк лукавства. – Только Неуставной Генерал опять ошибся, не могу тебя выпустить!
– Что ещё?! – взмолился Горошкин.
– В интернете всегда правду пишут, а он говорит, что у всех дома целые. А у меня крыша с весны течёт. Какое тут счастье? Опять врёт!
– Ладно, починю я твою крышу, выпусти, – мрачно ответил Горошкин.

Через минуту старик уже выпускал молодого человека из заточения, а в следующие два дня, пока Горошкин ремонтировал крышу деда Антипа, Неуставной Генерал не написал в своём блоге ни строчки и панику не разводил.

ДВА ЛИБЕРАЛА

Иван Оладьев, директор небольшого торгового предприятия, протиснулся к своему креслу в самолёте, вылетающем из Стамбула в Париж, и поморщился. На ближайшие четыре часа судьба уготовила ему в соседи неприятного типа дармоедской наружности в несвежей одежде, с жидкой бородкой и сальными волосами. Иван тяжело вздохнул и уселся.

– Бежишь из России? – вращая глазами, повернулся к нему дармоед и нагло оскалился.

Вопрос был неожиданным и столь метким, что Оладьев даже не сказал, а выдохнул:

– Да.
– Я тоже! – гордо объявил дармоед и представился. – Платон Альбертович Сивый. Бегу из самой Москвы! Жить в России нет сил!

«Нет сил – как это верно он подметил», – подумал Оладьев.

– Знаешь, а ведь я либерал! – продолжил Сивый, внушительно приподняв бровь. – И очень известный. Не один год бьюсь за свободу и права в России!
– Что вы говорите! – участливо закивал Оладьев, начиная проникаться симпатией к коллеге-либералу.

Оладьев, большую часть жизни являясь аполитичным человеком, лишь недавно стал либералом. И не по убеждениям, а по необходимости. Санкции, война, разрыв торговых связей и ухудшение финансового положения вызвали у Ивана нарастающую тревогу. Статьи в западной прессе уверили его в неизбежности краха, переждать который на родине не удастся, и что пришло время бежать за границу, где есть гарантии экономических и гражданских свобод. Но окончательно Оладьев стал либералом, когда к нему на предприятие нагрянула налоговая инспекция.

– После первого ареста за меня весь мир встал, – похвалился Сивый на высоте десять тысяч метров.
– Ареста? – наполняясь сочувствием и уважением, переспросил Оладьев.
– А ты не слышал? Правозащитники всего мира поднялись на дыбы, Франция выразила решительный протест, США потребовали немедленного освобождения, в Бундестаге скандировали моё имя… Неделю вся планета гудела, следя за моей борьбой за свободу.
– Ничего себе! – удивился Оладьев, а сам подумал: «Большой человек. Борется с режимом, не то, что я», и спросил: – А за что арестовали?
– Витрину в винном магазине разбил, – причмокнув, ответил Сивый. – И не абы где, а в центре столицы! Политическая акция была, тут понимать надо.
– Ну, разумеется! – быстро согласился Оладьев, понимая.
– Потом ещё десять суток дали! – спустя время, продолжил Сивый.
– За что?
– Три бутылки пива из магазина взял. А они: «Плати-плати». А я говорю: акция у меня! Мировая общественность возмутилась пуще прежнего. Правозащитники открытые письма написали, французы российского посла вызвали, США снова потребовали освободить, в Бундестаге с плакатом вышли...
– Пытали? – пугливо спросил Оладьев.
– Кого, меня? – усмехнулся Сивый, но быстро нахмурился. – Вообще, да. Камера грязная, подъём ранний, гимн слушать заставляли. Обычные чекистские приёмы.

Иван представил себя в камере и побледнел.

– Не переживай! – подбодрил Сивый, когда самолёт сел в аэропорту Шарль-де-Голль. – Мы уже на свободной земле! Здесь на человека сотня правозащитников, тут можно полицейскому в рожу плюнуть, а он ещё извиняться будет, тут…
– А налоги?
– Пфф, какие налоги? Франция так богата, что ещё и доплачивает… О, смотри, меня встречают! – обрадовался Сивый. – Это, видимо, в связи с моей последней политической акцией.

