От яркого пятна на фоне черно-белой реальности зарябило в глазах. Рыжеволосый мужчина, чуть выше Олега, одетый в фиолетовое пальто, стоял за его спиной, спрятав свободную руку в карман пальто. Светящиеся голубые глаза, напомнившие парню ясное, не скрытое облаками, небо в те деньки, которые сменила непогода, прожигали его насквозь. Совершенно не смущаясь, незнакомец произнес:
— Обидно смотреть как такой красивый молодой человек пропадает зря. Ты не против, если я тебя нарисую?
Так они и познакомились.
А потом, завернутый в теплое колючее одеяло, он сидел в мастерской Сергея, заваленной разным барахлом, вдыхал запах краски и пыли, пил крепкий кофе с коньяком, который, по словам мужчины, поможет ему быстрее согреться.
Одежда, промоченная насквозь, сохла на веревке в крохотной ванной. Ноги согревали шерстяные носки, по словам Сережи, оставшиеся от одного из многочисленных любовников или любовниц. Со стен смотрели люди, запечатленные на полотнах.
Сергею нравилось наблюдать именно за людьми и собирать в своей мастерской самые необычные проявления человеческого характера: жадность, честность, подлость, добродушие, порок, наивность, лживая добродетель.
Разумовский был гением. И сам прекрасно знал об этом. Всего несколькими штрихами художник умел выхватить в человеке главное, его суть. Не ту фальшивую картинку, созданную для окружающих, а истинную натуру, что не могла спрятаться от его глаз.
На холстах было изображено множество людей: добродетель в лице проститутки и порок в лице школьного учителя, очень красивая девушка, смотрящая на еду с жадным вожделением человека, привыкшего сидеть на диете.
— Нельзя отказываться от жизни. Это уродует. И душу, и тело, Олеж.
Сергей говорил странные, порой непонятные Олегу вещи. Размышлял о том, о чем парень никогда, наверное, и не задумался бы. Он говорил много, развязно, задевая темы, о которых не поговорить в приличном обществе. Но Волков и не был приличным.
Смотреть за работой мужчины было сплошным удовольствием, в котором Олег, очарованный плавными движениями изящных рук с тонкими, длинными, словно созданными для музыки, пальцами, не мог себе отказать. Они порхали над холстом в сложном, непонятном танце.
— Мы убиваем в себе любовь и радость бытия. Да только ради чего? Хороним свои мечты, подчинившись взрослому, жестокому миру, в котором есть место лишь рационализму. Мы не можем найти свое место в жизни, занять свой квадрат в этой шахматной партии. Говорим о свободе, но никогда не сможем ее обрести, потому что несвободные, - Разумовский отхлебнул из своей кружки кофе, в который, Олег сам видел, положил пять ложек сахара. Поставив чашку на место, он постучал по своему виску указательным пальцем, перепачканным краской. — Рабство ума, заблуждение чужими иллюзиями. Ты знаешь, нас пичкают ими с детства, а потому мы принимаем их за свои, а потом передаем детям. Рабы взращивают рабов, а можно ли их за это винить? Но, не дай Бог, нам прозреть. От понимания реальности захочется броситься под поезд, выйти в окно, хлебнуть яда. Мы настолько зависимы от чужого мнения, что всю жизнь пытаемся что-то кому-то, да и себе, доказать. Но все, что мы делаем в итоге, - убегаем от самих себя. А от себя, Олеж, не убежишь, рано или поздно реальность догонит тебя и выстрелит прямо в голову.
Сережа мог бы и дальше продолжить говорить, забывшись, отдавшись потоку собственных мыслей, уносящих его куда-то далеко, но его оборвал Олег, звонко чихнувший и смешно дернувший носом.
— Ну вот, как я и думал, ты заболел. Замри, я рисую твои брови, - мужчина мягко ему улыбнулся.
Олег остался у него на всю ночь. Ему было неуютно в чужой постели и поэтому долго не удавалось уснуть. Парень слушал, как глухую тишину нарушает похрапывание с другой половины кровати, от которой его отделяла лишь импровизированная стена из подушек и пледа. И все же, разморенный теплом, он погрузился в спокойный глубокий сон, в котором до него доносился голос его нового знакомого, что стрелял в него своими глазами, пронизывая насквозь, забираясь в самую душу и находя в ней то, что нужно ему.