Вот здесь хорошо написано

Большинство русских мужчин гомофобы из-за того, что в русском уме сильны метастазы криминального кодекса чести.

Любой серьёзный человек, чем бы он ни занимался, подсознательно примеривается к нарам и старается, чтобы в его послужном списке не было заметных нарушений тюремных табу, за которые придётся расплачиваться задом. Поэтому жизнь русского мачо похожа на перманентный спиритический сеанс: пока тело купается в роскоши, душа мотает срок на зоне.

Я, кстати сказать, знаю, почему дело обстоит именно так, и могла бы написать об этом толстую умную книгу. Её мысль была бы такой: Россия общинная страна, и разрушение крестьянской общины привело к тому, что источником народной морали стала община уголовная. Распонятки заняли место, где жил Бог – или, правильнее сказать, Бог сам стал одним из “понятиев”: пацан сказал, пацан ответил, как подытожил дискурс неизвестный мастер криминального тату.

А когда был демонтирован последний протез религии, советский “внутренний партком”, камертоном русской души окончательно стала гитарка, настроенная на блатные аккорды.

Но как ни тошнотворна тюремная мораль, другой ведь вообще не осталось.

(Виктор Пелевин, “Священная книга оборотня”)

В молодости Лев Толстой считал себя крайне непривлекательным, но старался утешиться тем, что он «дурен, но умён».

Это какое-то время помогало, но, приняв решение остепениться и найти себе жену, Лев Николаевич особенно запереживал из-за своей внешности, которая якобы делала его недостойным любви. Он так и писал в дневнике: «Скверная рожа, не думай о браке».

Однако думать не перестал, хотя и предупредил в письме к будущей жене: «Я необычайно непривлекательный чёрт».

«Вместо отпуска на Бермудах мы с женой приняли решение развестись. Потому что отпуск длится лишь две недели, а развод — это навсегда»

— Вуди Аллен о первом браке

Единственный автор, который мог бы стать моим братом, — это Франц Кафка.

Я серьёзно в него врубаюсь. Некоторые его вещи — это самые берущие за душу сочетания слов из всех, что я читал.

Уже давно я мечтаю экранизировать его “Превращение”. И у меня даже есть сценарий. Его ещё нужно немного доработать, но мне он очень нравится. Но, к сожалению, это очень дорогой проект, а фильм неминуемо провалится в прокате. А так, я хочу перенести действие повести в Америку пятидесятых годов, но это будет восточноевропейская версия пятидесятых. Плюс как-то периферийно вклинится рок-н-ролл.

С Кафкой дело обстоит так же, как и со всеми остальными писателями: дай экранизировать его десятерым режиссерам, и получишь десять совершенно разных прочтений.

Но, разумеется, моё будет единственно верным!

(Дэвид Линч, из интервью)

Мир Лукьяненко в “Звёзды — холодные игрушки” получился неприглядным.

Не потому, что мораль этого мира плоха, а потому, что система воспитания там подкачала. Наставники лепят своих воспитуемых «по образу своему и подобию», совершенно не вдаваясь в детали: к чему наиболее способна данная человеческая особь, в чем её главный талант, чем она ОТЛИЧАЕТСЯ от всех прочих.

А дьявол, как известно, именно в деталях. И главная привлекательность человеческой особи — в её самобытности, непохожести на других. В мире Лукьяненко людей не воспитывают, а программируют (зомбируют), нивелируют, подгоняют под единый образец. Наставники — не Учителя, они — Инженеры. Но воспитание человека это не конвейер. Это искусство.

Человек — штучный продукт. И когда воспитание поставлено на поток, превращено в производственный процесс, можно ожидать больших разочарований. Вы получите «средневоспитанного» индивидуума. Сам по себе он, может быть, вовсе не плох (умеет вести себя в обществе, доброжелателен, трудолюбив, нравственно чистоплотен), но в большой толпе себе подобных производит удручающее впечатление.

Большая победа Лукьяненко в том и состоит, что ему удалось показать неприглядность мира, всё население которого «средневоспитано»: придраться, вроде бы, не к чему, а с души воротит.

(Борис Стругацкий, писатель-фантаст)

Американцы иногда удивляются, почему ирландцы зовут себя лоялистами и при этом выступают против короны.

Но лояльность переменчива. Она не означает слепой верности. Ты лоялен кому-то, пока он лоялен тебе. Пока ты ведёшь себя, как положено королю, можешь быть нашим королем.

В моей книге “Маленький свободный народец” описана деревенская традиция — хоронить пастуха, приколов к савану клок овечьей шерсти, чтобы если умершему встретится какой-нибудь бог, то сразу понял бы, что перед ним пастух, который всю жизнь возился с ягнятами и не успевал зайти в церковь. Ведь у хорошего пастуха овцы всегда на первом месте. Я этого не придумывал. Так поступают в деревне в двух милях от моего дома.