Он указал в иллюминатор. В самом деле внизу, помигивая, стояли полицейские автомобили.

– Ножиком пырнул одного, – пояснил Сивый. – Кровавый режим хотел мне за убеждения уголовку пришить, а я тю-тю!

И, рассмеявшись, Сивый поднялся и пошёл к выходу.

«Как его уважают, – подумал Иван. – Натерпелся, заслужил. Да, Запад – это цивилизация, это – свобода».

Продолжая так размышлять, Оладьев спустился по трапу и вдруг услышал плотные удары и истошные крики:

– За что, французики, я же ваш, вы же меня поддерживали, я – либерал!
– Пока в России – либерал, – отвечали между ударами, – а как приехал – преступник!

Оладьев с ужасом увидел, как под крылом самолёта толпа полицейских публично и в кровь лупила Сивого дубинками. Картина была столь чудовищна, что Оладьеву сразу же расхотелось быть либералом, и уже не думая о свободах, он бросился в сторону аэропорта покупать обратный билет.

СЧАСТЬЕ

Аркадий Перекличкин вскочил с дивана и тупо уставился в экран телевизора. День был выходной, субботний, и Перекличкин, оператор станка на местном металлообрабатывающем заводе, человек скромный и бесхитростный, встал пораньше, пока домашние ещё спали, и включил трансляцию юбилейного тиража лотереи «Хвост удачи». Он не верил в лотереи, но тут будто сам чёрт заставил его взять на сдачу в заводском буфете билет юбилейного тиража, нашептав при этом, что билет непременно выиграет.

Перекличкин никогда и ничего в жизни не выигрывал. Только один раз, много лет назад, на чужой свадьбе он выиграл бутылку вина, выкрикнув из-за стола верный ответ: «штангенциркуль!». Вино тем же вечером он, конечно, выпил, но бутылку оставил на память о той единственной минуте, когда ему улыбнулась удача. Теперь он стоял и не верил своим глазам. Последняя цифра на шаре, выкатившемся из барабана, соответствовала последней цифре билета. Единица, несмотря на своё ничтожное значение, дарила Перекличкину пятьдесят миллионов рублей!
Сердце бешено колотилось.

«Батюшки! – думал Перекличкин, стоя в тапочках перед телевизором, как перед иконой, и ощущая, как его тело покрывается потом. – Выиграл! Выиграл! Какое счастье! Это что же! Это как же теперь?! Новая жизнь? А как жить по-новому — я не знаю. Надо будет сразу купить дом! Нет, лучше всё вложить в акции! Какие к шутам акции?! Я в них ничего не понимаю. Просто в банк, под проценты. С пятидесяти миллионов это какие же будут проценты? Уволюсь с работы! Приду к Кошкину и плюну ему в лицо! И Семёнову тоже плюну! А Дмитрич обрадуется и долг не вернёт. Скажет, что я и так богатый. А тысяча рублей на дороге не валяется… Да что я всё не о том думаю! Куда деньги девать?! Дом, машина, квартира… Так ещё останется. Много останется. А если ограбят? Сейчас люди мошенникам сами деньги по звонкам отдают. Надо будет номер телефона сменить и никому не говорить. А если два дома купить? Нам с Верой и Алёнке с зятем. Это хорошо будет, это же счастье. И внукам потом всё достанется. Никогда богато не жил, и вот, раз, – перед пенсией счастье. Дом в зелёный цвет покрашу или в синий. Оба цвета хороши! Тогда дом в зелёный, а крышу в синий. И огород рядом. И собака пусть будет. Выйдем с Верой вечером на прогулку, а потом в беседке посидим. Комаров, наверно, налетит. А на следующий день к нам Алёнка с зятем приедут. Какие замечательные вечера будут. Там и внуки пойдут, теперь-то денег полно, осилим. А ведь ни я, ни Вера за границей не были! Можно поехать, ведь можно. В Италию хочу! Кошкин-подлец, тогда один туда ездил станки смотреть, так потом все уши прожужжал. Где он был? В Болонье? А мы с Верой сразу в Рим поедем! Посмотрим на старости лет, что это за мир такой заграничный. А позже на море. А лучше туром: неделю по городам, а неделю на пляже. Есть хоть в Италии пляжи?»

