***
возьми трубку возьми трубку возьми сука ты эту блядскую трубку
Сатору жалеет что не курит, первый раз в жизни, кажется. Сугуру трубку не берет. Сатору набирает снова. И снова. И снова. И ещё раз. Он будет звонить пока не услышит голос. Пока не получит ответ.
Яга несёт чушь. Сугуру не смог бы. Нет, он бы не смог. Это слишком. Слишком для кого блять угодно, особенно для Сугуру, у которого огромное сердце и вечный вагон бесполезного сострадания ко всему живому и не очень. Он даже к своим проклятиям привязывался, Сатору сам видел. Сугуру это такая одна ходячая сплошная справедливость и праведность, все уши же прожужжал, сколько можно «слабого надо защитить, бла бла бла бла бла», Сатору даже интонацию может скопировать, и снисходительную улыбочку тоже. И этот его лисий острый прищур — у Сатору на изнанке век выжжен, как чертово клеймо, не сморгнуть.
Сугуру все ещё не отвечает. Сатору продолжает набирать, растянувшись на кровати в темноте комнаты. Гудки в трубке, как отчёт, «ля» первой октавы, секунда ноты, четыре секунды тишины и снова «ля», будто бы оркестр все никак не может вступить и сыграть уже чертов реквием. Сатору дёргает ногой в такт гудкам. Грызёт ноготь.
возьми трубку возьми трубку возьми трубку возьми трубку возьми трубку не дай мне поверить в этот ужас скажи что все не так возьми трубку
Моделировать реальность у Сатору выходит паршиво, ответа все нет и нет. Сатору думает дойти до Сёко и стрельнуть у неё сигарету, он почти что встаёт с кровати, но в последний момент решает все же, что не нужно. Будто бы, если он сейчас поговорит об этом с кем-то, то это станет реальностью, будто бы, если кто-то ещё произнесёт «Сугуру убил всех. Всех кто там был» — этого будет уже не отменить.
И без того шаткий мир Сатору рухнет карточным домиком и вспыхнет — не собрать, не исправить, не привести к привычному общему знаменателю.
Общему — это когда его и Сугуру. Такой у Сатору знаменатель, другого не завезли.
Он фыркает и отбрасывает телефон в сторону на подушки, трёт уставшие за день глаза, разминает шею. День выдался паршивый. Как и неделя. Как и месяц. Как все после Окинавы — сплошное удушающее бессилие, бесполезная рефлексия, желание лечь под камень и там к чертям сгнить. Тихонечко и бесславно. Сатору прикрывает глаза и шумно выдыхает в тишине комнаты. Нужно узнать про похороны Хайбары. Проверить как там Нанами, очевидно, что плохо, но все же…
Сатору зацикленным кадром прокручивает в голове картинку: морг, каталка, белая простыня, Нанами, поломанной шарнирной куклой на стуле, Сугуру молчаливой тенью в дверях, Сёко с пустым взглядом, дрожащими руками, как после обстрела, прикуривает прямо там, наплевав на Ягу и запреты. Сам Сатору, не знающий что сказать или сделать.
Смерть — мерзкая штука в своей осушающей безвозвратности, в своей окончательной вескости. Сколько бы Сатору не говорил себе, что уже однажды умер, сколько бы он себе не повторял о понимании сущего — все одно — сломанные друзья, мертвые друзья и даже неизменная предопределенность ничего не решает, только делает хуже. Винтикам в безжалостной машине мире всегда больно осознавать себя всего лишь винтиками, особенно когда амбиции из разряда почти божественных. Молодость все прощает, кроме того что ты сдохнешь, не успев понять что был молод. Или похоронишь, множа за спиной могилы, так и не сумев получить этого чудодейственного всепрощения.
Сатору чувствует как снова вязнет в этих мыслях, которые засасывают его как чертово болото. И не за что зацепиться, чтобы выплыть.
Сугуру не берет трубку. Сугуру не берет трубку. Сугуру не берет трубку.
Сатору, кажется, никогда не был так близок к истерике, как в момент, когда номер Сугуру просто перестает отвечать.
«Абонент вне зоны доступа»
Оркестр вступает с молчания.