Мне кажется, что скромные деревенские жители, прикалывая клочок шерсти к савану, говорят: «Если Ты такой Бог, как мы о Тебе думаем, Ты всё поймёшь. А если не такой, то и катись».

(Терри Пратчетт, писатель-фантаст)

«Бродский не боролся с режимом, он его просто не замечал. И даже нетвёрдо знал о его существовании. Например, он был уверен, что Дзержинский — жив. И что “Коминтерн” — название музыкального ансамбля. Не узнавал он и членов Политбюро ЦК. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый потрет Мжаванадзе, Бродский сказал: “Кто это? Похож на Уильяма Блэйка”».

— Сергей Довлатов

Чак Паланик, “Уцелевший”

Марина Цветаева уселась на скамейку под тополем.

На колени к ней прыгнула неизвестно откуда взявшаяся кошка и, свернувшись клубочком, блаженно замурлыкала, а Марина Ивановна заговорила о том, что она любит кошек и кошки любят её и что это единственная уготованная ей на земле взаимность.

Но, впрочем, кошки поступают, как и люди, и тоже уходят от неё, и она стала рассказывать про какую-то дикую бродячую кошку, с которой у неё был не так давно роман. Кошка та приходила к ней регулярно на свидания, она кормила её и разговаривала с ней, ибо ей не с кем было больше говорить, и кошка её понимала.

Марина Ивановна сказала, что это ведь совсем неважно, с кем роман, роман может быть с мужчиной, с женщиной, с книгой… В конечном итоге это всё равно, с кем, ведь важно только, чтобы не было этой устрашающей пустоты! Душа не терпит пустоты, а для неё, для Марины Ивановны, пустота — это просто погибель…

Было что-то безысходно трагическое и в её позе, в том, как она сидела с кошкой на коленях под деревом, и в том, как она говорила.

(Мария Белкина, из воспоминаний)

В 1920-х годах в Вашингтоне действовал клуб “АнтиФлирт”.

Его целью было защитить юных девушек от нежелательного мужского внимания. А чтобы этого добиться, у клуба был свой свод правил-рекомендаций.

1. Никакого флирта. Вы сами же потом об этом пожалеете.

2. Не садитесь в машину к зазывающим вас автолюбителям. Они это делают не ради вашей безопасности.

3. Не позволяйте пожилым мужчинам с масляным взглядом хлопать вас по плечу и проявлять к вам отеческую заботу. Как правило, они из тех, кто хочет позабыть о том, что они отцы. Не стройте глазки. Бог их создал для более достойных занятий.

4. Не ходите гулять с мужчинами, которых не знаете. Возможно, они женаты и их супруги вам потом повыдирают все волосы.

5. Не тратьте улыбки на флиртующих незнакомцев. Сохраните их для людей, которых вы знаете.

6. Не пополняйте свою коллекцию мужчинами. Флиртуя со многими, вы рискуете упустить того самого.

7. Не влюбляйтесь в прилизанных щеглов. Неполированное золото настоящего мужчины стоит куда как больше, чем пустой блеск завсегдатая салонов.

8. Не стройте глазки. Бог их создал для более достойных занятий.

«Странное впечатление производили слова Льва Николаевича: “Мне хорошо, мне ужасно хорошо, мне слишком хорошо”. И вслед за этим тотчас же: “Пострадать бы”»

— Максим Горький, из воспоминаний

В благочинном английском семействе Дурслей всё хорошо.

Однако их единственный сын Дадли боится вставать ночью. Ему слышатся странные звуки из кладовки под лестницей. Днём он неоднократно проверял кладовку, но она была пуста.

Иногда Дадли вспоминает про своего двоюродного брата, но мать Петуния уверяет, что тот умер ещё в младенчестве. Дадли находит фотоальбом с движущимися фотографиями, на одной из которых — зловещий худенький мальчик-брюнет в очках. Но родители не видят ни движения на картинках, ни всех других зловещих событий: дементоров за окном, змей в трубах, отравленных конфет. Дадли запрещают кому-то рассказывать о том, что он видит. Когда пара детей с их улицы пропадает, его родители предпочитают ничего не замечать и продолжают утверждать, что они достопочтенная семья.

Как-то Дадли решает проникнуть в кладовку ночью и через открывшийся там подземный ход оказывается в целом новом мире — Хогвартсе.

Сумеет ли толстый избалованный мальчик найти друзей, чтобы противостоять своей тёмной половине — очкастому кузену?

(Энджи Эфенди, 2024)

Как Геринг завоёвывал друзей (спойлер: хреново)

Во время ожидания суда над над нацистскими преступниками Герман Геринг прочёл и ныне популярную книгу Дейла Карнеги — “Как завоёвывать друзей и оказывать влияние на людей”.