Перекличкин смотрел на билет и видел, как тот почему-то дрожит в его влажных руках.

«Счастье, счастье! – не успокаивался разум Перекличкина. – Батюшки, а где я живу? Надо квартиру в новом ЖК купить. Кошкин-подлец, купил. Вот и я куплю. Приду к нему, а он спросит, что ты тут забыл, Перекличкин? А я ему: сосед я теперь твой. Он удивится, а я ничего не скажу и пойду гордо прочь. Ещё машину новую специально под окнами его поставлю. Какую же машину взять? Не китайскую точно! Но большую, ведь дом с огородом будет. Урожай ведь надо как-то вывозить! «Ах, какой урожай!» – скажет Алёнка. – «У тебя, пап, теперь денег полно, мог бы всё это купить!». А я её потреплю за плечо и отвечу: это своё, своими руками выращенное. Мы с мамой, скажу, всю жизнь работали и тебе завещаем. Без работы человек – пустое место. Пятьдесят миллионов! Как же всё-таки некрасиво я жил. А теперь заживу! По-настоящему заживу. А то с утра до ночи работал и работал. В грязи, в масле. А что я видел, что мы все видели? А теперь счастье, счастье наступило!»

Мысли эти молнией пронеслись в голове Перекличкина и он крикнул, то ли желая сообщить радостную весть, то ли зовя на помощь:

– Вера! Вера, иди сюда!

Крик вышел слабым, скомканным, в груди что-то кольнуло, и сердце Перекличкина разорвалось.

ДУРАК

Коллектив патентного бюро, где я получил место, оказался довольно гармоничным. Сотрудники были профессионалами, ответственными и в меру весёлыми и компанейскими людьми. Через месяц с некоторыми из них я уже совершал пятничные вылазки в ближайший бар, чтобы расслабиться за кружкой пива. Но был среди них один человек, который заметно выделялся – Дима Шумов. Не Дмитрий и не Дмитрий Сергеевич, а именно Дима. Причём для такой фамильярности Дима сам давал массу поводов.

Сидел он в дальнем углу общего кабинета за старым обшарпанным столом, заваленным документами. Только в редкие мгновения можно было увидеть торчащие из-за монитора клоки волос, толстые линзы очков и неряшливость мятой одежды. Если прибавить к этому замедленные ответы, ожидание которых длилось с минуту, во время которой Дима внимательно изучал собеседника, будто видел его впервые, а затем почему-то подслеповато и неторопливо приближал лицо к монитору, то можно было сделать вывод, что Шумов – местный дурачок. Такие дурачки нередко встречаются в разных конторах, где их держат исключительно благодаря великодушию начальства.

Ни с кем из коллег Дима, кроме как по служебным делам, не общался. Тем удивительнее было, что как-то после обеденного перерыва он обратился ко мне:

– Я хотел бы пригласить вас к себе на ужин в субботу. Вы не заняты?

Предложение было так нелепо и несуразно, что я, растерявшись, согласился. Позже я корил себя за слабость и выдумывал благовидные предлоги для отказа, но доброта взяла верх. Дима был несчастен и одинок, и я решил уделить ему внимание, чтобы его мрачная жизнь стала хоть немного светлее.

По дороге к Шумову я представлял его пропитанное затхлостью жилище с выцветшими обоями, старой советской мебелью и болезненным тусклым светом пластмассовой люстры. Но я ошибался. На пороге меня встретил необыкновенно элегантный человек в белой сорочке и халате, в котором с трудом можно было узнать Шумова. Войдя внутрь, я очутился в чистой квартире с изящной мебелью, картинами на стенах и книжными шкафами, заполненными томами классической литературы. Всё говорило о том, что хозяин не только человек хорошего вкуса и образования, но и страстно увлекается культурой и искусством.

