Каждый день, задумываясь о Бако, Рубене, Леве, о наших пленных, я задыхаюсь от бессилия. И всегда возвращаюсь в мыслях к Бако. Наверное потому, что с ним я был знаком ближе.
В моей памяти он сидит за полночь во дворе своего дома, скармливая дрова жестяной печке, на которой запекается картошка, лук и хлеб. Зажмурившись от табачного дыма, он поправляет свой старый бушлат и прихлебывает крепкий чай.
Мы нередко встречались - один раз в Риме, довольно часто - в Ереване, но чаще всего - в Степанакерте. И запомнился он мне именно там - во дворе его дома, сидевшим на тахте и рассказывающим байки, шутившим и задумчиво молчащим. Органичным. Естественным. Сильным. Не представляющим своей жизни вдали от этого сада, дома, Степанакерта и Арцаха.
Я не представляю, знает ли он обо всем том, в чем мы живем. Я не знаю, как он оценивает ту информацию, которая доступна ему в тюрьме. И, осознавая это, не удерживаюсь от заочного, воображаемого разговора.
Допускает ли он, что власть отмалчивается о нем и о пленных вообще? Что послы Армении не работают ради их освобождения, что международные гуманитарные НГО не пишут требований об освобождении наших пленных, что МИД не упоминает о них в своих заявлениях, что первые лица государства не хотят (а то и не смеют) о них говорить - их как будто нет. Их и не было.
Знает ли он, что в диаспоре - от Бурдж-Хаммуда до Лос Анджелеса - не организуется значимых мероприятий в защиту пленных?
Что он чувствует, осознавая, что на его пути - пути воина и хранителя Арцаха - оказалась веха, где ему пришлось пожертвовать своей свободой ради безопасного исхода арцахского армянства?
Знает ли он, что пленение патриотической элиты Арцаха - это результат предательской договоренности?
Догадывается ли он, что с мэрами арцахских городов армянские власти поступают так же, как с ним - азербайджанские?
Мог ли он представить, что армянские полицейские будут выламывать ворота представительства Арцаха - последнего символа арцахской государственности - в Армении, с тем же рвением, с которым спецназ “Яшма” осквернял святыни Арцаха?
Допускает ли он, что потеря Арцаха стала обыденностью, а разговоры об этом в приличном обществе считаются моветоном?
Я уверен, что у Бако есть свои ответы на эти вопросы. Уверен, что он не согласен с жесткими формулировками, которые я озвучил. И корень его несогласия в том, что он романтик. Он всегда верил в хеппи-энд. Не удивлюсь, если и сейчас он в этом уверен.
И если бы я сказал ему: ведь говорят, что Вы не в бакинской тюрьме, а то ли где-то в России, то ли в комфортной квартире в центре Баку, он бы хмыкнул и не поверил.
В нашем воображаемом разговоре я бы рассказал ему о том, что за его свободу нет даже занюханной интернет-петиции, а он бы ответил, что его нация живет в реальном мире, а не в виртуальном, фейсбуческом.
На мой саркастический вопрос, а о чем сейчас думает и говорит Араик, он, вернув ухмылку, ответил бы, что после всего того, что произошло - совершенно неважно, что именно он думает, а тем более говорит…
Я бы очень хотел задать эти вопросы с тахты во дворе степанакертского дома, ему - курящему перед печкой.
Сегодня Бако Саакяну исполнилось 64 года.
Во вражеской тюрьме удерживаются люди, воевавшие за свой народ и Родину, служившие им и объяснившие нам, своими поступками, смысл слова самопожертвование.
И мне больно от того, что мой народ - я очень надеюсь, что не весь - предал их забвению.