Бывший рейхсминистр авиации объяснил это «интересом к американской культуре», но, что более вероятно, он искал в книге дополнительные методы воздействия на других подсудимых, чтобы заставить их придерживаться единого стиля защиты, выработанного им самим.

Насколько у Геринга удалось «завоевать друзей» и заставить их выступать единым фронтом, понятно из высказываний самих обвиняемых, старательно записанных американским психологом:

«Я сказал, чтобы Геринг со своей трепотнёй на темы героизма и верности убирался подальше», — Альберт Шпеер.

«Этот великий манипулятор до сих пор пытается командовать. Но я ему сказал — не ваше дело. В своё время надо было использовать свое влияние по назначению, чтобы хоть как-то попытаться улучшить положение. А теперь пусть говорит, хоть заговорится. На него уже никто не обращает внимания», — Бальдур фон Ширах.

«После Штрейхера Геринг самый отвратительный тип на этой скамье подсудимых — вульгарный, проворовавшийся разложенец! Чего этот толстяк ни наговорит! Уж к кому-кому, но к нему прислушиваться нечего!» — Яльмар Шахт.

«Толстошкурый носорог и позорище немецкого народа», — Ганс Фриче.

«На одной из наших последних прогулок в тюремном дворе он вдруг останавливается и, в упор глядя на меня, дожидается, что я обойду его и займу свое место слева от него, поскольку он старше меня по званию. Можете себе такое представить — здесь, в этой тюрьме? Да он для меня — пустое место», — Ганс Франк.

«Я помню, что он мне о чём-то говорил, но в данный момент я не могу сказать о чём, хоть убейте», — Рудольф Гесс.

Галлы пользовались славой очень гордого народа.

Многие античные авторы считали их просто высокомерными и в доказательство этого приводили пересказ встречи галлов с Александром Македонским, одним из величайших воителей древнего мира.

Во время встречи Александр «спросил кельтов, чего они страшатся более всего в мире, полагая, что его великая слава уже достигла этих мест, и даже более отдалённых, и что те скажут, что больше всего боятся именно его. Но ответ кельтов не оправдал его ожиданий: они заявили, что опасаются лишь, как бы небо однажды не упало на них».

Потому что настоящий галл боялся только богов.

Иоганн Гёте, “Страдания юного Вертера”

К несчастью, с самого утра погода испортилась и метеопрогнозы сулили прохождение тайфуна.

Судя по картам, что демонстрировались по телевидению, он должен был затронуть и наш район. Я начал было молиться о том, чтобы бедствие прошло стороной, но, по размышлении, остановился. Подобный ход мыслей показался мне недостойным.

Когда-то давно я оказался на собрании адептов Церкви последних дней. В своей проповеди священник, в частности, затронул тему войны и рассказал такую историю: «Во время налёта американской авиации я забрался на крышу и стал молить Господа, чтобы зажигательные бомбы не попали в мой дом. И что же? Целая кассета бомб чудесным образом миновала моё жилище и угодила в бомбоубежище, что находилось по соседству».

Ещё тогда меня неприятно поразил ход его мысли, и вот почему. Мне не давал покоя один вопрос: а что же произошло с теми людьми, что искали спасения в том бомбоубежище?…

И я отринул свои эгоистические побуждения и взмолился только о том, чтобы исполнилась Его воля и Он дал мне силы пережить буйство стихии.

Тайфун прошёл стороной…

(Рю Мураками, “Паразиты”)

Я пишу, чтобы не заработать смертного приговора

Почти каждый, кто писал о Юкио Мисиме, был вынужден начинать, так сказать, с самого конца – с трагических событий 25 ноября 1970 года. В тот день писатель устроил последнее в своей жизни представление.

Он попытался поднять мятеж на одной из токийских баз Сил Самообороны, призывая солдат выступить против «мирной конституции», а когда его затея провалилась, совершил харакири. После этого уже невозможно рассматривать феномен Мисимы иначе как через призму того дня, который разъяснил многое, казавшееся прежде непонятным, и расставил всё по своим местам.

В серьезных исследованиях – как японских, так и зарубежных, – политическая мотивировка самоубийства писателя либо отметается начисто, либо ей отводится роль второстепенная: к такому выводу приходит всякий, кто внимательно изучил биографию и творчество Мисимы.

Многие сочли, что Мисима был болен психически и совершил самоубийство в невменяемом состоянии. Когда премьер-министра спросили, как он расценивает поступок писателя, тот, пожав плечами, заявил: «Да он просто свихнулся». Наверное, и в самом деле трудно говорить о душевном здоровье применительно к Мисиме, однако на роковой шаг его толкнула не внезапная вспышка безумия. Вся жизнь писателя, отраженная в его произведениях, была, по сути дела, подготовкой к кровавому финалу.