За ужином Шумов поразил меня ещё больше. Он оказался человеком широкого кругозора и тонкого чувства юмора. Я пытался уловить в его взгляде усмешку, дескать, ну, что, коллега, удивил я тебя? Но ничего подобного в его глазах не было. Напротив, он вёл себя совершенно естественно, без тени желания произвести впечатление. Но под конец вечера я всё же спросил:

– Как? Что за игра? Зачем вы притворяетесь дурачком на работе?

Шумов улыбнулся и в привычной манере ответил не сразу.

– Быть дурачком в наше время выгодней, чем умным человеком.
– Это не так – возразил я, улыбнувшись. – Умные нужны всегда и везде.
– Когда-то я тоже так думал. Я хорошо учился и мне пророчили светлое будущее. Но потом случился перелом. Где бы я ни трудился, я делал работу быстро и хорошо. Думаете, это шло мне на пользу? Меня ценили? Ничего подобного! Начальству даже в голову не приходило, что данные мне поручения можно делать так скоро и легко. Они подозревали меня в безответственности, считали, что я их обманываю. Ведь по их недалёким представлениям только долгий и мучительный труд позволяет добиться хороших результатов. Глубина ума определяется не его сущностью, а тем, кто на него смотрит. Для дурака умный будет казаться тупицей лишь потому, что он его не понимает. Зато тупица может стать для дурака воплощением интеллектуальной вершины, так как его уровень дураку доступен. В ум можно только верить, иначе желание доказать его наличие будет похоже на попытки рассказать слепому о красоте заката. Заклинаю, будут у вас дети, не внушайте им, что надо стать умными. Пусть смотрят ролики в интернете, каждый из которых отнимет целый пласт в образовании. Иначе их постигнет моя судьба. Я продолжаю делать свою работу хорошо и быстро, но молчу об этом, чтобы с меня меньше спрашивали, а свободное время трачу на саморазвитие. Пусть я слыву дураком, но это ничто. Раньше умников вообще сжигали на кострах...

УЛОВ

– Простите, но вы меня, кажется, грабите.
– Совершенно верно, а вам что-то не нравится?

Угрюмый смуглокожий тип со злыми чёрными глазами ткнул ножом в бок Жан-Пьера Мишеля и беззастенчиво шарил в карманах его плаща на оживлённой улице в самом центре Парижа. Мимо шли люди, но они не обращали никакого внимания на ту драму, что разворачивалась в шаге от них.

Жан-Пьер Мишель, солидного возраста учитель музыки с длинным горбатым носом и часто моргающими глазами, впервые столкнулся с такой наглостью в родном городе и не знал, как реагировать. Он молча и внимательно следил за тем, как чужая рука ощупывает его карман и проворно достаёт из него телефон, смятые купюры и ключи от квартиры.

– Да, мне это не нравится, – заявил Мишель, в то время как грабитель бесцеремонно задрал полы его плаща и вытащил бумажник из заднего кармана брюк.
– А вы русский или за Россию? – безразлично пробормотал грабитель, уже убрав нож и деловито роясь в бумажнике.
– Не русский. И при чём тут Россия?! – возмутился Мишель.
– Я слышал, что в России тоже не любят, когда их грабят на улице.

Грабитель вернул пустой бумажник Мишелю, нахально подмигнул и был таков. Через четверть часа возмущённый учитель сидел в полицейском участке и давал показания.

– Представляете, он меня спросил, не русский ли я, если мне не нравится, что меня грабят белым днём? – кипел Мишель.

Полицейский с глуповатым и сонным лицом вдруг оживился и оторвался от монитора.

– А вы что, русский? – настороженно спросил он.
– Нет, – изумился Мишель.
– Родственники?
– Моя жена чистокровная француженка.
– А почему вы женились на женщине? – вдруг спросил полицейский.

От такого вопроса Мишель растерялся.

