ПОЛЕВОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ НА СОВЕТСКОМ ЗАВОДЕ #теория Как получилось, что моя анонимность была раскрыта? Не знаю до сих пор. Только однажды, когда раздался сигнал на обед, никто не бросился, как обычно, занимать очередь в столовую. Я пошел к двери — но на пути стоял человек. Я его обошел, но наткнулся на другого. Почуяв неладное, решил совершить обходной маневр, но опять в кого-то уперся. И вот уже я в том самом, не видном из двери углу, где "учили" Саньку. А передо мною, ряда в три — рабочие. С какими-то очень чужими, словно омертвевшими, лицами. В голове проносится: будут бить. И пополз противный, липкий страх. И очень тягуче, медленно-медленно прозвучало:
— Ты зачем нас обманывал? Это — Афанасьев, известный на участке правдолюбец, направляет на меня свою и чужую ненависть. Я пытаюсь сыграть под дурачка: — Ребята, вы бы смеяться стали, если б узнали, что я — философ! Вроде бы отлегло... Я почувствовал, что откатились назад. Но не надолго. Афанасьев опять атакует, ставит вопрос ребром:
— Ну, а скажи: ты в коммунизм веришь?Как это сложно! Но в этой ситуации отречься невозможно:
— Верю!
— А мы — нет! Это Афанасьев кричит остервенело мне в лицо. Почему-то он еще не дает сигнала бить. У меня есть какие-то секунды, доли секунд. И я говорю. Потом я никогда не смогу вспомнить, какие получились слова, но я принял вызов. Я говорил, что коммунизмом нельзя называть ту мерзость, которая нас окружает, что растрепал, пустил по ветру это прекрасное слово Хрущев. Нет, коммунизм — это честно, светло, прекрасно. И такое время придет. Наверное, тогда получилось убедительнее.
Афанасьев отвернулся к своему верстаку, вытащил спирт, кружку, налил доверху: — На, пей, ты — наш! Надо ли говорить, с каким облегчением выпил тогда до дна, не отрываясь. Но был ли я тогда вполне честен?
*Ольшанский В. Б. Были мы ранними. // Социологический журнал. 1995. № 1. С.195-205.