«Вот все, что мы знаем о нем, – и вряд ли когда-либо узнаем больше: смерть всегда была единственной его мечтой. Смерть представала перед ним, прикрывая свой лик многообразными масками. И он срывал их одну за другой – срывал и примерял на себя. Когда же ему удалось сорвать последнюю из масок, перед ним, должно быть, предстало истинное лицо смерти, но мы не знаем, способно ли было даже оно привести его в трепет. До этого момента желание умереть заставляло его неистово стремиться к новым маскам, ибо, обретая их, он постепенно становился все прекраснее. Следует помнить, что у мужчины жажда стать красивее совсем иной природы, чем у женщины: у мужчины это всегда желание смерти…»

Эти строки написаны самим Мисимой, и, хотя речь идет о герое романа “Дом Киоко”, писатель излагает здесь эстетическую формулу, определившую его собственную судьбу: для Мисимы Прекрасное и Смерть всегда являлись частями неразрывного равенства. Это стержень, на который нанизывается весь жизненный путь Мисимы, все его творчество. В тридцать восемь лет он писал – на сей раз уже не о персонаже, о себе: «Я начинаю понимать, что юность, цветение юности – ерунда и стоит немногого. Но это вовсе не означает, что я с приятностью ожидаю старости. Остается лишь одно: смерть – мгновенная, вездесущая, всегда стоящая рядом».

Юкио Мисима всю жизнь был заворожен этой идеей. Приходили и уходили страстные увлечения, временами писатель, казалось, надолго забывал о роковом магните, но с каждым годом тот притягивал его все сильнее. В романе “Исповедь маски”, принесшем молодому писателю славу, он устами своего героя признает, что способен ощущать себя действительно живущим, лишь предаваясь кровавым грезам о муках и смерти.

В 1948 году Мисима писал: «Мне отчаянно хочется кого-нибудь убить, я жажду увидеть алую кровь. Иной пишет о любви, потому что не имеет успеха у женщин, я же пишу романы, чтобы не заработать смертного приговора».

Свой псевдоним Кимитакэ Хираока придумал ещё в 16 лет. Много лет спустя он попробовал записать его другими иероглифами. Получилось «Зачарованный – Смертью – Дьявол».

«Я не верю в магию и в астрологию, потому что я телец, а тельцы не любят всякую оккультную ерунду»

— Терри Пратчетт

Вольтер писал: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать».

Под этим он подразумевал, что непросвещённый народ нуждается в религиозности, поскольку она служит ему моральной уздой. Эту мысль чуть более века спустя обыграл в своей книге “Возвращение в Эдгин” американский классик Сэмюэл Батлер.

В ней главный герой попадает в далекую страну, из которой затем сбегает на воздушном шаре. Вернувшись туда через двадцать лет, он обнаруживает, что за время своего отсутствия стал богом по имени “Сын Солнца”, а также то, что теперь день его “вознесения на небо” стал религиозным праздником, которым руководят два первосвященника.

Когда мужчина грозится рассказать людям правду, ему отвечают: «Не делай этого. На этом мифе покоится вся мораль нашей страны, и если они узнают, что ты не вознёсся на небо, они все погрязнут в грехе».

Достоевский поясняет непетербуржцам за слово “стрюцкие”:

Я раза два-три употребил слово “стрюцкие” и получил несколько запросов из губерний: «Что значит слово “стрюцкие”»? Оно простонародное и употребляющееся, кажется, только в Петербурге.

Означает же слово следующее: человек пустой, дрянной и ничтожный, в большинстве случаев, а может быть и всегда, пьяница-пропоица, потерянный человек. Главные свойства этого пустого и дрянного пьянчужки, заслужившие ему особое наименованье, — это пустоголовость, безмозглость, неосновательность. Это крикливая ничтожность.

Кричат вечером в праздник на улице пьяные; слышен спор, исступленный зов городового; в сбившейся в кучу толпе ясно отличается чей-то протестующий, взывающий, жалующийся и угрожающий голос. Много напускного гнева. Вы подходите, осведомляетесь, что такое? В ответ смеются, махают рукой и отходят: «Пустяки, стрюцкие!»

Слово “стрюцкие” произносится при этом с пренебрежением, с презрением. Всегда с презрением, и если б действительно этот кричащий человек был прибит или обижен, то и тут, кажется, не нашёл бы сочувствия, а только презрение, потому что он лишь “стрюцкий”, то есть всё в нём вздор, и что кричит он — и то всё вздор, и что прибили его — и то вздор.

В этом слове для литератора привлекательна сила того оттенка презрения, с которым народ обзывает этим словом именно только вздорных, пустоголовых, кричащих, неосновательных, рисующихся в дрянном гневе своём дрянных людишек.

Таких людишек много ведь и в интеллигентных кругах, и в высших кругах — не правда ли? — только не всегда пьяниц и не в прорванных сапогах, но в этом часто всё и различие.