– А на ком ещё?
– На ком-нибудь другом.
– На ком? Вы на что намекаете?
– Всё это очень похоже на поведение русского. В России мужчины тоже женятся исключительно на женщинах.
– Что за чушь?! – Мишель даже подпрыгнул на стуле. – Послушайте, а вы женаты? На женщине?
– Это другое, месьё, – уклонился полицейский. – Вот если бы вы женились не на женщине…
– Я не хочу жениться на ком попало! – вскочил Мишель.

Полицейский долго смотрел на него подозрительным взглядом, а затем сказал: «Посидите минутку»,– и вышел из кабинета. Вернулся он с огромным усачом в белой рубашке, у которого под мышкой в кобуре висел пистолет. Этот новый взялся за дело несколько иначе.

– Жак говорит, – усач кивнул в сторону полицейского, который особенно тщательно запирал дверь, – что вы не любите геев.
– Я так не говорил! – закричал обескураженный Мишель.
– Не волнуйтесь, разберёмся, – ответил усач, начиная загибать толстые волосатые пальцы: – Итак, вам не нравится, что вас грабят на улице, не нравятся геи, но с Россией вас ничего не связывает?
– Верно.
– А вы за войну или за переговоры? – лукаво прищурившись, спросил усач.
– Я против войны!
– Так-так, – закивал усач и подмигнул Жаку. – А что вы думаете о коррупции во Франции?
– Она есть, и с ней надо бороться. – твёрдо заявил Мишель.
– Очень хорошо! – почему-то обрадовался усач. – А ещё вы, наверно, хотите, чтобы улицы в Париже были чистыми, так?
– Да, – согласился ничего не подозревающий Мишель.
– Хотите, чтобы коммунальные услуги были дешёвыми, и вы могли плескаться в ванной сколько душе угодно, так?
– Да, – как-то глупо улыбнулся Мишель.
– Отлично, – усач потёр огромные руки.
– Что, простите? – осведомился Мишель.
– А то! – заревел усач, нависая над испуганным учителем музыки. – Вот ты и попался, проводник русских нарративов!
– Что? – Мишель вскочил.
– Сиди уж! – усач грубо бросил преступника обратно на стул.
– Я ничего общего с Россией не имею! – кричал Мишель.
– Рассказывай! – ревел усач. – Не нравится, что грабят, не женился на мужчине, против коррупции и войны, за чистый город и дешёвую коммуналку. Ой, ой, ой! Надо же, какое совпадение! И русские почему-то хотят того же самого! Тебе не отвертеться, шпион! Жак, вызывай спецов! Сегодня у нас крупный улов, возможно потянет на Орден Почётного Легиона!

Однако улов оказался недостаточным для получения Ордена, зато предъявленных обвинений хватило на два года тюрьмы для Жана-Пьера Мишеля за русские нарративы.

ДОКТОР ИВАНОВ

– Расскажи быстрее, дорогая, как тебе новое место?! – с нетерпением спросила бойкая Ольга свою подругу Татьяну во время чаепития. – Не обижает он тебя?

Ольга сгорала от желания узнать, что собой представляет знаменитый доктор Иванов и подробности его личной жизни. Татьяна, хрупкая, бледная девушка с белокурыми волосами, собранными в пучок на затылке, недавно устроилась служанкой к нелюдимому доктору, и подруги теперь не давали ей покоя, пытаясь выведать хоть что-то о её новом хозяине.

– Не обижает, – возразила Татьяна. – Напротив, он любезен и обходителен. И квартира у него дорогая и приличная — пять комнат и кабинет. Только вот… – пробормотала Татьяна, а Ольга, заметив растерянность на лице подруги, навострила уши. – Друзья у него странные. Однажды, уже готовясь ко сну, я столкнулась с одним из них на лестнице. Он выходил из кабинета доктора. Двухметровый, лицо жуткое, дикое, почти обезьянье, и одет он был как-то… не по-человечески. Кричал и выл на непонятном языке. Взглянул на меня безумными глазами, я вскрикнула, а он, словно зверь, поскакал вниз по лестнице и исчез. На мой вопрос доктор пояснил: «Это мой друг. У него бывают припадки, не обращайте внимания. Но запомните: если он вас о чём-то попросит, выполняйте, будто это я вас просил».

