дарина в командировке

Несколько недель назад мои дорогие и любимые друзья — Максим Селезнев и Аня Краснослободцева — анонсировали запуск подкаста Я видел проблески красоты. До сих пор молчала об этом, чтобы разом оповестить и о самом подкасте, и о выходе второго выпуска, в котором приняла личное участие!

Концепция подкаста такая: ребята беседуют с каким-нибудь приглашенным гостем о фильме, который повлиял на него / нее в детстве — интересно, как он смотрелся тогда, как смотрится сейчас, как вообще мы вспоминаем о первых зрительских опытах и какой ревизии можем их подвергнуть спустя много лет?

Я ни минуты не сомневалась в своем выборе, поэтому вот здесь, по ссылке, можно послушать, как мы почти полтора часа обсуждаем Отца невесты (1991) — мой первый фильм в жизни, до сих пор горячо любимый!

Я уже познакомилась с выпуском и поразилась, каким естественным и нежным он получился. За годы дружбы я привыкла слушать ребят в таком свободном режиме, но себе — услышанной со стороны в этой непосредственной беседе — вообще поражаюсь: кажется, что за меня говорит какой-то радостный пес, который просто счастлив быть рядом с любимыми людьми и забывает даже подумать, как звучит со стороны (хотя то, что я дважды повторила оказывать впечатление — это, конечно, не очень).

Мы болтаем, смеемся, говорим про героев фильма немного по-детски, так, будто это наши знакомые: можно ли отменять свадьбу из-за блендера? а рассказывать отцу интимные подробности о первом свидании? почему вместе с фильмом запоминаешь пуговицы на родительской рубашке и предметы интерьера, среди которых впервые его смотрел?

Подкаст можно послушать, например, тут.
Или подписаться на отдельный канал и выбрать ссылку на другую удобную вам платформу.

В последний месяц 2024 года я прочитала Курорт Антона Секисова — книгу о недолгом опыте эмиграции, которая, в отличие от Фокуса Марии Степановой, завершается попыткой возвращения. Следом познакомилась с его же Богом тревоги и в итоге запуталась, о чем хочу написать: то ли только про Секисова — рассказать, как, кажется, нашла себе любимого российского писателя из числа современных, то ли о том, как Курорт и Фокус отражаются друг в друге.

Наверное, можно начать с простого признания, что мне полюбились все три текста, хотя читать новую работу Степановой в каком-то личном смысле было болезненно, особенно, после Памяти памяти. Последняя — воспринятая мной с чувством глубокой сопричастности, в ощущении, что у нас с создавшей ее писательницей одна история и разделенная боль — слишком контрастирует с Фокусом, рождающим чувство тоски и даже скорби от понимания, что героиня теперь сторонится этой некогда важной общности, борется с ней, как с какой-то болезнью. На самом деле, наши горечи, вполне вероятно, и сейчас вполне смежные, но отчего-то разные способы их проживания (в том числе — дискурсивные) порой затмевают их родственную природу. Как бывает в разговорах с друзьями, живущими теперь где-то в ближнем зарубежье: вроде и говорите об одном, а только неверно подберете слово — и вся беседа начинает горчить.

В этом смысле тексты Секисова оказываются мне позиционно и интонационно ближе растерянного кружения Степановой вокруг собственной личности. Он мыслит свое положение менее островным, демонстрирует довлатовскую насмешливость, и мы удивительно совпадаем в выборе героев, попадающих в орбиту иронии, — будь то сосед по комнате, нелепо принципиальный в бытовых вопросах, эмигрант, узнающий все новости из релокантских чатов и хранящий на прикроватной тумбе книги Энн Эпплбаум, или писатель, жаждущий автограф-сессии в Подписных изданиях. Но за этими карикатурными образами важно расслышать, что в иронии Секисова нет ни жестокости, ни цинизма: во-первых, потому что она, как налогом, облагается самоиронией, во-вторых, потому что на самом деле нужна, чтобы, не ожесточаясь, хоть немного нарастить кожу у человека очень уязвимого, да еще и решившего не бежать, не выкапывать рвы, а иметь дело с реальностью, хоть ее и основательно лихорадит. Странность себя выпячивает и тут же прячется. Открываешь дверь знакомого бара, а оказываешься на сцене фрик шоу; сморгнешь — все нормально, снова родной Бримбориум.

Что-то близкое этим гротескным образам — утопленницы, выгуливающей сиба-ину вдоль моря, детям-двойняшкам, пристающим с расспросами о крещении, — я нахожу в сериалах, американской Атланте и нашем 1703. Там реальность тоже постоянно глитчует, в бытовые ситуации вторгаются элементы гриппозного сна, а житейские истории, вроде маленького урока капризному сыну, оборачиваются коллективным самоубийством. Забавно еще, что концепты названных сериалов выстраиваются вокруг конкретного пространства: не знаю, заменима ли Атланта, но 1703 совершенно точно невозможно помыслить вне Петербурга, именно того, в котором живет герой Секисова из Бога тревоги — города-портала, тесного с виду, но с безграничным скрытым объемом. Полного богемных баров, на удивление модных книжных и современных ЖК с окнами на залив, но все такого же кладбищенского, старорежимно-левого, коммунального, руинированного, балабановского, медновсадниковского.

Парадоксально, что финалы Фокуса и Курорта — на первый взгляд противоположные — в итоге совершенно совпадают в ощущении зыбкости. Героиня Степановой сворачивает в параллельный мир шапито-шоу на одной из европейских границ, пока герой Секисова вязнет в сбитых геолокациях Москвы, пытаясь добраться домой из аэропорта. Получается, в конечном счете неважно, уехал ты, вернулся или оставался дома все время. Истина катаклизматического момента, отпечаток которого в этих текстах особенно ценен, состоит в том, что задвигалось все вокруг и, как писал Александр Гольдштейн, оседлость, подобно невинности, оказалась утраченной.

🍾❤‍🔥🎉

Ровно год назад, 27 февраля, я учредила теплую традицию: публично поздравлять с Днем рождения папу, рассказывая о каком-нибудь жизненном ориентире, который он, желая того или нет, предложил мне в детстве.

Недавно вспомнилось вот такое.

Хотя мы всегда были семьей, где разговоры предпочитают другому досугу, на особенно массовых праздниках, куда съезжалось много родных, рано или поздно наступал час танцев. Сейчас это кажется даже милым, но тогда мне, ребенку-подростку, смотреть на подвыпивших взрослых, внезапно решивших пуститься в малохарактерный для себя пляс, было скорее неловко. Но танцевать шли все — кроме папы. Он невозмутимо оставался за столом, ироничным прищуром отклонял приглашения выйти в круг, так что все обвинения в некомпанейскости проходили сквозь. Я сидела всегда рядом с ним, с самого детства чувствуя, что мы делим друг с другом нечто большее, чем нелюбовь к танцам, — инстинктивное нежелание присоединяться к большинству.

Впрочем, со временем эта максима трансформировалась во что-то чуть более тонкое. Потанцевать бывает приятно, а идти всегда с большинством вразрез не может быть самоцелью. Скорее, суть в том, что если уж случается с ним не сойтись, переживать об этом не стоит: пребывания в меньшинстве, даже в одиночестве не нужно бояться или стыдиться — его надо принимать стойко, спокойно, с достоинством.

И снова:
Ты, пап, из тех счастливых отцов, которых безмерно любят дочери. С Днем рождения 🤍