Тот, кто по-настоящему ненавидит себя, не способен любить.
Дазай лениво перебирал пальцами блестящие локоны медных волос, и, уставившись на мятую постель, думал.
В голове уже который раз он раздумывал о этой фразе, которую он даже не помнил где прочитал или услышал. Казалось, что она огненными буквами выжглась на его подкорке мозга, всё время появляясь, приходя на ум.
Что же с ним не так? Он не в состоянии полюбить, или… никогда на самом деле не ненавидел себя?
Они с Чуей были слишком похожи: гораздо сильнее, чем Дазай был готов себе признаться. Словно две стороны одной медали.
Один был темпераментным. Другой тоже, но всегда маскировал это. Чуя был нечеловеком, но гораздо человечнее других. Дазай был человеком, но себя к ним не причислял. Долгое время он думал, что неспособен на светлые, чистые помыслы. Да и сейчас его совесть избирательна, а мораль гибкая. Чуя же, когда не находился под влиянием Арахабахи, пытался быть милосердным. Убивал он точным выстрелом в голову, лишая жизни, мгновенно, не растягивая расплату. Дазай не мог похвастаться такими принципами. Он знал, что это противоестественно, неправильно. Не по-человечески. Но закрывал на это глаза.
Они оба нуждались во внимании друг друга, даже семь лет назад между ними возникла детская симпатия. Когда они начали отдаляться, Чуя пошел дальше, хоть и был ранен таким отношением Дазая. А Дазай же… был готов на всё, чтобы вернуть внимание Чуи хоть на секунду.
И Чуя, и Дазай не имели хороших воспоминаний до мафии или детства. Но Чуя живет благодаря отсутствию прошлого, а Дазай вопреки. Он давным-давно забыл то, что было до того, как его обнаружил Мори. Прошлое заволокло туманом. Всё, что он помнил, и усиленно старался забыть – тоска, горечь, холод. Боль, одиночество и накатывающее волнами безумие, которое время от времени брало над ним верх. Его «дом», который он про себя именовал оплотом безумия, не имел внутри ничего, кроме старого, потрепанного матраса, нескольких старых коробок, стеклянных бутылок и мусора. Дазай никогда не думал о том, чтобы поменять жилище, попытаться его облагородить. Он не думал, что заслуживал чего-то лучшего, да и никогда и не имел такого желания. Он чувствовал себя на помойке, как дома, словно тоже был старой, потрепанной, ненужной вещью.
Чуя же, как только представилась такая возможность, обзавелся шикарными апартаментами в прекрасном районе. Как птичка, таскающая в гнездо какие-то безделушки, он тратил почти всю свою зарплату на разные вещи, подходя к каждой покупке со вкусом. Он создавал уют, наслаждался им. Пусть и в одиночестве, он смог сделать настоящий дом.
Они были такими похожими, но такими разными. И Дазай почти дошел до такой простой мысли, что сложные, непонятные чувства, которые он испытывал по отношению к бывшему напарнику ни что иное, как любовь.
Ненавидел ли себя Дазай? Определенно.
Он постоянно пытался наложить на себя руки. Делал это бесчисленное количество раз: все цифры давно стерлись из памяти.
Но он никогда не дошел до конца. В какие-то разы он сам не смог закончить дело, в какие-то его спасало лишь чудо.
Но тем не менее, Дазай, с поднимающейся волной тошноты, подумал, что, возможно, он просто никогда не хотел покончить с собой по-настоящему.
Он словно чего-то ждал. Наверное, думал, что после того, как он в очередной раз пройдет по самой грани, ему откроется нечто потустороннее, какое-то тайное знание о том, что ему делать дальше. Как жить, что думать, что чувствовать.
Но ничего так и не произошло.
Сейчас же, Дазай подумал, что, может, у него есть какое-то предназначение. Ну не могло же дело обойтись без мистики: зачастую он должен был умереть во всех смыслах, но всё равно его умирающее тело цеплялось за жизнь. Значит было за чем, верно?
Чуя дернулся, мускулистой рукой прижал Дазая ближе к себе. Тот словно очнулся ото сна: вздрогнул, вдруг ощутил холодный воздух сквозняка на оголенной коже, саднящую задницу, укус комара на голени, затекшие ноги…
– Хватит на меня пялиться, Осаму, – пробубнил Чуя, прижимаясь еще ближе.