Ольга задумалась, а затем сбегала в комнату мужа и, вернувшись с газетой, положила её перед Татьяной.

— Прочти. Не друг ли твоего доктора бесчинствует на улицах?

В заметке говорилось о некоем озорнике, который появился на улицах города и творит одно безобразие за другим. Бьёт витрины, срезает часы у почтенных господ, ворует товары в лавках, толкает людей в грязь или под копыта лошадей извозчиков и, главное, делает это, по-видимому, без причины, просто ради собственного удовольствия. Татьяна прочитала описание внешности хулигана и у неё перехватило дыхание – это был друг доктора Иванова. С тех пор она стала настороженнее относиться к месту своей работы. Хотя доктор по-прежнему оставался с ней вежлив и обходителен, девушка чувствовала, что за его доброжелательностью скрывается нечто мрачное. Странного гостя девушка больше не видела, но по ночам слышала звуки, похожие на то, как будто неповоротливая тяжёлая жаба прыжками спускается по ступенькам вниз и уходит на улицу. А утром она читала в газетах о новых, ещё более гнусных выходках хулигана, которые уже вполне походили на уголовные преступления.

Прошло несколько недель. Татьяна всё реже видела хозяина - он много времени проводил в кабинете, запершись изнутри. Лишь иногда из-за двери доносились приглушённые голоса – один мягкий и ясный, принадлежавший доктору, и другой – грубый и чужой, изъяснявшийся на изуродованном русском языке. Хотя Татьяна хорошо знала, что кроме доктора в кабинете никого быть не могло.

Развязка наступила вскоре. В одну из ночей, проснувшись от громкого хлопка входной двери, Татьяна поднялась с кровати и, взяв свечу, вышла в прихожую. В мерцающем свете огня она увидела искажённое ненавистью лицо с обвислыми усами и ниспадающим на лоб грязным чубом. Волосатые, испачканные свежей кровью руки друга доктора сжимали тяжёлую трость. Чудовище зарычало Татьяне в лицо, а затем, стремительно взбежав по лестнице, скрылось в кабинете доктора. Девушка не успела опомниться, как следом в прихожую ворвались полицейские.

– Где этот душегуб?! – закричал сержант. – Он только что убил человека!

Испуганная Татьяна молча указала на кабинет доктора. Полиция кинулась к двери, но вдруг замерла.

– Ще не вмерла України і слава, і воля, ще нам, браття молодії, усміхнеться доля, – раздался страшный вой из кабинета. Допев до конца, убийца закричал: – Вам не взять меня, кляти москали!

В кабинете раздался выстрел. Полицейские высадили дверь и ворвались внутрь. На полу среди разбросанных прокламаций в вышиванке и с пистолетом в руках лежал доктор Иванов, истекающий кровью.

– Где второй?! – сержант наклонился к умирающему.

Доктор с трудом произнёс:

– Не ищите его. Пан Петлюк – это я. Я стал таким, поверив западным статьям про украинство, утверждавшим, что я не русский. И жизнь моя с этого момента стала невыносимой.

ЧЕМ ОТВЕТИМ?

– Коллеги, сегодня нам предстоит сложная работа по высокому поручению. Чем ответим вражеской пропаганде?


За продолговатым столом в обширном кабинете с большими экранами и демократичной атмосферой началось совещание. Председательствовал мужчина средних лет в узком модном костюме без галстука с нежной щетиной на щеках по фамилии Медников. Напротив него сидели два молодых человека в аналогичных образах и физиономиях и девушка в больших очках, часто хлопающая коровьими глазами.

– Вы знаете, армия Украины зашла в Курскую область, – продолжал Медников. – И тут же на нас со всех сторон посыпался вражеский пропагандистский контент. Показывают, как сбивают наши флаги и гербы. Мародёрствуют и грабят магазины. И всё это демонстрируется как отвага, как молодецкая удаль. Разумеется, для хуторского сознания ограбить продуктовый и насвинячить в нём – вершина воинской доблести. Уничтожили памятник Ленину, наконец! Но для приличных и цивилизованных обществ это выглядит как набег взбесившегося скота на памятник истории. И пока наши военные делают свою работу, нам, отвечающим за медиаконтент, необходимо не отставать от них. Итак, какие будут предложения по ответу на пропаганду врага?

В кабинете поднялась температура, указывая на то, что команда поняла проблему, и начался мозговой штурм.

– Так, Даша, твои предложения! – Медников кивнул на девушку с коровьими глазами, которая, словно отличник, подняла руку и, поправив волнистые каштановые волосы, с готовностью звонко доложила:

– Предлагаю сделать серию смешных мемов про украинских солдат. Правда, потребуются бюджеты, но… – тут она прервалась, потому что Медников поднялся, отвернул голову и недовольно засопел.

– Даша! Дорогая! Какие могут быть мемы с бюджетом? В последний раз тот, кому я показал твои мемы, перестал со мной здороваться.
– Почему?
– Теперь он жалеет, Даша, что мы мало молимся. Миша, прошу, теперь твоя очередь.

Бледный Миша с чёрными вихрами и вытянутым лицом деловито откашлялся.

– Надо сделать серию коротких интервью с местными жителями, которые расскажут о варварских набегах…
– Миша, Миша, дорогой! – воскликнул с досадой Медников. – Слышал пословицу, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать? И знаешь, кто лучше показывает дичь оккупационного сброда?
– Кто?
– Сами селюки и показывают! Им потом, если выживут, ещё и «героев» за погромы дадут. Нет у них такой мерзости, за которую бы не дали «героя». Послушайте, коллеги, меня уволят, если мы ничего не придумаем! Даниил, есть хоть что-то у тебя?

Даниил нервно хмыкнул, как муха потёр ладошки и, несколько стеснительно оглядывая коллег, начал:

– А что, если организовать музыкальный фестиваль в поддержку…?
– Точно! – подхватил Миша.
– И запустить хештег по всем социальным сетям! – подала голос Даша.

Медников закатил глаза, со вздохом разочарования опустился на стул и обхватил голову руками.

– Это – конец! – пробормотал он. – Они там памятники расстреливают, а мы фестиваль придумали. Фестиваль станет значимым, если только его закроет РВСН, и отнюдь не песней! Нам нужен контент уже сегодня, сейчас…

Дверь кабинета приоткрылась, и внутрь нерешительно заглянул молодой человек. Его простое веснушчатое лицо улыбалось широкой улыбкой.

– Вам нужен контент? – спросил он и вошёл, с любопытством осматриваясь по сторонам.
– Да, – неуверенно согласился Медников.
– Я принёс, – молодой человек протянул флешку.
– Что это? Вы откуда?
– Из-под Курска. Ребята с передовой просили передать. Вы посмотрите… – неловко заговорил вошедший.

Медников неуверенно взял флешку и, подозрительно осмотрев её, вставил в ноутбук.

– Ну не знаю, – заворчал Медников, глядя на экран. – Это под Курском снято? И качество какое плохонькое, чёрно-белое всё... Музыки нет. Цифры какие-то… А это что ещё за «нижняя подсветка включена»? Понимаете, истории должны быть про людей.
– Да, с людьми на кадрах проблема, – согласился гость.
– А, нет, вижу, лежат… И точка обзора выбрана классно, высоко! И энергия разрывов поражает! Учитесь, коллеги! Так, будем отвечать тем контентом, который лучше всего умеют делать в России. Только музыку наложим…

ПРАВДИВОЕ КИНО

– Медведя тащить? – прогудел полный дрессировщик, державший на цепи сидящего с умным видом медведя в колтунах.
– Да подожди! – взвизгнул Буряк, немолодой и неудачливый режиссёр, ероша редкие длинные волосы и давая указания рабочим, раскатывающим по разбитой грязной дороге серое полотно. – И как у них дороги ровные выходят? Таких в России и не было никогда! Глаже стели, видишь, бугры торчат? На асфальт совсем не похоже.

В приграничном с Россией украинском селе Потужное с раннего утра царила суматоха. Съёмочная группа, усталая и раздражённая от непрекращающегося дождя, разгружала реквизит, развешивала вывески административных зданий и магазинов. Центром всей декорации должен был стать указатель со словом «Москва» и цифрой «400». Но вот его, этого указателя, на площадке и не было. Человек, в чьи обязанности входила доставка таблички, почему-то не приехал, и дозвониться до него не могли. Злой от общего разгильдяйства, а ещё сильнее от того, что вымирающее украинское село не желало походить на российскую провинцию, режиссёр Буряк курил сигарету за сигаретой и бросался на всякого не хуже бешеной собаки.

– Внучек, что тут делается? – выбравшись из двора косой хаты, спросила сгорбленная старуха с клюкой у военного украинской армии, который стоял возле немецкого танка, курил и, очевидно, готовился играть роль в кино.
– Захват России снимаем, – гордо ответил тот.
– Кино? Про Великую Отечественную?
– Зачем про Великую Отечественную?
– Так каска у тебя немецкая и «эсэс» написано, – указала старуха узловатым пальцем на голову военного, а затем, кивнув, одобрила. – Похож на фрица. Натурально вышел. Прямо, как та обезьяна с плаката, хорошо подобрали.
– Дура! – рявкнул солдат, сплюнул и полез на броню.
– Медведя-то тащить? – вновь прокричал дрессировщик. – Зверь промок совсем. Заболеет!
– Да подожди ты со зверем! – огрызнулся Буряк.

В это время, накрывшись жёлтым дождевиком, к режиссёру подбежала девушка:

– Петро Олександрович, самокаты привезли!
– Какие самокаты? – удивился режиссёр.
– Электрические, – растерялась девушка. – Читала, что это в России сейчас главная проблема. Все обсуждают самокаты. В кадре они нужны?
– Да я откуда знаю?! – разозлился Буряк. – Я что, в России живу? По телевизору говорят, что русские ежей едят и требуют, чтобы чистота была и дома покрашены. Зачем им при этом ежей есть, спрашивается?
– Так что, ежей искать? – подозрительно спросила девушка.
– Ты указатель на Москву найди! – рассвирепел режиссёр.
– Это что же, мы теперь как в России будем жить? – поинтересовалась старуха, выйдя за забор и осматривая приведённую в порядок улицу с фальшивым асфальтом, декоративными фонарями и яркими вывесками.
– Не переживай, бабусь, – ответил Буряк. – Снимем кино и всё уберём, вернёшься в родную Украину.

Старухе не понравился ответ этого нервного мужчины, и она посмотрела на него с недоверием.

– Петро Олександрович, – перед режиссёром вновь возникла девушка в дождевике, – указателя сегодня не будет. Вы только не волнуйтесь, человек, который его вёз, подорвался на мине. Сейчас он на границе, жив, но…
– Плевать на него! Что этот дурак делал на границе?
– Он думал, что если снимаем захват России, то надо…

Буряк сжал голову руками и страшно выругался.

– Так что, съёмки отменяются? А кто платить будет? – услышав разговор, крикнул с танка эсэсовец.
– Медведя запускать или нет? – вновь подал голос дрессировщик.
– Делайте, что хотите! – зло прорычал Буряк, отчего страшно стало даже медведю.

Несчастного зверя увезли, а дождь продолжал лить. Вечером, так и не приступив к захвату России, рабочие разбирали промокшие и грязные декорации. Старуха с печалью наблюдала, как Потужное принимает привычный вид.

– Оставили бы ещё на денёк такую красоту, пожили бы немного как люди, – говорила она с досадой.
– Ещё успеешь, бабка, поживёшь! – проходя мимо и вынося из её дома банки с солениями, хохотнул эсэсовец.

Когда танк, оставляя чёрные клубы дыма, уехал, старуха подумала, какое правдивое кино снимают на Украине: опять эсэсовцы и немецкие танки, опять грабят и идут на Москву. Чем кончаются такие фильмы она тоже знала.